Текст книги "Широкий Дол"

Он протянул ко мне руки, и я бросилась в его целомудренные, исполненные искренней любви объятия. И снова в глубине моей души вспыхнула искорка желания, когда я ощутила, как меня обнимают руки мужчины, как невольно напрягаются мои бедра и ягодицы. И, когда Гарри нежно обнял меня за талию, какой-то крошечный демон почти детского озорства заставил меня так повернуться, что рука Гарри невольно скользнула по округлой выпуклости моей груди, обтянутой гладким шелком.

– Теперь я безоговорочно в твоей власти, – сказала я.

И рука Гарри осталась там, где случайно оказалась.

Глава пятая

В ту ночь мой разум сыграл со мной странную шутку. Мне снился Ральф, но не тот, из недавних моих кошмаров, а прежний, Ральф тех дней нашего золотого, полного любви лета. Я не бежала, а плыла, летела через розовый сад, и ноги мои едва касались посыпанных гравием дорожек. И калитка сама распахивалась передо мной, и я, легкая, как призрак, продолжала свой бег-полет в сторону реки. На берегу виднелась чья-то фигура, но я твердо знала, что это он, мой любовник. Мы бросились навстречу друг другу, и он овладел мною с такой пронзительной нежностью, что я застонала от наслаждения. И на этой высокой ноте наслаждения и боли я проснулась, исполненная сожалений. Стоило мне открыть глаза, и мой сон начал быстро таять, но я хорошо помнила, что, когда я после страстного поцелуя посмотрела в лицо моему приснившемуся любовнику, его лицо было лицом Гарри.

Подобный сон, полагаю, должен был бы меня шокировать, но я лишь улыбнулась и села в постели. Мечтать о Гарри, когда вокруг расцветает весна, казалось мне совершенно естественным и очень правильным. Мы с ним теперь постоянно были вместе, и я получала все больше удовольствия от этой дружбы. Мы с наслаждением прогуливались по саду, планируя заново обсадить дорожки кустами, размечая места посадки колышками и вдыхая аромат свежевскопанной земли. Мы составили настоящую карту перекрещивающихся дорожек, и, наконец, возница привез целую груду пышных кустов, и мы целых два чудесных дня руководили их посадкой, которую осуществляли трое садовников, а мы всячески им помогали, подвязывая и распрямляя ветви саженцев.

Иногда мы вместе ездили в холмы. Мне все еще было запрещено выезжать верхом, но я разыскала старую коляску своей гувернантки, велела запрячь в нее свою кобылу и теперь свободно разъезжала по всему поместью и даже добиралась до подножия холмов. Гарри ехал верхом со мною рядом, и я часто думала, как обрадовался бы нашей дружбе папа, как ему приятно было бы видеть наше тесное единство, возникшее во имя любви к той земле, которая была ему так дорога.

– Ты не устала, Беатрис? – заботливо спрашивал Гарри.

Я лишь улыбалась ему в ответ, и мы начинали неторопливый подъем на вершину холма, чтобы оттуда посмотреть на расстилавшиеся внизу зеленеющие поля и леса; или, повернувшись к поместью спиной, смотрели на юг, где вдали посверкивала ровная, точно голубая каменная плита, морская гладь.

Моя робость перед старшим и куда лучше меня образованным братом почти исчезла, особенно когда я поняла, как мало он знает о нашей земле. Мне даже стали нравиться его рассказы о книгах и разных заинтересовавших его хозяйственных идеях. Я никогда не могла толком понять, какова на самом деле разница между тем, есть у кого-то соглашение, именуемое «социальный договор», или нет, но когда Гарри говорил о борьбе за владение землей и о том, может ли земля принадлежать некой элите, я слушала его с огромным и острым интересом.

А он в ответ на мои бесчисленные вопросы начинал смеяться и говорил:

– Ох, Беатрис, можно подумать, что тебе интересно только то, что имеет отношения к Широкому Долу, а все остальное тебе совершенно безразлично! Ты прямо язычница какая-то! Прямо настоящая пейзанка!

И я тоже начинала смеяться и обвинять его в том, что у него в голове слишком много всяких идей, потому он и не способен отличить дикий овес от пшеницы – и это на самом деле была чистая правда.

Если бы в семьях наших соседей, живших неподалеку, было больше молодежи, мы бы, наверное, значительно меньше времени проводили вдвоем. И если бы Гарри больше знал о нашем поместье и лучше разбирался в хозяйстве, он не нуждался бы в моем ежедневном сопровождении. Скорее всего, если бы мы не были вынуждены соблюдать траур, Гарри всю зиму провел бы в Лондоне, а возможно, и меня на несколько дней вывезли бы в Чичестер или даже в столицу. Но все сложилось так, что мы по большей части были вынуждены общаться только друг с другом. Настроение мое быстро поднималось, я вновь чувствовала себя здоровой и бодрой, вновь была исполнена той буйной энергии, которую мама вечно пыталась сдержать, усаживая меня за вышивание в своей бледной гостиной. И отец теперь уже не мог с грохотом ворваться туда прямо из конюшни и вызволить меня из плена, избавить от пут приличного поведения; впрочем, теперь я почти всегда могла в этом отношении положиться на Гарри, которому постоянно требовались мои советы по хозяйству.

Даже наша земля тосковала без своего прежнего хозяина, моего отца. Гарри, наш «молодой сквайр», был слишком неопытен и слишком медленно всему учился; он совершенно не способен был держать в узде арендаторов, и те беззастенчиво занимались браконьерством и воровством. Гарри не мог даже крестьян толком заставить прополоть наши поля или убрать урожай. Зато на фоне неумения и хозяйственного невежества весьма возрос мой статус «маленькой хозяйки», и это было очень приятно – я могла отдать любой приказ, не требуя подтверждения со стороны Гарри. И постоянно думала о том, как было бы хорошо иметь всю эту землю в своем распоряжении. Но то были лишь мимолетные мечты. Я с удовольствием разъезжала с Гарри по полям, вместе с ним любовалась вечерним небом и не раз замечала, какими глазами он с улыбкой на меня смотрит.

Он больше уже не был школьником, до срока оставившим школу. Теперь это был молодой мужчина, который еще только начинает входить в полную силу и во всю ширину разворачивать могучие плечи. Да и я все хорошела; с каждым новым днем кожа моя под солнцем становилась все более золотистой, зеленовато-ореховые глаза горели все ярче, а в чуть выгоревших волосах все чаще мелькала рыжина. С каждым днем все больше расцветая, остро ощущая вокруг тепло этой особенной весны, я понимала: мне необходим любовник. Мне приходилось до боли закусывать губы, когда я вспоминала страстные, почти грубые поцелуи Ральфа и его бесстыдные ласки, и от тела моего под черным шелком траурного платья исходил жар, а по спине бежали мурашки. Меня часто посещали эти эротические сны наяву, и Гарри однажды поймал выражение моих глаз, когда я думала отнюдь не о счетах, которыми мы с ним занимались, сидя вечером в библиотеке у ярко горящего камина. И я, заметив его взгляд, покраснела до корней волос.

Удивительно, но Гарри не сказал ни слова и тоже покраснел, но при этом посмотрел на меня так, словно и ему мои блудливые мысли были тоже приятны.

Мы с ним были такими восхитительно чужими, незнакомыми друг для друга. То наслаждение, которое я получала во время свиданий с Ральфом, отчасти было связано с тем, что как бы подтверждало: да, я такая, какая есть, и все эти вещи для меня очень важны. С Ральфом мне почти не нужно было ни о чем говорить. Мы оба и так знали, будет ли день ясным или же пойдет дождь. Мы оба и так знали, что деревенские будут сегодня сеять на нижних полях, а значит, нам придется прятаться в лесу. Мы оба и так знали, что любовь и земля – это самое важное в жизни, что все остальное вторично и преходяще.

А Гарри ничего этого не знал, и я, не без легкого презрения относясь к подобному невежеству, все же испытывала огромное любопытство по поводу того, что было интересно ему, что ему нравилось. Гарри был для меня огромной интригующей загадкой, и когда теплые весенние деньки сменились уверенной летней жарой, а пшеничные поля стали серебристо-зелеными, я обнаружила, что мой интерес к нему постоянно растет. Единственным отвлекающим моментом в моей все возрастающей интимной привязанности к брату была мама; она непрерывно настаивала на том, что я должна вести себя как нормальная молодая леди, а не какой-то управляющий поместьем, но при этом даже ей трудно было отрицать постоянную потребность Гарри в моих советах. Так, однажды она настояла, чтобы я осталась дома и вместе с ней принимала гостей – дам из Хейверинг-холла; а чуть позже выяснилось, что в тот день мы потеряли не менее пятидесяти фунтов – а все из-за того, что Гарри не сумел справиться с недобросовестными жнецами. Те нарочно оставляли на поле несжатые колосья, и члены их семей, которые, согласно традиции, шли следом, в итоге унесли домой по одному из каждых трех снопов нашей пшеницы.

Леди Хейверинг и ее дочь, маленькая, похожая на мышку, Селия вежливо болтали с мамой, а я смотрела на бьющие в окно яркие солнечные лучи, бесясь от бессильной ярости и прекрасно понимая, что Гарри, разумеется, не станет следить за жнецами так, как это полагается. Когда же он заехал домой, чтобы выпить с нами чаю, мои опасения подтвердились, ибо он с большой гордостью доложил, что на наших полях с уборкой покончено. На самом деле, если бы жнецы работали как следует, работы на этих полях хватило бы и на весь следующий день. Но Гарри это совершенно не заботило. Усевшись рядом с Селией Хейверинг, он с огромным удовольствием поглощал булочки с тмином и выглядел при этом, точно купидон, поцелованный солнцем и не знающий ни тревог, ни волнений, тогда как я едва смогла усидеть на месте от беспокойства.

Но Гарри все продолжал болтать с Селией, заливаясь, как певчая птичка в клетке, и Селия даже что-то ему отвечала, причем чуть громче своего обычного, словно испуганного, шепота. По меньшей мере полчаса Гарри потратил на разговоры о чудесной погоде и о только что вышедшем новом романе, пока не наткнулся на мой упорный и жесткий взгляд, напомнивший ему, что он оставил в поле жнецов, которые, не сомневаюсь, с выгодой для себя воспользовались столь продолжительным отсутствием хозяина. Наконец, Гарри все же поднялся и ушел – но лишь после бесконечных поклонов, целования рук и прочих проволочек. Было очевидно, что ему жаль покидать мамину гостиную. Впрочем, для меня некоторые загадочные пристрастия этого юного красавца, моего брата, так и остались загадкой, ибо сама я их ничуть не разделяла.

– Вы, похоже, очень беспокоитесь насчет урожая, мисс Лейси, – тихо сказала Селия. Я остро на нее глянула, пытаясь понять, не издевается ли она надо мной, но в ее мягких карих глазах не было ни капли желчи, а в выражении бледного лица не просматривалось даже намека на злоязычие.

– Очень! – вдруг призналась я. – Ведь Гарри впервые самому приходится следить за уборкой урожая. А он долгое время находился вдали от дома и совершенно не знает здешних привычек. Боюсь, я куда больше нужна сейчас там, в полях, рядом с ним.

– Но если бы вы согласились… – Она деликатно помолчала и вопросительно глянула на меня. – Если вам было бы приятно немного прокатиться… – Она снова умолкла. – Видите ли, мы приехали в маминой карете, и сейчас мы с вами могли бы… нет, я уверена… – Она совсем смутилась и затихла, но я успела уловить смысл ее слов. Я как раз с тревогой следила за дождевыми облаками, собиравшимися на горизонте, которые вполне способны были бы погубить весь урожай, если бы разразились ливнем. К счастью, облака понемногу начинали рассеиваться.

– Прокатиться? – переспросила я. – С удовольствием!

«Мамина карета» оказалась огромным старомодным открытым ландо, и после бесконечной возни с зонтиками, которыми нам следовало защитить от солнца и ветра свои нежные личики, мы с Селией выехали на дорогу. Бледное лицо Селии было совершенно незагорелым, но она тщательнейшим образом следила за тем, чтобы постоянно находиться под прикрытием зонта. По сравнению со мной она была все равно что молоко по сравнению с медом. Казалось, ее долгое время держали взаперти где-нибудь в погребе – она прямо-таки поражала своей бледностью, а у меня давно уже и лицо, и руки, и шея были покрыты золотистым загаром и даже – о ужас! – на носу и вокруг него высыпали маленькие веселые веснушки. Рядом с Селией я даже в своем траурном платье выглядела удивительно яркой, к тому же щеки у меня разрумянились на солнце, да и платье было плотное и тяжелое. А Селия и на солнцепеке осталась бледной и прохладной; похоже, жара ничуть ее не мучила. Она сидела, глядя прямо перед собой большими карими глазами, пугливыми, как у лани, и даже за бортик ландо посмотреть едва осмеливались. У нее было маленькое робкое личико и нервный ротик с пухлыми губками, похожий на бутон розы. Рядом со мной она выглядела совсем юной девочкой, хоть и была на пять лет меня старше.

Она не проявляла никаких признаков беспокойства из-за того, что в двадцать один год осталась недолюбленной и незамужней. Ее бледное хорошенькое личико не произвело особого впечатления в Лондоне, куда ее возили на несколько дней во время бального сезона. Лорд Хейверинг, отчим Селии, гостеприимно распахнул двери Хейверинг-хауса, устроив бал специально для Селии, и даже пошел на то, чтобы заказать ей роскошное бальное платье. Однако он уже успел пустить на ветер почти все деньги леди Хейверинг, полученные ею в качестве приданого, поскольку был большим любителем заключать разнообразные пари и участвовать в азартных играх, так что Селии от богатства матери почти ничего не досталось. У нее, правда, имелось и свое собственное, кстати сказать, весьма приличное состояние, которое строгими и разумными условиями договора было полностью защищено от посягательств ее отчима. Это состояние вполне могло гарантировать Селии парочку неплохих женихов, но она замуж явно не торопилась и по поводу каждого предложения долго колебалась, а леди Хейверинг ни на чем не настаивала. И в итоге Селия снова возвращалась к привычной, во всех отношениях строго ограниченной и полной трудов жизни в поместье лорда Хейверинга. По-моему, она имела крайне малое представление о том, что жизнь молодой девушки непременно должна быть полна радости и удовольствий.

Во всяком случае, радость в жизни Селии была гостьей редкой. Когда ее мать приняла предложение лорда Хейверинга и переехала в его поместье, она, разумеется, взяла с собой и маленькую Селию, воспринимая ее скорее как еще одно место багажа, чем как самостоятельную личность, с чьими желаниями следовало бы считаться. В возрасте одиннадцати лет на нее была возложена почти полная ответственность за сводных братьев и сестер, весьма живых и шумных, и с тех пор она целыми днями с утра до ночи занималась этой неугомонной оравой, тогда как лорд Хейверинг экономил на всем, стремясь вовремя выплатить карточные и другие долги. Он уволил по очереди и домоправительницу, и гувернантку, и няньку, вынудив таким образом свою новую жену и свою падчерицу выполнять всю работу по уходу за детьми и следить за домом.

Знатные по рождению, но плохо воспитанные дети лорда Хейверинга, одного из самых известных людей графства, плевать хотели на свою тихую покорную сводную сестру и совсем ее не слушались. Селия, втихомолку оплакивая рано умершего отца и свою спокойную, безбедную и беззаботную жизнь в его доме, чувствовала себя в семье Хейверинга одинокой и никому не нужной.

Этого вполне достаточно, чтобы любую девушку сделать нервной и замкнутой. Селии повезло только в одном: ее приданое, представлявшее собой весьма привлекательный кусок земли, соседствующий с нашими владениями, и еще с полдюжины фермерских хозяйств, было благодаря усилиям адвокатов ее матери надежным образом защищено от посягательств вороватого и расточительного отчима как часть свадебного договора. Я знала Селию с детства; наши матери довольно часто ездили друг к другу в гости; если мы приезжали к ним, меня обычно уводили в детскую, где мы устраивали шумные игры с маленькими Хейверингами или же участвовали в торжественных кукольных чаепитиях, организованных Селией. Но когда я подросла и стала часто ездить верхом, сопровождая отца, мы с Селией стали видеться довольно редко. Иногда мы возили в Хейверинг-холл наших гончих, и я, едучи рядом с отцом в своей хорошенькой темно-зеленой или темно-синей амазонке, видела, как Селия смотрит на нас из окна второго этажа – хрупкий цветочек в белом атласном платье. Я всегда махала ей рукой, но она никогда не выходила на парадное крыльцо, чтобы поздороваться с нами, и, разумеется, никогда не ездила верхом. По-моему, в течение недели она выходила из дому не более двух раз – в церковь по воскресеньям и для официального визита к соседям, например к нам. Так что одному Богу известно, отчего вдруг ей захотелось прокатиться со мной. Хотя мне это было весьма кстати; я бы и с самим чертом поехала, лишь бы посмотреть, что сейчас творится в полях. А уж что там было нужно Селии, какая ей была польза от этой прогулки в поля, я понятия не имела, да я и не хотела этого знать.

Как только мы приблизились к полю, я сразу поняла, что была права, хотя с первого взгляда все было как полагается. Дюжина мужчин жали пшеницу, а их жены и дети шли следом и вязали снопы. По правилам, когда пшеница была сжата, женщинам и детям разрешалось снова выйти в поле на сбор колосков; им также разрешалось подбирать солому, которую они использовали для тюфяков или для подстилки в хлеву. Гарри, не уделяя жнецам должного внимания, позволял им жать так небрежно, что они порой оставляли несжатыми целые полоски, целые островки пшеницы – естественно, на радость сборщикам колосков. Жнецы прибегали и к еще одной старой уловке: подрезали стебель так высоко, что срезанные колосья не увязывались в сноп и падали на землю, а потом сборщикам колосков оставалось их только подобрать.

Вместо того чтобы следить за подобными безобразиями, Гарри, сбросив куртку и поигрывая серпом, присоединился к жнецам, встав в конец их цепочки. Я была страшно зла на него, но все же невольно залюбовалась им. Он и впрямь был ослепительно хорош. Парик он, разумеется, с головы сорвал, и его собственные волосы сверкали на солнце, как чистое золото, а свободная белая рубаха пузырем вздувалась на ветру, не скрывая стройного тела. Он был гораздо выше и стройнее тех мужчин, что его окружали. Темные, отлично скроенные бриджи для верховой езды красиво облегали его сильные ноги и ягодицы. Клянусь, даже святая испытала бы желание, глядя на него. Похоже, Селия также не могла оторвать от него глаз. Заметив нас, Гарри выпрямился, помахал нам рукой и подошел к калитке.

– Надеюсь, ты не отрезал себе серпом кусок ступни? – ядовитым тоном поинтересовалась я. Мне было ужасно жарко в тяжелом траурном платье, и я была раздражена нелепым поведением Гарри. Селия рядом со мной была истинным воплощением холодной безупречности в белом шелковом платье с вишневым зонтиком от солнца.

Гарри радостно засмеялся.

– Боюсь, что вскоре непременно отрежу! – заявил он. – Это так здорово! Так весело! Господи, сколько же таких вот чудесных жатв я, к сожалению, пропустил! Вы представляете, это ведь мой первый в жизни сбор урожая в Широком Доле!

Селия, распахнув красивые карие глаза, смотрела на него с сочувствием и восторгом. По-моему, она просто не могла на него не смотреть. Ворот его рубашки был расстегнут чуть не до пупа, и в нем виднелась его грудь, в верхней части поросшая негустыми волосами. Тело у него было совсем светлым, цвета сливок; лишь там, где кожу слегка опалило солнцем, она была розоватой.

– Жнецы должны двигаться одновременно и гораздо ближе друг к другу, – строго сказала я. – Посмотри, они же пропускают не меньше ярда каждый раз, как продвигаются вперед.

Гарри улыбнулся и посмотрел на Селию.

– В поле я всего лишь жалкий новичок, – беспомощным тоном сказал он.

– И я в таких вещах совершенно не разбираюсь, – нежным голоском поддержала его Селия. – Хотя мне очень нравится смотреть, как эти люди работают.

– Работают! – нетерпеливо воскликнула я. – Эти люди не работают, а отлынивают от работы! Помоги мне сойти на землю, Гарри. – И я, оставив этих двоих любоваться чудесной сценой жатвы, решительным шагом двинулась по жнивью (или, точнее, сквозь него, потому что эти горе-жнецы ухитрялись срезать лишь самые верхушки, так что до земли оставалось никак не меньше фута), намереваясь вывести этих недобросовестных работников на чистую воду.

– Теперь берегись! Настоящий хозяин идет! – сказал один из жнецов достаточно громко, чтобы я услышала. Смешок неторопливо прокатился по шеренге крестьян. Я тоже улыбнулась и крикнула, чтобы меня непременно услышали все:

– Ну, довольно! Немедленно встаньте, как полагается. Нет, еще ближе друг к другу! И учтите, Джон Саймон, я вовсе не собираюсь позволять вашей семье бесплатно запасаться пшеницей на всю зиму! Встаньте ближе к Уильяму. А вас, Томас, я попрошу срезать колосья ближе к земле. Неужели вы думаете, что я не разобралась в вашей замечательной затее? Еще разок сыграете в такую игру, и я всех вас вышвырну на Михайлов день[9]9
  В Англии и Уэльсе день Богоматери, день «середины лета»; а также «квартальный день», т. е. срок внесения аренды, уплаты процентов и т. п.


[Закрыть].

Ворча и посмеиваясь, жнецы сдвинули ряды и снова принялись за работу, на этот раз не оставляя ни одной несжатой полоски в колышущемся поле пшеницы, которая следом за ними ложилась ровными бледно-золотистыми валками. Я с довольным видом усмехнулась и пошла к ландо, с удивлением слушая звонкий смех Селии, такой же счастливый, как пение черного дрозда. Мой брат что-то рассказывал ей и ласково улыбался, глядя на нее. Я решила не обращать на это внимания и спросила:

– Ну что, Гарри, теперь видишь, как они должны работать? Гораздо ближе друг к другу! Тогда пропусков почти не остается.

– Да, конечно, – сказал Гарри. – Я тоже им об этом говорил, но они все равно тут же разбредались в разные стороны.

– Они постоянно стараются тебя провести! – рассердилась я. – Тебе нужно показать им, что ты здесь хозяин.

Гарри усмехнулся, глядя на Селию, и я заметила, что она застенчиво улыбнулась в ответ.

– Такой уж я, видно, бестолковый, – сказал он, обращаясь не ко мне, а к Селии и явно напрашиваясь на возражения.

– Действительно бестолковый! – согласилась я, прежде чем она успела выразить свое несогласие. – Ладно, ступай на поле и не позволяй жнецам прерывать работу больше чем на десять минут; и домой им до заката возвращаться тоже не полагается.

Гарри послушался меня и остался в поле; жнецов он не отпускал домой до позднего вечера и вернулся страшно довольный собой, весело насвистывая и поглядывая в небо на круглую золотистую луну урожая. Я как раз переодевалась к обеду и услышала топот копыт его лошади еще на подъездной аллее. Сама не знаю почему, но сердце мое отчего-то взволнованно забилось, и я остановилась перед зеркалом, закручивая волосы в высокий узел на макушке и внимательно себя разглядывая. Интересно, думала я, выигрышно ли я выгляжу рядом с Селией? В собственной красоте у меня сомнений не было, но мне хотелось знать, как моя яркая внешность соотносится с ее нежным очарованием. Я припомнила сегодняшнюю сцену в поле и впервые подумала о том, что Гарри, наверное, не слишком приятно, когда сестра устраивает ему разнос в присутствии других мужчин и нашей хорошенькой соседки. Возможно, сердце у него вовсе не прыгает от восторга при виде меня, и вряд ли он так же следит за каждым моим движением, как я следила там, на пшеничном поле, за тем, с какой силой и грацией движется его тело и руки.

Я решила потихоньку проскользнуть в мамину спальню и рассмотреть себя в полный рост в ее большом, готическом зеркале. Надо сказать, то, что я увидела, добавило мне уверенности в себе. Черный цвет шел мне куда больше, чем бледно-розовый или бледно-голубой, однако мама всегда раньше заставляла меня носить именно эти цвета. Сужавшийся книзу корсаж платья плотно обхватывал мою тонкую талию, и я выглядела в нем стройной, как тростинка. Большой квадратный вырез подчеркивал изящную шейку. Короткие локоны у щек выглядели совершенно естественными (хоть и были созданы с некоторой помощью щипцов), а зеленые глаза при свете свечи казались непроницаемыми, как у кошки.

У меня за спиной была окутанная полумраком комната. Балдахин густо-зеленого цвета над старинной кроватью на четырех резных ножках казался почти черным, точно хвоя сосны в сумерки. Стоило мне шевельнуться, и моя черная тень, огромная, как тень великана, начинала метаться по дальней, едва различимой стене. В этой странной игре света и тени, точнее мрака и полумрака, был какой-то непонятный фокус, пробуждавший нервные фантазии. Мне вдруг показалось, что я в комнате не одна. Но я не обернулась, чтобы побыстрее посмотреть, что у меня за спиной, хотя в обычных обстоятельствах наверняка сделала бы это. Я продолжала стоять лицом к зеркалу и спиной, своей незащищенной спиной, к темной комнате, отражавшейся в еще более темном стекле, и пыталась увидеть или понять, кто там находится.

Там был Ральф.

Он лежал там, где всегда страстно мечтал лежать – на постели своего хозяина. Лицо его согревала знакомая, столь любимая мною улыбка, которая всегда светилась у него в глазах, когда он смотрел на меня. Вид у него был довольно самоуверенный, гордый, но эта улыбка таила в себе нежность и предвкушение грубоватого и одновременно нежного наслаждения.

Я так и застыла: я не могла разглядеть его ног.

Я не шевелилась и не дышала.

Я не могла разглядеть его ног.

Если его ноги целы, тогда минувшие несколько месяцев были просто страшным сном, а то, что я вижу в зеркале, – чудесная реальность. Если же ног у него больше нет, это означает, что тот кошмар снова настиг меня и теперь я целиком в его власти и все в миллион раз хуже, чем самые страшные мои сны. Резной балдахин отбрасывал на кровать широкую темную полосу густой тени. Может быть, его ноги прятались в этой тени? Я не могла их разглядеть.

Я знала, что должна повернуться и посмотреть Ральфу в глаза.

Мое лицо, отражавшееся в зеркале, казалось единственным светлым пятном в окутанной мраком комнате; оно светилось, как лик привидения. Я прикусила внутреннюю сторону щеки, чтобы не закричать, и медленно, точно приговоренная к смертной казни, обернулась.

У меня за спиной никого не было.

Кровать была пуста.

Я хрипло прошептала: «Ральф?» У меня так сдавило горло, что громче я не могла. Но от моего шепота лишь слегка шевельнулся огонек свечи. На негнущихся ногах я сделала несколько крошечных шажков к кровати, высоко поднимая свечу и намереваясь осмотреть все это старинное ложе до последнего дюйма. На кровати никого не было. Подушки и вышитое шелковое покрывало по-прежнему были идеально гладкими, ничуть не смятыми. Я дрожащей рукой коснулась подушек. Их поверхность была холодна.

Значит, на них никто не лежал?

Пошатываясь, я с трудом добрела до маминого туалетного столика, осторожно поставила свечу, села на пуфик и бессильно уронила голову на руки.

– Боже, – в отчаянии воскликнула я, – не дай мне сойти с ума! Не посылай мне безумия! Не допусти, чтобы все это так закончилось! Чтобы я утратила разум как раз тогда, когда почти уже достигла душевного покоя и умиротворения!

Несколько долгих минут я провела в полном безмолвии, слушая, как ровно тикают в коридоре дедушкины часы. Потом глубоко вздохнула, отняла руки от лица и снова посмотрелась в зеркало. Лицо мое выглядело в зеркале столь же безмятежным и очаровательным, как и всегда, но я смотрела на свое отражение так, словно это не я, а кто-то другой; словно это чья-то чужая красота и я не могу понять, что там, под этой маской спокойствия, не могу даже представить себе, какие ужасные мысли, какие страхи таятся в глубине этих зеленых кошачьих глаз.

За дверью скрипнула половица, и дверь отворилась. Я так и подскочила, едва успев задушить рвущийся из горла вопль, но на пороге стояла всего лишь моя мать. Несколько секунд она не двигалась, и я прочла в ее лице сочувствие и невнятный намек на то, что ее снедают некие мрачные мысли.

– Глазам своим не верю – ты, Беатрис, вертишься перед зеркалом? Не похоже на тебя! – ласково сказала она. – Извини, если я тебя напугала. Ты так бледна. О чем, интересно, ты только что думала?

Я улыбнулась, хотя и несколько натянутой улыбкой, и отвернулась от зеркала. Мама молча подошла к комоду и вынула из верхнего ящика носовой платок. Молчание затягивалось, и я ощутила в висках знакомый стук крови: меня уже начинало тревожить, что она скажет или сделает дальше.

– Ты, должно быть, затосковала по своим хорошеньким платьицам, когда сегодня увидела мисс Хейверинг? – сказала моя мать и, как всегда, ошиблась. – Она и впрямь выглядела очаровательно. По-моему, Гарри был просто потрясен.

– Гарри? – машинально переспросила я.

– Вряд ли можно подобрать для него лучшую партию, – сказала мама, орошая одеколоном свой кружевной платочек. – Кстати, те земли, что полагаются ей в качестве приданого, на редкость удобно расположены: совсем рядом с нами. Твой отец вечно на них поглядывал. И потом, она такая милая! Такая прелестная! Я понимаю, конечно, что дома у нее обстоятельства весьма сложные и она, бедняжка, привыкла постоянно к ним приспосабливаться. Леди Хейверинг заверила меня, что, если из этого брака что-нибудь выйдет, ты и я сможем оставаться здесь так долго, как захотим сами. Селия не станет настаивать на каких-либо переменах. По-моему, это поистине идеальный план, вряд ли можно придумать нечто лучшее.

А мою душу все сильней сковывал леденящий холод. Почему мама говорит о подходящей невесте для Гарри? О каком браке может идти речь? Гарри – мой друг, мой постоянный спутник. Мы с ним вместе управляем нашим поместьем. И он, и я принадлежим Широкому Долу!

– Вы подыскиваете для Гарри невесту? – с недоверием переспросила я.

– Конечно, подыскиваю, – сказала мама, стараясь не смотреть мне в глаза. – Это совершенно естественно. Неужели ты думала, что он на всю жизнь останется холостяком? Что он забудет о своем долге, о необходимости продолжить свой род и умрет бездетным?

Я, открыв рот от изумления, смотрела на нее. Я никогда прежде не думала о подобной возможности. Я вообще ни о чем не думала, зная лишь, что этим летом наши отношения с Гарри стали куда более близкими, почти интимными и мне очень приятно, когда он особенно мил со мной. Я радовалась каждой его теплой улыбке, каждой нежной интонации, каждому ласковому взгляду.

– Просто я еще совсем не задумывалась о нашем будущем, – призналась я, что вполне соответствовало действительности, ибо мои незавершенные, недодуманные планы были, в общем-то, по-детски беспомощными и бесполезными.

– А я задумывалась, – строго сказала мама, и я поняла, что она очень внимательно за мной наблюдает, а я совсем забыла о выражении своего лица, и оно оказалось совершенно незащищенным. С раннего детства я воспринимала свою мать как незначительную пешку на огромной шахматной доске наших угодий, и сейчас для меня стало настоящим потрясением то, что она-то, оказывается, всегда очень внимательно за мной наблюдала и знала меня так, как никто другой и не мог меня знать. Она родила меня, она следила за тем, как я делаю свои первые шаги, и видела, как быстро я от нее отдаляюсь, как во мне разгорается пылкая страсть к земле Широкого Дола, как мне нравится заниматься хозяйством в поместье. Если бы она знала… Но я не посмела завершить эту мысль. Нельзя, невозможно было даже предположить, что мама может обо мне подумать, если осмелится неким образом проникнуть за те преграды, которыми я отгородила свои мысли и свою душу от любой попытки проникновения.