Текст книги "Проклятие королей"

Бесси так подавлена, что я останавливаюсь и спрашиваю, здорова ли она. Выглядит она встревоженной, я увлекаю ее в личную спальню королевы, и мерцающая на маленьком алтаре свеча расчерчивает ее лицо золотым светом и тенями.

– Просто кажется, что все это – пустая трата времени для нас и лишняя печаль для нее, – говорит Бесси.

– Тише! – тут же говорю я. – Думай, что говоришь, Бесси.

– Но ведь это очевидно, разве нет? Это не только я говорю. Все знают.

– Что знают?

– Что она никогда не родит ему ребенка, – шепчет Бесси.

– Никто не может этого знать! – восклицаю я. – Никто не может знать, что будет! Может быть, на этот раз она родит сильного славного мальчика, и он станет Генри, герцогом Корнуоллом, а потом вырастет принцем Уэльским, и все мы будем счастливы.

– Ну, надеюсь, что так, – послушно отвечает Бесси; но ее глаза смотрят в сторону, словно эти слова ничего не значат, а через мгновение она выскальзывает сквозь арочный проем и исчезает.

Как только покои готовы, королева удаляется в них, мрачно сжав губы в решимости. Я следую за ней в знакомые затененные комнаты и, признаюсь, трушу, что не смогу вынести еще одну смерть. Если королева снова родит сына, не думаю, что отважусь принять на себя заботы о нем. Страхи мои так разрослись, что заглушили всякую надежду. Я убеждена, что она родит мертвого ребенка или что ребенок, которого она родит, умрет через несколько дней.

Настроение мое только мрачнеет, когда король как-то утром подзывает меня после заутрени и по предрассветной тьме провожает меня обратно к затененным родовым покоям.

– Отец королевы, король Фердинанд, умер, – коротко говорит он. – Не думаю, что надо ей говорить, пока она в родах. Что скажете?

– Нет, – сразу отвечаю я.

Нерушимое правило: королеву в родах нужно оберегать от дурных вестей. Катерина обожала отца, хотя никто не будет отрицать, что он был суров со своей дочуркой.

– Скажете ей после родов. Сейчас ее нельзя тревожить.

– Но моя сестра Маргарет рожала, страшась за свою жизнь, ей угрожали повстанцы, – жалуется Генрих. – Она едва успела пересечь границу и укрыться. И все-таки родила здоровую девочку.

– Знаю, – отвечаю я. – Ее Светлость королева Шотландии – отважная женщина. Но никто не может усомниться в смелости нашей королевы.

– И она здорова? – спрашивает Генрих, словно я врач, как будто моя уверенность чего-то стоит.

– Здорова, – твердо отвечаю я. – Я уверена.

– Точно?

Он хочет слышать в ответ только одно. Разумеется, это я и говорю.

– Да.

Я стараюсь вести себя так, словно уверена в своих словах. Я радостно приветствую ее каждое утро и встаю рядом с ней на колени на скамеечку, когда трижды в день приходит к молитве священник. Когда он просит Господа благословить мать на плодородие и дать младенцу здоровье, я истово произношу «аминь» и иногда чувствую, как рука королевы проскальзывает в мою, словно она ищет у меня уверенности. Я всегда крепко сжимаю ее пальцы. Никогда я не позволяю ни тени сомнения пробраться в свой взгляд, не говорю ни единого слова сомнения. Даже когда она шепчет мне:

– Маргарет, иногда я боюсь, что что-то не так.

Я никогда не отвечаю:

– И правильно боитесь, есть страшное проклятие.

Вместо этого я смотрю ей в глаза и заявляю:

– Каждая жена в мире, каждая женщина, которую я знаю, потеряла хотя бы одного ребенка, и стала жить дальше, и родила других. Вы из плодовитой семьи, вы молоды и сильны, а король – лучший среди мужчин. Никто не смеет сомневаться в его жизнеспособности и силе, никто не усомнится, что вы плодовиты, как ваш герб, гранат. На этот раз, Катерина, на этот раз я полна уверенности.

Она кивает. Я вижу упрямую улыбку, с которой она внушает себе уверенность.

– Тогда я буду надеяться, – говорит она. – Если вы надеетесь. Если вы вправду надеетесь.

– Надеюсь, – лгу я.

Роды проходят легче, чем в прошлый раз, и когда одна из повитух кричит, что они видят окровавленную головку, а Катерина вцепляется в мою руку, я думаю: может быть, это сильный мальчик? Может быть, все будет хорошо.

Я держу ее за руку и велю подождать, потом повитуха кричит, что младенец пошел и королева должна тужиться. Катерина стискивает зубы и сдерживает стон боли. Она убеждена, – какой-то истовый дурак ей сказал, – что королевы не кричат в родах, и шея ее напрягается, как ветка скрученного дерева, от усилия держаться по-королевски тихо, неслышно, как Дева Мария.

Потом раздается крик, громкий жалобный вопль, и Катерина хрипло всхлипывает, а все восклицают, что младенец родился. Катерина поворачивает ко мне напуганное лицо и спрашивает:

– Живой?

Новая суета, лицо королевы искажается от боли, и одна из повитух говорит:

– Девочка. Девочка, живая девочка, Ваша Светлость.

Я едва не падаю от огорчения за королеву, но потом я слышу, как ребенок кричит, – добротный, громкий крик, – и меня переполняет мысль, что она жива, что у нас живой ребенок, живой, в этой комнате, которая видела столько смертей.

– Дайте мне на нее посмотреть! – просит Катерина.

Девочку заворачивают в душистое полотно и передают матери, пока повитухи занимаются своим делом, и Катерина обнюхивает влажную макушку, словно кошка в корзине с котятами, а малышка перестает плакать и сопит, уткнувшись в материнскую шею.

Катерина застывает и опускает глаза.

– Она дышит?

– Да, да, просто она голодная, – говорит одна из повитух с улыбкой. – Желаете отдать ее кормилице, Ваша Светлость?

Катерина неохотно протягивает девочку пухлой женщине. Она ни на миг не сводит глаз с маленького свертка.

– Сядьте рядом со мной, – приказывает она. – Дайте мне посмотреть, как она ест.

Женщина делает, как велено. Это новая кормилица, я не смогла позвать ту же женщину, которая кормила предыдущего ребенка. Я хотела, чтобы все было новое: новые простыни, новые пеленки, новая колыбель, новая кормилица. Я хотела, чтобы все было по-другому, и боюсь того, что произойдет сейчас, потому что королева поворачивается ко мне и торжественно произносит:

– Дорогая Маргарет, расскажете Его Светлости?

Это больше не честь, думаю я, медленно выходя из перетопленной комнаты в холодный коридор. Снаружи меня ждет мой сын Монтегю, хотя я его и не звала. Видеть его – такое облегчение, что я чуть не плачу и беру его за руку.

– Я подумал, не захочешь ли ты с кем-нибудь поговорить? – спрашивает он.

– Захочу, – коротко отвечаю я.

– Что ребенок?

– Живой. Девочка.

Он поджимает губы при мысли о том, что мы, возможно, сообщим королю нежеланные новости, и мы быстро идем в тишине по коридору в личные покои короля. Король ждет, рядом с ним кардинал Уолси, свита тиха и взволнованна. Они больше не ждут с уверенностью и воодушевлением, с полными кубками в руках, готовясь провозгласить тост. Я вижу среди них Артура, он кивает мне, бледный от волнения.

– Ваша Светлость, счастлива вам сообщить, что у вас дочь, – говорю я королю Генриху.

Ошибки нет, его лицо озаряется радостью. Кто угодно, лишь бы у него был живой ребенок от королевы.

– Здоровая? – с надеждой спрашивает он.

– Здоровая и сильная. Я оставила ее у кормилицы, она ест.

– А Ее Светлость?

– Здорова. Лучше, чем прежде.

Он подходит ко мне и берет меня за руку, чтобы поговорить тихо, так, чтобы никто, даже кардинал Уолси, следующий за ним, не услышал.

– Леди Маргарет, вы родили много детей, – говорит он.

– Пятерых, – отвечаю я.

– Все родились живыми?

– Одного я потеряла в первые месяцы. Это обычное дело, Ваша Светлость.

– Знаю. Знаю. Но этот ребенок выглядит сильным? Как вам кажется? Она выживет?

– Она выглядит сильной, – говорю я.

– Вы уверены? Леди Маргарет, вы бы сказали мне, если бы у вас были сомнения, правда?

Я смотрю на него с состраданием. Как может кто-либо осмелиться сказать ему то, что его не обрадует? Как этому испорченному мальчику научиться мудрости, став мужчиной, если никто не смеет сказать ему «нет»? Как он выучится отличать лжеца от правдивого человека, если все, даже самые верные, рассказывают ему только хорошие новости?

– Ваша Светлость, я говорю правду: сейчас девочка выглядит здоровой и сильной. Что с ней станется, знает только Господь. Но королева благополучно разрешилась славной девочкой, и у них обеих сейчас все хорошо.

– Слава Богу, – отвечает он. – Аминь.

Он очень тронут, я это вижу.

– Слава Богу, – повторяет он.

Он поворачивается к ожидающим придворным.

– У нас девочка! – объявляет он. – Принцесса Мария!

Все разражаются радостными криками, никто не выказывает ни малейшей тревоги. Никто не посмеет выказать и тени сомнения.

– Ура! Боже, храни принцессу! Боже, храни королеву! Боже, храни короля! – повторяют все.

Король Генрих поворачивается ко мне с вопросом, которого я боялась.

– Станете ее воспитательницей, дорогая леди Маргарет?

Я не могу. Я правда не могу на этот раз. Я не могу снова лежать без сна, ожидая потрясенного вскрика из детской, бегущих шагов и стука в дверь, и девушки с побелевшим лицом, которая с плачем скажет, что ребенок просто перестал дышать, без причины, совсем без причины, пойдите, взгляните. И кто скажет королеве?

Мой сын Монтегю ловит мой взгляд и кивает. Ему ничего больше не нужно сделать, чтобы напомнить мне, что мы должны претерпевать то, чего бы предпочли избежать, если хотим сохранить титулы, земли и данное из милости место при дворе. Реджинальду надо ехать далеко от дома, Артуру надо улыбаться и играть в теннис, когда спина болит после турнира, надо забираться на лошадь, которая его сбросила, и смеяться, словно он не знает страха. Монтегю надо проигрывать в карты, когда он предпочел бы не делать ставку, а мне – присматривать за младенцем, чья жизнь невыносимо непрочна.

– Это честь для меня, – говорю я, заставляя себя улыбнуться.

Король поворачивается к лорду Джону Хасси.

– А вы будете ее опекуном? – спрашивает он.

Лорд Джон склоняет голову, словно его переполняет благодарность за такую честь, но когда он поднимает взгляд, мы встречаемся глазами и я вижу на его лице свой собственный безмолвный страх.

Мы быстро крестим девочку, словно не смеем ждать, в близлежащей часовне Меньших Братьев, словно не решаемся отвезти ее дальше по холодному зимнему воздуху. И конфирмацию проводим во время той же службы, словно не уверены, что принцесса проживет достаточно долго, чтобы произнести обеты самой. Я выступаю заместителем на ее конфирмации, произношу ее клятвы, как будто это ее убережет, когда задуют чумные ветры, когда болезнетворные туманы поднимутся от реки, когда холодный ветер застучит ставнями. Когда на лоб мне наносят священный елей, а в руки дают свечу, я не могу не думать о том, проживет ли принцесса достаточно долго, чтобы я рассказала ей, что она прошла конфирмацию в церкви и я выступала от ее лица, отчаянно молясь за ее маленькую душу.

Ее крестная, моя кузина Катерина, несет ее по проходу и передает у дверей церкви другой крестной, Агнес Говард, герцогине Норфолкской. Когда дамы, одна за другой, выходят, приседая в поклоне перед королевским младенцем, герцогиня возвращает девочку мне. Она не склонна к нежным чувствам и не любит держать младенцев; я вижу, как она резко кивает своей падчерице, леди Элизабет Болейн. Я бережно вручаю малышку-принцессу даме-воспитательнице Маргарет Брайан и иду рядом с ней, завернутой в горностаевый мех от холодного ветра, дующего с долины Темзы; меня окружают йомены стражи, над нашими головами несут королевский балдахин, а за мной следуют дамы, состоящие при детской.

Это для меня величественный момент, даже великий. Я – дама-воспитательница королевского младенца, наследницы престола; я должна бы наслаждаться этим мигом. Но я не могу. Все, что я могу, все, что хочу сделать, – это упасть на колени и молиться о том, чтобы малышка прожила подольше, чем ее бедные братики.

Англия, лето 1517 года

В Лондон приходит потливая горячка. Вдовствующая королева Шотландии Маргарита надеется спастись от нее, уехав на север, вернувшись в свою страну и воссоединившись с мужем и сыном. Как только она уезжает, король тут же приказывает, чтобы двор собирался и переезжал в Ричмонд, подальше от грязи и запахов, от ползучих городских туманов.

– Он уехал первым, с ним только придворные верхами, – говорит мне мой сын Монтегю, прислонившись к моему дверному косяку и глядя, как мои служанки снуют по комнате, укладывая вещи в дорожные сундуки. – Он в ужасе.

– Тише, – осторожно говорю я.

– Нет никакой тайны в том, что он болен от страха, – Монтегю заходит и закрывает за собой дверь. – Он сам это признает. Его охватывает священный ужас при мысли о любой болезни, но потливой горячки он боится сильнее всего.

– Неудивительно, ведь ее привез в страну его отец и она убила его брата Артура, – замечаю я. – Ее даже поначалу называли проклятием Тюдоров. Говорили, что правление, которое в поту началось, закончится в слезах.

– Ну так пусть это, ради Бога, будет неправдой, – весело говорит мой сын. – Королева с нами сегодня поедет?

– Как только будет готова. Но она позже в этом месяце собирается в паломничество в Уолсингем. И из-за потливой горячки она свои планы менять не станет.

– Нет, она не воображает, что умрет при малейшем кашле, – отвечает он. – Бедная. Она будет молиться еще об одном ребенке?

– Конечно.

– Все еще надеется, что будет мальчик?

– Конечно.

Новости о болезни все хуже, а на словах все совсем плохо. В этом недуге страшнее всего быстрота. За обедом человек говорит домашним, что здоров и силен, что им повезло и они убереглись, вечером уже жалуется на головную боль и жар, а к закату умрет. Никто не знает, как болезнь переходит из одного места в другое или почему забирает одного здорового, а другого щадит. Кардинал Уолси заболевает, и мы готовимся узнать о том, что он умер, но кардинал выживает. Короля Генриха это не утешает, он намерен избежать даже веяния болезни.

Мы живем в Ричмонде, и тут заболевает один из слуг. Генриха тут же охватывает ужас, – человек, над которым простерлось крыло смерти, подавал королю мясо! – он считает бедную жертву убийцей; и двор начинает собираться к отъезду. Главам всех служб велено осмотреть своих подчиненных, пристально их изучить, расспросить, нет ли каких симптомов, жара, боли или слабости. Разумеется, все отрицают, что больны, – никто не хочет остаться в Ричмонде с умирающим мальчиком-пажом, – и к тому же болезнь начинается так быстро, что к тому времени, как все поклянутся, что здоровы, первые уже могут слечь.

Мы мчимся вниз по течению, в Гринвич, где чистый воздух пахнет солью с моря, и король настаивает, чтобы его покои каждый день мели и мыли и чтобы никто не подходил к нему слишком близко. Король, которого Бог предположительно наделил даром исцелять прикосновением, никому не позволяет к себе приблизиться.

Его отвлекают от страхов испанцы, присылающие посольство в надежде на союз против Франции, и под их учтивым надзором мы неделями притворяемся, что все в порядке, что королевство не терзает болезнь и что наш король не в ужасе. Как всегда, встречаясь с испанцами, король выше ценит свою испанскую жену, поэтому добр и внимателен к королеве, восхищается тем, как она ведет с послами изысканные разговоры на их языке, и приходит по ночам в ее постель и отдыхает на чистых простынях. Подруга королевы Мария де Салинас вышла замуж за английского аристократа, Уильяма Уиллоби, и все рассуждают о естественной любви между двумя странами. Чередой идут пиры, праздники и турниры, ненадолго начинает казаться, что все как в старые добрые дни; но когда испанские гости уезжают, мы узнаем, что в деревне Гринвич есть заболевшие, и король решает, что мы безопаснее будем в Виндзорском замке.

На этот раз он полностью изолирует двор. С ним разрешено ехать только королеве, кучке друзей и личному врачу. Я возвращаюсь в свой дом, в Бишем, и молюсь, чтобы потливая горячка миновала нас в Беркшире.

Но смерть следует за королем Тюдором, как следовала за его отцом. Пажи, прислуживающие в его спальне, заболевают, один умирает, и король уверяется, что смерть идет за ним по пятам, преследует, как темная гончая. Он прячется, оставив всех слуг, взяв с собой только королеву и врача, переезжает из дома в дом, как виновный, ищущий убежище.

Решив куда-то ехать, он высылает вперед врача, и тот допрашивает хозяев, узнает, болен ли кто-то в доме или горячка его обошла. Генрих заходит в дом, только если уверен, что все здоровы, но и так ему приходится приказывать, чтобы седлали лошадей, и ехать дальше, потому что горничная пожаловалась на жар в полдень или потому что младенец, у которого режутся зубы, плакал. Двор теряет достоинство и изысканность, переезжая из дома в дом и в смятении бросая за собой мебель, белье и даже столовое серебро. Хозяева не могут подготовить дом для короля, стоит им заказать дорогую еду и развлечения, он объявляет, что в доме небезопасно и что не может остаться. В то время как все сидят по домам, стараясь избегать поездок, не принимают незнакомцев и тихо надеются на Господа, король скитается по стране, требуя защищенности в опасном мире, пытаясь получить гарантии там, где все неустойчиво, словно боится, что самый воздух и вода в Англии ядовиты для того, чей отец присвоил их против их воли.

В Лондоне, охваченном болезнью, лишенные правителей подмастерья выходят на улицы и бунтуют, требуя, чтобы им сказали: где король? где канцлер? где лорд-мэр и отцы города? Лондон что, нужно оставить? Как далеко убежит король? В Уэльс? В Ирландию? Дальше? Почему он не встанет рядом со своими людьми и не разделит их беды?

Простые люди, – падающие в обморок, когда идут за плугом, кладущие горячие головы на рабочие скамьи, пивовары, роняющие ложки для сусла и говорящие, что им нужно отдохнуть, пряхи, ложащиеся в лихорадке и больше не поднимающиеся, – простые люди теперь против короля, того самого молодого короля, которого обожали. Они говорят, что он трус, что он бежит от болезни, от которой им не укрыться, боится хвори, носящей его имя. Его проклинают, говорят, что Тюдор-отец принес с собой смерть, а теперь сын бросает их ей на растерзание.

Бишем Мэнор, Беркшир, лето 1517 года

Бегство короля освободило меня от придворной службы, и мне не нужно заботиться о принцессе Марии, которая живет и здравствует в детской. Я могу посвятить лето себе, работать над своими постройками, землями, фермами и своей выгодой, а еще наконец-то над браком своего сына Монтегю.

Теперь, когда нам вернули состояние и имя, он – один из самых желанных холостяков Англии. Я женю его только на богатейшей наследнице, чье состояние умножит наше, или на девушке знатного рода. Конечно, искать особо не придется. Монтегю рос в детской моего кузена Джорджа Невилла, лорда Белгавенни, и почти каждый день виделся с кузиной Джейн. Мальчиков обучали всех вместе, как положено молодым аристократам, они не сидели за уроками с девочками; но он видел ее за обедом, в церкви, на пирах и на праздниках. Когда приходил учитель танцев, их ставили в пару, когда учитель музыки играл на лютне, они пели дуэтом. Во время охоты Монтегю вел Джейн через кусты и изгороди. Он привязался к ней, не думая, как бывает с юными мальчиками, а она предалась ему всем сердцем, бездумно, как бывает с юными девочками.

Когда они подросли, живя в одном доме, переезжая из одного великолепного дворца в другой, Джейн явилась из классной комнаты, и он увидел, что она преобразилась, едва ли не алхимически, из маленькой девочки, подруги по играм, из неинтересного существа, вроде уступавшего ему во всем брата, в молодую женщину – нечто загадочное и прекрасное.

Монтегю сам спрашивает меня, что я думаю о браке между ним и Джейн. Он не требует этого, как глупец, поскольку знает, что подобает его имени. Он предлагает осторожно, он говорит мне, что она нравится ему больше всех других девушек, которых он видел при дворе.

– Больше Бесси Блаунт? – спрашиваю я.

Бесси пользуется успехом у всех молодых людей, ведь она так мила и так ослепительно красива.

– Больше всех, – отвечает он. – Но вам решать, миледи матушка.

Я думаю, что это – счастливый конец печальной истории. Без помощи ее отца, моего кузена, я бы не смогла прокормить детей. Теперь кузен счастливо извлечет выгоду из своей верности и заботы о моей семье, сделав свою дочь леди Поул и получив вдобавок две сотни фунтов сразу и виды на мое состояние и титул после моей смерти. Выйдя за моего сына, Джейн приобретет высокий титул и обширные земли. Она сама наследница, она принесет в приданое небольшое состояние, а по смерти моего кузена Джорджа унаследует половину его богатства. Мой кузен Джордж Невилл стареет, и у него только две дочери, так получилось, что Монтегю пришлась по сердцу наследница огромного состояния, а он – ей.

Их дети будут Плантагенетами по обеим линиям, вдвойне королевской крови, они станут украшением двора Тюдоров и поддержкой своим кузенам Тюдорам. У них, без сомнения, будут красивые дети, мой сын – высокий красивый молодой человек двадцати пяти лет, а его невеста ему под стать, ее светлая голова достает Монтегю до плеча. Надеюсь, она плодовита, и, как говорит мой кузен Джордж, подписывая брачный контракт:

– Думаю, мы можем быть уверены, а, кузина? Ни один из нас, Плантагенетов, никогда не испытывал трудностей с производством сыновей.

– Тише, – говорю я, не задумываясь, пока подношу сургуч к пламени свечи, и потом оставляю на нем оттиск своей печатки, белую розу.

– Вообще-то король сам об этом говорит. Он всех спрашивает, почему такой полный жизни, сильный и красивый мужчина, как он, до сих пор не обзавелся сыном в детской? Тремя или четырьмя сыновьями? Что думаете? Что-то не так с королевой? Она, в конце концов, из плодовитой семьи. Что может быть не так? Возможно, в этом браке нет благословения?

– Я не стану это слушать, – я поднимаю руку, словно останавливаю армию шепотков. – Не стану слушать и говорить об этом не стану. И всем дамам говорю, что им не следует это обсуждать. Потому что, будь это правдой, что бы случилось? Она все равно его жена, с детьми ли без детей, она все равно королева Англии. Она уже несет всю боль и скорбь, должна ли она нести и вину? Сплетни об этом – оскорбление королевы, ей от них будет только хуже.

– Отступится ли она? – мягко спрашивает кузен Джордж.

– Она не может, – просто отвечаю я. – Она верит, что Господь призвал ее быть королевой Англии и совершил великие и страшные перемены, чтобы она приняла корону и встала рядом с королем. Она подарила ему принцессу, с Божьей помощью подарит и сына. Да и о чем мы говорим? О том, что брак нужно прекратить, если у мужчины восемь лет нет сына? Или пять лет? Жена что, имущество в аренде, по которому можно отменить договор в начале квартала? Нет, «в болезни и здравии, пока смерть не разлучит нас», а не «пока у меня не появятся сомнения».

Кузен улыбается.

– Вы ее верная защитница, – говорит он.

– Вы бы должны этому порадоваться, – я указываю на контракт. – Ваша дочь выйдет за моего сына, и они поклянутся, что только смерть разлучит их. Только если брак без сомнения длится до смерти, ваша дочь, – или любая другая женщина, – может быть уверена в своем будущем. Королева не подорвет безопасность всех женщин в Англии, согласившись, что муж может оставить жену по своей воле. Она была бы плохой королевой для английских женщин, если бы так поступила.

– Ему нужен наследник, – замечает кузен.

– Он может назвать наследника, – отвечаю я.

И позволяю себе сдержанно улыбнуться.

– В конце концов, наследники есть, – говорю я. Дочь моего кузена выйдет замуж за одного из них, моего сына Монтегю. – Наследников множество.

Кузен на мгновение умолкает, думая, как близко мы стоим к трону.

– Возвращение Плантагенетов, – очень тихо произносит он. – Какая ирония, если после того, что было, все вернется одному из нас.

Замок Уорблингтон, Хэмпшир, весна 1518 года

Приходит и уходит Рождество, но король не возвращается в столицу и не созывает двор на праздник. Я навещаю малышку принцессу в Гринвиче, узнаю, что во дворце нет болезни, и вижу, как малышка лепечет, играет и учится танцевать.

Я провожу с Марией счастливую неделю, держу ее за руку, повинуясь королевскому желанию танцевать вдоль длинных галерей; тем временем становится все холоднее, и, наконец, за окнами, выходящими на реку, начинает идти снег. Мария – очаровательный ребенок, я оставляю ее с кучей подарков, дав обещание вскоре вернуться.

Королева пишет, что они переехали в Саутгемптон, так что могут покупать продукты, которые привозят купцы из Фландрии: король не хочет английской пищи, боясь, что она может быть заражена. Он не позволяет слугам тех, кто его принимает, ходить на городской рынок.

Мы ни с кем не видимся, кроме самых близких друзей короля, без которых он не может обойтись. Король даже не принимает письма из города, опасаясь болезни. Кардинал Уолси пишет ему на особой бумаге из Ричмондского дворца, он живет там и правит он сам, как король. Он выслушивает прошения со всей страны и решает, что с ними делать, сидя на троне в зале аудиенций. Я побуждала короля вернуться в Вестминстер и созвать двор к Пасхе, но кардинал настроен решительно против, а король больше никого не слушает. Письма кардинала полны предостережений по поводу болезни, и король считает, что безопаснее оставаться подальше.

Я сжигаю письмо королевы по старой привычке к осторожности, но ее слова остаются со мной. Мысль о том, что английский двор, мой родной двор, прячется, как шайка разбойников, от природных своих лордов и советников, живет поближе к порту, чтобы покупать еду у иностранцев, а не у честных английских торговцев, принимает советы только от одного человека, и он не Плантагенет, он даже не герцог и не лорд, но человек, посвятивший себя собственному возвышению, – все это глубоко меня тревожит, пока я праздную начало нового года в сердце своего свежепостроенного дома и езжу верхом по полям, где мои люди идут за плугом и лемех переворачивает жирную землю.

Я нигде не хотела бы жить, только на собственной земле, и не стану есть ничего, кроме того, что мы вырастили сами. Я не хочу, чтобы мне служил кто-то, кроме моего народа. Я по рождению и воспитанию Плантагенет, я выросла в сердце своей страны. Я бы никогда не уехала по собственной воле. Так почему король, чей отец всю жизнь старался попасть в Англию и рисковал жизнью, чтобы завоевать страну, не чувствует глубокой, полной любви связи со своим королевством?

Бишем Мэнор, Беркшир, Пасха 1518 года

Мы отмечаем Пасху в Бишеме, в кругу семьи. Королевский двор, все еще закрытый для всех, кроме ближнего круга Генриха, сейчас в районе Оксфорда. Я гадаю, собираются ли они вообще возвращаться в столицу.

Кардиналу вверены все дела королевства, никто не допускается к королю, он даже бумаги не читает. Все отправляется Уолси, в его все разрастающееся хозяйство. Его писари пишут королевские письма, его счетоводы знают цену всему, его советники судят, как должны вершиться дела, а его любимчик, Томас Мор, который поднялся и стал доверенным посредником между королем и кардиналом, теперь облечен огромной ответственностью, он следит за здоровьем при дворе. Он распоряжается, чтобы каждый дом в королевстве, где есть заболевшие, выставлял у дверей охапку сена, чтобы все видели знак и держались подальше.

Народ жалуется, что законник Мор преследует бедных, помечая их, но я пишу молодому законнику, чтобы поблагодарить его за заботу о короле, и когда узнаю, что он сам болен, посылаю ему бутылку с драгоценным снадобьем собственной перегонки, которое, говорят, помогает при лихорадке.

– Ты очень щедра, – замечает мой сын Монтегю, видя, как гонец забирает корзину с лекарствами, предназначенную Томасу Мору в Абингдоне, недалеко от Оксфорда. – Я не знал, что Мор наш друг.

– Он – фаворит кардинала и будет близок к королю, – прямо отвечаю я. – И если он близок к королю, то я хочу, чтобы он хорошо о нас думал.

Мой сын смеется.

– Знаешь, нам ведь теперь ничего не грозит, – напоминает он. – Возможно, всем и нужно было раньше покупать дружбу при дворе, когда на троне сидел старый король, но советники Генриха нам не угрожают. Никто теперь не настроит его против нас.

– Это привычка, – соглашаюсь я. – Всю жизнь я жила по милости двора. Иначе мне никак было не выжить.

Поскольку никого из нас не приглашают к крохотному двору, которому позволено жить при короле, мои родственники Невиллы и Стаффорды приезжают на неделю в гости, чтобы отметить конец поста и Пасху. Герцог Бекингем, Эдвард Стаффорд, мой троюродный брат, привозит с собой сына Генри, шестнадцатилетнего умного и очаровательного мальчика. Мой Джеффри всего на три года его моложе, кузены проникаются друг к другу приязнью и пропадают вместе целыми днями: скачут по турнирной арене, охотятся с соколами, даже рыбачат в холодных водах Темзы и приносят домой толстого лосося, которого непременно хотят сами приготовить на кухне, чем выводят из себя повара.

Мы потакаем их гордости, мы зовем трубачей, которые приветствуют появление блюда в обеденной зале, его вносят с триумфом, на высоте плеча, и три сотни человек, все наши люди, севшие обедать, встают и хлопают благородному лососю и улыбающимся молодым рыбакам.

– Вы слышали, когда вернется двор? – спрашивает Эдварда Стаффорда Джордж Невилл, когда обед окончен и мы, кузены и наши мальчики, отдыхаем в моих покоях у камина с вином и сладостями.

У того мрачнеет лицо.

– Если все пойдет, как хочет кардинал, то король никогда не воссоединится с двором, – коротко отвечает он. – Мне приказано не приезжать к нему. Меня изгнали от двора? С чего бы? Я здоров, все в моем доме здоровы, это не имеет отношения к болезни, это все страхи кардинала, что король ко мне прислушается – вот почему меня к нему не пускают.

– Милорды, – осторожно говорю я. – Кузены. Надо быть осмотрительнее в речах.

Джордж улыбается и накрывает мою руку своей.

– Вы всегда так осторожны, – говорит он, кивая герцогу. – А нельзя просто поехать к королю, даже без разрешения, и сказать, что кардинал действует не в его интересах? Он ведь вас непременно послушает. Мы – одна из величайших семей королевства, мы ничего не приобретаем, устроив беспорядки, он может верить нашим советам.

– Он меня не слушает, – раздраженно произносит Эдвард Стаффорд. – Он никого не слушает. Ни королеву, ни меня, никого из великих мужей королевства, в жилах которых течет кровь не хуже, а то получше, чем его, которые знают, как и он сам, а то и лучше, как нужно править королевством. И я не могу просто пойти к нему. Он не пускает ко двору никого, если не уверен, что они не принесут с собой болезнь. А кто, как вы думаете, поставлен об этом судить? Даже не врач – новый помощник кардинала Томас Мор!