Текст книги "Проклятие королей"

Я вскакиваю с кровати и начинаю одеваться.

– Она за вами пошлет? – спрашивает привратница Джоан, снимая Джеффри с кровати и пустив его плясать вокруг себя.

Урсула приподнимается, трет глаза и спрашивает:

– Что случилось?

– Кто?

Я думаю о Миледи матери короля, которая похоронила внука, а теперь похоронит сына, как и предсказывало проклятие Елизаветы. Это ее сломит. Она поверит, как верю я, что Тюдоры сами подписали свой смертный приговор, когда убили в Тауэре наших принцев. Она решит, как и я, что они – проклятые Богом убийцы.

– Катерина, вдовствующая принцесса Уэльская, – просто отвечает Джоан. – Разве он на ней не женится и не сделает ее королевой Англии, как обещал? А она не пошлет за вами, своей лучшей подругой? Разве вы не сможете взять детей с собой ко двору и жить, как вам положено по рождению? Разве это не чудо для вас, словно камень откатился от гробницы и выпускает вас всех на волю?

Я замираю. Я настолько не привыкла надеяться, что не нахожу слов, я даже не думала об этом.

– Он может, – задумчиво отвечаю я. – Может на ней жениться. И она может за мной послать. Знаешь, если женится – она за мной пошлет.

Это похоже на чудо, такое могучее чувство свободы, словно весна после холодной серой зимы. Оно случилось весной, и с тех пор, каждый раз, видя в живой изгороди кусты боярышника, белые от цветов, как снег, или нарциссы, клонящиеся от ветра, я думаю о весне, когда старый король Тюдор умер, мальчик Тюдор принял трон, и все пошло на лад.

Он сказал мне тогда в детской, что быть королем – священная обязанность. Я в ту пору считала его очаровательным хвастунишкой, мальчиком, которого испортили обожающие его женщины; но любящим и с добрыми намерениями. Но кто бы мог подумать, что он так вырастет, что отринет злого старика, приняв Катерину как невесту, провозгласит себя королем и объявит, что готов жениться, – все разом? Это было первое, что он сделал, наш семнадцатилетний мальчишка. Совсем как мой дядя, король Эдуард, он получил трон и женщину, которую любил. Кто бы мог подумать, что Гарри Тюдор обладает отвагой Плантагенетов? Кто подумал бы, что у него есть воображение? И страсть?

Он – сын своей матери; это единственное объяснение. Ему предались ее любовь, отвага и вера в лучшее, они свойственны нашей семье. Он король Тюдор, но он – мальчик из дома Йорков. Радостью и верой в лучшее он удался в нас. Он так охотно берет власть, так скор на решения – он из наших.

Принцесса Катерина призывает меня, прислав коротенькую записку, которая велит мне ехать в дом леди Уильямс, где мне приготовлены покои, достойные благородной женщины моего положения, а потом сразу же явиться в Вестминстерский дворец и идти прямо в гардеробные, чтобы выбрать полдюжины платьев и в богатом наряде начать исполнять обязанности первой дамы при Катерине. Это избавление, я свободна. Я возвращаю себе свою жизнь.

Детей я оставляю в Сайоне, а сама отправляюсь по реке в Лондон. Я пока не смею взять их с собой, мне кажется, что я должна сперва удостовериться, что нам ничто не грозит, увидеть, что мы на самом деле свободны, – и лишь потом я решусь вызвать детей к себе.

Лондон не похож на город, лишившийся короля, или на столицу в трауре; это город, обезумевший от радости. На углах жарят мясо, из окон пивоварен раздают эль. Короля едва похоронили, принц еще не коронован, но весь город ликует, открыли долговую тюрьму, и оттуда выходят люди, считавшие, что больше не увидят света дня. Словно умерло чудовище, и мы избавились от дурного волшебства. Мы будто отходим от ночного кошмара. Похоже на весну после долгой зимы.

В новом платье бледно-зеленого тюдоровского цвета, в остром чепце, тяжелом, как у самой принцессы, я вхожу в зал аудиенций английского короля и вижу принца, не на троне, не стоящего, застыв, под королевским балдахином, словно он – аллегория величия; но смеющимся с друзьями, гуляющим бок о бок с Катериной, точно они – влюбленные, очарованные друг другом. А в конце зала, в кресле, окруженная молчаливыми дамами и священниками с обеих сторон, сидит Миледи, в чернейшем трауре, разрываемая скорбью и яростью. Она больше не Миледи мать короля – титул, которым она так гордилась, погребен вместе с ее сыном. Теперь, если пожелает, она может называть себя Миледи бабушка короля, но, судя по ее грозному лицу, она не желает.

Англия, 1509 год

Народ Англии получил милостивое избавление от тягот. Лорды – конец тирании. Моя семья и мой дом – чудесное освобождение от смертного приговора. Все, в чьих жилах течет кровь Плантагенетов, все родичи Йорков жили лишь с королевского соизволения, с мукой понимая, что король в любой миг может отозвать разрешение, и в дверь постучат йомены стражи, одетые в зелено-белые ливреи, а дальше – краткий путь на лодке без флагов к водным воротам Тауэра. Поднимется решетка, лодка войдет внутрь – и заключенный может больше не выйти.

Но мы выходим. Уильям Куртене покидает Тауэр с королевским помилованием, и мы молимся, чтобы скорее выпустили Уильяма де ла Поула. Моего кузена Томаса Грея освобождают из замка в Кале, и он возвращается домой. Недоверчиво, как те, кто открывает двери после того, как по деревне прошла чума, мы начинаем выходить на свет. Из дальних замков приезжают кузены, в надежде, что при дворе им больше ничто не угрожает. Родичи, не писавшие друг другу годами, отваживаются послать весточку, делятся семейными новостями, рассказывают о рождении детей и смерти членов семьи, со страхом спрашивают: как там все остальные? Такого-то видели? Кто-нибудь знает, все ли в порядке у кузена в дальних странах? Смертельная хватка старого короля внезапно разжимается. Принцу Гарри не передалась испуганная отцовская подозрительность, он распускает шпионов, отменяет долги, милует узников. Кажется, мы, щурясь, можем выйти на свет.

Слуги и торговцы, избегавшие меня после смерти мужа и опалы, прибывают ко мне десятками, предложить свои услуги – теперь мое имя больше не внесено в какой-то список и рядом не стоит знак вопроса.

Медленно, с трудом, не веря своему счастью, как и вся страна, я понимаю, что мне ничто не угрожает, что я, похоже, пережила опасные двадцать четыре года правления первого Тюдора. Мой брат умер на плахе короля Генриха, мой муж – у него на службе, моя кузина – в родах, пытаясь подарить ему еще одного наследника; но я выжила. Я была разорена, сокрушена, разлучена со своими детьми, кроме двоих, а с ними пряталась, но теперь я, полуслепая, могу выйти в залитое солнцем лето молодого принца.

Катерина, бывшая такой же бедной вдовой, как и я, взлетает к солнцу милости Тюдоров, словно пустельга, расправившая рыжеватые крылья в утреннем свете: ее долги прощены, ее приданое забыто. Принц женится на ней, поспешно, без огласки, с восторгом наконец-то выраженной страсти. Теперь он говорит, что любил ее – молча, издалека – все это время. Он наблюдал за ней, желал ее. Лишь отец и бабушка, Миледи, заставляли его молчать. Неоднозначное разрешение от Папы, которое хитростью уже давно добыла мать Катерины, делает брак безоговорочно законным, никто не спрашивает о ее первом муже, никому нет дела, Катерину и Гарри женят и отправляют в спальню за несколько дней.

А я занимаю место возле Катерины. Я снова получила право брать лучший бархат из королевского гардероба, я украшаюсь нитками жемчуга, золотом и драгоценностями из королевской сокровищницы. Я снова – старшая дама при королеве Англии, и когда я иду к обеду, передо мной только Тюдоры. Новый муж Катерины, король Генрих, – Генрих VIII, как мы все радостно себе напоминаем, – выплачивает мне тысячу фунтов, когда я прибываю ко двору, и я раздаю долги: верному мажордому Стоуртона Джону Литтлу, кузенам, монахиням Сайона, приорату Реджинальда. Я посылаю за Генри и Артуром, король предлагает им место при себе. Он высоко отзывается о новой учености и приказывает, чтобы Реджинальда хорошо обучили в монастыре: он вернется ко двору философом и ученым. Пока я селю Джеффри и Урсулу в покоях королевы; но скоро отошлю их в поместье, чтобы они могли снова жить в деревне и расти, как подобает Плантагенетам.

Я даже получаю предложение руки и сердца. Сэр Уильям Комптон, лучший друг короля и его товарищ по развлечениям и турнирам, спрашивает, смиренно опустившись на колени и глядя на меня смелыми улыбающимися глазами, не соглашусь ли я обдумать брак с ним. Его склоненное колено означает, что я могла бы им управлять, его теплая рука, касающаяся моей, означает, что это могло бы быть приятно. Я прожила монахиней почти пять лет, и при мысли о красивом мужчине на хороших льняных простынях невольно мешкаю с ответом, глядя в карие смеющиеся глаза Уильяма.

Решение я принимаю всего за минуту; но, щадя обостренное чувство собственного достоинства этого явившегося, можно сказать, ниоткуда мужчины, беру пару дней на раздумье. Мне, слава Богу, не нужно его свежеотчеканенное имя, теперь я не прячу свое. Мне не нужна королевская милость, которой он отмечен. Я сама востребована при дворе, и востребованность эта растет, поскольку молодой король обращается ко мне за советом, за рассказами о былых днях, за воспоминаниями о своей матери, и я рассказываю ему о сказочном дворе Плантагенетов и вижу, что он страстно хочет возродить наше правление. Так что мне не нужен новый дом Комптона; я так возвысилась, у меня такое блестящее будущее, что фаворит короля считает меня выгодной партией. Я мягко ему отказываю. Он изысканно и учтиво выражает свое огорчение. Мы завершаем проход, как два умелых танцора, исполняющих фигуру изящного танца. Он знает, что я в зените торжества, я – его ровня, он мне не нужен.

Приливная волна богатства и процветания бежит из открытых дверей казны. Трудно поверить, но в каждой королевской резиденции открывают ящики, коробки и сундуки и повсюду находят столовое серебро и золото, драгоценности и ткани, ковры и специи. Старый король брал штрафы деньгами и товарами, без разбору поглощая домашнюю обстановку, лавки торговцев, даже инструменты подмастерьев, делая бедных еще беднее. Новый король, молодой Генрих, возвращает невинным то, что украл у них его отец, это праздник возмещения. Казначейство выплачивает обратно несправедливые штрафы, дворянам возвращают их земли, мой родственник Джордж Невилл, опекавший моих сыновей, избавлен от калечащего долга и получает должность смотрителя кладовых, становясь начальником над тысячами и хозяином сотен, в его распоряжении все состояние короля, только и ждет, чтобы его потратили на добрые дела. Невилл обласкан королевской милостью, Генрих им восхищается, называет родичем и доверяет ему. О его искалеченной ноге никто не говорит, ему позволено ехать в любой из его прекрасных домов. Его брат, Эдвард Невилл, тоже в фаворе, он состоит при королевских покоях. Король клянется, что Эдвард – его двойник, подзывает встать рядом, чтобы все сравнили их рост и цвет волос, и заверяет моего кузена, что их можно принять за братьев, что любит его, как брата. Король благоволит ко всей моей семье: Генри Куртене, графу Девону, моему кузену Артуру Плантагенету, де ла Поулам, Стаффордам и Невиллам, всем нам; словно ищет свою мать в наших улыбающихся родных лицах. Мы медленно возвращаемся туда, где должны были быть по рождению, в сердце власти и богатства. Мы кузены короля, ближе нас у него никого нет.

Даже Миледи мать прежнего короля вознаграждена, она получает обратно дворец Уокинг, хотя наслаждаться им ей суждено недолго. Она доживает до коронации внука, но потом ложится в постель и умирает. Ее духовник, дорогой Джон Фишер, произносит на похоронах хвалебную речь, в которой описывает Миледи как святую, которая всю жизнь служила стране и своему сыну и окончила труды лишь тогда, когда сделала все. Мы слушаем в вежливом молчании; по правде говоря, о ней мало скорбят, мы большей частью испытали на себе ее семейную гордыню, а не родственную любовь. И я не единственная, кто в глубине души полагает, что она умерла от неизлечимой досады, испугавшись, что ее влиянию пришел конец, и не пожелав видеть, как наша королева Катерина будет красоваться и веселиться в тех покоях, где старуха так злобно правила долгие годы.

Бог благословляет молодое поколение, а до тех, кого больше нет, нам нет дела. Королева Катерина почти сразу зачинает дитя, в беспечные дни летнего путешествия, и объявляет о своем счастливом положении перед Рождеством, в Ричмондском дворце. На мгновение, среди всех этих празднеств и постоянных развлечений, я решаю, что проклятие моей кузины забыто, что линия Тюдоров унаследует везение моей семьи и будет так же крепка и плодовита, как всегда были мы.

Ричмондский дворец, к западу от Лондона, весна 1510 года

В злосчастную ночь королева теряет ребенка, а дальнейшие дни еще хуже. Глупец врач говорит ей и, что еще хуже, уверяет короля, что она носила близнецов, и в ее животе остался другой, здоровый младенец. Выкидыш мог быть мучительным; но нет причин отчаиваться: она по-прежнему носит наследника, есть мальчик Тюдор, которому не терпится появиться на свет.

Так мы узнаем, что наш молодой король любит слушать хорошие новости, настаивает на том, чтобы выслушивать только их, и в будущем, возможно, придется запастись смелостью, чтобы заставить его принять правду. Человек постарше, человек более вдумчивый, усомнился бы в столь оптимистичном враче; но Генрих жаждет верить, что он благословен, и радостно продолжает праздновать беременность жены. Во вторник на Масленой неделе он ходит по обеденному залу, провозглашая тосты за королеву и ребенка, которого она, как он полагает, носит в раздувшемся животе. Я наблюдаю за ним, не веря своим глазам.

Тогда я впервые вижу, что его болезненный отец и пугливая бабушка внушили ему нелепую привязанность к врачам. Он слушает все, что они скажут. Он пребывает в глубоком суеверном ужасе перед болезнями и страстно мечтает об излечении.

Гринвичский дворец, Лондон, весна 1510 года

Катерина послушно удаляется в покои роженицы в Гринвичском дворце и, пока ее раздутый живот опадает, ждет с мрачной решимостью, понимая, что родов не будет. Когда подходит ее срок и ей нечего предъявить, она принимает ванну, как испанская принцесса, выливая кувшин за кувшином очень горячей воды с розовым маслом и пользуясь лучшим мылом, одевается в самый изысканный наряд и, собравшись с силами, выходит к придворным, выглядя крайне нелепо. Я стою рядом с ней как злобный страж, шаря взглядом по комнате: посмеет ли кто-нибудь отпустить замечание по поводу ее бессмысленного долгого отсутствия и нынешнего внезапного возвращения.

Но ее смелость не находит награды. Ее встречают без сочувствия, поскольку никто не был особенно заинтересован в возвращении бездетной невесты. Во дворце происходит что-то куда более интригующее, двор лихорадит от сплетен.

Дело в Уильяме Комптоне, моем бывшем поклоннике, который, похоже, утешился, заведя интрижку с моей троюродной сестрой Анной, одной из двух прекрасных сестер герцога Бекингема, которая недавно вышла замуж за сэра Джорджа Гастингса. Я вовремя не заметила, как развивался этот глупый роман, поскольку была поглощена Катериной и ее горем, и теперь мне очень жаль, что события зашли так далеко: мой кузен Стаффорд на повышенных тонах говорил с королем об оскорблении, нанесенном его семье, и увез сестру.

Со стороны герцога это безумие, но так всегда сказывается его обостренное чувство гордости. Я не сомневаюсь, что его сестра может быть виновна в любом нарушении приличий, она – дочь Катерины Вудвилл и, как большая часть девочек Вудвилл, необычайно красива и своевольна. Она несчастлива с молодым мужем, и он явно спустит ей любое прегрешение. Но потом, поскольку двор шепчется только об этом, я начинаю подозревать, что дело не только в эскападе придворного, в случайном романе при дворе; здесь речь о притворном желании, вышедшем за рамки правил. Генрих, который обычно величественно рассуждает о законах куртуазной любви, кажется, принимает сторону Комптона, который заявляет, что герцог его оскорбил. Молодой король впадает в ярость, приказывает Бекингему удалиться от двора и повсюду ходит под руку с Комптоном, который держится одновременно и робко, и ухарски, как молодой барашек на щедром лугу, полном ярок.

Что бы тут ни случилось, похоже, это куда тревожнее, чем шалости Уильяма Комптона с сестрой герцога. Должна быть какая-то причина, по которой король поддерживает своего друга, а не мужа-рогоносца, должна быть причина, по которой в опалу попал герцог, а не соблазнитель в милости. Кто-то здесь лжет, кто-то что-то скрывает от королевы. От придворных дам никакого толка, они не станут пересказывать сплетни; моя кузина Елизавета Стаффорд хранит аристократическую сдержанность, разумеется, ведь это ее родственница сейчас в гуще скандала. Леди Мод Парр говорит, что знает лишь то, о чем сплетничают все вокруг.

Катерина велит принести домовые расходные книги и видит, что, пока она удалялась в покои роженицы, ожидая ребенка, которого, о чем знала заранее, потеряла, двор веселился и майской королевой была Анна Гастингс.

– Что это? – спрашивает меня Катерина, указывая на запись о плате хору за пение под окнами Анны в утро Майского праздника. – А это что? – счет за костюм Анны для представления маски.

Я говорю, что не знаю; но вижу в расходной книге то же, что и она. То, что я вижу, то, что, как я понимаю, видит Катерина, что увидел бы любой – это небольшое состояние, потраченное из королевской казны на развлечения Анны Гастингс.

– С чего королевский двор платит за хор Уильяма Комптона для леди Анны? – спрашивает меня королева. – Разве в Англии так принято?

Катерина – дочь короля, о похождениях которого известно всем. Она знает, что король может выбирать любовниц, когда пожелает, что нельзя жаловаться, особенно не имеет права жаловаться его жена. Сердце королевы Изабеллы Испанской разбивалось из-за любовных приключений мужа, а ведь она была таким же монархом, как он, не просто женой, коронованной из милости; у нее было свое королевство. И все равно, он так и не исправился, и Изабелла вынесла адские муки ревности, что видела ее дочь Катерина, решившая, что она никогда не испытает такой боли. Она не знала, что юный принц, который говорил, что любит ее, что ждал ее годами, поведет себя вот так. Она подумать не могла, что, пока она пребывает в темноте и одиночестве, зная, что потеряла ребенка и что никто не позволит ей горевать, ее молодой муж затеял флирт с ее собственной придворной дамой – с молодой женщиной, состоящей у королевы на службе, в ее покоях, с моей родственницей и подругой.

– Боюсь, все именно так, как вы думаете, – напрямик говорю я ей, чтобы сразу покончить с самым худшим. – Уильям Комптон притворялся, что ухаживает за Анной, все видели их вместе, все знали, что они встречаются. Но он был щитом. Все это время она виделась с королем.

Для Катерины это удар, но она принимает его по-королевски.

– И все обстоит еще хуже, – продолжаю я. – Мне очень жаль, что приходится вам об этом говорить.

Она глубоко вдыхает.

– Скажите. Скажите, леди Маргарет, что может быть хуже?

– Анна Гастингс сказала другой придворной даме, что это не флирт, не ухаживание на Майский праздник, которое закончится и забудется через день.

Я смотрю на бледное лицо Катерины, на решительную линию сомкнутых губ.

– Анна Гастингс сказала, что король давал обещания.

– Что? Что он мог обещать?

Я забываю о церемониях, сажусь рядом с королевой и обнимаю ее за плечи, словно она по-прежнему принцесса, скучающая по дому, и мы снова в Ладлоу.

– Дорогая моя…

На мгновение она позволяет себе уронить голову на мое плечо, а я обнимаю ее крепче.

– Лучше скажите, Маргарет. Лучше мне знать все.

– Она сказала, что он говорил, что любит ее. Она ему сказала, что ее клятвы можно отменить, и, что важнее, сказала, что его – недействительны. Он обещал жениться на ней.

Наступает долгое молчание. Я думаю: «Господи, пусть она не поведет себя по-королевски, не вскочит на ноги и не обрушит свой гнев на меня за то, что я принесла ей столь дурные вести». Но тут я чувствую, как она обмякает, оседает всем телом, и она утыкается горячим лицом со щеками, мокрыми от слез, мне в шею, а я обнимаю ее, пока она плачет, как обиженная девочка.

Мы долго молчим, потом Катерина отодвигается от меня, наскоро вытирает глаза руками. Я протягиваю ей платок, и она утирает лицо и сморкается.

– Я знала, – вздыхает она, словно устала до глубины души.

– Знали?

– Он мне кое-что рассказал прошлой ночью, а об остальном я догадалась. Он сказал, Господь его прости, что запутался. Сказал, что, когда лег с ней, она закричала от боли и пожаловалась, что не вынесет. Ему пришлось брать ее бережно. Она ему рассказала, что у девственницы в первый раз идет кровь.

Ее лицо искажается от насмешки и отвращения.

– Судя по всему, у нее кровь шла. Обильно. Она ему это показала и убедила его, что я не была девственницей в нашу брачную ночь, что мой брак с Артуром был завершен.

Королева замирает, а потом передергивается.

– Она намекнула ему, что наш брак недействителен, поскольку я была обвенчана и делила ложе с Артуром. Что пред очами Господа я всегда буду его женой, а не женой Генри. И Бог никогда не даст нам ребенка.

Я ахаю. Растерянно смотрю на нее. У меня нет слов, чтобы сохранить нашу тайну, я могу лишь изумляться тому, как случайно раскрылся наш старый заговор.

– Она сама – замужняя женщина, – замечаю я. – Она дважды была замужем.

Катерина находит силы печально улыбнуться моему неверию.

– Она вбила ему в голову, что наш брак противен Господу и что из-за этого мы потеряли ребенка. Она ему сказала, что у нас никогда не будет детей.

Я так потрясена, что могу лишь снова потянуться к ней. Катерина берет меня за руку, похлопывает ладонью и убирает мою руку.

– Да, – говорит она задумчиво. – Жестокая, правда? Злая.

И, когда я не отвечаю, продолжает:

– Это серьезно. Она ему сказала, что мой живот был раздут, но, поскольку ребенка там не было, это был знак Господа, что детей и не будет. Потому что наш брак противен Его воле. Потому что нельзя жениться на вдове брата, потому что этот брак будет бесплоден. Так написано в Библии.

Она невесело улыбается.

– Она цитировала ему Левит. «Если кто возьмет жену брата своего: это гнусно; он открыл наготу брата своего, бездетны будут они».

Я поражена внезапным интересом Анны Гастингс к богословию. Кто-то подготовил ее к тому, чтобы влить яд в ухо Генриха.

– Но сам Папа дал разрешение, – настаиваю я. – Ваша мать все устроила! Ваша мать позаботилась о том, чтобы получить разрешение, были вы Артуру женой или нет. Она обо всем позаботилась.

Катерина кивает:

– Позаботилась. Но Генри полон страхов, внушенных ему бабушкой. Она цитировала ему Левит до нашей свадьбы. Его отец жил в страхе, что удача от него отвернется. А теперь из-за этой Стаффорд он сходит с ума от похоти, и она ему говорит, что я по воле Божьей потеряла одного ребенка, а второй исчез у меня из утробы. Она говорит, наш брак проклят.

– Не важно, что она говорит, – я в бешенстве из-за этой злой девицы. – Ее брат увез ее от двора, ее больше не будет на вашей службе. Бога ради, у нее есть муж! Она замужем и не может освободиться! Она не может выйти замуж за короля! Зачем затевать все это? Неужели Генрих и в самом деле поверил, что она девственница! Она дважды была замужем! Они что, с ума сошли, говорить такое?

Катерина кивает. Она думает, а не переживает из-за своих бед, и я внезапно понимаю, что такой, должно быть, была ее мать: женщиной, которая посреди беды могла оценить свои шансы, прикинуть возможный исход – строить планы. Женщиной, которая, видя, что горят ее шатры, строила осадный лагерь из камня.

– Да, думаю, мы можем от нее избавиться, – задумчиво говорит Катерина. – И нужно будет помириться с ее братом, герцогом, вернуть его ко двору, он слишком силен, чтобы заводить такого врага. Старая Миледи мать умерла, она больше не напугает Генриха. А разговоры надо прекратить.

– Можем, – отвечаю я. – Так мы и сделаем.

– Вы напишете герцогу? – спрашивает она. – Он ведь ваш кузен?

– Эдвард – мой троюродный брат, – уточняю я. – Наши бабушки были сестрами наполовину.

Она улыбается:

– Маргарет, я поклясться готова, что вы в родстве со всеми.

Я киваю:

– Так и есть. И он вернется. Он верен королю и любит вас.

Она кивает:

– Не в нем для меня опасность.

– О чем вы?

– Мой отец был известным волокитой, все знали, и моя мать знала. Но все знали, что женщины служат ему для удовольствия; никто никогда не говорил о любви.

Она корчит гримасу отвращения, словно любовь между королем и женщиной, питающей к нему желание, всегда предосудительна.

– Мой отец никогда ни с кем не говорил о любви, кроме жены. Никто не смел усомниться в его браке, никто не мог бросить вызов моей матери, королеве Изабелле. Они поженились тайно, разрешения Папы у них не было вовсе, – их брак был самым ненадежным предприятием в мире, – но никто не думал, что он не продлится до смерти. Мой отец ложился с десятками, возможно, с сотнями других женщин. Но он ни одной из них не говорил слов любви. Он никому не позволял ни на мгновение подумать, что у него может быть жена, а у Испании королева, кроме моей матери.

Я жду.

– Опасность для меня – мой муж, – устало произносит она, и лицо ее кажется застывшей маской красоты. – Молодой глупец, испорченный глупец. Он должен быть уже достаточно взрослым, чтобы заводить любовниц, не влюбляясь. Он не должен никому позволять сомневаться в нашем браке. Он ни на мгновение не должен допускать мысли, что его можно отменить. Так он только подорвет уважение к себе – и ко мне. Я – королева Англии, королева может быть только одна. Король может быть только один. Я его жена. Мы оба коронованы. Вопросов быть не должно.

– Мы можем позаботиться о том, чтобы все это не пошло дальше, – предлагаю я.

Она качает головой:

– Худший вред уже причинен. Король, говорящий о любви кому-то, кроме жены, король, который сомневается в своем браке, это король, который сотрясает само основание своего трона. Мы можем не дать всему этому пойти дальше, но урон уже был нанесен – в тот миг, когда эта мысль пришла в его неразумную голову.

Мы долго сидим в молчании, думая о красивой золотоволосой голове Генриха.

– Он женился на мне по любви, – устало замечает Катерина, словно это было давным-давно. – Наш брак не был устроен по договору, то был брак по любви.

– Плохой пример, – говорю я, родившаяся в браке по договору, вдова человека, за которого меня выдали по договору. – Если мужчина женится по любви, разве он не станет думать, что может отменить этот брак, если любви больше нет?

– Он меня больше не любит?

Я не могу ей ответить. Это слишком болезненный вопрос для женщины, которую так глубоко любил ее первый, умерший муж. Он бы никогда не лег с другой женщиной и не стал говорить ей о любви.

Я качаю головой, потому что не знаю. Я сомневаюсь, что и сам Генрих знает.

– Он молод, – говорю я. – Порывист. И могуществен. Опасное сочетание.

Анна Гастингс больше не вернется ко двору: муж отправляет ее в монастырь. Мой кузен Эдвард Стаффорд, герцог Бекингем, ее брат, вновь обретает доброе расположение духа и присоединяется к нам. Катерина побеждает, и Генрих снова с ней; они зачинают еще одного ребенка, мальчика, который докажет, что Бог благосклонен к их браку.

Королева и я ведем себя так, словно она не осознала, что муж ее – глупец. Мы об этом не сговариваемся. Нам не нужно это обсуждать. Мы просто так себя ведем.

Ричмондский дворец, к западу от Лондона, январь 1511 года

С нами благословение Божье, все искуплено, и Катерина спасена первой. Она дарит королю сына-Тюдора, наследника, и одним деянием прекращает все умножающиеся слухи о проклятии, лежащем на семействе Тюдоров.

Мне выпадает честь пойти к молодому королю и сказать, что он стал отцом мальчика. Я нахожу его, ликующего, среди молодых придворных, которые пьют за его великое торжество. Катерина, уединившаяся в своих покоях, утомлена и с улыбкой откидывается на подушки большого ложа, когда я возвращаюсь.

– У меня получилось, – тихо говорит она, когда я наклоняюсь поцеловать ее в щеку.

– Получилось, – подтверждаю я.

На следующий день Генрих посылает за мной. Его покои по-прежнему полны мужчин, выкрикивающих поздравления и пьющих за здоровье его сына. Сквозь шум и веселые возгласы он спрашивает меня, соглашусь ли я стать леди-воспитательницей принца, ведать его домом, нанимать слуг и растить его как наследника трона.

Я прижимаю руку к сердцу и приседаю в реверансе. Когда я поднимаюсь, малыш Генрих бросается мне на грудь, и я обнимаю его, деля с ним радость.

– Спасибо, – говорит он. – Я знаю, вы будете беречь его, растить и воспитывать, как стала бы моя мать.

– Буду, – отвечаю я. – Я знаю, каковы были ее предпочтения, так что все сделаю правильно.

Младенца крестят в часовне ордена Меньших Братьев в Ричмонде – Генрихом, разумеется. Когда-нибудь он станет Генрихом IX, если Господь захочет, и будет править страной, которая забудет, что когда-то английская роза была чисто-белой. Ему назначают няньку и кормилицу, он спит в золотой колыбели, его пеленают в тончайшее полотно, носят его на уровне груди, и няньку сопровождают два йомена стражи, идущие впереди, и два следом. Катерина каждый день требует приносить его в свои покои, и пока она отдыхает в постели, его кладут рядом; а когда она спит, колыбельку ставят у изголовья ее кровати.

Генрих отправляется в благодарственное паломничество, Катерину причащают, и она встает с постели, принимает свою горячую ванну на испанский манер и возвращается ко двору – сияющая от гордости, юная и плодовитая. Ни одна девушка в ее свите, ни одна дама в ее покоях ни мгновения не мешкает, чтобы поклониться торжествующей королеве. Не думаю, что есть в стране женщина, которая не радовалась бы за нее.

Вестминстерский дворец, Лондон, январь 1511 года

Король возвращается из паломничества в Волсингем, где возносил благодарение Богоматери, – или, скорее, рассказывал Ей о своем достижении, – и посылает за мной, веля прийти на турнирную арену. Мой сын Артур приходит с улыбкой и говорит, что я никому не должна рассказывать, что увижу репетицию турнира в честь рождения принца, а тихо должна выскользнуть из покоев королевы.

Я милостиво иду на арену и, к своему удивлению, застаю там Генриха одного, верхом на большом боевом коне серой масти, который осторожно описывает круги сперва в одну сторону, потом в другую. Генрих машет, указывая, чтобы я села в королевскую ложу, и я занимаю место, которое заняла бы его мать, поскольку хорошо его знаю: он хочет, чтобы я села именно там и смотрела на него, как когда-то мы вместе с его матерью смотрели, как он упражняется в езде на пони.