Текст книги "Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса"

В доме настоятеля, Винчестер. 19 сентября 1486 года

Мое пребывание в родильных покоях было омрачено каким-то жалким страхом и постоянной тревогой. Нахождение взаперти, в полумраке, до такой степени напоминало мне те долгие месяцы, которые мы когда-то провели в темной крипте под часовней Вестминстера, что я каждое утро просыпалась от удушья; хватая ртом воздух и цепляясь руками за резное изголовье кровати, я лишь с трудом сдерживалась, чтобы не выпрыгнуть из постели и не позвать на помощь. Меня по-прежнему преследовали кошмары, связанные с темными тесными или забитыми народом комнатами. В этих снах моя мать снова была беременна, а мой отец был вынужден бежать за море, поскольку на троне воцарился наш враг; мне снова было четыре года, и еще была жива Мэри, моя дорогая маленькая сестричка, теперь пребывающая в раю; Мэри и Сесили все время плакали, тоскуя по отцу, по своим игрушкам и любимым зверькам и в общем сами толком не понимали, почему плачут; они лишь чувствовали, что отныне вся их жизнь окутана мраком, холодом и нуждой. А я все смотрела в бледное замкнутое лицо матери и думала: увижу ли я еще хоть когда-нибудь ее улыбку? Я знала, что нам грозит какая-то страшная опасность, но в свои четыре года еще не понимала, что такое «опасность» и как эта сырая темница может нас от нее спасти. Полгода мы провели в стенах крипты и за эти полгода ни разу не видели солнца, ни разу не выходили наружу, ни разу не глотнули свежего воздуха. Мы привыкли жить в тюрьме и, как осужденные, привыкли к ограниченному пространству своей темницы. Моего брата Эдуарда мать родила среди тех сырых стен, и все мы очень радовались тому, что у нас наконец-то появился братик, но я уже понимала, что мы не можем не только возвести его на трон, но и просто вынести на солнышко, чтобы он вдохнул воздух своей родной страны. Шесть месяцев – для четырехлетней девочки это долго, очень долго. Тогда мне казалось, что мы никогда не выйдем оттуда, что я так и буду расти там и становиться все выше и выше, как тонкий бледный стебелек сорной травы или спаржи, и в конце концов умру, обесцвеченная этой темнотой. А еще мне постоянно снился один и тот же сон – что все мы превращаемся в червяков с белыми лицами и обречены отныне вечно жить под землей. Вот когда возникла моя ненависть к любому замкнутому пространству, вот когда я возненавидела запах сырости. Мне тогда казался ненавистным даже плеск речной воды под стенами нашего убежища, особенно по ночам, потому что я боялась, что вода станет подниматься все выше и выше, а потом просочится в нашу комнату, затопит мою постель, и я утону.

Когда мой отец вернулся домой, выиграв одну за другой две битвы[33]33
  В 1471 г. Эдуард IV выиграл одну за другой две битвы – под Барнетом и под Тьюксбери; в последнем сражении погиб единственный сын Генриха VI Эдуард, а вскоре скончался в Тауэре и сам Генрих; по одной из версий, он был убит по приказу Эдуарда IV.


[Закрыть], и спас нас из заточения, точно рыцарь из книги сказок, и мы вышли из крипты, из темноты навстречу свету, словно сам воскресший Господь, я поклялась себе – самой страшной детской клятвой, – что меня никто и никогда больше не запрет ни в каком убежище.

Но таково уж колесо фортуны – как часто повторяла моя бабушка Жакетта: оно то возносит тебя очень высоко, то бросает в самый низ, и ты ничего не можешь с этим поделать, можешь только собраться с мужеством и смиренно относиться к поворотам этого колеса. Я хорошо помню, что тогда, будучи маленькой девочкой, я все никак не могла найти в себе достаточно мужества.

А потом, когда мне было уже семнадцать, и я пользовалась всеобщей любовью при дворе моего отца, и считалась самой красивой принцессой в Англии, и будущее представлялось мне радужным и безоблачным, мой отец внезапно умер, и нам снова пришлось спасаться в убежище, ибо мы боялись брата моего отца, моего дяди Ричарда. Девять долгих месяцев мы проторчали в этом убежище, ссорясь друг с другом из-за пустяков, злясь на то, что снова потерпели неудачу, пока моя мать не договорилась с Ричардом. И я наконец вышла на волю – навстречу солнечному свету, королевскому двору и своей большой любви. Второй раз в жизни тогда я чувствовала себя явившимся из тьмы призраком, которому чудом удалось вновь обрести жизнь. Снова я жмурилась под теплыми лучами свободы, точно сокол, с которого сняли клобук и выпустили в небо, позволив летать на свободе, и тогда я снова поклялась, что меня никогда больше не заточат в темницу. И снова, как выяснилось, совершила ошибку.

* * *

Схватки начались в полночь.

– Слишком рано, – в страхе выдохнула одна из моих горничных. – По крайней мере на месяц раньше срока! – И я заметила, как быстро переглянулись эти великие конспираторши – моя мать и миледи.

– Да, на целый месяц раньше срока, – громко подтвердила моя свекровь на тот случай, если кто-то вздумает подсчитывать. – Что ж, будем молиться.

– Так, может, вы, леди Маргарет, прямо сейчас пройдете в вашу личную часовню и помолитесь за нашу дочь? – быстро предложила моя мать, что было весьма умно с ее стороны. – Ребенок, родившийся до срока, особенно нуждается в помощи святых. Все мы оценили бы вашу доброту, если бы вы согласились помолиться за Элизабет, пока у нее идут схватки.

Миледи явно колебалась, разрываясь между желанием обратиться к Богу и собственным любопытством.

– Я думала помочь ей здесь… Мне казалось, именно я должна стать свидетельницей…

Моя мать только плечами пожала, слегка качнув головой в сторону комнатки, где собралась целая толпа помощниц: мои сестры, акушерки, фрейлины.

– Земные заботы, – сказала моя мать. – Но кто лучше вас сможет попросить у Господа нашего оказать помощь роженице?

– Хорошо, я приглашу священника и хор, – пообещала миледи. – А вы в течение всей ночи сообщайте мне, как идут дела. Думаю, что и архиепископа разбудить придется. Надеюсь, Пресвятая Богородица услышит мои мольбы.

Перед ней распахнули дверь, и она вышла, возбужденная возложенной на нее миссией. Но мать даже не улыбнулась, когда снова повернулась ко мне и деловито предложила:

– А теперь давай-ка походим.

Пока миледи трудилась, стоя на коленях в часовне, я тоже всю ночь трудилась изо всех сил и на рассвете, повернув к матери покрытое каплями пота лицо, сказала:

– Я как-то странно себя чувствую, матушка. Я никогда ничего подобного прежде не испытывала. Это очень неприятное чувство – мне кажется, вот-вот случится что-то страшное. Я боюсь, мама!

Мать давно уже сняла и отложила в сторону свой головной убор, ее чудесные волосы были заплетены в длинную, чуть ли не до колен, косу. Она за всю ночь не присела; она не отходила от меня и сама меня поддерживала, заставляя прогуливаться по комнате; но когда она услышала мои слова, ее усталое лицо вспыхнуло от радости.

– Обопрись об этих женщин, – сказала она мне.

Я думала, что сейчас начнется настоящее сражение за жизнь, поскольку наслушалась разных страшных историй, которые женщины так любят рассказывать друг другу, – о том, как во время родов они кричали от боли, а ребеночка вовремя не повернули, или о том, что ребенка иной раз и вовсе невозможно родить, так что его приходится вырезать из чрева, рискуя жизнью и матери, и младенца; но ничего страшного не произошло. Мать приказала акушеркам встать по обе стороны от меня, чтобы я могла опираться на их плечи, а сама взяла мое лицо в свои холодные ладони и спокойно сказала, не сводя с меня своих серых глаз:

– Я буду считать, а ты слушай, моя дорогая, и стой совершенно спокойно. Главное, слушай мой голос. Я буду считать от одного до десяти, и ты постепенно почувствуешь, что ноги твои становятся все тяжелее, и дышишь ты все глубже, и слышать ты способна только мой голос. А вскоре тебе покажется, что ты плывешь вниз по реке, и ее сладостные воды нежно обнимают тебя, и ты не чувствуешь никакой боли, и тебя охватывает приятное ощущение глубокого отдыха, похожего на сон.

Я смотрела ей прямо в глаза, и уже через несколько мгновений все вокруг меня исчезло, осталось только ее спокойное, сосредоточенное лицо, и погасли все звуки, кроме ее тихого голоса, отсчитывавшего: «Один, два, три…» Боли приходили и уходили, но казались какими-то очень далекими, и я действительно словно плыла по реке, как и обещала мне мать, влекомая ее быстрым течением.

И при этом я постоянно видела перед собой внимательные глаза матери, ее сияющее лицо, и мне казалось, что мы с ней замкнуты внутри волшебного шара или магической сети, которую она сплела своим голосом; и этот голос, спокойный, уверенный и неторопливый, по-прежнему доносился до меня сквозь опутавшие меня чары, продолжая бесконечный отсчет.

– Тебе совершенно нечего бояться, – нежно приговаривала мать. – Вообще никогда ничего бояться не стоит. Самый худший страх – это боязнь того, что тебе будет страшно, но с этим страхом ты вполне можешь справиться.

– Как? – прошептала я. Меня по-прежнему не покидало ощущение сна, ощущение того, что я плыву по реке сновидений. – Как мне побороть этот самый худший страх?

– Нужно просто решиться и сказать себе: я ничего не буду бояться. А если столкнешься с чем-то, что заставит тебя насторожиться, повернись к опасности лицом и смело иди ей навстречу. Помни – каков бы ни был твой страх, всегда спокойно иди ему навстречу и не торопись. И, главное, улыбайся.

Ее уверенность, ее описание того, как мужественно она сама всегда идет навстречу своим страхам, заставили меня улыбнуться. Боль по-прежнему то накатывала, то отступала, но теперь схватки приходили гораздо чаще, примерно каждую минуту или две, и каждый раз я видела рядом с собой лицо моей любимой матери, ее улыбку, ее ласково прищуренные серые глаза.

– Решись и будь храброй, – убеждала она меня. – Все женщины в нашем роду были храбрыми, как львицы. Нам не пристало сожалеть и хныкать.

Мне показалось, что в моем животе что-то с силой повернулось, и схватки стали очень частыми и болезненными.

– По-моему, ребенок сейчас родится, – сказала я, слегка задыхаясь.

– Я тоже так думаю, – сказала мать и повернулась к акушеркам. Те приподняли меня – две поддерживали меня под руки, а третья опустилась передо мной на колени и приложила ухо к моему мучительно напрягавшемуся животу.

– Сейчас, – сказала она.

И мать объяснила:

– Твой ребенок готов сейчас родиться, позволь же ему выйти на свет.

– Нужно тужиться! – резко заметила одна из повитух. – Нужно бороться! Ребенок всегда рождается в трудах и боли!

Но моя мать велела ей замолчать, а мне сказала:

– Тебе больше не нужно бороться. Твой ребенок уже в пути. Помоги же ему выйти, открой свое тело и позволь ему появиться на свет. Ты просто даришь жизнь новому человеку – не заставляешь себя, не берешь эту крепость осадой, а просто даришь. Это не сражение, не борьба. Это акт любви. Ты даешь жизнь своему ребенку и должна сделать это нежно и осторожно.

Я чувствовала, как напрягается каждая жилочка моего тела, как оно исторгает что-то из себя, как что-то открывается во мне…

– Он выходит! – сказала я, испытывая вдруг сильнейшее волнение. – Я это чувствую…

Затем все произошло стремительно – сильный толчок, ощущение неизбежного движения, а потом сразу резкий, громкий крик ребенка. И моя мать, улыбаясь, но с полными слез глазами, сказала мне:

– Вот ты и стала матерью, Элизабет. Молодец, ты отлично потрудилась! Твой отец гордился бы твоим мужеством.

Повитухи, крепко поддерживавшие меня под плечи, наконец-то меня отпустили, и я легла на кушетку, но сразу же повернулась туда, где одна из повитух заворачивала в пеленку нечто маленькое, извивающееся и окровавленное. Я протянула к ней руки и нетерпеливо потребовала:

– Дайте мне моего ребенка!

Мне его подали, и это было ощущение настоящего чуда – самый настоящий ребенок! Мой ребенок! И он был так хорош собой – прекрасно сложен, с густыми каштановыми волосами, с нежным розовым ротиком, широко открытым в сердитом плаче. Личико у него тоже было красное и сердитое. Моя мать, развернув пеленки, показала мне тельце младенца.

– Мальчик, – сказала она, и в ее голосе не слышалось ни радости, ни триумфа, одно лишь глубокое удивление; и голос ее был чуть хрипловат от усталости. – Господь снова откликнулся на мольбы леди Маргарет – поистине неисповедимы Его пути. Ты подарила Тюдорам то, что им было нужно больше всего на свете: сына и наследника.

* * *

Король всю ночь ждал за дверями родильных покоев, точно любящий муж, который не в силах уйти от страдающей жены и первым хочет узнать, кто у него родился. Моя мать, набросив платье прямо поверх испятнанной кровью льняной нижней рубашки, вышла к нему с гордо поднятой головой и сообщила о нашей великолепной победе. Разумеется, тут же кого-то послали сообщить эту радостную весть королеве-матери, по-прежнему молившейся в часовне: пусть узнает, что ее молитвы были услышаны и Господь сохранил будущую династию Тюдоров. Леди Маргарет вошла в родильные покои в тот момент, когда женщины перекладывали меня на большую удобную кровать, чтобы я могла хорошенько отдохнуть; няньки обмывали младенца, сюсюкая и умиляясь, а затем стали его пеленать. Кормилица, взяв у них мальчика, с низким поклоном показала его миледи, и та с такой жадностью выхватила у нее внука, словно он был короной, найденной в кусте боярышника. Прижимая его к сердцу и едва дыша, она с трудом вымолвила:

– Мальчик мой золотой! Благодарю Тебя, Господи! Ты внял моим мольбам!

Я молча кивнула. Я слишком устала, чтобы разговаривать с ней. Моя мать поднесла мне к самым губам чашу с горячим, сдобренным специями элем; и я, почувствовав запах сахара и бренди, с наслаждением сделала большой глоток, и мне снова показалось, будто я плыву по реке. В голове у меня стоял туман от усталости и облегчения после мучительных, но оставшихся позади болей. Я словно слегка опьянела и от хмельного родильного напитка, и от чувства одержанной победы: ведь у меня теперь был мой собственный сын! Я родила поистине безупречного мальчика!

– Дайте его мне! – потребовала я.

И миледи послушно передала мне младенца. Я снова принялась его рассматривать. Он был совсем крошечный, как куколка, но казалось, что каждый его кусочек, каждый пальчик, каждый ноготок был сделан вручную, с бесконечной заботой и осторожностью. Его пухлые ручки были похожи на маленькие морские звезды, а крохотные ноготочки напоминали формой мелкие ракушки. Я прижала сына к груди, и он открыл глаза удивительного, темно-синего цвета, такого цвета бывает море в полночь, и строго на меня посмотрел. Казалось, и он тоже удивлен суетой, творящейся вокруг. Его строгий взгляд словно говорил: я прекрасно понимаю, что все так, как и должно было быть; я знаю, что рожден для великой судьбы, и непременно осуществлю это предначертание.

– Отдай его кормилице, – прервала мои мысли королева-мать.

– Скоро отдам. – Мне было совершенно безразлично, что она там мне приказывает. Пусть теперь сколько угодно командует своим сыном! У меня есть свой. Это мой ребенок, мой сын, и вовсе не она его родила; да, он – наследник Тюдоров, но прежде всего он – мой любимый сын!

* * *

Он – наследник Тюдоров. Теперь это гарантировало безопасность их правления, поскольку было положено начало династии, которая, как показало время, продолжалась достаточно долго.

– Мы назовем его Артур, – объявила миледи. Я, собственно, это предвидела и прекрасно понимала, зачем меня притащили рожать в Винчестер: им хотелось во всеуслышание заявить, что новорожденный принц имеет все права на наследие короля Артура; что он только что не родился на знаменитом «круглом столе», за которым заседали рыцари Камелота[34]34
  Круглый стол короля Артура и его рыцарей, по одной из легенд, был сделан волшебником Мерлином и подарен королю Артуру в день свадьбы его тестем, отцом королевы Гвиневры. Форма стола символизировала равенство всех рыцарей.


[Закрыть]; что отныне Тюдоры с полным правом могут утверждать, что являются наследниками этого волшебного королевства и благодаря их династии вновь возродится величие Англии и ее прекрасное рыцарство.

– Да, хорошо, – сказала я. Разумеется, я не возражала. Как я могла возражать? Ведь именно это имя мой Ричард выбрал когда-то для нашего с ним будущего сына. Ведь и он тоже мечтал о Камелоте и возрождении рыцарства, но, в отличие от Тюдоров, действительно пытался собрать при своем дворе самых благородных рыцарей и, в отличие от Тюдоров, сам всю жизнь прожил по законам истинного рыцарства. Я закрыла глаза, думая о том, что, как это ни странно, Ричард наверняка полюбил бы этого ребенка, ибо это он выбрал для него имя, это он пожелал, чтобы малыш благополучно вызрел в моем чреве, а значит, этот мальчик – наш с ним сын.

– Принц Артур! – продолжала восхищаться миледи.

– Да-да, конечно, – тихо сказала я. У меня было такое ощущение, словно все то, чем мы занимались до рождения этого ребенка с моим мужем Генрихом, было лишь печальной пародией на мои сны и мечты о счастье, на те сны, в которых мне являлся мой возлюбленный Ричард.

– Почему ты плачешь? – нетерпеливо спросила моя свекровь.

Я краешком простыни вытерла глаза и сказала:

– Я вовсе не плачу.

Дом приора, Винчестер. 24 сентября 1486 года

Крещение нашего сына – цветка Англии, розы рыцарства – праздновалось столь великолепно, с таким размахом, какой могли позволить себе только правители, недавно оказавшиеся на троне. Миледи, по-моему, готовилась к этому празднеству все девять месяцев моей беременности и все сделала исключительно напоказ.

– По-моему, они нашего мальчика позолотят и подадут гостям на резном деревянном блюде, – вынимая ребенка из колыбели, насмешливо сказала моя мать, но так, чтобы это слышала я одна. Было раннее утро – утро того великого дня, когда моего сына должны были крестить. Няньки покорно толпились у моей матери за спиной, с профессиональной подозрительностью следя за каждым ее движением. Кормилица уже расшнуровывала лиф платья, ей не терпелось покормить ребенка. Моя мать, распеленав внука, поднесла его к своему лицу и поцеловала в теплый животик. Ребенок был еще сонный и даже слегка посапывал. Я протянула к нему руки, и мать отдала его мне, а потом обняла нас обоих.

Мы обе с умилением смотрели, как он открыл свой крошечный ротик, зевнул, сморщил личико, потом захлопал ручонками, точно птенчик, и сердито закричал, требуя молока.

– Ах, милорд принц, – с нежностью сказала моя мать, – вы нетерпеливы, как настоящий король! Давай его мне, Лиззи, я передам его кормилице.

Кормилица приняла мальчика, но тот плакал, вертелся и не желал брать грудь.

– Может, мне его покормить? – тут же с энтузиазмом вызвалась я. – Станет он пить мое молоко?

Няньки, кормилица и даже моя мать дружно покачали головой.

– Нет, – с сожалением сказала моя мать. – Такова цена, которую платишь за то, чтобы выглядеть как знатная дама, королева. Кормить своего собственного ребенка нам запрещается. Впрочем, ты и так родила его не с серебряной, а с золотой ложкой во рту[35]35
  Английское выражение «родиться с серебряной ложкой во рту» имеет то же значение, что «родиться в рубашке».


[Закрыть], и у него отныне всю жизнь будет самая лучшая еда на свете, вот только молока родной матери он попробовать не сможет. Тебе, королеве, нельзя кормить его грудью, как бы ты этого ни хотела. Ты ведь не из какой-то бедной семьи, а потому не вольна делать то, что тебе хотелось бы. Как только ты окончательно придешь в себя, ты обязана вернуться в королевскую постель и подарить нам еще одного маленького мальчика.

Я ревниво следила, как мой сын тычется в грудь чужой женщины и наконец начинает жадно сосать. Кормилица ободряюще мне улыбнулась и тихо сказала:

– Вы не беспокойтесь, мое молоко ему на пользу пойдет.

– Сколько же еще мальчиков вам нужно? – с раздражением повернулась я к матери. – И когда мне можно будет перестать их вынашивать? И когда мне все-таки разрешат самой выкормить хотя бы одного?

Моя мать, родившая целую кучу детей и в том числе троих принцев, королевских наследников, только плечами пожала.

– Это очень опасный мир, – тихо сказала она.

Дверь отворилась, и в комнату без стука вошла моя свекровь. Она тут же, без каких бы то ни было преамбул, спросила:

– Ну что, мальчик готов?

– Пока что его кормят, – ответила моя мать, поднимаясь ей навстречу. – Но скоро он будет готов. Вы только его ждете?

Леди Маргарет вдохнула свежий, чистый запах ребенка, словно ей было жаль оставлять его нам, и сказала:

– Да, все готово. Я проследила за всем – до последней мелочи. Сейчас придворные выстроились в большом зале, ждут только графа Оксфорда. – Она поискала глазами Анну и Сесили и одобрительно кивнула, увидев их нарядные платья. – Вам обеим оказана великая честь, – сказала она им. – Я разрешаю вам исполнить две самые важные вещи: нести принца и елей для помазания. – Она повернулась к моей матери. – А вас я назвала в качестве крестной принца Тюдора! Никто теперь не сможет сказать, что наши семьи – не единое целое. Никто больше не сможет требовать возвращения Йорков. Мы теперь едины! И сегодняшний день станет доказательством этого единства. – Она так хищно посмотрела на кормилицу, словно хотела выхватить ребенка у нее из рук. – Ну что, скоро он будет готов?

Моя мать подавила улыбку. Было совершенно ясно, что леди Маргарет, которая, может, и знает все на свете насчет крещения принцев, в маленьких детях не понимает ничего.

– Мальчик должен сосать столько, сколько нужно, – строго сказала моя мать. – Но, я думаю, не более чем через час его можно будет взять.

– А во что его оденут?

Моя мать указала на прелестное крестильное платьице, которое сама сшила для малыша из тончайшего французского кружева. У платьица был длинный, до полу, шлейф, и оно все было украшено прелестными складчатыми рюшами. Только мы с ней знали, что она нарочно скроила его так, чтобы оно было младенцу великовато – ребенок, который девять месяцев провел в моем чреве, на крестинах должен был выглядеть более мелким, чем на самом деле, – ведь он родился «на целый месяц раньше срока».

– Это будет самая торжественная церемония за время нашего правления, – сказала леди Маргарет. – Там собралась вся Англия! И все вскоре увидят будущего короля этой страны и моего внука!

* * *

Однако собравшимся пришлось ждать еще довольно долго. Меня это, впрочем, ничуть не тревожило, я ведь в любом случае должна была оставаться в постели. Согласно традиции, мать не присутствует на крещении своего ребенка, и моя свекровь, разумеется, не имела намерения нарушать обычай. Поэтому меня в церковь не пустили, да я, честно говоря, была и не в силах; меня терзали одновременно и безумная радость, и отчаянная усталость. Малышом занимались няньки, они кормили его, переодевали, меняли пеленки и укладывали в мои объятия, но спали мы с ним вместе, и я нежно обнимала его крохотное тельце, уткнувшись носом в его мягкую макушку.

Граф Оксфорд, за которым второпях послали, тут же примчался в Винчестер, но все же опоздал: миледи королева-мать решила, что всем и без того пришлось ждать достаточно долго, и велела начинать церемонию без него. Мальчика переодели и унесли из моих покоев. Несла его моя сестра Сесили; моя мать должна была стать его крестной, а моя кузина Маргарет возглавляла придворных дам. Впереди всех шел лорд Невилл с горящей свечой в руках; за ним следовали лорд Томас Стэнли с сыном и братом, сэром Уильямом Стэнли, – все это были герои Босуорта, именно те, кто, стоя на холме, выжидали, когда их король Ричард ринется в кавалерийскую атаку, но на помощь ему так и не пришли; мало того, погубили его, в решающий момент перейдя на сторону неприятеля. И теперь они все вместе сопровождали моего маленького сына к алтарю, всем своим видом показывая, что отныне он всегда может рассчитывать на их поддержку, словно их слова и клятвы хоть что-нибудь значат!

Пока шел обряд крещения, мне помогли вымыться и переодеться в красивое новое платье из золотистой материи, отделанное алыми кружевами; затем служанки перестелили мое ложе, застлав его самыми лучшими простынями, и помогли мне снова улечься, удобно подложив мне под спину подушки, чтобы я выглядела как счастливая и спокойная мадонна, когда гости начнут меня поздравлять. Вскоре за дверями моей комнаты послышались победоносные звуки труб и топот множества ног. Двойные створки распахнулись настежь, и в родильные покои вошла Сесили, прямо-таки лучившаяся от счастья, и положила мне на руки моего сына Артура. Моя мать подарила мне для него чудесную золотую чашу; граф Оксфорд прислал пару золоченых ванночек для купания малыша; граф Дерби – золотой ларец для соли. Подарки складывали в кучу возле моей постели, и каждый, передавая свой дар, опускался предо мной, матерью будущего короля, на колени, а затем, коленопреклоненный, выражал моему сыну свою верность и преданность. Я держала Артура на руках и улыбалась каждому, и каждого благодарила за доброту, но невольно высматривала в этой толпе тех, кто говорил, что любит Ричарда, кто обещал быть верным ему. И теперь, целуя мне руку, как бы заключал со мной некое безмолвное соглашение, обещая никогда не вспоминать тех долгих счастливых летних месяцев и делать вид, будто их и не было вовсе, хотя это были самые лучшие месяцы в моей жизни и, возможно, в их жизни тоже.

Теперь все эти люди клялись в преданности Тюдорам и осыпали нас комплиментами, пока моя мать тихо, но твердо не положила этому конец, сказав:

– А теперь ее милости королеве пора отдохнуть. – Разумеется, и свекровь моя тут же встрепенулась – не дай бог кто-нибудь подумает, что не она тут всем распоряжается, – и велела:

– Отнесите принца Артура в детскую! Я уже все там для него приготовила.

Итак, мой сын вступал в новую жизнь – в качестве принца Тюдора. Хотя ему от роду было всего несколько недель, у него уже имелся свой детский «дворец», и вскоре мне не разрешат даже спать с ним под одной крышей. Я должна была пройти церковный обряд очищения и вновь вернуться к светской жизни, и Генрих должен был снова приходить ко мне по ночам, чтобы сделать для династии Тюдоров еще одного принца. Я смотрела на своего, совсем еще крошечного, сынишку, уснувшего на руках у няньки, и понимала, что его у меня уже отнимают; что он – принц, а я – королева, и мы, мать и дитя, больше никогда не должны жить вместе.

* * *

Я еще не успела пройти обряд очищения и покинуть родильные покои, а Генрих уже наградил нас, Йорков, тем, что выдал замуж мою сестру. То, что это значительное событие последовало так скоро, я, видимо, должна была воспринимать как награду за то, что родила королю сына. Впрочем, мне было совершенно ясно: Генрих и его мать так долго тянули с этим, выжидая, не умру ли я в родах; ведь тогда ему, чтобы удержаться на троне, пришлось бы жениться на второй принцессе Йоркской. Попросту говоря, Сесили служила для них «запасной невестой» – например, на случай моей внезапной кончины, – вот они и не спешили выдавать ее замуж. Я, правда, вот-вот должна была родить, но роды – дело опасное, а моя сестра уже была намечена мне на замену, если мой муж вдруг овдовел бы. Следовало признать, что миледи и впрямь старалась предусмотреть все на свете.

Сесили примчалась ко мне, запыхавшись от волнения; она так разрумянилась, словно сгорала от любви. Я же чувствовала себя больной и усталой: груди ныли от распиравшего их молока; между ногами жгло, как огнем; болело все мое измученное тело. Но я видела, что моя сестра счастлива; пританцовывая, она объявила мне:

– Наш король оказал мне великую милость! И миледи сказала мне, что моя свадьба наконец состоится! Я, конечно, ее крестница, но теперь наверняка стану ей еще ближе!

– Неужели и день свадьбы уже назначен?

– Да! И мой жених, сэр Джон, сам прибыл, чтобы сообщить мне это. Теперь я стану леди Уэллес. А как он хорош собой! И очень богат!

Я смотрела на восторженную Сесили, и сотня резких слов уже готова была сорваться у меня с языка. Ведь ее жениха воспитывали в ненависти к нашей семье; его отец погиб под градом наших стрел во время битвы при Таутоне, когда его артиллерия была лишена возможности стрелять под густым снегопадом[36]36
  Битва при Таутоне (1461) – самое кровопролитное сражение Войны Алой и Белой розы, произошедшее близ Йорка и закончившееся сокрушительным поражением ланкастерцев. По свидетельствам хронистов, в нем участвовало более ста тысяч человек. Против сторонников Генриха VI и Маргариты Анжуйской сыграл фактор непогоды – метель и сильный ветер, который относил стрелы ланкастерцев в сторону. После этой битвы Эдуард IV, коронованный в 1461 г., впервые почувствовал себя полноправным властелином и сумел отомстить Дому Ланкастеров за казнь своего отца Ричарда Йорка.


[Закрыть]; а сводного брата сэра Джона, сэра Ричарда Уэллеса и его сына Роберта по приказу нашего отца прямо на поле боя казнили за предательство. Мою сестру Сесили собирались выдать замуж за сводного брата леди Маргарет, истинного ланкастерца по рождению, по призванию и по той ненависти, которую он всегда питал ко всем Йоркам. Ему было тридцать шесть лет, а моей сестре – всего семнадцать, и он всю жизнь был нашим врагом. Да ведь он наверняка и ее ненавидит, подумала я и спросила:

– Именно поэтому ты так счастлива?

Но Сесили не услышала в моем голосе горькой насмешки.

– Леди Маргарет обещала сама все устроить, – продолжала щебетать она. – А сэру Джону она говорила, что хоть я и принцесса Йоркская, но поистине очаровательна – она так и сказала: поистине очаровательна! – и полностью подхожу на роль жены благородного представителя семейства Тюдоров. А еще она ему сказала, что я, скорее всего, весьма плодовита, и всячески расхваливала тебя за то, что ты так быстро родила своему мужу сына. И прибавила, что я никогда не задираю нос от необоснованной гордости.

– А она не сказала, что это вполне законная гордость? – сухо спросила я. – Иной раз я уже начинаю забывать, кто мы все-таки: принцессы Йоркские или нет?

Сесили наконец все-таки что-то почувствовала и перестала скакать вокруг меня; ухватившись за столбик балдахина, она в последний раз крутанулась вокруг него и внимательно на меня посмотрела.

– Ты что, завидуешь мне? Завидуешь, что я выхожу замуж по любви и за благородного человека, настоящего аристократа? Что я достаюсь ему нетронутой? Да еще и расположением миледи пользуюсь? – Ядовитые вопросы так и сыпались у нее изо рта. – Завидуешь, что репутация у меня ничуть не хуже, чем у любой другой девственницы? Что у меня в прошлом нет никаких позорных тайн? Никаких скандалов, которые могут выплыть на поверхность? Что против меня никто ни одного дурного слова сказать не может?

– Нет, – устало отмахнулась я, – я ничуть тебе не завидую. – Я чуть не плакала от боли во всем теле и от непрекращавшегося кровотечения, и моему состоянию вполне соответствовало то, что глаза у меня постоянно были на мокром месте. Я страшно скучала по своему ребенку, и я все еще оплакивала моего любимого Ричарда. – Я очень за тебя рада, Сесили, правда, рада. Просто я очень устала.

– Хочешь, я пошлю за твоей матушкой? – тихо предложила мне Мэгги, моя милая кузина, и, хмуро глянув на Сесили, она с упреком прибавила: – Ее милость еще нездорова! Не надо было ее беспокоить!

– Я же всего на минутку забежала, хотела лишь сообщить, что выхожу замуж! Я думала, ты за меня порадуешься, – стала оправдываться Сесили, огорченно на меня глядя. – Но ты с такой неприязнью восприняла…

– Да, я все понимаю, – сказала я, заставив себя переменить тон, – и зря я, конечно, на тебя напустилась. Я действительно за тебя рада, Сесили. Твой сэр Джон – просто счастливец. Ведь ему достанется в жены такая обворожительная принцесса!

– Хотя, конечно, у нашего отца были на мой счет куда более великие планы, – тут же заявила Сесили. – Меня воспитывали для лучшей доли. И если тебе не так уж хочется меня поздравлять, ты бы хоть пожалела меня!