Текст книги "Широкий Дол"

Он улыбнулся, услышав это пылкое признание, и принялся рассуждать о лошадях. Я, кстати, и раньше, еще во время своей болезни, замечала, что в лошадях он разбирается отлично. Во всяком случае, в его двуколку была впряжена просто чудесная пара гнедых – высокий шаг, изогнутые дугой гордые шеи, красновато-бронзовый отлив шкуры.

Я, помнится, тогда удивилась: откуда у молодого врача столько денег, ведь такие красавцы стоят немало, но теперь мне все стало ясно. Я рассказала доктору о своем первом пони, которого купил мне папа, а он рассказал мне о своей первой охотничьей собаке, и мы так увлеклись беседой, что я совершенно позабыла о том, что по крайней мере половина всех присутствующих не сводят с нас глаз.

– Беатрис, дорогая… – услышала я неуверенный мамин голос и, подняв глаза, увидела, что прямо к нам направляется леди Хейверинг, которая тут же, будучи умелой хозяйкой, увела с собой доктора МакЭндрю, желая познакомить его с другими гостями. А мама напомнила мне, что именно я, подружка невесты, должна теперь отвести Селию наверх, помочь ей снять свадебное платье и переодеться для путешествия.

Вместо того чтобы зачем-то помогать Селии, я мечтательно смотрела в окно, а ее горничная хлопотала вокруг нее, заодно и на мне оглаживая дорожный плащ и поправляя шляпку. Меня вдруг охватила тоска; мне не хотелось уезжать из Широкого Дола, было больно расставаться с этим знакомым и таким любимым пейзажем – с холмами, с деревьями, листва которых еще только начинала менять свой цвет. На глазах у меня были слезы, когда я, прощаясь, целовала маму и садилась в карету. Она-то, моя дорогая глупышка, приняла эти слезы на свой счет и очень тепло меня расцеловала и благословила. В толпе людей, собравшихся вокруг дилижанса, целующих Селии руку и выкрикивающих всякие добрые пожелания, я поискала глазами доктора МакЭндрю. Он стоял позади этой толпы и, заметив мой взгляд, сразу же посмотрел на меня. В его глазах таилась такая легкая и теплая улыбка, предназначенная только для меня одной, что я вдруг совершенно успокоилась. Вокруг было так шумно, что я, разумеется, не смогла расслышать, что он сказал, но прочла эти два слова по его губам: «Возвращайтесь скорее».

Я с улыбкой на лице устроилась на сиденье, чувствуя себя окутанной неким теплым облаком доброты, карета тронулась, и наше свадебное путешествие началось.

Глава восьмая

Первая брачная ночь прошла именно так, как мы с Гарри и планировали; мое возбуждение только возрастало от понимания того, что мы обманываем Селию, спящую в соседнем номере, и Гарри приходилось зажимать мне ладонью рот, чтобы заглушить мои сладострастные стоны. Но этот намек на насилие и моя кажущаяся беспомощность только сильней нас распаляли. Когда же он сам достиг высшей точки наслаждения, ему пришлось зарыться лицом в подушки, чтобы никто, кроме меня, не услышал его глухого рычания. А потом мы долго лежали, не говоря ни слова, наслаждаясь полным покоем, и я даже не думала о том, что мне стоило бы тайком пробраться в свой номер.

Отель «Золотое руно» находился на набережной Портсмута, и я, соскальзывая в сон, слышала плеск морских волн, разбивающихся о волноломы. В воздухе так пахло морем, что мне казалось, будто мы уже плывем, будто наше путешествие уже началось и все мои надежды и страхи, связанные с Широким Долом, остались далеко позади. Гарри тяжело вздохнул во сне и перевернулся на другой бок, а я лежала тихонько в этой чужой комнате, наслаждаясь своей удаленностью от дома и чувствуя себя в полной безопасности – и все это делало мой далекий дом еще дороже для меня. Невольно мысли мои переключились на Ральфа – на того, прежнего Ральфа времен моего девичества, – и я вспомнила, как страстно он мечтал лежать рядом со мной в чистой постели, на свежих простынях. Он был прав, завидуя нам. Ведь нам принадлежала земля, дарившая благополучие, и это было самое главное.

Я лежала на спине, глядя широко раскрытыми глазами во тьму и слушая шелест волн, лижущих каменный парапет набережной; казалось, волны вздыхают, будучи в силах лишь прикоснуться к вожделенной земле. В эти мгновения Гарри полностью принадлежал мне, а за стенкой спала Селия, надежно оберегаемая моей «дружбой» от посягательств мужа. Прежний мучительный страх, боязнь быть лишней, нелюбимой, постоянная тревога – все это несколько ослабело. Я была любима. Мой брат, хозяин нашего поместья, обожал меня и готов был предстать передо мной по первому зову, стоило только пальцами щелкнуть. На моей родной земле мне ничто не грозило. Гарри, по праву став ее хозяином, все делает и будет делать так, как того захочу я. Но я, уставившись невидящим взором в серый, едва различимый потолок, понимала: этого недостаточно; мне нужно нечто большее, чем любовь Гарри. Мне нужна была та магия, которая превратила его в божество урожая, когда он въехал на мельничный двор на груде пшеничных снопов и сам точно живой сноп – стройный, золотоволосый, золотокожий. В тот день я, выйдя ему навстречу из полутемного амбара, приветствовала не просто мужчину, которого желала всем сердцем, но нечто большее – бога урожая; и он, глядя на меня с восхищением, видел перед собой не сестру, а древнюю повелительницу темных сил, зеленоглазую богиню земного плодородия. И теперь, когда Гарри превратился в обыкновенного мужчину, облаченного в ночную сорочку и тихонько похрапывающего рядом со мной, я утратила и свое восприятие Гарри как сказочного героя, и свою безумную страсть к нему.

Так что, естественно, думала я о Ральфе. Во время наших свиданий, страстных поцелуев и ласк где-нибудь в укромном местечке под жаркими солнечными лучами Ральф всегда был окутан этой древней магией земли, всегда казался воплощением неких темных лесных сил. Всегда дышал живой силой Широкого Дола. А вот в Гарри этого никогда не было; да он и сам говорил, что мог бы жить, где угодно.

Я повернулась на бок и, готовясь ко сну, пристроилась поближе к Гарри, обогнув его весьма пухлый зад. Я никогда бы не смогла так управлять Ральфом, как управляю Гарри. Но и сама бы я никогда не потерпела, чтобы мной управляли, чтобы мне приказывали. Однако же я не могла не испытывать тайного презрения к мужчине, который позволяет другим дрессировать его, как щенка. Любой хороший наездник предпочитает хорошо обученных лошадей, но, с другой стороны, какому настоящему наезднику не захочется принять вызов непокорного животного, не позволяющего сломить его свободолюбивый дух? Гарри всегда принадлежал и будет принадлежать к категории домашних любимцев. А я всегда была более дикой, порождением тех далеких времен, когда леса Широкого Дола еще полнились древней магией. Я улыбнулась, представив себя в образе необычного для тамошних мест зверя – гладкого, ловкого, с зелеными кошачьими глазами. И почувствовала, как меня охватывает сладкая дрема, на смену которой чуть позже пришел и глубокий сон.

Гостиничная суета разбудила меня достаточно рано, и я вполне успела незаметно проскользнуть к себе в номер и уже лежала в постели, когда моя горничная, как всегда, принесла мне утреннюю чашку шоколада и горячую воду для умывания. Из окна номера была видна бухта; вода гостеприимно сияла голубизной; на волнах слегка покачивались рыбачьи лодки и яхты. Я была страшно возбуждена и полна приятных предвкушений, Селия тоже, и мы с ней смеялись как дети, когда садились на паром, пришвартованный к высокому причалу.

Первые минуты и впрямь были восхитительны. Небольшое наше судно едва заметно покачивалось, крепко пришвартованное, и запахи вокруг были такие необычные, и на набережной толпился народ, и торговцы спешили всучить отъезжающим свои товары – фрукты и провизию в маленьких корзинках, маленькие красочные пейзажи Англии и сотни мелких безделушек, бессмысленных, но довольно хорошеньких, из ракушек или осколков стекла.

Даже когда я заметила какого-то безногого человека – бывшего моряка, очевидно, – то не вздрогнула от страха и ощущения опасности, незаметно подбирающейся ко мне. Хотя его отрезанные выше колен ноги и выглядели жутко, но он на удивление ловко и умело враскачку передвигался по земле. С первого взгляда заметив, что у этого инвалида волосы светлые, я окончательно уверилась, что, покинув Широкий Дол, сбежала от Ральфа, который неторопливо и неотвратимо двигался в сторону нашего поместья. Я бросила безногому монетку, и он, поймав ее, что-то профессионально проныл в знак благодарности. Мысль о том, что Ральф, мой прекрасный Ральф, стал таким же ничтожным, жалким, так же погряз в нищете и ползает по тротуарам, выпрашивая милостыню, ударила меня в самое сердце, но я, пожав плечами, постаралась поскорее прогнать эту мысль, и тут как раз Селия крикнула: «Смотрите! Смотрите! Мы поднимаем паруса!»

Ловкие, как обезьяны, матросы поползли по вантам и реям и развернули полотнища парусов. Паруса вздувались и хлопали на ветру, матросы, что-то хрипло крича, стали отвязывать причальные канаты и швырять их на палубу. Мы с Селией поспешили убраться подальше, когда эти свирепые мужчины с диким, как у пиратов, видом бросались от одного каната к другому, заставляя паруса ползти все выше. Стена причала поплыла прочь, машущие руками люди стали постепенно уменьшаться, и вскоре судно вышло из гавани, хотя причалы из желтого камня, точно протянутые к нам руки, словно пытались задержать корабль в Англии хотя бы на одну, последнюю секунду. Затем мы пересекли бурные воды устья, где воды реки встречались с морскими волнами, и вышли в открытое море.

Паруса наполнились ветром, выпрямились, надулись, и матросы, наконец, перестали метаться по палубе. Мы с Селией сочли это добрым знаком. Я прошла на нос судна, огляделась, желая убедиться, что никто на меня не смотрит, и почти легла на бушприт, вытянувшись как можно дальше, чтобы видеть волны, бегущие прямо подо мной, и острый нос судна, рассекающий зеленую воду. Я провела так добрый час, очарованная бегом волн, но затем качка стала сильнее, ветер дул все яростней, и среди бела дня стало темно от тяжелых туч, грозивших бурей и на берегу, и на море. Начал накрапывать дождь, и я вдруг почувствовала, что очень устала, и спряталась от дождя в каюте. Качка все усиливалась, и было очень утомительно смотреть, как стены моей каюты то взлетают вверх, то падают вниз.

Затем это стало не просто утомительно, а невыносимо, ужасно. Я была уверена, что мне стало бы лучше, если бы я смогла снова выйти на палубу, и я все пыталась вспомнить, как приятно было смотреть на волны и разрезающий их нос судна, но это не помогло. Качка казалась мне отвратительной, а судно я уже просто ненавидела и всем сердцем желала вернуться на добрую твердую землю.

Я открыла дверь и позвала свою горничную, которой следовало бы находиться в каюте напротив, но тут внезапный приступ тошноты заставил меня броситься к тазу для умывания. Горничная так и не появилась, хотя мне было очень плохо, я нуждалась в помощи и чувствовала себя совершенно больной. Особенно резкий рывок судна заставил меня кое-как, шатаясь, добраться до койки, и я без сил рухнула на нее. Все в каюте качалось и подпрыгивало, незакрепленные дорожные сумки и чемоданы скользили по полу, налетая то на одну стену, то на другую. Мне было настолько мерзко, что я даже сама себе помочь не могла. И я, вцепившись в край койки, громко заплакала – мне было страшно, меня ужасно тошнило, и никто не пришел мне на помощь. Затем меня снова вырвало, я упала на подушку, которая самым кошмарным образом подпрыгивала у меня под головой, и через какое-то время уснула.

Когда я проснулась, каюта по-прежнему раскачивалась вовсю, но кто-то уже успел все в ней прибрать и закрепить багаж, так что вещи оставались на своих местах, и маленькая каюта уже не выглядела настолько поглощенной хаосом. В воздухе слабо пахло лилиями, вокруг было чисто, и я огляделась, надеясь увидеть свою горничную, но увидела Селию. Она спокойно сидела в кресле, которое раскачивалось и подпрыгивало вместе с каютой, и улыбалась мне.

– Я так рада, что вам лучше, Беатрис, – сказала она. – Как вы теперь себя чувствуете? Не хотите ли что-нибудь съесть? Или хотя бы выпить немного бульона или чаю?

Я никак не могла вспомнить, где нахожусь и что происходит, и молча покачала головой: при упоминании о еде к горлу снова подступила тошнота.

– Ну, тогда поспите, – велела мне эта незнакомая, странно уверенная в себе Селия. – Сон для вас сейчас самое лучшее, а пока вы будете спать, мы, возможно, успеем добраться до места назначения и снова окажемся в полной безопасности.

Я закрыла глаза; мне было все равно, куда мы там прибудем, так сильно меня тошнило. Потом я снова уснула, а когда проснулась, меня в очередной раз вырвало, и кто-то успел заботливо подать мне тазик, а потом тщательно вымыл мне лицо и руки теплой водой, вытер полотенцем и снова уложил на подушку, не забыв перевернуть ее холодной стороной. Я даже подумала, что рядом со мной моя мама – ведь горничная моя так и не появилась. Лишь ночью, проснувшись, я поняла, что все это время со мной нянчилась Селия.

– Вы что же, так и сидели возле меня? – спросила я.

– Ну да, – сказала она, словно это было совершенно естественно. – Я, правда, порой оставляла вас на несколько минут, чтобы присмотреть за Гарри.

– Ему тоже так плохо? – удивилась я.

– Пожалуй, еще хуже, чем вам, – спокойно ответила Селия. – Ничего, вы оба снова почувствуете себя вполне нормально, как только мы доберемся до Франции.

– И вам не надоело возиться с нами, Селия? Вы ведь, наверное, устали?

Она улыбнулась, и ее нежный голосок донесся до меня словно издали, потому что я уже снова начинала соскальзывать в сон.

– О нет, – сказала она. – Я совсем не устала. Я гораздо крепче, чем может показаться.

Когда я проснулась в следующий раз, ужасная качка почти прекратилась. От слабости у меня звенело в ушах, зато меня больше не тошнило, и я решилась сесть. Я спустила на пол босые ноги и почувствовала, что вся дрожу, но мне, безусловно, было гораздо лучше. Я вышла в коридор и осторожно приблизилась к соседней двери, ведущей в каюту Гарри. Ноги подо мной подгибались, а я даже стул с собой не прихватила для поддержки. Дверь открылась совершенно беззвучно, и я в молчании застыла на пороге.

Селия стояла возле койки, на которой лежал мой Гарри; в одной руке у нее была чашка с бульоном, а второй она поддерживала его за плечи, и он понемножку пил бульон, точно больной младенец. Потом Селия уложила его на подушку и ласково, с бесконечной добротой спросила:

– Ну что, теперь тебе получше?

Гарри благодарно стиснул ее руку:

– Дорогая, ты так добра! Ты такая нежная, милая…

Селия улыбнулась и откинула ему волосы со лба интимным и вполне уверенным жестом.

– Ах, Гарри, какой ты глупый! – сказала она. – Я же твоя жена! Разве я могу не заботиться о тебе, когда тебе так плохо? Я же обещала любить тебя и в радости, и в горести. И мне очень приятно было оказаться вам обоим полезной – и тебе, и нашей милой Беатрис.

Я в немом ужасе смотрела, как Гарри взял руку Селии, которой она только что приглаживала ему волосы, и с нежностью поднес к губам. И Селия, холодная застенчивая Селия, наклонилась и поцеловала его в лоб! Затем она встала и задернула занавески вокруг его постели. А я поспешила отступить обратно в коридор и, бесшумно ступая босыми ногами, ретировалась в свою каюту и закрыла за собой дверь. Эта неожиданная уверенность Селии и ее нежное отношение к Гарри встревожили меня. Я снова ощутила острый укол ревности и боязнь того, что окажусь лишней, что буду совершенно не нужна им обоим во время их медового месяца. Желая вновь обрести мужество и найти хоть какое-то подтверждение собственной красоты и привлекательности, я повернулась к небольшому зеркалу, прикрепленному к стенке каюты. Зрелище было удручающее: лицо мое покрывала болезненная бледность, а кожа была тусклой и желтоватой, как воск.

Нечего было и думать о том, чтобы, снова проявив решительность, войти в каюту Гарри и устроить ему бурную сцену или просто забраться к нему в постель. Если ему так же плохо, как и мне, он не обрадуется ни ссоре, ни страстному примирению.

Пока я одевалась, с лица моего не сходило озадаченное выражение. Впервые, почувствовав себя плохо, мы оказались столь непохожи на самих себя, непохожи на тех, какими были, пока не оторвались от родной земли. Я была поражена тем, как мало у нас с Гарри общего. Вдали от Широкого Дола, вдали от моих навязчивых идей, испытывая слишком сильное недомогание, чтобы быть любовниками, мы оказались совершенно чужими друг другу. Если бы я зашла в его каюту за чем-то другим, а не ради страстной любовной сцены, я бы просто не знала, что ему сказать. Во всяком случае, мне бы и в голову не пришло заказать ему бульон, или покормить его с ложки, как какого-то отвратительного младенца-переростка, или заботливо задернуть занавески, чтобы он мог поспать. Я никогда в жизни не ухаживала за больным человеком; я даже в раннем детстве не играла в куклы; и у меня не было ни малейшей склонности к той разновидности любовных отношений, которая включает нежную, материнскую заботу и всевозможные милые одолжения.

Селия, расцветшая от сознания собственной значимости, и Гарри, откровенно благодарный ей за ее нежные заботы, представляли собой, на мой взгляд, довольно странную пару, но я никак не могла придумать, как можно было бы повлиять на развитие их новых взаимоотношений.

Да мне не так уж и хотелось сейчас – когда я уже стояла на палубе и любовалась восхитительно спокойным небом до самого горизонта – портить для Селии ее краткие мгновения славы. Если ей так нравится нянчиться с Гарри и со мной в такие отвратительные моменты, то в этом я ей не соперница. И если Гарри поцелует ей руку в знак благодарности и скажет спасибо за столь неприятную и тяжелую работу и заботу, то мне от этого хуже не будет. Вскоре от резких порывов ветра щеки мои снова порозовели, а уныло повисшие волосы стали завиваться кудрями, и во мне вновь проснулась надежда. Впереди Франция, впереди долгие дни отдыха, полные легкомысленного веселья. В чужой стране некому будет следить за нами, некому будет нас подслушивать, и обманывать нам придется только наивную, глупую, рабски преданную нам Селию.

Гарри и Селия вскоре тоже поднялись на палубу, и я простила им даже крепко сплетенные руки – особенно когда увидела, как мой некогда сильный и здоровый любовник бессильно прислоняется к Селии, ища поддержки. Гарри был очень бледен, апатичен и сумел улыбнуться, только когда я заверила его, что примерно через час мы уже высадимся на берег. Никакой тревоги я больше не испытывала. Я твердо знала: как только Гарри поправится настолько, что сможет с аппетитом пообедать и вновь почувствовать вкус к жизни, я опять обрету над ним полную власть.

Мы поужинали и переночевали в Шербуре, и утром Гарри чувствовал себя уже вполне хорошо. Я не жаловалась, но позавтракать так и не смогла, поскольку у меня возобновились приступы тошноты, хотя головокружение прошло. Меня затошнило, едва я подняла голову с подушки, потом все утро мне было не по себе. Пока мои спутники с удовольствием завтракали и пили кофе с круассанами, я поспешила выйти на воздух и, устроившись в гостиничном садике, стала смотреть, как грузят в дилижанс наши вещи, заранее побаиваясь долгого пути до Парижа. Мне казалось, что дурнота вернется, как только мы окажемся в тесной, мерно покачивающейся карете, поэтому я с трудом заставила себя поднять голову и улыбнуться Гарри, когда он помогал мне садиться в экипаж.

Мои опасения оправдались: я продолжала плохо себя чувствовать, когда море и запахи корабля остались далеко позади. Проклятье, но недомогание преследовало меня по утрам в течение всего пути в Париж, и в залитом солнцем Париже меня тоже каждое утро тошнило, и Гарри напрасно барабанил в дверь, приглашая меня покататься верхом в bois[16]16
  В лес (фр.).


[Закрыть]. То же самое продолжалось и во время нашего путешествия на юг.

И однажды, когда меня в очередной раз утром вырвало, я высунулась в окно, хватая ртом воздух, и с отвращением призналась себе в том, в чем мне признаваться совсем не хотелось. Я была беременна.

Мы находились в трех днях пути от Парижа, в самом сердце центральной, сельскохозяйственной, Франции, и из моего окна открывался чудесный вид на черепичные крыши очаровательного старого городка. Я жадно вдыхала воздух, слишком теплый, пожалуй, для английской осени, и вдруг почувствовала запах выпечки и еще какой-то ужасный запашок вроде чеснока. Разумеется, меня снова вырвало, но одной слюной, потому что желудок мой был пуст.

Из моих припухших глаз брызнули слезы; я чувствовала, как они холодят мне щеки, словно я плачу от горя и совсем обессилела. Хорошенькие крыши из голубой черепицы, высокие старые колокольни, дрожащая голубоватая дымка на горизонте, признак приятной теплой погоды – ничто меня не радовало, ничто не могло меня согреть. Я понимала, что беременна, и мне было очень страшно.

В тот день мы как раз собирались ехать дальше, и остальные уже ждали меня внизу. Я спустилась, но, почувствовав, как к лицу приливает жар и к горлу вновь подступает тошнота, сказала, что кое-что забыла у себя в комнате, и стремглав бросилась наверх, чтобы избежать их удивленно-сочувственных взглядов. И вот сейчас я должна была снова спуститься вниз, сесть в дилижанс и почти весь день провести в нем, покачиваясь и подскакивая на колдобинах разбитых французских дорог и слушая, как Селия вслух читает свой проклятый путеводитель, а Гарри, как всегда, храпит. И некому было протянуть мне руку в минуту страшной беды и отчаяния. И сама я никого не могла попросить: «Помогите! Мне так плохо!»

Собственно, с тех пор, как началось это утреннее недомогание, я уже втайне догадывалась, в чем дело. И все же, когда у меня в положенное время не пришли месячные, я обвинила в этом нервы и чрезмерное возбуждение во время свадьбы и в начале путешествия. Но в глубине души мне все стало ясно еще недели две назад. Просто я никак не могла заставить себя повернуться к этой беде лицом. И я, уподобляясь Гарри и маме – хотя сама всегда мыслила очень трезво и отличалась решительностью, – упорно гнала от себя тревожные подозрения. Но они возвращались, и каждое солнечное утро, просыпаясь, я чувствовала себя больной и встревоженной. В течение дня, улыбаясь Гарри и болтая с Селией, я могла на какое-то время забыть об этом, успокоить себя необременительной ложью, что я совершенно здорова, а мое недомогание просто связано с переменой мест, с нашим путешествием. А ночью, лежа в объятиях Гарри и побуждая его проникать в меня как можно глубже, я каждый раз в глубине души надеялась, что это заставит мои месячные снова прийти, но с утра все начиналось снова, и мне с каждым днем становилось все хуже. Я уже всерьез стала опасаться, что Селия со своей нежной проницательностью заметит мое состояние, а я, чувствуя себя такой усталой и одинокой, не смогу скрыть от нее свою тайну, и тогда сильнее всякого здравомыслия станет моя потребность в помощи и любви, мое желание, чтобы хоть кто-то сказал мне: «Не бойся. Ты не одна. Вместе мы с этим как-нибудь справимся».

Теперь мне было уже очень страшно, и о своем ближайшем будущем я даже думать не осмеливалась.

Я вынула из ридикюля носовой платок и, держа его в руках в качестве извинения, спустилась вниз. Селия ждала меня в холле, пока Гарри расплачивался по счетам, и радостно улыбнулась, но я не сумела улыбнуться ей в ответ, настолько были напряжены мышцы моего лица. Вероятно, я была очень бледна, потому что Селия вдруг спросила:

– Вы хорошо себя чувствуете, Беатрис?

– Отлично! – ответила я, и она, приняв мою чрезмерную краткость за нежелание говорить на эту тему, больше ни о чем меня не спросила, хотя больше всего мне хотелось расплакаться, броситься к ней в объятия и попросить ее спасти меня от той страшной угрозы, что нависла надо всем моим будущим.

Я просто представить себе не могла, как мне теперь быть.

В карету я садилась, словно всходя на эшафот. И сразу же отвернулась и уставилась в окно, чтобы охладить вечное желание Селии поболтать. Загибая под ридикюлем пальцы, я подсчитала, что уже два месяца беременна и могу ожидать разрешения от бремени в мае.

С бессильной ненавистью я смотрела на солнечный французский пейзаж, проплывающий за окном, на приземистые домики и пыльные, хорошо вскопанные сады и огороды. Эта чужая земля, эти незнакомые места тоже казались мне частью кошмара, связанного с моим затруднительным положением. Я испытывала смертельный страх, думая о том, что может случиться самое худшее: я умру во время этих позорных родов и никогда больше не увижу ни своего милого дома, ни Широкого Дола. И мое тело будет похоронено на одном из этих ужасных тесных французских кладбищ, а не возле нашей деревенской церкви, не в моих родных местах. Еле слышное рыдание вырвалось из моей груди, и Селия, оторвавшись от книги, тут же посмотрела на меня. Я чувствовала ее взгляд, но даже головы в ее сторону не повернула. Она ласково потрепала меня по плечу своей маленькой ручкой – так взрослый мог бы утешить огорченного ребенка, и этот жест немного успокоил меня, но я никак на него не ответила, лишь сморгнула навернувшиеся на глаза слезы.

Два или три дня я ехала молча; это злосчастное путешествие все продолжалось, а Гарри ничего не замечал. Когда ему становилось скучно, он перебирался на козлы и ехал рядом с возницей, чтобы лучше видеть окрестности, или нанимал лошадь и с удовольствием садился в седло. Селия посматривала на меня с нежностью и тревогой, но не вмешивалась в мои мрачные раздумья, хотя я видела, что она всегда готова поговорить со мной, выслушать меня. Но я ничего ей не говорила и старалась сохранять на лице безмятежное выражение, особенно когда Гарри был поблизости; или же просто смотрела в окно, когда мы с Селией оставались одни.

К тому времени, как мы добрались до Бордо, я успела преодолеть первый шок; разум мой перестал метаться и шататься, как пьяный. И первое, что мне пришло в голову, это избавиться от нежданной обузы. Я сказала Гарри, что хочу как следует покататься верхом, чтобы стряхнуть, наконец, с себя всякое беспокойство. Он с сомнением смотрел, как я выбираю на конюшне самого зловредного с виду жеребца и при этом настаиваю на дамском седле, хотя мне все советовали этого не делать. Что ж, все они оказались правы. Даже будучи в самой лучшей своей форме, я бы на этом жеребце не удержалась. Он сбросил меня на землю в первые же десять секунд, еще на конюшенном дворе. Меня подняли, поставили на ноги, и я даже сумела улыбнуться и сказать, что не ушиблась. Потом я сказала, что, пожалуй, сегодня лучше посижу спокойно. Целый день я сидела в своем номере и ждала. Но ничего так и не произошло. Теплые лучи осеннего французского солнца вливалось в окно, и я показала солнцу язык, отвергая все здоровое, сильное, плодоносное. Эта хорошенькая светлая комнатка вдруг показалась мне чересчур тесной; стены словно смыкались, мне нечем было дышать. У меня было ощущение, что в воздухе разлит какой-то отвратительный запах, что им провоняла вся Франция. Схватив капор, я сбежала вниз и приказала подать мне маленькое ландо, которое Гарри нанял на то время, что мы проведем в городе. Но тут следом за мной вниз неторопливо спустилась Селия и удивленно спросила:

– Вы собираетесь ехать одна, Беатрис?

– Да! – резко ответила я. – Мне необходимо подышать свежим воздухом.

– Хотите, я поеду с вами? – предложила она. Ее уклончивая манера невероятно меня раздражала в первую неделю нашего путешествия, но вскоре я поняла, что это не от недостатка ума или уверенности, а из деликатности и простого желания угодить.

Ее вопросы – «Мне пойти с вами в театр?», «Мне пообедать вместе с вами или лучше одной?» – означали просто: «Вы предпочитаете мое общество или хотите остаться наедине?», и, кстати, мы с Гарри, к своему удивлению, вскоре обнаружили, что Селия не обидится ни в том случае, если мы от ее предложения откажемся, ни если мы его примем.

– Не стоит, – сказала я. – Лучше приготовьте Гарри чай, когда он вернется. Вы же знаете, как он это любит. Тем более здешние слуги совершенно не умеют заваривать чай. А я скоро вернусь.

Селия с улыбкой кивнула и проводила меня взглядом. Я сохранила спокойствие на лице, пока ехала мимо нее и раскрытых окон отеля, но как только мы отъехали достаточно далеко, я опустила на лицо вуаль и горько расплакалась.

Я пропала, пропала, пропала! – думала я и никак не могла придумать никакого выхода. Сперва я решила, что надо все рассказать Гарри и попытаться найти решение вместе с ним. Но некий мудрый голос в глубине моей души предостерег меня от этого, требуя подождать, не поддаваться панике и не делать признаний, от которых я потом не смогу отказаться.

В Широком Доле все было бы иначе. Там я первым делом направилась бы к Мег, матери Ральфа, которую в деревне многие считали колдуньей. Но какой смысл вспоминать о Мег? И я, пожав плечами, отринула эту мысль. Я выросла в сельской местности и, как и все деревенские дети, знала, что многим девушкам – работающим в господском доме, или неудачно вышедшим замуж, или соблазненным женатым мужчиной – помогают избавиться от непредвиденных сложностей такие знахарки, как Мег, ибо им известны тайны самых разных, в том числе и ядовитых, растений. Но сама я никогда не знала, что это за растения, и наверняка никогда не смогла бы узнать, как ими пользоваться.

Несомненно, и в этом сонном французском городе, как и в любом рыночном городе, нашлась бы знахарка-травница, и она, возможно, сумела бы дать мне дельный совет. Вот только как ее найти, чтобы об этом моментально не пронюхала вся гостиница, а затем и каждый заезжий англичанин, любитель сплетен? И с «естественным» падением с лошади мне тоже не повезло – я всего лишь до смерти напугала Гарри, да и сама испугалась, когда так больно ударилась и вся исцарапалась. Но толку-то не было никакого! И этот проклятый сорняк так и остался расти во мне!

Возница остановился, ожидая дальнейших указаний, и я сердито велела ему ехать вперед.

– Вперед, вперед! – почти с яростью крикнула я. – Не останавливайтесь! Я хочу куда-нибудь за город. – Он кивнул и щелкнул хлыстом, решив подчиниться требованиям эксцентричной молодой англичанки. Вскоре карета выехала за городскую черту, и богатые особняки сменились обычными сельскими домишками, окруженными небольшими, насквозь пропыленными садами, а потом потянулись поля и бесконечные виноградники, ряды которых уходили прямо за горизонт.

Вообще-то, пейзаж был довольно приятный, но я смотрела на него с тоской: он был так не похож на мой любимый Широкий Дол! Наши округлые, зачастую покрытые буковыми рощами и чудесной зеленой травой холмы волнами катились вдаль, а здесь каждый холм был изрыт террасами, засаженными монотонными рядами виноградных лоз; казалось, здесь возделан каждый дюйм земли, и бесконечные виноградники лишь кое-где прерывались небольшими крестьянскими огородами. В эту страну, возможно, приятно приехать ненадолго, в гости, поездить по этим пыльным дорогам под жарким, таким не-английским солнцем, но жить во Франции я бы не хотела и тем более не хотела бы быть здесь бедной. Наши простые люди тоже живут далеко не богато – если бы это было иначе, я решила бы, что я переплачиваю своим работникам, – но им не приходится буквально выцарапывать свой хлеб из сухой земли, как французским крестьянам. Мы с Гарри многому научились, разъезжая по окрестностям Бордо и беседуя со здешними землевладельцами, но нас откровенно поразило, как мало они знают о своих владениях и о тех людях, что трудятся на принадлежащей им земле; как редко они заглядывают за пределы того парка, что окружает их chateau[17]17
  Замок (фр.).


[Закрыть]. Кроме того, мы теперь были совершенно уверены, что у себя в Широком Доле ушли далеко вперед, сочетая новые способы обработки земли с традиционными надежными методами ведения хозяйства.