Текст книги "Широкий Дол"

– Ах, Беатрис, она так чиста, так невинна! – начал он. – Я безмерно ее уважаю! Нужно быть поистине чудовищем, чтобы к чему-либо принуждать ее, заставлять силой. Мне она напоминает чудесный образец дрезденского фарфора. А тебе так не кажется?

– О да, – с готовностью согласилась я, – Селия прекрасна, как ангел, и невероятно мила. Только, пожалуй, немного застенчива. – Я вполне сознательно позволила себе поставить последнее утверждение как бы под вопрос. Гарри кивнул:

– Да, и нервна. Что естественно при таком жестоком отчиме. Вот уж негодяй! Из-за него она, похоже, просто представить себе не может, какими в действительности должны быть отношения двух любящих супругов.

– Какой позор! – воскликнула я, стараясь соблюдать осторожность. – Какой позор, что с такой прелестной девушкой, твоей будущей женой, так обращаются и она в результате так холодна!

Гарри быстро посмотрел на меня, взгляд его голубых глаз был пронзителен.

– Да, боюсь, это именно так и есть, – честно признался он. Наши лошади забрели в укрытую со всех сторон маленькую лощину, остановились и принялись щипать траву, мягко ступая копытами по пружинистому торфянику. Позади у нас был склон холма, круто уходивший вверх, а впереди, ниже по склону, нас закрывали от северного ветра заросли орешника. Оставаясь в этой лощине, мы были совершенно невидимы, но сами могли видеть половину западной Англии. Гарри спрыгнул с седла и привязал своего коня. Я не пошевелилась. Просто, отпустив поводья, сидела в седле и позволяла своей лошади спокойно пастись.

В ушах у меня слышалась некая музыка, звучавшая нежно и настойчиво, как пение жаворонка, и я понимала: это магия Широкого Дола, это пение той прялки, что свивает воедино нити наших жизней.

– Ты – человек сильных страстей, Гарри, – сказала я брату.

Его профиль – Гарри стоял рядом со мной, но смотрел не на меня, а вдаль, на наши земли, – был чист и выразителен, точно профиль греческой статуи. Тело мое изнывало от страсти, но я сдерживалась, стараясь говорить ровно и спокойно.

– Наверное, но я ничего не могу с этим поделать! – сказал он, и на его щеках вспыхнул румянец, заметный даже под золотистым загаром.

– Да, конечно, и я тебя отлично понимаю! – воскликнула я. – У меня ведь то же самое. Я думаю, у нас обоих это в крови.

Гарри быстро обернулся и посмотрел на меня. Я нервничала, точно кобыла, которую привели к жеребцу, и чувствовала, что моя серая амазонка уже промокла от пота на спине и под мышками. Но лицо мое оставалось спокойным и ясным.

– Настоящая леди может вести себя поистине безупречно, – сказала я, – особенно на публике, но при этом душа ее может пылать страстным желанием, если она кого-то полюбит и сделает правильный выбор.

Гарри продолжал не отрываясь смотреть на меня, и у меня не находилось слов, чтобы продолжать этот разговор. Я просто ответила на его пристальный взгляд, и, видимо, в глазах моих отразилась вся моя страсть, вся моя тоска, и по его лицу я поняла: он понял истинный смысл того, что между нами происходит.

– У тебя есть fiancé[11]11
  Жених (фр.).


[Закрыть]? – спросил он удивленно.

– Нет! – взорвалась я. – И никакой жених мне не нужен!

Я спрыгнула с седла, протягивая к нему руки, и он успел поймать меня. А я, оказавшись на земле, вцепилась в отвороты его редингота, чуть не плача от гнева и отчаяния.

– Ах, Гарри! – воскликнула я, и голос мой все же сорвался в рыдание, а из глаз полились слезы. Сердце мое терзала невыносимая боль; странное пение в ушах звучало все оглушительней, и я все повторяла: – Ах, Гарри! Гарри! Гарри, любовь моя!

Он застыл, словно окаменев от моих слов. А я все никак не могла перестать плакать. Я была уничтожена, раздавлена, я понимала, что он никогда меня не полюбит, но сдерживаться более не могла. Я так долго следила за ним, так долго ждала его прикосновения! И теперь, когда он, наконец, меня обнял, я никак не могла играть роль прелестной девственницы вроде Селии. И от его редингота я не могла заставить себя оторваться, я цеплялась за него, как тонущая за своего спасителя. Я билась головой о могучую грудь Гарри, я громко стонала, но он стоял совершенно неподвижно, хотя руки его по-прежнему сжимали мою талию, как тиски. Наконец рыдания мои немного утихли; я, закусив губу, заставила себя слегка отстраниться от Гарри, подняла голову и посмотрела ему в лицо.

Его глаза были темны от сдерживаемой страсти; я слышала бешеный стук его сердца; губы у него слегка дрожали, и он смотрел на меня так, словно хотел съесть живьем.

– Это грех, – тихо промолвил он.

Меня словно ударили. Я с трудом расслышала это слово и с трудом нашлась, что ему ответить. И все же ответила почти мгновенно:

– Нет, это не грех! Это не грех, Гарри! Все правильно, так и должно быть. Ты же сам это чувствуешь. Это не грех, не грех, не грех!

Он низко склонился надо мной, и я прикрыла веками глаза в ожидании поцелуя. Его губы были так близко, что я, чувствуя на лице его дыхание, задрожала от страсти. Но Гарри и не думал меня целовать.

– Это грех, – тихо повторил он.

– Куда больший грех – всю жизнь жить в браке с женщиной, которая холодна как лед! – прошептала я. – Куда больший грех – жить с женой, не способной любить! С женой, которая этого просто не умеет и не хочет уметь! Тогда как я влачу свои дни в страстных мечтах о тебе. Пожалей же меня, Гарри! Если не можешь любить, то хотя бы пожалей!

– Я могу! Я люблю тебя, – хрипло выкрикнул он. – О, Беатрис, если бы ты знала… Но это же грех!

Он вцепился в слово «грех», как в некий талисман, который способен удержать его, не дать ему чуть ниже склонить голову и слиться со мной в поцелуе. Я чувствовало, как в нем бушует страсть, как напряжено все его тело, но он по-прежнему держал себя в руках. Он любил меня, он страстно меня желал и все же боялся пойти дальше. А мне была невыносима эта, почти предельная, близость наших тел, эти полдюйма, что нас разделяли, и я, приподнявшись на цыпочки даже не поцеловала, а укусила его прямо в эти дразнящие, мучающие меня губы. Потом своим хлыстом, свисавшим с запястья на кожаной петле, я ткнула Гарри в бедро, точно кинжалом, и сказала:

– Я убью тебя, Гарри. – И, ей-богу, в эту минуту я действительно готова была это сделать.

Из губы у него текла кровь. Одной рукой по-прежнему обнимая меня за талию, он поднес вторую руку к губам, увидел на тыльной стороне ладони кровавое пятно и с громким стоном буквально обрушился на меня, сдирая с меня амазонку. Потом зарылся лицом в мои груди, страстно их целуя и безжалостно впиваясь в них зубами. Я стащила с него бриджи, а он задрал на мне юбки, и мы покатились по траве, все еще наполовину одетые, но слишком возбужденные, чтобы обращать на это внимание.

Гарри нетерпеливо и неумело тыкался в мои бедра, в спину, в ягодицы, пока не нашел, наконец, влажную щель между ногами, пока не настал тот восхитительный миг, столь же пугающий, как падение с вершины дерева, и столь же болезненный, как удар кинжала. Он легко вошел в меня и сразу отыскал то потайное заветное местечко, и на долю секунды мы оба замерли, потрясенные испытанным, поистине невероятным ощущением, а потом он принялся трепать мое тело, точно терьер крысу, и через несколько секунд я, уже не сдерживаясь, кричала в голос от наслаждения. Я обвила его руками и ногами, мы сплелись телами и извивались, точно две обезумевшие гадюки. Издав оглушительный вопль, Гарри достиг наивысшего восторга и упал без движения, а я, все еще не насытившаяся, жадная, неутолимая, изогнув спину на мягком торфе, все терлась и терлась о его тело, пока и у меня не вырвался громкий вздох неописуемого облегчения.

Некоторое время я тоже лежала совершенно неподвижно, потом медленно открыла глаза и увидела над собой голову Гарри, а за ней – сияющее голубое небо и жаворонков, с пением взлетающих ввысь. На мне, тяжело меня придавив, лежал сквайр Широкого Дола, а внутри у меня было его семя. И под нашими слившимися телами была наша земля; нашу траву невольно стиснули мои судорожно сжатые пальцы; от наших соков намокли маленькие луговые цветочки на земле Широкого Дола. Наконец-то я получила все – и эту землю, и ее хозяина! Судорожное рыдание вырвалось у меня из груди. Болезненная страсть, так долго снедавшая меня, улеглась, успокоилась, отпустила меня, а вместе с ней утихли моя тревога и ревность.

Гарри вздрогнул, услышав мои рыдания, и скатился с меня. Лицо у него было совершенно несчастное, виноватое.

– Боже мой, Беатрис, чем я могу тебя утешить? – беспомощно пролепетал он. Потом сел, опустив голову и спрятав лицо в ладонях; плечи его поникли. Я приподнялась, слегка застегнула платье, прикрыв грудь, села с ним рядом и нежно коснулась его плеча. Тело мое все еще дрожало после пережитого потрясения – неожиданно грубой любви Гарри, – а разум был слишком затуманен радостью, чтобы я могла понять, что происходит с моим братом.

Почувствовав мое прикосновение, Гарри поднял голову и печально на меня посмотрел; вид у него был самый несчастный и жалкий.

– Прости, Беатрис! Я, наверное, сделал тебе больно? Но я так люблю тебя! Что тут еще сказать? Но мне, право, ужасно стыдно!

Несколько мгновений я смотрела на него, ничего не понимая; потом до моего одурманенного сознания дошел смысл его слов, и я поняла: Гарри исполнен чувства вины, ибо считает, что совершил надо мной нечто вроде насилия.

– Это я во всем виноват, – сказал он. – Я страстно желал тебя с того самого дня, когда увидел… когда я спас тебя от этой грубой скотины. Да простит меня Господь, Беатрис, но с тех пор я все время представлял тебя такой, какой увидел тогда: обнаженной, распростертой на полу. Боже мой! Я спас тебя от него и сам же тебя погубил! – Он снова в полном отчаянии закрыл руками лицо. – Клянусь Богом, Беатрис, я никогда не хотел, чтобы такое случилось, – глухо пробормотал он. – Я – негодяй, но, Господь свидетель, даже такой негодяй не способен заранее спланировать нечто подобное. Мне и в голову не приходило, что между нами, между братом и сестрой, может произойти такое. Но винить во всем следует только меня, я это сознаю и не пытаюсь уйти от ответственности. Честное слово, Беатрис, я просто не предполагал, что такое возможно!

Я ласково погладила его, этого глупого мальчишку, по голове и сказала:

– Дорогой, тебе не стоит винить себя одного. Да, собственно, никого винить и не нужно. Не за что. Просто ты давно мечтал обо мне, а я – о тебе. И ничьей вины тут нет.

Гарри поднял на меня полные слез глаза, и я заметила, что в них блеснул лучик надежды.

– Но это же грех? – неуверенно сказал он.

Я пожала плечами; при этом мое платье вновь распахнулось, и стали видны шелковистое плечо и округлая грудь. Гарри просто глаз от них не мог отвести.

– А я совершенно не воспринимаю это как грех, – сказала я. – Я всегда знаю, чувствую, если поступаю неправильно, но это мне отнюдь не кажется неправильным. Наоборот, у меня такое ощущение, словно именно так я и должна была поступить, именно к этому я и шла всю жизнь. Нет, мне это не кажется ни грехом, ни чем-то неправильным.

– И все же это неправильно, – упрямо повторил Гарри, по-прежнему не сводя глаз с моего обнаженного тела. – Неправильно. И нельзя говорить, что это не грех, только потому, что тебе это кажется правильным…

Он говорил сейчас, как скучный, авторитарный мужчина-всезнайка, и я перестала слушать. Чувствуя, как голос Гарри куда-то уплывает, я снова легла на спину и закрыла глаза, а он прилег рядом со мной, опираясь на локоть.

– Твои доводы лишены логики, Беатрис… – сказал он и больше уж не прибавил ни слова. Наклонившись, он стал нежно целовать мои сомкнутые веки, едва касаясь их, точно бабочка цветка.

Я не пошевелилась – только вздохнула, когда он начал губами выстраивать линейку поцелуев у меня на щеке, на шее, на нежной впадинке между грудями. Он отталкивал лбом расстегнутые полы бархатного жакета и терся лицом о мои красивые округлые груди. Он в эти минуты был столь же нежен, сколь был груб вначале. Потом он взял в рот мой набухший сосок и глухо пробормотал:

– Это грех.

Глаза его были закрыты, и он не мог видеть, что я улыбаюсь.

Я по-прежнему лежала совершенно неподвижно, чувствуя сомкнутыми веками горячие лучи солнца. Потом тяжелое тело Гарри вновь навалилось на меня, и я поняла: он снова возбужден и жаждет любви. Он, возможно, и был неплохо образован и владел искусством риторики, зато я владела высшей магией, звонкой, поющей магией Широкого Дола, и в моих руках была сейчас та сила, что притянула друг к другу наши молодые тела. Мы двигались слаженно, словно исполняя некий чудесный любовный танец, и яркая искра наслаждения вспыхнула снова при первом же соитии, точно молния перед надвигающейся бурей, но самой бури так и не случилось. Мы ласкали друг друга, точно две игривые выдры, повернувшись друг к другу лицом, сплетясь телами, но не спеша.

– Это грех, я не должен этого делать, – все твердил Гарри, и эти слова, как ни странно, возбуждающе действовали на нас обоих.

– Я не стану… – еще раз повторил он, уже делая это. Мы раскачивались в любовной скачке, и он нырял в меня, точно выдра в глубокий омут.

– Беатрис, дорогая… – шептал он. Я, наконец, открыла глаза, улыбнулась ему и сказала:

– Гарри, любовь моя! Единственная моя любовь!

Он застонал и впился в мои губы; его поцелуй и во мне сразу пробудил страсть, но на этот раз мы действовали еще более неторопливо, и ласки наш стали еще более чувственными. Я скользила и извивалась под его телом, давая ему возможность как можно лучше познать мою телесную красоту. Гарри весьма неумело подпрыгивал на мне, но даже эти неловкие движения заставляли меня содрогаться от наслаждения. Затем наши движения стали все убыстряться, и, наконец, нас словно накрыло неким взрывом, и Гарри в экстазе, не помня себя от восторга, приподнялся и стал бить моей головой по мягкому торфянику на склоне холма.

Затем мы надолго затихли.

Прошло немало времени, когда мы, наконец, разомкнули объятия, раскатились в разные стороны и стали одеваться. В душе моей царил покой, но все мое тело ныло, а кожа была исцарапана после этих безумных ласк на голой земле. Из седельной сумки я достала ветчину, свежий пшеничный хлеб, пиво для Гарри в каменном кувшине со стеклянной пробкой и широкую ивовую корзинку с клубникой из нашего сада. Мы сидели рядышком, глядя на наши земли, и с волчьим аппетитом поглощали еду. Я была так голодна, словно целую неделю постилась. Гарри сходил к ручью, текущему ниже по склону возле буковой рощи, и принес мне стакан воды. Я молча, с благодарностью напилась. Этот ручей питали родники, поднимавшиеся на поверхность из меловых отложений, благодаря чему вода в нем была очень чистой, холодной, как лед, и очень вкусной, и от нее слегка пахло свежей травой.

Мы уже доели последнюю ягоду клубники, но по-прежнему хранили молчание. Я снова легла на спину и стала смотреть в небо. Гарри после небольшого колебания тоже прилег рядом, потом вдруг приподнялся, опираясь на одну руку, внимательно на меня посмотрел и нежно погладил меня пальцами по щеке. Я улыбнулась, и он принялся накручивать на палец прядь моих разметавшихся по земле рыжевато-каштановых волос.

– Тебе было приятно, – сказал он, и это был отнюдь не вопрос. Он сам увидел и почувствовал мое наслаждение, и я испытала большое облегчение оттого, что мне больше не нужно ему лгать.

– Да, очень, – честно призналась я, перекатываясь на бок и поворачиваясь к нему лицом.

– И тебе не кажется, что это нехорошо, неправильно? – Собственно, зов тела полностью разрушил моральные устои Гарри, но этого ему было мало: ему всегда требовались еще и слова. Даже теперь, весь в поту и смертельно устав от любовных игр, он требовал разговора, объяснений, слов, с помощью которых ему хотелось выразить ту безмолвную магию, что витала вокруг нас.

– Мы оба с тобой настоящие Лейси из Широкого Дола, – просто сказала я, и это было не просто подтверждением того, что я горжусь своим происхождением; это казалось мне единственным разумным объяснением любого из моих поступков, хотя тот, кто когда-то сказал, что я «настоящая Лейси», давно лежал в могиле, а его сын и мой брат лежал сейчас в моих объятиях.

– Да, мы с тобой настоящие Лейси из Широкого Дола, – повторила я, но на лице Гарри ничего не отразилось. Ему явно было мало этих слов; ему были нужны другие слова и более сложные объяснения. Столь простой констатации факта ему было недостаточно. – Кто еще мог бы подойти мне? – спросила я. – И кто мог бы подойти тебе? Здесь, на нашей земле, где всем правим мы сами, нет никого, кто мог бы с нами сравняться. Кто мог бы стать равноправным партнером тебе или мне.

Гарри улыбнулся.

– Ты сейчас гордая, как павлин, Беатрис, – сказал он. – Ты же прекрасно знаешь, что Широкий Дол – самое обыкновенное и довольно небольшое поместье. Есть поместья значительно больше, и принадлежат они куда более древним и знатным семьям.

Я уставилась на него с тем же беспомощным, непонимающим выражением, с каким он сам порой смотрел на меня. Я вглядывалась в его лицо, пытаясь понять, не шутит ли он, но, к моему удивлению, он сказал то, что думал. Он действительно был способен сравнивать Широкий Дол с какими-то другими поместьями, словно мы, Лейси, могли бы жить где-то еще! Словно для нас могло существовать какое-то другое и тоже, на его взгляд, подходящее место!

– Возможно, – сказала я. – Но эти поместья для нас ничего не значат. Здесь, у этой земли, всегда только один хозяин и одна хозяйка, и хозяевами ее могут быть только Лейси из Широкого Дола.

Гарри кивнул.

– О да, звучит неплохо. А о том, что происходит между нами, между тобой и мной, никому знать не полагается. Это наше личное дело. Как ты и сказала: мы – хозяева на своей земле, и это только наше личное дело. Но дома нам все-таки придется вести себя осторожно.

Я изумленно на него посмотрела. Я-то хотела ему объяснить, что случившееся между нами было столь же неизбежно, как неизбежна смена времен года. Что сердце Широкого Дола – это я, а он – его полубог, божество урожая. Что в тот момент, когда я на мельничном дворе распахнула перед ним двери амбара, я и сердце свое ему открыла. Он стал моим в тот момент, когда я поняла, что наша земля подарила ему свой урожай. Мне ничего не стоило взять его; я сделала это так же легко и естественно, как известняковая порода впитывает дождь. Но Гарри ничего этого не понял. Все, что он когда-либо слышал о таких вещах, все, что сейчас могло прийти ему в голову, – это то, что на нашей земле мы с ним можем любить друг друга только тайно. И он был прав. Но даже для того, чтобы иметь возможность хотя бы втайне любить друг друга, потребуется некий план. Впрочем, тот образ, что возник у меня перед глазами – образ бело-голубой бабочки, слетевшей на цветок, – никак не вязался с тем, что было сейчас у Гарри на уме: как нам теперь спрятаться от соседей и как обмануть слуг. Мои же мысли были связаны только с настойчивой потребностью обладать Гарри. А еще я думала о той древней магии, которая привела нас в эту маленькую лощину столь же естественно и легко, как один зимородок находит второго, хотя на всей протяженности реки их всего двое. Ничего не поделаешь, у Гарри было свое, мужское, представление о любви, и ему хотелось создать для этого определенные удобства и ограничения.

– Вот только как устроить, чтобы нам можно было и дома встречаться наедине? – спросил он. – Моя спальня рядом с маминой, и она всегда прислушивается, вернулся ли я к себе и что я делаю. А твоя комната на верхнем этаже, и мне туда без особых причин ходить не полагается. Но мне же нужно будет встречаться с тобой, Беатрис!

– А что ты думаешь насчет западного крыла? – предположила я, как бы размышляя вслух. – Там у нас гостевые комнаты, которыми пользуются крайне редко, а буфетная и маленькая гостиная-столовая, что внизу, и вовсе постоянно закрыты. Почему бы нам с тобой не превратить эту гостиную в свой рабочий кабинет? Мы могли бы решать там всякие вопросы, связанные с поместьем. А в качестве спальни я, кстати, могу использовать и одну из гостевых комнат.

Гарри нахмурился, пытаясь визуально представить себе подобные перемены.

– Ты хочешь переехать в гостевую комнату? – спросил он с сомнением.

– Между прочим, она примыкает к твоей комнате, – пояснила я, усмехаясь. – Там даже дверь когда-то была, только ее потом закрыли и сделали в каждой из комнат по стенному шкафу. Но дверь-то можно и снова открыть, не правда ли? Тогда мы смогли бы видеться в любое время дня и ночи.

Гарри просиял, как ребенок, которому пообещали лакомство.

– Ах, Беатрис, – воскликнул он, – как это было бы хорошо!

– Значит, так мы и поступим, – довольно сухо подвела я итог; мне было жаль, что ощущение творящегося вокруг нас волшебства совершенно меня покинуло. – Я завтра же велю начать там работу, а маме скажу только о том, что мы решили устроить там кабинет для совместного ведения дел, связанных с поместьем.

Гарри кивнул, и тут же на лицо его снова набежала тень.

– Мама ничего не должна знать о нас, – задумчиво промолвил он. – Малейший намек на истинное положение дел ее попросту убьет. И я никогда себе этого не прощу. Ее ни в коем случае нельзя так огорчать. Если она хоть что-то пронюхает, мне уже не знать покоя. И потом, есть ведь еще Селия. Есть твое будущее, Беатрис. Об этом тоже нужно подумать.

Я прямо-таки чувствовала, как в душе Гарри вновь вырастает изгородь, нет, целая стена из слов, и вздохнула: жаль, что он не умеет любить так же легко и просто, как я, повинуясь лишь собственным инстинктам и не испытывая потребности в словах. Я поспешно опустила глаза, чтобы он не заметил их печального влажного блеска, ибо я вдруг с тоской вспомнила, что за все то жаркое лето, когда мы с Ральфом занимались любовью, мы, пожалуй, не обменялись и дюжиной слов. Зато Гарри очень умен и образован, утешила я себя и шутливо подтолкнула его, и он, упав на спину в чудесно пахнущую молодую траву, улыбнулся в ответ на мой игривый жест. А буквально через несколько секунд глаза его вновь потемнели от страсти, и я наклонилась к нему и прильнула к его груди, чувствуя, как он напрягся в предвкушении ласк… но ничего не произошло. Сложив губы, как для поцелуя, я приблизила их к его горлу, но не поцеловала его, а лишь слегка подула, глядя, как вздрогнули мышцы у него на шее от прикосновения этой прохладной струйки воздуха. Теперь уже мы оба молчали; и в этой внезапно возникшей напряженной тишине я скользнула чуть ниже и подула ему на грудь, по-прежнему позволяя ему чувствовать лишь мое дыхание – чуть-чуть остужающую разгоряченное тело цепочку выдохов, протянувшуюся от его загорелой шеи до пупка и дальше, вдоль той линии, поросшей жесткими волосками, которая точно стрела указывала в глубь его расшнурованных бриджей. Когда мое прохладное дыхание, точно обещание, коснулось этих волосков, я резко выпрямилась и улыбнулась. Мои спутанные вьющиеся волосы рассыпались по плечам, лицо раскраснелось, зеленые глаза сверкали от удовольствия – удовольствия, которое я ощущала сейчас каждым дюймом своего гладкого гибкого тела; я была приятно возбуждена и этими новыми ласками, и тем, что все делаю по собственной воле, повинуясь собственному желанию.

– Тебе совершенно не нужно ни о чем тревожиться, Гарри, – сказала я, стараясь успокоить его этими непринужденными проявлениями своей чувственности, – лучше подумай о том, чем бы тебе хотелось заняться сейчас.

Ему не понадобилось много времени, чтобы это решить.

Когда мы, наконец, вернулись домой, мама чувствовала себя по-прежнему неважно, но губы у нее уже не были синими, да и дыхание стало не таким затрудненным. Одна из наших горничных призналась дворецкому Страйду, что нечаянно оставила открытой дверь, выходящую на конюшенный двор, и боится, что по ее вине в дом могла прокрасться какая-то кошка. Страйд, припугнув девицу увольнением, ждал меня в холле, чтобы какое-то решение было принято еще до обеда. После наших с Гарри долгих любовных игр я была совершенно сонной и словно окутанной дымкой удовлетворения, так что почти совсем забыла, что это моя рука открыла дверь маминой спальни, чтобы кот мог туда войти.

– Ей придется уйти, – сказала я Страйду, и девушку отослали домой, в деревню, не выплатив ей жалованья и не дав характеристики. Душа моя была слишком полна собственным счастьем, чтобы думать о судьбе какой-то глупой служанки.

Решив этот вопрос, Страйд объявил, что обед готов. И Гарри сидел во главе нашего огромного обеденного стола, а я напротив, на другом его конце. Мы улыбались друг другу, как пара ангелов, и в свете зажженных свечей по комнате, казалось, мечутся золотые отблески нашего счастья.

За обедом мы как ни в чем не бывало разговаривали о земле, о мамином здоровье и о том, не стоит ли ей – если она захочет, конечно, – съездить на несколько дней к морю и отдохнуть или, может быть, посетить кого-то из лучших лондонских врачей. Затем Страйд поставил перед мной фрукты и домашнюю наливку, а перед Гарри сыр и порто и вышел, закрыв за собой дверь. Мы прислушались к звуку его шагов в холле, затем на кухне, затем к грохоту запираемой двери, и в доме наступила тишина. Мы были одни.

Гарри наполнил свой стакан до краев – порто был цвета спелой сливы – и, подняв его в мою честь, прочувствованно сказал:

– Беатрис! – Я тоже подняла свой бокал и молча улыбнулась ему в ответ.

Мы смотрели друг на друга через весь длинный стол, и оба, по-моему, испытывали приятное чувство легкого восторга. И было удивительно приятно сидеть вот так, спокойно и цивилизованно, после той разнузданной страсти, которой мы предавались в холмах. Приятно было видеть Гарри таким элегантно одетым и таким похожим на папу; к тому же он и сидел на его месте, а я – напротив и тоже выглядела великолепно в своем платье из темно-фиолетового шелка.

Однако Гарри вскоре нарушил эти магические чары своим вопросом:

– Но как же теперь быть с моей женитьбой на Селии? Как мы с этим поступим?

Я мгновенно пришла в себя. О Селии я успела почти позабыть, и у меня не было сейчас ни малейшего желания думать о ней или что-то планировать. Я была вся охвачена сладостной ленью, точно конюшенная кошка после грубоватого совокупления с покрытым боевыми шрамами помойным котом. Но я все же с удовлетворением отметила, что в данном вопросе решение, по словам Гарри, будем принимать мы оба: он и я.

Не мама вновь невзначай оповестит меня о чем-то, самым непосредственным образом касающемся Широкого Дола или меня самой, но именно я, я сама буду участвовать в принятии очередного важного решения. И тогда оно, это решение, действительно будет моим.

– Кстати, Селия просила меня поговорить с тобой, – сказала я и не смогла избавиться от улыбки, вспоминая, в каком ужасе была Селия от «ухаживаний» Гарри. Мой брат тоже насмешливо прищурился, когда я пересказала ему наш с ней разговор. – Может быть, она и хочет покинуть дом своего отчима и стать хозяйкой Широкого Дола, но замуж по-настоящему отнюдь не стремится. Это совершенно очевидно.

Гарри кивнул и сказал:

– Да, я так и думал: холодна как лед. – Как и все «новообращенные», Гарри был полон энтузиазма и рвался к новым эротическим открытиям, а потому уже не воспринимал невинность Селии как некое замечательно ценное качество; а уж ее холодность теперь, пожалуй, и вовсе презирал. – И что же она предлагает? Заключить некую сделку, согласно которой она получает все и ничего не дает взамен? – неприязненным тоном спросил он.

– На самом деле она просто тебя боится, – сказала я, стараясь быть честной. – У меня такое ощущение, что кто-то попытался добиться ее любви несколько грубоватым способом.

– Грубоватым? – возмутился Гарри. – Клянусь, я всего лишь обнял ее и поцеловал в губы, хотя вполне мог бы проявить и большую настойчивость… – Он не договорил. – Но это вряд ли можно назвать грубостью. Разве тебе так не кажется? – Впрочем, его рассудительный тон и попытки защитить себя вскоре увяли, ибо он вспомнил наши с ним недавние «игры и развлечения» и удовлетворенно заулыбался, подумав, должно быть, сколь ужасающе грубыми показались бы Селии подобные отношения мужчины и женщины. Затем, словно сговорившись, мы одновременно встали из-за стола и подошли к камину; догорающие поленья уже подернулись сизым пеплом. В зеркале над камином отражалось мое темно-фиолетовое платье, которое сегодня волшебным образом шло мне, ибо мое лицо порозовело и покрылось свежим загаром после долгого пребывания на солнце. Мои ореховые глаза удовлетворенно поблескивали, как у сытой кошки, а выгоревшие на солнце волосы приобрели медный оттенок, который просвечивал даже сквозь густой слой пудры. Но остановилась я на расстоянии вытянутой руки от Гарри, словно нарочно дразня себя его близостью.

– Между прочим, она действительно хотела бы заключить с тобой некий договор, – сказала я.

– Правда? – недоверчиво переспросил Гарри. – Она действительно так сказала?

– Именно так, – честно ответила я. – Впрочем, она понимает, что у Широкого Дола должен быть наследник, и готова к этому. Но мне кажется, по сути своей она – женщина холодная и предпочла бы жить одна. Селия – тихая, застенчивая девушка, и нетрудно догадаться, каким постоянным источником пытки является для нее дом отчима. Ей хочется уйти оттуда и обрести покой у нас, в Широком Доле. Ну и, конечно, она не прочь занять соответствующее положение в обществе. Но расплатиться за все это она готова лишь однажды, родив сына и наследника.

– А нам с тобой какой от этого прок, Беатрис? – спросил Гарри, и на душе у меня сразу стало теплее, ибо эти слова подтверждали, что теперь в Широком Доле мое слово – главное. И мне решать, будет заключен этот брак или нет. Впрочем, Селия вполне может сыграть роль той пешки, которую я стану переставлять на шахматной доске своих желаний. И моя мать также может присутствовать или отсутствовать среди этих «шахматных фигур» в зависимости от моего желания. Теперь хозяин Широкого Дола у меня в руках, и его земля, власть и благополучие полностью зависят от меня, как тому и следовало быть.

Я небрежно пожала плечами.

– Ну, это же твой выбор, Гарри, – сказала я, словно вовсе не собираясь что-либо планировать. – Ты должен жениться, чтобы иметь возможность вступить в права владения поместьем и управления нашим капиталом, который сейчас контролируют юристы. Иначе нам придется ждать, пока ты не достигнешь совершеннолетия. Да и какая разница, кто это будет – Селия или какая-то другая девушка? История с женитьбой на Селии зашла слишком далеко, и теперь будет трудно расторгнуть прежние договоренности. И потом, жена, которая не слишком стремится к общению с тобой, – это даже удобно: у нас будет больше возможностей встречаться, мы чаще сможем проводить время вдвоем.