Текст книги "Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса"

Вестминстерский дворец, Лондон. Май, 1486 год

Я поняла, что на улицах Лондона беспорядки, по громкому скрипу внешних ворот Вестминстера – обычно требовалось несколько десятков человек, чтобы их закрыть и запереть, – и громоподобному грохоту, свидетельствовавшему о том, что ворота наконец захлопнули. Затем загремела балка-противовес, когда ее просовывали в петли, чтобы ворота оставались закрытыми. В общем, мы забаррикадировались внутри королевского дворца, настолько опасаясь гнева лондонцев, что спрятались от них за мощными стенами и крепко запертыми воротами!

Прикрывая рукой свой большой живот, я прошла в покои матери и увидела, что она стоит у окна и смотрит вниз, на городские улицы. Рядом с ней стояли моя кузина Мэгги и моя младшая сестра Анна. Мать слегка повернулась в мою сторону, но ничего не сказала. Зато Мэгги, не оборачиваясь, тут же объявила:

– Они удваивают стражу на стенах дворца. Вон, отсюда хорошо видно, сколько людей выбегает из караульного помещения.

– Что происходит? – спросила я. – Что творится на улицах?

– Народ поднимает восстание против Генриха Тюдора, – спокойно сказала моя мать.

– Что?!

– Люди собираются под стенами дворца и строятся по сотням.

Я почувствовала, как ребенок беспокойно заворочался у меня в животе, охнула и поспешно присела.

– И что же нам делать?

– Пока ничего. Нам следует остаться здесь, разобраться в обстановке и понять, как быть дальше, – все так же спокойно ответила мне мать.

– Но куда мы можем отсюда пойти? – продолжала нетерпеливо спрашивать я. – Где сможем чувствовать себя в безопасности?

Она оглянулась, увидела мое побелевшее лицо и улыбнулась.

– Успокойся, моя дорогая. Я хотела сказать, что нам следует оставаться здесь, пока мы не узнаем, кто победил.

– Но разве мы знаем, кто с кем сражается?

Она кивнула:

– Да. Народ Англии, который по-прежнему предан Дому Йорков, восстал против нового короля, – сказала она. – Но нам в любом случае ничто не грозит. Если Ловелл победит в Йоркшире, а братья Стаффорд – в Вустершире, если жители Лондона захватят Тауэр, а потом и этот дворец осадят – тогда мы сможем спокойно выйти отсюда и…

– И что? – в ужасе прошептала я. Душа моя разрывалась от возрастающей тревоги.

– И снова занять свой трон, – спокойно ответила мать. – Генрих Тюдор вновь вынужден отчаянно сражаться за ту корону, которую он отвоевал всего девять месяцев назад.

– Ты считаешь, что мы сможем вновь занять трон?! – От охватившего меня ужаса мой голос стал пронзительным и сорвался на писк.

Мать только плечами пожала.

– Трон и так для нас не потерян, пока Англия пребывает в состоянии внутреннего мира и объединена усилиями, направленными против Генри Тюдора. Хотя, возможно, последует еще одна битва в бесконечной «войне кузенов». И власть Генриха станет всего лишь одним из эпизодов этой войны.

– Все «кузены» давно на том свете! – воскликнула я. – Все братья, принадлежавшие к Домам Ланкастеров и Йорков, мертвы!

Она улыбнулась.

– Генри Тюдор – из Дома Бофоров, – напомнила она мне. – Ты из Дома Йорков. И у тебя есть кузен Джон де ла Поль, сын твоей тети Элизабет, и кузен Эдвард Уорик, сын твоего дяди Джорджа, герцога Кларенса. Таким образом, на сцене следующее «поколение кузенов» – вопрос только в том, захотят ли они воевать против того, кто сейчас находится на троне.

– Но Генрих – полноправный король! И мой муж! – воскликнула я, но мать это не смутило. Она лишь пожала плечами и сказала:

– Значит, ты выиграешь в любом случае.

– Вы только посмотрите, что они несут? – крикнула нам Мэгги срывающимся от возбуждения голосом. – Посмотрите, какой флаг у них в руках?

Я встала и поверх ее головы выглянула в окно.

– Я что-то не пойму… не могу как следует разглядеть…

– Это же наш флаг! Уориков! – Голос Мэгги задрожал от радости. – И они выкрикивают наше имя! Они кричат: «За Уорика!» Они призывают Тедди!

Я посмотрела на мать и тихо сказала:

– Они призывают Эдварда, наследника Йорков. Ты слышишь? Они призывают наследника Йорков.

– Да, – спокойно откликнулась мать. – И это совершенно естественно.

* * *

Мы ждали новостей. Мне тяжело далось это ожидание, ибо мои друзья, мои родные, все те, кто поддерживал Йорков, с оружием в руках восстали против моего собственного мужа. Но куда тяжелее ожидание и неизвестность переживала леди Маргарет, королева-мать, которая, похоже, совсем лишилась сна и проводила каждую ночь на коленях перед маленьким алтарем, установленным в ее личных покоях, а потом весь день молилась в часовне. Она сильно похудела и поседела от постоянной тревоги, а мысль о том, что ее единственный сын где-то далеко, среди ненадежных союзников и неверных подданных, что он не имеет иной защиты кроме армии, возглавляемой Джаспером Тюдором, делала ее прямо-таки больной от страха. Она обвиняла его друзей в предательстве, а тех, кто раньше ему сочувствовал, в том, что теперь они от него отреклись. Она перечисляла их имена в своих молитвах, обращенных к Богу, и просила Его наказать тех людей, которые после Босуорта собрались под знамена победителя, но, стоило ему потерпеть неудачу, как они от него отшатнулись. Она почти ничего не ела – держала строжайший пост, желая добиться благословения Господня; но всем было ясно: она просто больна от страха за сына, и этот страх все возрастает, ибо ей кажется, что Господь по неизвестной причине отвернулся от Генриха и не желает более поддерживать Тюдоров. Господь привел ее сына на английский трон, но не дал ему сил, чтобы этот трон удержать.

Было известно, что в небольших пригородных деревеньках, далеко за пределами Вестминстера, возникают отдельные схватки между отрядами лондонцев и войсками Тюдора, и почти на каждом перекрестке звучит призыв «За Уорика!». В Хайбери мятежники, вооруженные камнями, граблями, кочергами, вилами и косами, устроили настоящий бой с хорошо вооруженной королевской гвардией. Ходили слухи, что солдаты Генриха порой бросают на землю боевые штандарты Тюдора и спешат присоединиться к повстанцам. В Лондоне из уст в уста шепотом передавали слухи о том, что крупные лондонские купцы и даже сам городской совет выступают в поддержку мятежников, заполнивших улицы и криками требующих возвращения Йорков на престол.

Леди Маргарет приказала закрыть все ставни на окнах, выходящих на улицы, чтобы мы не могли видеть, что быстротечные стычки толпы и королевской гвардии происходят буквально под стенами дворца. Затем она приказала закрыть и запереть на засов ставни и на всех остальных окнах, чтобы мы не слышали криков толпы, требовавшей возвращения Йорков и призывавшей Эдварда Уорика, моего маленького кузена Тедди, выйти к народу и приветствовать его хотя бы взмахом руки.

Тедди мы старались держать как можно дальше от окон; мы запретили слугам сплетничать, но он все же узнал, что народ Англии призывает его стать королем. Однажды я зашла к нему в классную комнату, чтобы послушать, как он читает вслух какой-то рассказ, и он вдруг заявил мне:

– Но ведь наш король – Генрих!

– Да, конечно, наш король – Генрих, – подтвердила я.

Мэгги быстро глянула на нас, хмурясь от беспокойства.

– Значит, им не следует так громко выкрикивать мое имя, – сказал Тедди. Ему, похоже, и в голову не приходило, что он может сам стать королем.

– Безусловно, не следует, – согласилась я. – Надеюсь, они скоро перестанут его выкрикивать.

– Но они явно не хотят короля Тюдора!

– Ну, вот что, Тедди, – вмешалась Мэгги, – ты прекрасно знаешь, что на эту тему говорить не следует.

Я ласково накрыла своей рукой руку мальчика.

– Мало ли чего они хотят, – сказала я ему. – Тюдор выиграл битву и был коронован как король Англии Генрих VII. И кто бы что ни говорил, а он действительно король Англии. Все мы совершили бы очень и очень большую ошибку, если бы забыли об этом.

Тедди посмотрел на меня; его честное личико прямо-таки светилось искренней преданностью королю.

– Я никогда не совершу такой ошибки! – пообещал он мне. – Я ничего не забыл. И хорошо понимаю, что теперь он – наш король. А тебе, Лиз, хорошо бы объяснить это тем плохим мальчишкам, что кричат на улицах.

* * *

Но я ничего не смогла объяснить «плохим мальчишкам», и те продолжали выкрикивать призыв «За Уорика!». Леди Маргарет никому не разрешала выходить за тяжелые ворота Вестминстера, пока не утихнет возбуждение, царившее в городе. Стены дворца не были повреждены, тяжелые мощные ворота невозможно было взять силой. Разъяренную толпу гвардейцы легко держали на расстоянии, а потом и вовсе отогнали, и мятежники устремились в дальние районы города или же в бессильном гневе попрятались по домам. На улицах Лондона вновь воцарилось относительное спокойствие, и мы распахнули ставни на окнах и открыли тяжелые ворота дворца, показывая всем, что мы вполне уверены в себе, и народу следует приветствовать нас, своих нынешних правителей. Впрочем, я сразу заметила, что настроение у лондонцев весьма мрачное; каждый поход дворцовых слуг на рынок заканчивался потасовкой; на стенах по-прежнему дежурила удвоенная стража; и мы по-прежнему не имели вестей с севера и не знали даже, состоялось ли сражение Генриха с повстанцами и за кем осталась победа.

Наконец в конце мая, когда при дворе следовало бы уже настраиваться на летний отдых за городом – готовиться к различным развлечениям: прогулкам вдоль реки, турнирам и репетициям спектаклей, а также музицировать и ухаживать за дамами, – леди Маргарет получила от Генриха письмо, в которое была вложена и записка для меня. Король также прислал открытое письмо парламенту – его привез мой дядя Эдвард Вудвилл, который прибыл в Лондон в сопровождении небольшого отряда йоменов, специально переодетых в ливреи, чтобы показать, что слуги Тюдоров могут совершенно спокойно, ничего не опасаясь, ездить по Большой Северной Дороге из Йорка в Лондон.

– И что же пишет король? – спросила у меня мать.

– С мятежниками покончено, – сказала я, быстро прочитав полученную от мужа записку. – Генрих пишет, что Джаспер Тюдор преследовал повстанцев далеко на север и только после этого вернулся. Франсис Ловелл сумел бежать, а братья Стаффорд вновь укрылись в святом убежище. Но Генрих приказал вытащить их оттуда… – Я помолчала, глянув поверх письма на мать, и неуверенно продолжила: – Он приказал вломиться в святое убежище… Он грубо нарушил законы церкви… Он пишет, что все они будут казнены…

Я протянула матери письмо, удивляясь тому, что при этом испытываю странное облегчение. Конечно же, я хотела реставрации Дома Йорков. Конечно же, мне хотелось, чтобы враги Ричарда были наказаны. Порой мне страстно хотелось увидеть – и в своих снах и мечтах я действительно видела это! – как Генрих падает с коня на землю и из последних сил пытается спастись, но против яростной кавалерийской атаки ему не выстоять, и он снова падает, и конские копыта топчут землю рядом с его головой… И все же я обрадовалась, получив это письмо; оно принесло мне добрую весть: мой муж остался жив. Ведь я сейчас носила в чреве своем маленького Тюдора, и я никак не могла желать смерти отцу своего ребенка! Я не могла желать, чтобы и его, голого и окровавленного, как Ричарда, перекинули через седло его охромевшего боевого коня. Я вышла за Генриха замуж, я дала ему клятву, но самое главное – я носила под сердцем его ребенка, хоть сердце мое и было похоронено в некой безвестной могиле вместе с телом Ричарда. Да, я была принцессой Йоркской, но я стала женой Генриха Тюдора, я поклялась ему в верности, и будущее мое отныне было связано именно с ним.

– Все кончено, – прошептала я. – Слава богу, теперь все кончено!

– Ничего подобного, – спокойно возразила моя мать. – Все еще только начинается!

Дворец Шин, Ричмонд. Лето, 1486 год

Еще несколько месяцев Генрих, не возвращаясь домой, продолжал поездку по стране и наслаждался плодами победы, одержанной над Ловеллом и Стаффордами, тем более все его ненадежные союзники тут же вновь к нему вернулись – кого-то привлекала власть, кто-то боялся проигрыша, но все они понимали, что выделиться среди прочих придворных им уже не удастся, ибо в минуту опасности они не оказали королю должной поддержки. Хэмфри Стаффорд был подвергнут допросу, обвинен в предательстве и казнен, но его младшего брата Томаса Генрих помиловал. Он вообще щедро раздавал прощения и помилования, словно опасаясь чрезмерной подозрительностью оттолкнуть от себя тех, кто сейчас вновь переметнулся на его сторону. Генрих старательно уверял всех, что будет добрым и милостивым правителем и те, кому приходится просить его о прощении, найдут его весьма великодушным.

Леди Маргарет подготовила особое представление для папы римского и передала его через своего подручного Джона Мортона; вскоре из Рима был получен положительный ответ, и законы о святом убежище оказались пересмотрены в угоду Тюдорам. Предатели утратили возможность скрываться за стенами святой церкви, и Бог отныне оказался на стороне короля, поддерживая творимое им правосудие. Королеве-матери хотелось, чтобы ее сын правил Англией как бы изнутри неприступного убежища, лучше бы от алтаря, а еще лучше – прямо на пути в рай, и ей, как ни странно, удалось убедить в этом папу. Теперь нигде нельзя было скрыться от жестоких йоменов Генриха, составлявших его личную гвардию. Ни одна дверь, даже на святой церковной земле, не могла быть перед ними закрыта.

Могущество английского закона также должно было быть направлено во благо Тюдоров. Судьи, подчиняясь приказам короля, пытали тех, кто поддержал Стаффордов или Ловелла; затем кого-то миловали, а кого-то наказывали в соответствии с полученными от Генриха указаниями. Если в Англии времен моего отца считалось, что судьи должны сами решать, какой вынести приговор, а суд присяжных вообще должен был быть свободен от всякого влияния, кроме истины, то теперь судьи ждали, пока король выразит свои преференции, и лишь после этого объявляли приговор. Заявления обвиняемых и даже их признательные показания имели куда меньшее значение, чем мнение короля о том, сколь серьезно совершенное ими преступление. Членов суда присяжных даже не заставляли приносить клятву, с ними даже не советовались. Генрих, который по-прежнему старался оставаться над схваткой, отлично правил и вершил правосудие с помощью своих бесхребетных судей, распоряжаясь и жизнью, и смертью людей.

* * *

Домой он вернулся только в августе и сразу же переместил свой двор подальше от столицы, осмелившейся ему угрожать, подальше ото всех больших городов – в прекрасный, недавно восстановленный дворец Шин, стоявший на берегу реки. Вместе с ним отправились мой дядя Эдвард и мой кузен де ла Поль. Они ехали в свите короля, легко и непринужденно всем улыбаясь и понимая, что далеко не все доверяют им до конца; они прилюдно приветствовали мою мать как свою близкую родственницу, но никогда – ни разу! – не поговорили с ней наедине; казалось, они вынуждены каждый день с утра до вечера демонстрировать королю, что никто из Йорков не сплетничает, не нашептывает друг другу некие тайны, и все мы совершенно преданы отныне Дому Тюдоров.

Многие очень быстро догадались, что король попросту не осмеливается жить в Лондоне, что он боится извилистых улиц и темных переулков столицы и тех зловещих тайн, которые скрывает ее река и ее обитатели. Немало людей вслух говорили, что Генрих сомневается в преданности лондонцев и не верит в собственную безопасность, даже если прячется за стенами дворца. Хорошо организованные отряды повстанцев по-прежнему держали оружие наготове, да и ремесленники в любую минуту могли снова поднять мятеж. Если бы нового короля в Лондоне любили по-настоящему, он во дворце чувствовал бы себя как в крепости, да и верная стража всегда надежно охраняла бы каждую дверь. Но Генрих не только не был уверен в добром отношении подданных, но и каждую минуту чувствовал у себя над головой дамоклов меч затаенной угрозы. Любой предлог – слишком жаркая погода, неудачная концовка пьесы, несчастный случай во время турнира, арест какого-нибудь юнца, любимца молодежи, – мог послужить толчком к очередной вспышке возмущения, а следующий мятеж вполне способен был лишить Генриха трона.

А потому он настоял, чтобы все мы непременно переехали в Шин. Он обожал тамошнюю природу, особенно в летнее время, и громко восхищался красотой дворца и богатством парка. Меня он поздравил с тем, как заметно увеличился мой живот, и стал требовать, чтобы я как можно больше отдыхала. Когда мы с ним вместе спускались в зал к обеду, он говорил, чтобы я сильней опиралась на его руку, словно собственные ноги меня уже не держали. Вообще он был со мной нежен и добр, и я с удивлением обнаружила, что испытываю большое облегчение в связи с его благополучным возвращением домой. Тревожные бодрствования миледи тоже прекратились, как только она увидела сына живым и невредимым. Смягчилась и та атмосфера постоянной неопределенности, что все это время царила при дворе; придворные явно приободрились и повеселели, особенно когда Генрих снова каждое утро стал выезжать на охоту, а вечером хвастаться своей добычей – подстреленным оленем или другой дичью. Он даже выглядеть стал значительно лучше; за время долгого путешествия по Англии его кожа словно согрелась под солнечными лучами, лицо загорело и стало более спокойным; теперь он гораздо чаще улыбался. Да, отправляясь на север, Генрих, безусловно, испытывал страх, но теперь, когда оправдались, а потом и остались позади его худшие опасения, он чувствовал себя победителем и вновь воспрянул духом.

Каждый вечер он приходил ко мне в спальню, иногда захватив с собой прямо из кухни сбитые сливки с вином и сахаром, которые приказывал мне немедленно выпить, пока они еще теплые. Он явно хотел сам услужить мне, словно у нас и не было сотни слуг, готовых выполнить любой приказ, и я каждый раз смеялась над ним, когда он аккуратно, точно вышколенный дворецкий, нес на подносе маленький кувшин и чашку со сливками.

– Ну, ты-то привыкла, чтобы для тебя все слуги делали, – говорил Генрих. – Ты выросла в королевском дворце, и рядом с тобой вечно слонялась дюжина слуг, не знающих, чем им заняться. А мне во время жизни в Бретани приходилось самому себя обслуживать. Иногда у нас с дядей даже кухарки не было. А порой, если честно, и дома-то не было; мы вполне могли считать себя самыми настоящими бродягами.

Если я собиралась сесть в свое любимое кресло у огня, он, считая, что это кресло недостаточно удобно для матери будущего принца, настаивал, чтобы я устроилась на постели.

– Сядь сюда и ноги подними, – говорил он, помогая мне усесться. Потом сам снимал с меня туфли и подавал мне чашку со сливками. Мы с ним ужинали вдвоем, точно небогатое купеческое семейство, и Генрих, нагрев кочергу в камине, погружал ее в кувшин с легким элем – питье только что не закипало при этом – и разливал его, исходившее паром, по бокалам, а затем один бокал протягивал мне.

– Признаюсь тебе, в Йорке мое сердце прямо-таки окаменело, – рассказывал он. – Там такой пронизывающий ледяной ветер, а дождь прямо-таки сечет лицо, точно ножом! И лица у тамошних женщин как камень. Они так на меня смотрели, словно я у каждой из них единственного сына убил. Да ты и сама знаешь, какие они. Они до сих пор очень любят Ричарда и говорят о нем так, словно он только вчера оттуда уехал. Но почему? Отчего в них до сих пор столь сильна приверженность покойному Ричарду?

Я опустила лицо в чашку со сливками, чтобы Генрих не заметил предательски мелькнувшей на моем лице тени тщательно скрываемого горя.

– Он, должно быть, обладал знаменитым обаянием Йорков? – продолжал допрашивать меня мой муж. – Тем невероятным даром, который заставлял людей в него влюбляться? Этим даром обладал и твой отец, король Эдуард. Да и ты сама им обладаешь. Это дар Божий. Во всяком случае, разумно это явление объяснить невозможно. А может, это воздействие неких магических чар? Неужели благодаря одному лишь обаянию можно заставить людей следовать за тобой?

Я пожала плечами. Голосу своему я в данную минуту не доверяла; да мне и не хотелось говорить о том, почему все любили Ричарда, почему его друзья готовы были жизнь за него отдать, почему некоторые из его сподвижников и после его смерти продолжают сражаться с его врагами – во имя любви к нему, в память о нем. Да что там, простые солдаты и те готовы полезть в драку, если кто-то назовет Ричарда узурпатором. А рыночные торговки рыбой и теперь порой вытаскивают ножи и готовы прикончить любого, кто скажет, что король Ричард был горбатым и слабосильным[32]32
  Весьма распространенная точка зрения, которую разделял и У. Шекспир; именно таким он изобразил Ричарда в своей трагедии «Ричард III».


[Закрыть].

– У меня, во всяком случае, этого дара нет, не так ли? – напрямик спросил Генрих. – Что бы это ни было – Божий дар, колдовство или талант – я им не обладаю. Всюду, куда бы мы ни направились, я улыбался людям, приветственно махал рукой и делал все, что нужно и должно. Я старательно играл роль короля, уверенного в своих силах и своих правах на трон, даже если порой и чувствовал себя нищим претендентом, которого не поддерживает никто, кроме слепой в своей любви матери и доброго дядюшки; я чувствовал себя пешкой в той большой игре, которую затеяли другие правители Европы. Я никогда не относил себя к числу тех, кого любят привередливые лондонцы; я никогда не слышал, чтобы мои солдаты с восторгом выкрикивали мое имя. Я не тот человек, за которым идут во имя любви.

– Но ты выиграл решающее сражение, – сухо заметила я. – И в тот день приобрел немало союзников и последователей. И только это имеет реальное значение. Теперь ты король Англии. Ты и сам любишь повторять, что ты – король и завоевал право так называться благодаря одержанной в честном поединке победе.

– Это был не поединок. Я одержал победу благодаря наемному войску, оплаченному королем Франции, и той армии, которую мне одолжили в Бретани, которая наполовину состояла из наемников, а наполовину – из преступников и убийц, выпущенных из тюрем. В моей армии не было людей, которые служили бы мне во имя любви. Я никогда не знал народной любви, – тихо прибавил он. – И вряд ли когда-либо узнаю, что это такое. Этого дара я, безусловно, начисто лишен.

Я опустила чашку, и на мгновение наши глаза встретились. Это вышло случайно, но я успела заметить грусть в его глазах и догадалась: он уверен, что его не любит никто, даже собственная жена. Что таким уж он уродился. Он провел свою юность в ожидании английского трона, он рисковал жизнью, сражаясь за этот трон, и теперь вдруг обнаружил, что власть – это всего лишь пустая корона; что у власти нет ни души, ни сердца.

Я пыталась хоть чем-то заполнить эту неловкую паузу, но ничего придумать не могла. Потом все же отыскала спасительную зацепку:

– Но у тебя же есть сторонники?

Он горько усмехнулся.

– О да. Кое-кого я купил: Куртенэ, Хауардов. А еще у меня есть друзья, «созданные» для меня моей матерью. Я, правда, могу рассчитывать на тех немногих, что сохранили дружбу со мной со времен ссылки: на моего дядю Джаспера, на графа Оксфорда, на братьев Стэнли, на некоторых родственников моей матери. – Он помолчал. – Это странный вопрос, особенно если муж задает его собственной жене… но я не могу думать больше ни о чем с тех пор, как мне сказали, что Ловелл выступил против меня. Я знаю, он был другом Ричарда. Я понимаю: он очень любил Ричарда, ибо продолжал сражаться за него, даже когда Ричард погиб. Но все это как раз и заставляет меня задать тебе этот вопрос: а на тебя я могу рассчитывать?

– Как тебе только такой вопрос в голову пришел!

– Но, говорят, ты тоже очень любила Ричарда. А я достаточно хорошо тебя знаю и не сомневаюсь: тобой руководило отнюдь не честолюбие, когда ты хотела стать его женой и королевой, тобой руководила любовь. Вот почему я и задаю тебе этот вопрос. Ты все еще его любишь? Как и лорд Ловелл? Как и те женщины в Йорке? Ты все еще его любишь, хотя он давно уже мертв? Могу ли я в таком случае на тебя рассчитывать?

Я слегка поерзала, словно мне вдруг стало неудобно в моей мягкой постели, и стала маленькими глотками пить принесенные им сливки. Потом указала на свой живот.

– Ты правильно сказал: я – твоя жена. И на это ты, безусловно, можешь рассчитывать. Я скоро рожу тебе ребенка. И на это ты тоже можешь рассчитывать.

Он кивнул. Помолчал, потом сказал:

– Мы оба прекрасно знаем, как все это было. Я это сделал только для того, чтобы зачать дитя; это никоим образом не было актом любви. Да ты бы наверняка мне отказала, если б могла; ведь каждую ночь ты от меня отворачивалась. Но во время этой поездки я все время думал – особенно когда сталкивался с особым проявлением недружелюбия или сражался с мятежниками, – не могло ли между нами зародиться… некое доверие?

Он даже не упомянул о любви.

Я отвела глаза. Я не могла сейчас встретиться с его спокойным взглядом, да и ответить на его вопрос прямо тоже не могла.

– Но ведь все это я тебе и так обещала, – сказала я несколько невпопад. – Когда произносила брачную клятву.

Он услышал в моем голосе отказ. Осторожно наклонился и взял у меня из рук пустую чашку.

– Тогда пусть это так и останется, – сказал он и вышел из моей комнаты.