Текст книги "Широкий Дол"

Возможно, мне следовало бы испытывать ревность, но ничего такого я не чувствовала. Вот только, похоже, подошло к концу то волшебное лето, до краев заполненное Ральфом, моим темноволосым божеством. Это лето, как и всякое волшебство, закончилось столь же внезапно, как и началось – на подъездной аллее в тот жаркий день, когда Ральф склонил свой чуб перед моим братом, а мой брат этого даже не заметил. С Ральфом я познала искусство наслаждения, но при этом научилась держать свое сердце в узде; и все же никакого общего будущего у нас с ним быть не могло. Он был одним из наших подданных, одним из наших слуг, а я была леди из Широкого Дола. И когда я скакала по лесу, заслышав лай гончих, или ехала в карете в церковь, или прогуливалась по полям, я внушала себе, что не должна стремиться к Ральфу, улыбавшемуся мне из-за зеленой изгороди своей затаенной, все понимающей улыбкой. Но отнюдь не ревность, а острое чувство кастовости заставляло меня ненавидеть эту улыбку, когда я замечала, что Ральф улыбается не мне, а моему брату, а тот, будущий хозяин поместья, совершенно счастлив, оттого что какой-то помощник егеря поманил его пальцем.

Так что в течение нескольких недель мы с Ральфом виделись очень редко. Однажды, когда мы с мамой ехали в карете, он попался нам навстречу на дороге, ведущей в деревню, и мне показалось, что я вижу в глубине его бархатных черных глаз, устремленных на меня, некое послание. Казалось, Ральф чего-то ждет от меня – то ли просто возможности спокойно поговорить, то ли попытки превратить некую давно обдуманную мысль в действие. Но, будучи деревенским парнем, Ральф понимал, что всему свое время и просто нужно подождать подходящего момента.

Для него это время совпало с внезапно участившимися налетами браконьеров. После эпидемии копытной гнили, разразившейся весной, цена на баранину взлетела до небес, и даже арендаторы перестали уважать границы нашего лесопарка, так что фазаны у нас в лесу исчезали один за другим. Гарри во время каждой совместной трапезы нахваливал Ральфа, который собирался непременно всех браконьеров переловить.

Это была весьма трудная и опасная задача. За браконьерство полагалась виселица, но тех, кто решался охотиться в чужом лесу, вынуждали к этому голод и отчаяние. И многим браконьерам ничего не стоило забить дубинкой егеря, если тот их узнал: какая разница – быть повешенным за одно преступление или за два? Ральф постоянно держал свои ружья наготове и всегда брал с собой в лес тяжелую палку. Два его черных пса – помесь колли с борзой и молодой спаниель – вели разведку, кружа неподалеку, и старались защитить не только фазанов, но и своего хозяина.

За завтраком, за обедом и за чаем мы теперь выслушивали полные энтузиазма отчеты Гарри о том, как ведется война с браконьерами и какую важную роль в ней играет Ральф, помощник нашего егеря Беллингза. А когда егерь слег с дизентерией, Гарри настоял на том, чтобы Ральфу прибавили еще два шиллинга в неделю и полностью поручили ему все дела, пока пожилой Беллингз не поправится.

– По-моему, Ральф еще слишком молод, – осторожно заметил отец. – Разумнее было бы пригласить более взрослого человека, чтобы заменить Беллингза.

– Никто не знает наши владения лучше Ральфа, папа! – уверенно возразил Гарри уверенно. – Он, конечно, молод, но ведет себя совсем как взрослый, да и силен как бык. Видели бы вы, с какой легкостью он швыряет меня на землю, когда мы боремся! Вряд ли кто-то другой лучше его справится с этой работой.

– Ну, хорошо, – проявляя небывалое терпение, сказал папа, глядя в сияющее лицо Гарри, – в конце концов, когда меня не станет, хозяином тут будешь ты. Назначишь егерем такого молодого человека, как Ральф, и, возможно, всю жизнь потом будешь работать с ним вместе. Впрочем, в данном случае я, пожалуй, готов согласиться с твоим мнением.

Я быстро глянула на отца и снова уставилась в свою тарелку. Если бы всего несколько недель назад папа спросил у меня, что я думаю насчет Ральфа, я бы, конечно, стала восхвалять его до небес, ведь я была в него влюблена. Но теперь я уже не была так в этом уверена. Я видела, что Ральф полностью подчинил себе Гарри, и, услышав рассказ о том, какие поединки они устраивают, тут же навострила уши. Все это очень и очень было похоже на ту историю со Стейвли. И по какой-то причине – сама не знаю, в чем тут было дело, – меня страшила мысль о том, что Ральф может обрести такую же власть над моим импульсивным и впечатлительным братом.

– Мне сегодня нужно, чтобы кто-то из вас проверил, как там овцы на верхних пастбищах, – сказал отец, поглядывая через стол то на Гарри, то на меня.

– Я съезжу, – сказал Гарри, – но к обеду мне надо вернуться: Ральф нашел гнездо пустельги, и мы с ним сегодня туда собирались, пока пустельга вторую кладку не сделала.

– Лучше поеду я, – сказала я. – Надо проверить, нет ли у овец копытной гнили, а ты, Гарри, даже признаков этой болезни не знаешь.

Папа просиял, так и не почувствовав в моем голосе затаенной ревности.

– Похоже, у меня теперь целых два управляющих! – воскликнул он, страшно довольный. – А вы что на это скажете, мэм?

Мама улыбнулась. Ее радовало то, что все наконец встало на свои места. Вот только я все еще плохо поддавалась ее воспитанию.

– Поехать следовало бы Гарри, – сказала она своим нежным голоском. – А Беатрис пусть лучше срежет для дома цветы, а днем мы с ней нанесем несколько необходимых визитов.

Я тут же в безмолвной мольбе устремила свой взгляд на отца. Но он на меня не смотрел. Теперь, когда его сын вернулся домой, нашей нежной и непринужденной дружбе пришлось отступить на второй план. Отец следил за тем, как Гарри учится познавать наши владения, и проявлял при этом не меньше любви и заинтересованности, чем когда обучал хозяйствовать меня. Его глаза светились от гордости, когда он смотрел на своего высокого золотоволосого сына и видел, как быстро тот растет и мужает, превращаясь из маменькиного сынка в широкоплечего молодого мужчину. Было совершенно ясно, что именно в Гарри отец видит будущего хозяина Широкого Дола.

– Хорошо, пусть тогда поедет Гарри, – тут же согласился он, с беззаботной жестокостью не замечая моих умоляющих глаз. – А я, пожалуй, тоже съезжу туда и покажу тебе, Гарри, что такое копытная гниль. Беатрис права: если ты с этим еще не знаком, то тебе в самый раз пора учиться. Управлять поместьем – это тяжкий труд, а не только развлечения, знаешь ли!

– А я так хотела сегодня прокатиться верхом! – тихо, тоненьким голосом сказала я, но выражение лица у меня было весьма непокорное.

Папа посмотрел на меня и рассмеялся; наверное, ему показались смешными мое разочарование и моя тайная боль.

– Ах, Беатрис! – сказал он, как всегда, ласково. – А тебе давно пора учиться быть юной леди. Хозяйничать на земле я тебя научил, во всяком случае, я научил тебя всему, что знаю сам. Теперь мама должна научить тебя всему, что нужно знать истинной хозяйке дома. Тогда ты сможешь управлять своим мужем и в доме, и в поле! – Он снова засмеялся. Ему вторил дробный негромкий смех мамы, и я поняла, что потерпела поражение.

Гарри довольно быстро научился распознавать копытную гниль, но своей поездкой на пастбище он воспользовался еще и для того, чтобы убедить отца в необходимости позволить Ральфу и Мег перебраться в другой дом, получше. Когда он за чаем снова заговорил об этом, я не сумела удержаться и воскликнула:

– Что за глупости! Ральф и Мег прекрасно проживут и в старом домике. Он, кстати, обходится им почти бесплатно. Просто Мег – хозяйка из рук вон плохая, а Ральфу лень набрать соломы и перекрыть крышу. У них давным-давно всю солому с крыши ветром сдуло, а им обоим и дела нет! Да они никогда и не проявляли ни малейшего желания перебраться в другой дом. Что этой лентяйке Мег и делать-то в хорошем доме?

Отец кивнул, соглашаясь со мной, но на всякий случай все же посмотрел на Гарри. И это причинило мне мучительную боль. В первую очередь ему была важна точка зрения сына, его наследника, будущего хозяина поместья. А мое мнение, мнение дочери, даже если оно и было правильным, почти никакого значения не имело.

Нет, папа, конечно, не перестал любить меня. Я это твердо знала. Но я утратила его внимание, перестала играть в его жизни главную роль. Он разорвал прочные нити нашего долгого содружества, которые поддерживали меня с тех пор, как он впервые повел в поводу маленького пони, на котором ехала я, четырехлетняя. Он всегда раньше заставлял мою кобылу скакать бок о бок с его жеребцом. А теперь рядом с ним скакал его наследник, будущий сквайр.

Я могла ездить верхом, или играть на фортепьяно, или рисовать пейзажи – что бы я ни делала, это теперь почти не имело для него значения. Я была в его доме всего лишь дочерью. Я как бы временно здесь проживала. И мое будущее отец уже заранее связал с каким-то другим местом.

Но если теперь отец слушал только Гарри, то сам Гарри слушал только Ральфа. И поскольку у меня уже успели возникнуть кое-какие представления о том, кто такой Ральф, я была уверена: он непременно воспользуется столь сильным влиянием на Гарри в собственных целях. Но лишь я одна знала, что у Ральфа на уме. Знала о его страстной мечте стать хозяином этой земли, которую он горячо любит. Знала, как он страдает, потому что в родной деревне, на родной земле его считают аутсайдером. И он, как и я, тоже мечтал всегда жить в Широком Доле и чувствовать себя здесь в полной безопасности. Но и ему, и мне судьбой было в этом отказано.

– Ральф – первоклассный егерь! – твердо заявил Гарри. Он уже успел в значительной степени расстаться со своей детской неуверенностью и излишней кротостью, но сохранил и душевную мягкость, и приятную обходительность. И вот сейчас он открыто высказывал свое несогласие со мной, даже не задумываясь о том, что меня это может обидеть или рассердить. – Глупо было бы потерять такого работника! Да его тут же наймут в другом поместье; и платить ему будут готовы больше, и поселят в приличном коттедже. По-моему, хорошо было бы передать Ральфу и Мег домик старого Тайэка, когда тот, наконец, умрет. Это вполне ухоженный коттедж и совсем рядом с лесом.

Я чуть не взорвалась от гнева, услышав столь глупые речи.

– Чушь! Коттедж Тайэка стоит 150 фунтов в год! Плюс 100 фунтов – вступительный взнос для нового арендатора. С какой стати ради удобства Ральфа нам бросать деньги на ветер? Старый домик Мег можно было бы отремонтировать, а их с Ральфом пока переселить куда-нибудь в деревню. Но о коттедже Тайэка даже речи быть не может. Повторяю: с какой стати? Это же почти господский дом! Что, например, станут Ральф и Мег делать в нижней гостиной? Фазанят разводить?

Моя мать, точно глухая, ни одним движением не реагировала на наш спор о коттедже для Ральфа, пока не уловила грозную перемену в моем голосе.

– Беатрис, дорогая, веди себя прилично, – машинально напомнила она мне. – И не вмешивайся в хозяйственные дела.

Я проигнорировала ее предостережение, но тут отец жестом призвал меня к молчанию и сказал:

– Я подумаю над твоим предложением, Гарри. Ральф – отличный парень, тут ты прав, и я посмотрю, что для него можно сделать. Он действительно полезен для поместья, и в том, что касается фазанов и лисиц, на него можно положиться. Но и Беатрис права: коттедж, который принадлежит Тайэку, слишком хорош для Ральфа, которому ничего и не нужно, кроме его хижины у реки. Но идей у него и впрямь немало. Вот, например, он какой-то капкан для браконьеров придумал. Да уж, Ральф свое дело знает! Я это непременно учту.

Гарри благодарно кивнул отцу, а мне улыбнулся, и в этой улыбке не было ни злорадства, ни торжества. Дружба с Ральфом дала ему некую новую уверенность в себе, но наглости не прибавила ни капли. И улыбка у него была все той же – мальчика-херувима; и глаза светились все той же голубизной, как у очень счастливых детей.

– Надеюсь, Ральф будет доволен, – сказал он простодушно.

И тут я поняла: эта идея принадлежит Ральфу, и Гарри пользовался аргументами Ральфа, он даже говорил его словами. Да, Ральф доставил мне немало удовольствия, он обладал мною, но брата моего он поистине держал в кулаке. И через него он мог воздействовать на своего хозяина, моего отца. И я прекрасно понимала, потому что знала Ральфа, что ему нужен не просто хорошенький домик арендатора Тайэка. Ему нужна вся наша земля и даже больше. Мало кто из крестьян отъезжал дальше чем на пять миль от той деревни, где родился. Ральф родился на земле Широкого Дола; здесь он и намерен был умереть. И если ему была нужна земля, то именно эта земля, наша земля. А коттедж Тайэка – это для него всего лишь первая ступенька к поставленной цели; и мне было трудно себе представить, сколь силен может оказаться его аппетит. Я понимала Ральфа так же хорошо, как и самое себя. И я бы, наверное, сделала все, что угодно, совершила бы любое преступление, любой грех, чтобы владеть нашими полями и лесами. И мне становилось страшно при мысли о том, что и Ральфа, возможно, обуревают те же желания. Разве сможет в таком случае противостоять ему мой мягкотелый брат, которого он своей «дружбой» уже и так почти свел с ума?

Я извинилась, встала из-за стола и скользнула на конюшню, не обратив внимания на недовольство матери и ее высказанные шепотом нравоучения. Мне просто необходимо было повидаться с Ральфом, но уже, правда, совсем не в качестве любовницы; мне нужно было выяснить, сумею ли я почувствовать в нем ту же страсть к земле Широкого Дола, которую он сразу заметил во мне. И если ему, как и мне, больше всего на свете нужны наш чудесный милый дом, наши сады, наши складчатые холмы, наши плодородные торфянистые поля с серебристыми прожилками песчаника, тогда наша семья пропала. Восторженное отношение к Ральфу моего брата позволит этому кукушонку поселиться в нашем гнезде, а потом кукушонок безжалостно вышвырнет нас оттуда одного за другим, а себя объявит королем всего этого золотого царства. Я скакала быстрой рысцой по тропе, ведущей к домику Мег, который в последнее время вдруг стал недостаточно хорош для Ральфа, но неожиданно моя кобыла испуганно шарахнулась и чуть не выбросила меня из седла, а куст рядом с тропой закачался и зашуршал, словно сам собой.

– Ральф! – крикнула я сердито. – Я же чуть не упала из-за тебя!

Он усмехнулся.

– Надо крепче держать в руках поводья, Беатрис.

Я развернула лошадь и подъехала к Ральфу, чтобы посмотреть, что он там такое делает. Он вбивал в землю колышки для огромной ловушки, предназначенной, по его словам, для людей. Это было весьма страшное и опасное сооружение. Раскрытая пасть капкана была похожа на створки раковины гигантского моллюска; капкан был изготовлен на заказ в одной из лондонских мастерских для защиты господской дичи от браконьеров. Он был почти четыре фута в ширину и снабжен острыми, как пики, стальными клыками и пружиной, которая срабатывала мгновенно, как удар хлыста.

– Какая чудовищная штука! – сказала я. – А почему ты ставишь ее не на тропе?

– Тропу я и так вижу – прямо из дома, – сказал Ральф. – И они это прекрасно знают, а потому вот здесь, перед поворотом, уходят в кусты и крадутся вдоль тропы, чтобы добраться до загонов с фазанами. Я там много раз их следы видел. Надеюсь, эта моя штуковина окажет им должный прием. Такого они уж точно не ожидают!

– Она ведь, наверно, и убить может? – спросила я, представив себе, с какой силой захлопываются эти стальные челюсти.

– Запросто, – беззаботно ответил Ральф. – Но это уж как кому повезет. В больших поместьях на севере такие капканы расставляют вокруг всей усадьбы и раз в неделю проверяют. Если человек в него попадется, он, скорее всего, изойдет кровью до смерти, прежде чем егерь до него доберется. Но твой отец никогда бы здесь ничего подобного не разрешил. В лучшем случае такой капкан сломает человеку обе ноги, а если ему не повезет и зубья разорвут ему крупную вену, так он попросту истечет кровью, и очень быстро.

– Но если в твой капкан попадется браконьер, разве ты не бросишься к нему, чтобы его жизнь спасти? – спросила я, охваченная холодным отвращением к этому орудию убийства, спрятанному среди травы и листвы и ухмыляющемуся острыми зубами, точно жуткое приглашение к казни.

– Нет уж, – беззаботно откликнулся Ральф. – Ты же видела, что было, когда я перерезал горло косуле, и должна понимать, как быстро наступает смерть, если кровь хлещет ручьем. И с человеком то же самое. Зато другие, возможно, остерегутся ходить в наш лес. А некоторые, если выживут, до конца жизни будут не ходить, а ползать.

– Ты бы лучше мать свою предупредил, – посоветовала я ему.

Ральф рассмеялся.

– Да она тут же убежала, как только этот капкан увидела. Ты же знаешь, она у нас немного странная. Сказала, что от этой штуки смертью пахнет. Умоляла, чтобы я к ней даже не прикасался. – Он искоса глянул на меня. – В общем, я теперь днем прямо здесь отсыпаюсь, а ночью лес стерегу.

Я проигнорировала это завуалированное приглашение, хотя по коже сразу побежали мурашки, напомнив мне, что означает долгий полдень в объятиях Ральфа. Впрочем, все это уже в прошлом, подумала я и сказала:

– Что-то ты в последнее время больно дружен с мастером Гарри.

Он кивнул.

– Он учится познавать лес, – сказал он. – Правда, к этой земле он, в отличие от тебя, никаких особых чувств не питает, но со временем станет, должно быть, неплохим сквайром. Конечно, при хорошем управляющем.

– У нас в Широком Доле никогда никаких управляющих не было, – быстро сказала я. – Они нам ни к чему.

Ральф, по-прежнему стоя на коленях, пристально и холодно посмотрел на меня своими блестящими глазами. И этот взгляд показался мне таким же острым, как зубья капкана.

– Что ж, может быть, новый сквайр все-таки заведет себе управляющего, – медленно промолвил он. – Особенно если этот управляющий будет лучше разбираться в хозяйстве, чем хозяин поместья. И может быть, этот управляющий будет больше любить эти земли, будет лучше о них заботиться, чем их хозяин. Разве это не было бы справедливо по отношению к Широкому Долу? Разве ты сама не хотела бы видеть здесь, рядом с собой, такого человека?

Я соскользнула с седла и привязала свою кобылу к ветке, отведя ее как можно дальше от страшного капкана.

– Давай прогуляемся к реке, – предложила я Ральфу. – Оставь это пока.

Он кивнул и, поддев ногой палую листву, присыпал ею свое творение, а потом последовал за мной. На ходу я слегка покачнулась и коснулась щекой его плеча. Но оба мы не говорили ни слова. Наша река Фенни – это, по сути дела, большой чистый ручей, и из нее в любом месте можно пить без опаски. В этой речке водится форель, а летом туда заплывают и лососи. Вообще-то рыбы в Фенни довольно много, и всегда можно наловить некрупной форели или угрей, посидев с полчасика на берегу или побродив по воде с бреднем. Камешки на речном дне отливают золотом, а сама река в солнечных лучах блестит, как серебряная лента, в тени, под деревьями, где поглубже, светясь загадочным янтарным светом. Мы остановились на берегу и некоторое время смотрели, как безостановочно бежит по камням вода, а потом в один голос воскликнули: «Смотри, форель!», улыбнулись и посмотрели друг на друга. И в наших глазах светилась одна и та же любовь и к этой форели, и к этой реке, и к этой чудесной земле. Казалось, мы оба забыли, что столько времени провели порознь; эти разделившие нас дни вдруг куда-то ускользнули, растворились без остатка, и мы с улыбкой смотрели друг на друга.

– Я родился и вырос здесь, – сказал вдруг Ральф. – Мой отец, и его родители, и родители его родителей с незапамятных времен работали на этой земле. По-моему, это дает мне кое-какие права?

Река что-то тихо прожурчала в ответ, пуская пузыри.

Поперек реки, перекинувшись с одного берега на другой, лежало упавшее дерево, и я, пройдя по стволу, уселась на нем, болтая ногами над самой водой. Ральф подошел ко мне и остановился, опершись на одну из толстых ветвей и глядя на меня.

– Теперь я совершенно отчетливо вижу свой дальнейший путь, – тихо сказал он. – Тот, что ведет меня к обладанию этой землей и к бесконечным наслаждениям. Ты помнишь, Беатрис, когда мы с тобой впервые заговорили об этом? О том, каким наслаждением для нас обоих было бы обладать этой землей?

Форель подпрыгнула в воде прямо у Ральфа за спиной, но он даже головы не повернул и продолжал внимательно смотреть на меня, словно желая прочесть мои мысли – точно так же по ночам смотрел на меня мой маленький совенок. Я искоса глянула на него из-под ресниц и нарочито ленивым тоном спросила:

– Значит, ты считаешь, что у нас с тобой одна земля и одна сладкая любовь на двоих?

Он кивнул.

– Ведь ты, Беатрис, пошла бы на что угодно, лишь бы стать хозяйкой Широкого Дола, не так ли? Ты готова отдать все, что у тебя есть, принести любую жертву, чтобы каждый день по-хозяйски объезжать эти земли и говорить: «Это мое».

– Да, ты прав, – сказала я.

– Но ведь тебя скоро отошлют отсюда, – продолжал Ральф. – Ты уже не ребенок и сама понимаешь, каково твое ближайшее будущее: сперва тебя отправят в Лондон, потом выдадут замуж, и этот человек увезет тебя отсюда в чужие края, возможно даже, в другую страну. И все там будет иным – и погода, и земля, и люди, которые на этой земле трудятся. И сено там будет пахнуть иначе; и пашня будет иного цвета; и вкус молока и сыра будет иным. А Гарри женится на какой-нибудь богатой девице из знатной семьи, которая поселится в твоей усадьбе и будет править здесь, как королева, заняв место твоей матери. Тебе еще очень повезет, если раз в год на Рождество тебе позволят приезжать сюда в гости!

Мне оставалось только молчать. Нарисованная Ральфом картина была даже чересчур понятной и правдоподобной. Но подобные речи означали, что он, пока я предавалась мечтам, строил вполне конкретные планы. Да, скорее всего, будет именно так, как он говорит: меня отсюда отошлют, а Гарри женится, и Широкий Дол больше не будет моим домом. Я буду жить где-то далеко отсюда; вполне возможно, в Лондоне, что было бы еще хуже, потому что тогда меня вполне могут выдать замуж за какого-нибудь светского щеголя, и уж тогда мне точно никогда больше не доведется почувствовать аромат свежескошенного сена. Я не сказала Ральфу ни слова, но душу мою терзали невыносимая боль и страх.

Все свидетельствовало о том, что Ральф прав – и отказ мамы обновить мою комнату, и мягкие, но вполне обоснованные предупреждения отца, и особое внимание родителей к Гарри, наследнику имения. Мне было ясно, что я уже на пути в ссылку и ни моя сильная воля, ни мое страстное стремление остаться в Широком Доле не смогут меня спасти.

Заметив, как сильно я потрясена, Ральф отвернулся и стал смотреть на реку, в которой как бы висела изящная серебристая форель, едва шевеля плавниками и наставив нос против течения; чистая прозрачная вода омывала ей спинку.

– Есть один способ, который позволит тебе остаться здесь и стать хозяйкой Широкого Дола, – снова медленно заговорил Ральф. – Способ не очень честный и требует немало времени и довольно-таки значительных усилий, но в итоге мы могли бы получить и эту землю, и полное право свободно наслаждаться друг другом.

– Как? – только и спросила я. Болезненное ощущение одиночества, таившееся где-то в глубине моей души, заставляло меня говорить так же медленно и тихо, как Ральф. Он снова повернулся ко мне, сел рядом, и мы склонили друг к другу головы, как заговорщики.

– Когда Гарри унаследует поместье, – сказал Ральф, – тебе нужно остаться здесь, с ним рядом. Он полностью доверяет и тебе, и мне, так что нам будет легко обвести его вокруг пальца. Я стану в его поместье управляющим и буду обманывать его и с уплатой ренты, и с доходами от земель, и с выручкой, полученной за проданный урожай. Я объясню ему, что нам теперь приходится платить более высокие налоги, а разницу буду забирать себе. Я скажу, что надо купить особое зерно для посевов и самый лучший племенной скот, а разницу опять заберу себе и положу в банк. Ты будешь обманывать его с хозяйственными счетами, которые он наверняка попросит тебя вести – с теми, что касаются жалованья домашним слугам, покупки домашней скотины, сада и огорода, конюшни, молочного сарая и пивоварни. В общем, ты и сама знаешь, сколько хозяйственных забот в такой усадьбе, как ваша, и уж точно лучше меня сообразишь, какую пользу из этого мы могли бы извлечь. – Ральф умолк и вопросительно посмотрел на меня, и я кивнула в знак согласия. Я действительно отлично все это знала. Я с ранних лет и самым непосредственным образом участвовала в управлении поместьем, пока Гарри находился где-то вдали от него, учась в школе или гостя у родственников. И я прекрасно понимала, что легко смогу обмануть его и выиграть целое состояние исключительно за счет подтасовки домашних счетов. Если мы будем действовать вместе с Ральфом, то, по моим подсчетам, Гарри станет банкротом уже года через три.

– Мы его разорим! – прошептал Ральф. Его шепот сливался с тихим шелестом речной воды. – А у тебя будет какое-то свое, защищенное законом имущество – возможно, вдовья доля или собственный банковский вклад. Во всяком случае, твоя часть наследства будет в полной безопасности, а вот Гарри мы обанкротим. И я, за счет тех средств, которые нам удастся скопить, выкуплю у него имение и стану здесь полноправным хозяином, а ты станешь той, кем и сейчас заслуживаешь быть: хозяйкой самого лучшего поместья и самого лучшего дома в Англии и моей женой! Ты станешь хозяйкой Широкого Дола!

– А Гарри? – ледяным тоном спросила я.

Ральф презрительно сплюнул на берег.

– Гарри – это глина в руках любого, кто захочет придать ей ту или иную форму, – сказал он. – Он влюбится в какую-нибудь хорошенькую девчонку, а может, в хорошенького мальчишку. А потом может повеситься или стать поэтом. А может жить в Лондоне или поехать в Париж. Не беспокойся: он получит в результате продажи земли кое-какие деньги, так что голодать точно не будет. – Ральф улыбнулся. – И, разумеется, он сможет приезжать к нам в гости, если ты сама этого захочешь. Меня дальнейшая судьба Гарри вообще не интересует.

Я тоже улыбнулась, глядя на него, но сердце мое стучало часто-часто от смешанного чувства надежды и гнева.

– Это, пожалуй, может и получиться, – несколько неуверенным тоном сказала я.

– Это должно получиться! – возразил Ральф. – Я этот план не одну ночь обдумывал.

И я представила себе, как он прятался в зарослях папоротника в лесу, своими темными ясными глазами высматривая во тьме браконьеров и одновременно заглядывая далеко за пределы этой тьмы, в будущее, где не будет ни холода, ни зябких, неуютных ночей без сна, где на него будут работать другие люди, которым он сам будет платить жалованье. Вот тогда он сможет пить вино у камина, где жарко горят отличные поленья, и вкусно обедать, и говорить, что слуги – бездельники, что арендаторы никогда вовремя не вносят плату, что пшеница в этом году удалась, что правительство некомпетентно и совершенно никуда не годится, и все вокруг будут его слушать и с ним соглашаться.

– Это может получиться, – сказала я, – но у нас есть серьезная помеха.

Ральф молча ждал продолжения.

– Мой отец здоров и силен, как бык. Он может и еще одного сына родить и обеспечить его всевозможными попечителями и хранителями. Кроме того, Гарри, может, сейчас и очарован тобой, но вряд ли тебе удастся сохранить над ним подобную власть в течение двух десятков лет. Моему отцу всего сорок девять, и он вполне способен прожить еще лет сорок. Так что, когда он умрет, я уже лет тридцать пять буду замужем за каким-нибудь старым толстым и знатным шотландцем, и у меня будет целый выводок босоногих детишек, возможно, будущих герцогов и герцогинь Шотландии, а может, я уже и внуками успею обзавестись. А супруга Гарри, на ком бы он ни женился, к этому времени прекрасно обживет Широкий Дол, растолстеет и будет чувствовать себя совершенно спокойно, обладая как минимум двумя сыновьями-наследниками, уже успевшими достаточно подрасти. Ну а ты – самое большее, на что можешь надеяться ты, это коттедж Тайэка. А самое большее, на что могу надеяться я, – и тут мой голос дрогнул, срываясь в рыдание, – это ссылка!

Ральф кивнул, соглашаясь с моими доводами, и сказал:

– Да, это, пожалуй, самая большая трудность. Мой план должен сработать, но это возможно лишь теперь, в течение этого лета, пока Гарри совершенно свободен и таскается за мной по пятам или, точно Луна вокруг Земли, крутится возле тебя. Он влюблен в нас обоих и боится нас обоих. Именно поэтому действовать нужно немедленно, пока в нас с тобой не остыла страстная жажда обладания этой землей и друг другом. Я не хочу ждать, Беатрис!

Он смотрел мне в лицо сияющими глазами. Он действительно был влюблен и в меня, и в мою землю – поистине пьянящая смесь для того, кто всю жизнь работал на своего господина, как и его дед и отец. Какой мрачной представлялась мне теперь вполне реальная перспектива моей жизни вдали от Широкого Дола! А ведь именно так и должно было случиться, для этого имелись все основания и условия, и мысль об этом была невыносимой по сравнению с той яркой мечтой о будущем, которую лелеял Ральф и которую, как он считал, мы вполне могли бы воплотить в жизнь. И тогда я стала бы хозяйкой Широкого Дола…

– Мой отец отлично выглядит, и он совершен-но здоров, – сухо заметила я, глядя Ральфу прямо в глаза.

Возникла долгая пауза; нам обоим было совершенно ясно, как далеко мы готовы пойти для осуществления мечты Ральфа. Моей мечты.

– В жизни всякое случается, – обронил Ральф, и эти слова упали в зловещую и глубокую тишину вокруг, как в застывшую воду мельничного пруда. И, точно брошенный в воду камень, породили вокруг себя множество все расширяющихся кругов. И я принялась сопоставлять, соизмерять возможность потери отца, моего любимого, моего обожаемого отца, с возможностью навсегда потерять Широкий Дол. Сопоставлять основополагающую ценность присутствия в моей жизни отца, шумного и энергичного, и то чудовищное чувство холодного одиночества, которое охватывало меня в предвкушении моей скорой ссылки из родного дома, почти столь же вероятной, как и то, что этим летом мне исполнится шестнадцать лет. Я без улыбки посмотрела на Ральфа и спросила ровным холодным тоном:

– Ты имеешь в виду несчастный случай?

– Да. Никто из нас уже завтра от несчастного случая не гарантирован, – сказал он таким же ровным холодным тоном.

Я кивнула. Мой мозг искал – так искусная прядильщица ищет конец нити в спутанном клубке шерсти – некую идею, за которую я могла бы уцепиться, чтобы она помогла мне пройти по этому лабиринту греха и преступлений и вывела бы меня на простор залитого солнечным светом Широкого Дола. Я в молчании соизмеряла то, до какой степени мне необходим отец, с тем, сколь сильно мне необходимо ощущение собственной безопасности в родном доме; при этом я учитывала и ту роль, которую может сыграть безумное увлечение моего брата Ральфом, и то, как далеко может завести его это опасное увлечение. Думала я и о матери; о том, что, утратив отца, я могу стать более чувствительной, а значит, и более уязвимой, в наших с мамой отношениях. И все же передо мной вновь и вновь возникала безрадостная картина моей жизни в неуютном замке где-то далеко на севере, далеко от той земли, частью которой являюсь я сама; я представляла себя тоскующей всем сердцем по знакомым утренним звукам Широкого Дола. А еще перед глазами у меня то и дело вставал профиль отца – в тот момент, когда он, отвернувшись от меня, во все глаза восторженно смотрел на своего сына и наследника. Он ведь предал меня, предал, хотя сама я тогда еще и помыслить не могла о том, чтобы предать его. Я вздохнула. Собственно, тут с самого начала мог быть только один ответ.