Текст книги "Маяк"

Он рад был уехать из Уорнборо. Городские дамы – по большей части они были подругами Хелен – стремились смягчить скуку провинциального домашнего быта эйфорией благожелательных попыток его женить. Порой он повторял в уме фразу Джейн Остен: «Вдовцу, имеющему собственный дом и вполне приличный доход, обязательно нужна жена». Они, разумеется, желали ему добра, но с тех пор, как погибла Хелен, он просто задыхался от их доброты. Он стал страшиться регулярных еженедельных приглашений на ленч или на обед. Неужели он и вправду бросил работу и укрылся в изолированности острова, чтобы избавиться от непрошеных заигрываний местных вдовушек? В минуты такого вот самоанализа он признавался себе, что – вполне возможно – так оно и было. Казалось, что предполагаемые преемницы Хелен все на одно лицо, их было просто невозможно отличить друг от друга: все его возраста или чуть моложе, приятной внешности, некоторые даже очень привлекательные, отзывчивые, прекрасно одетые и ухоженные. И на каждом званом обеде он боялся, что забудет чье-то имя, станет задавать те же безобидные вопросы о детях, о каникулах, о любимых занятиях, которые уже задавал раньше, и с точно таким же притворным интересом. Он мог себе представить, как очередная хозяйка дома, выждав хорошо рассчитанное время, звонит своей гостье: «Ну, как у вас складываются отношения с Рупертом Мэйкрофтом? Мне показалось, он с огромным удовольствием разговаривал с вами! Он вам звонил?» Он не звонил, но понимал, что в один прекрасный день, в момент тихого отчаяния, одиночества или слабости, может позвонить.

Его решение отказаться от партнерства в фирме и переехать, поначалу лишь временно, на остров Кум было воспринято с всеобщим вполне ожидаемым сожалением. Ему говорили о том, как им всем будет его недоставать, как высоко все они его ценят, но теперь, по прошествии некоторого времени, его поразило, что никто тогда не попытался его отговорить. Он утешался мыслью, что его уважали, а может быть, даже любили клиенты, с которыми он работал долгие годы, и многие перешли к нему от отца. Он был для них воплощением старомодного семейного поверенного в делах, задушевного друга, хранителя семейных секретов, защитника и советника. Он составлял для них завещания, помогал осуществлять имущественные сделки, представлял их интересы, если их вызывали к мировому судье (а всех судей города он знал лично) за мелкие нарушения, в большинстве случаев за неправильную парковку или за превышение скорости. Самым серьезным делом в его практике, какое он мог припомнить, была мелкая кража в магазине, совершенная женой местного священника. Этот скандал дал богатую пищу для сплетен всему приходу, прихожане с наслаждением обсуждали происшествие целую неделю. В результате его ходатайства о смягчении наказания дело рассматривали весьма сочувственно, затребовали медицинское заключение и приговорили к уплате вполне умеренного штрафа. Разумеется, его клиенты станут о нем скучать, будут вспоминать его с сентиментальным ностальгическим чувством, но не очень долго. Фирма «Мэйкрофт, Форбс и Макинтош» разрастется, возьмет новых партнеров, оборудует новые помещения. Молодой Макинтош, который через год должен получить диплом, уже представил свой план развития фирмы. Сын Мэйкрофта – у них с Хелен был только один ребенок – должен был отнестись к этому вполне сочувственно. Он теперь работал в Лондоне, в одной из фирм в Сити, в штате которой было сорок адвокатов: она отличалась высокой степенью специализации, весьма выдающейся клиентурой и пользовалась широкой известностью в стране.

К сегодняшнему дню Мэйкрофт пробыл на острове уже полтора года. Оторванный от установившегося, вселяющего спокойную уверенность образа жизни, служившего опорой его внутреннему «я», он, как бы иронически это ни воспринималось, обрел здесь больше душевного покоя, зато его стали одолевать непривычные ранее вопросы к самому себе. Поначалу остров вызвал у него настоящее смятение чувств. Как это всегда свойственно красоте, Кум одновременно и успокаивал, и лишал покоя. Он обладал какой-то необычайной властью побуждать человека к самоанализу, вовсе не обязательно мрачному, но достаточно глубокому, чтобы рождать беспокойство. Как предсказуемо, как, по сути, безмятежно прошли его пятьдесят восемь лет! Любовно оберегаемое детство, с особым тщанием выбранная приготовительная школа, потом, до восемнадцати лет, небольшая, но весьма уважаемая частная средняя школа, вполне ожидаемый диплом второго класса с отличием в Оксфорде. Он решил пойти по стопам отца не потому, что горел желанием стать юристом, и даже – как понял теперь – не в результате осознанного выбора, а из сыновнего почтения и потому, что знал – его ждет заранее обеспеченное место работы. Даже женился он не столько из-за страстной любви, сколько по сознательному выбору из небольшого круга подходящих девушек – посетительниц теннисного и литературного клубов города Уорнборо. Ему никогда не приходилось принимать по-настоящему трудных решений, он не сталкивался с мучительными проблемами трудного выбора, не занимался опасными видами спорта, не пытался достичь ничего выходящего за пределы его профессии. Неужели все это, размышлял он, из-за того, что он был единственным, обожаемым и всячески оберегаемым ребенком? Из его детства чаще всего ему вспоминались слова матери: «Не надо это трогать, дорогой, это опасно». Или: «Не ходи туда, милый, ты можешь упасть!» Или еще: «На твоем месте я не стала бы слишком часто встречаться с ней, дорогой, она не совсем в нашем духе».

Руперт полагал, что его первые полтора года на острове прошли довольно успешно, ведь никто не сказал ему, что это не так. Но он признавал, что сделал две большие ошибки, обе – с приемом новых людей на работу. В обоих случаях он поступил вопреки здравому смыслу. Дэниел Пэджет и его мать приехали на Кум в июне 2003 года. Пэджет написал ему, хотя и не прямо на его имя, желая узнать, нет ли на Куме места для кухарки и не нужен ли им человек, выполняющий всякие мелкие поделки. Тогдашний мастер как раз собирался уйти с работы, и письмо Пэджетта, хорошо написанное и сопровожденное рекомендацией, пришло, как казалось, в самый нужный момент. Кухарка на острове тогда не требовалась, но миссис Планкетт намекала, что лишняя пара рук на кухне ей бы не повредила. Принятое решение оказалось ошибкой. Миссис Пэджетт уже тогда была очень больна, жить ей оставалось всего несколько месяцев, и эти последние месяцы она твердо решила провести на острове, который она в детстве видела, приезжая на побережье, и который в ее мечтах превратился в фантастическую страну Шангри-ла. Большую часть времени Дэн Пэджетт проводил, ухаживая за матерью. Ему чаще всего помогала Джоанна Стейвли, а иногда и экономка, миссис Бербридж. Никто не жаловался, но Мэйкрофт понимал, что им приходится расплачиваться за его ошибку. Дэн Пэджетт был действительно мастером на все руки, но ему каким-то образом удалось без слов дать всем ясно понять, что жизнь на острове ему совершенно не по душе. Мэйкрофт как-то услышал разговор миссис Бербридж с миссис Планкетт. «Ну конечно, – говорила она, – Дэн никакой не островной житель, и теперь, когда его матери не стало, он вряд ли здесь надолго задержится». «Он не островной житель» – на Куме это был совершенно убийственный приговор.

А тут еще восемнадцатилетняя Милли Трантер. Мэйкрофт принял ее, потому что лодочник Джаго встретил ее в Пентворти, бездомную и просящую милостыню. Он позвонил Руперту оттуда – спросить, нельзя ли привезти Милли на остров, чтобы она побыла там, пока не удастся для нее что-нибудь устроить. Было ясно, что если не это, придется либо оставить девчонку одну и ее подберет первый попавшийся хищник в мужском обличье, либо передать ее в полицию. Милли прибыла, и ей выделили комнату в конюшенном корпусе и дали работу – помогать миссис Бербридж с постельным и столовым бельем, а также миссис Планкетт на кухне. На этот раз все прошло нормально, но будущее Милли постоянно волновало Руперта своей абсолютной неопределенностью. Детей на Кум теперь не допускали, а Милли, хотя формально и считалась взрослой, была непредсказуема и своенравна, как ребенок. Не могла же она вечно оставаться на острове!

Мэйкрофт взглянул в ту сторону, где сидел его коллега, на его чуткое, тонкое лицо с бледной кожей, не поддававшейся ни солнечным лучам, ни островным ветрам, на прядь темных волос, упавшую на лоб… Это было лицо ученого. Бойд уже несколько месяцев работал на острове, когда приехал Мэйкрофт: он тоже бежал от жизни. Бойд появился на Куме благодаря ходатайству миссис Эвелин Бербридж. Она была вдовой приходского священника, и у нее до сих пор сохранились связи в церковных кругах. Мэйкрофт никогда не задавал прямых вопросов ни ей, ни Бойду, но знал, как, по-видимому, знали почти все на острове, что Бойд, англиканский священник, вынужден был оставить свой приход либо из-за утраты веры, либо в результате алкоголизма, а может быть, из-за того и другого вместе. Мэйкрофт сознавал, что не способен понять, как такое могло произойти. Вино всегда давало ему наслаждение, не становясь необходимостью, а былые воскресные посещения церкви вместе с Хелен служили подтверждением его «английскости» и принятого в обществе поведения, являлись исполнением довольно приятных обязанностей, совершенно лишенных религиозного рвения. Его родители не верили в религиозный экстаз, не верили и в необузданные церковные инновации, угрожавшие их удобной и безмятежной ортодоксальности. Его мать отвергала их, спокойно говоря: «Мы ведь принадлежим к АЦ – к англиканской церкви, милый, мы таких вещей просто никогда не делаем». Мэйкрофт находил странным, что Бойд решил сложить сан, не столь давно усомнившись в каких-то догматах; утрата веры в догматы была профессиональной опасностью у англиканских священников, если судить по высказываниям некоторых епископов в средствах массовой информации. Однако то, что в данном случае потеряла церковь, оказалось для Руперта настоящей находкой. Теперь он не представлял себе, как он мог бы работать на Куме без Адриана Бойда, сидящего за столом напротив.

С чувством вины он вдруг подумал, что смотрит в окно вот уже минут пять, а то и больше. Он решительно обратил взгляд и мысли на лежащую перед ним работу. Но его благие намерения рассыпались в прах. Раздался громкий стук в дверь, и в комнате возникла Милли Трантер. Она редко здесь появлялась, но всегда одним и тем же способом: казалось, она материализуется по эту сторону двери прежде, чем уши Руперта успевают расслышать ее стук.

Милли сказала, не пытаясь скрыть возбуждение:

– Ох и беда у нас на причале, мистер Мэйкрофт! Мистер Оливер говорит, чтоб вы срочно пришли. Ох он и разозлился! Вроде как из-за того, что Дэн его анализ крови утопил.

Казалось, Милли нечувствительна к холоду. Сейчас она решила отпраздновать теплый день, нарядившись в сидящие низко на бедрах и украшенные многочисленными пряжками джинсы и надев короткую тенниску, едва прикрывавшую детскую грудь. Живот у нее был голый, а в пупке светилась золотая запонка. Мэйкрофту подумалось, что, пожалуй, стоит поговорить с миссис Бербридж о том, как одевается Милли. Можно согласиться, что гости не так уж часто встречают Милли, одетую или раздетую, но он не сомневался, что его предшественник ни минуты не стал бы терпеть этот голый живот.

А сейчас он сказал:

– И что же ты делала у причала, Милли? Разве ты не должна была помочь миссис Бербридж управиться с бельем?

– Так я же все уже сделала, а то нет, что ли? Она сказала, беги давай. Ну я и пошла помочь Джаго разгружаться.

– Джаго вполне способен сам справиться с разгрузкой. Думаю, тебе лучше вернуться к миссис Бербридж, Милли. Она найдет тебе полезное занятие.

Милли не стала спорить, но попыталась выразить свое отношение к его словам пантомимой: она возвела очи к небу и молча ушла. А Мэйкрофт сказал:

– И что это я всегда разговариваю с Милли, как школьный учитель? Как вы думаете, может, я лучше понимал бы ее, если бы у меня была дочь? И как по-вашему, она и правда может быть счастлива здесь?

Бойд поднял глаза от бумаг и улыбнулся:

– На вашем месте я не стал бы беспокоиться, Руперт. Миссис Бербридж находит, что девочка приносит пользу, и у них установились добрые отношения. Хорошо, когда рядом есть кто-то молодой. Когда Милли надоест на Куме, она уедет.

– Мне кажется, главное, что ее здесь держит, – это Джаго. Она вечно торчит в коттедже «У пристани». Надеюсь, там не возникнет никаких осложнений. Ведь без него будет невозможно обойтись.

– Я думаю, Джаго в силах сладить с подростковой влюбленностью. Если вас беспокоит, не соблазнит ли ее Джаго или она его, что было бы более вероятно, не волнуйтесь. Этого не случится.

– Думаете, не случится?

Адриан ответил очень мягко:

– Нет, Руперт. Не случится.

– Ну хорошо, тогда уже легче. Не думаю, что именно это меня на самом деле волновало. Я все-таки сомневался, что у Джаго хватит времени или сил этим заняться. Впрочем, на секс большинство людей как-то находят и время, и силы.

– Мне пойти в гавань? – спросил Адриан.

– Да нет, я лучше сам пойду.

Бойд был последним из всех, кого можно было бы попросить утихомирить Оливера, и Мэйкрофт на миг почувствовал раздражение из-за того, что Адриан это предложил.

Тропа, ведущая к гавани, была одной из его самых любимых. Обычно Руперт ощущал прилив радости, уже выходя через передний двор Кум-Хауса на усыпанную гравием дорожку и шагая по направлению к крутым ступеням, идущим по склону утеса к причалу. И вот внизу под ним открывалась гавань, словно цветная картинка из книжки сказок: две низкорослые, увенчанные фонарями башенки по обе стороны узкого устья, опрятный коттедж Джаго Тэмлина с аккуратным рядком больших терракотовых горшков перед ним, куда Джаго высаживал летние герани, свернутые в бухты канаты и вычищенные до блеска швартовые тумбы, спокойная вода бухты, а за устьем гавани – беспокойное море и в отдалении волновая толчея противотока. Иногда Мэйкрофт вставал из-за письменного стола и отправлялся к пристани, чтобы встретить катер. Он молча стоял, ожидая появления суденышка, испытывая атавистическое нетерпение островитян былых веков, встречающих долгожданный корабль. Однако сейчас он медленно спускался по последним ступеням лестницы, сознавая, что за его приближением внимательно наблюдают.

У причала, оцепенев от ярости, стоял Оливер. Джаго, не обращая на него никакого внимания, занимался разгрузкой. Дэн Пэджетт, с серым как пепел лицом, стоял, прижимаясь спиной к стене каюты, словно перед расстрельным взводом.

– Что-нибудь случилось? – спросил Мэйкрофт.

Глупый вопрос. Гнетущая тишина, побелевшее от гнева лицо Оливера – все говорило о том, что проступок Пэджетта был далеко не пустячным.

– Ну же, скажите ему! Что вы там стоите?! Пусть кто-то из вас скажет! – проговорил Оливер.

Ответил Джаго. Голос его звучал совершенно бесстрастно.

– Библиотечные книги миссис Бербридж, несколько пар туфель и сумок миссис Пэджетт, которые Дэн вез в магазин в Оксфаме, а также кровь мистера Оливера, взятая для анализа, упали за борт и утонули.

Оливер заговорил, пытаясь сдерживаться, но голос его от злости звучал стаккато:

– Обратите внимание на порядок. Библиотечные книги миссис Бербридж – явно невосполнимая утрата для местной публичной библиотеки. Какая-нибудь несчастная пенсионерка будет ужасно разочарована, не обнаружив на благотворительной распродаже пары дешевых туфель. А то, что мне снова придется сдавать кровь на анализ, не идет абсолютно ни в какое сравнение с этими двумя тяжелейшими катастрофами.

Джаго начал было что-то говорить, но Оливер указал на Пэджетта:

– Пусть он сам отвечает. Он уже не ребенок. Тем более что это он виноват.

Пэджетт пытался сохранить достоинство. Он произнес:

– Пакет с образцами крови и с другими вещами был в моей матерчатой сумке. Я ношу ее на плече. Я наклонился над поручнями – поглядеть на воду, и сумка соскользнула.

Мэйкрофт взглянул на Джаго:

– А вы катер не остановили? Разве нельзя было сумку крюком подцепить?

– Да все это из-за туфель получилось, мистер Мэйкрофт. Они очень тяжелые и быстро в воду ушли. Я услышал, как Дэн закричал, да только уже поздно было.

Тут вмешался Оливер:

– Мне надо поговорить с вами, Мэйкрофт. Сейчас же, и не здесь, а у вас в кабинете.

Мэйкрофт повернулся к Пэджетту:

– С вами я поговорю позже.

Опять этот учительский тон! Ему очень хотелось добавить: «Да не волнуйтесь вы так», но он понимал, что его желание успокоить Дэна только усилит антагонизм Оливера. Ужас, написанный на лице парня, встревожил Мэйкрофта. Он никак не соответствовал незначительности проступка. За книги можно будет заплатить, пропажа туфель и сумок вряд ли заслуживает чего-то большего, чем сентиментального сожаления, и то лишь со стороны самого Пэджетта. Вероятно, Оливер – один из тех несчастных, кто патологически боится шприцов, но если это действительно так, зачем ему надо было сдавать кровь на анализ здесь, на острове? В какой-нибудь больнице на побережье наверняка есть более современные методы забора крови, может, достаточно было бы просто палец проколоть. Эта мысль привела на память анализы крови, которые пришлось делать Хелен года четыре назад, когда она лечилась от тяжелого тромбоза, вызванного долгим перелетом. Воспоминание, пришедшее в такой неподходящий момент, не могло облегчить тревогу. Побелевшее от злости лицо Оливера, его обтянувшиеся, словно окаменевшие скулы и пришедшая на память картина их совместного с женой ожидания в амбулаторном отделении больницы только усилили у Руперта ощущение собственной неадекватности. Хелен могла бы сказать ему: «Не уступай этому человеку. Здесь ты – главный. Не позволяй ему тебя унижать. С ним ничего страшного не случилось. Никто не причинил ему особого вреда. И не умрет Оливер, если еще раз сдаст кровь на анализ». Так отчего же у него сейчас возникло такое ощущение, что это может случиться?

Они шли по тропе к Кум-Хаусу в полном молчании. Мэйкрофт старался умерить шаг, приспособиться к шагам Оливера. В последний раз он виделся с ним всего два дня назад, когда у них состоялся заранее запланированный разговор по поводу коттеджа «Атлантик». Сейчас, опуская взгляд на этого человека, чья великолепная голова с шапкой седых, развеваемых ветром волос едва доставала ему до плеча, он с сочувствием отметил, что даже за этот короткий промежуток времени Оливер вроде бы стал выглядеть гораздо старше. Казалось, что-то, всегда ему свойственное, исчезло, испарилось, но что? Уверенность, высокомерие, надежда? Сейчас он тяжело шел наверх, голова его, так часто появлявшаяся на фотографиях, выглядела слишком тяжелой для тщедушного, одряхлевшего тела. Что происходит с этим человеком? Ведь ему всего шестьдесят восемь, по современным меркам он едва перевалил за средний возраст, а вид у него такой, словно ему за восемьдесят.

Когда они вошли в кабинет, Бойд поднялся из-за стола и в ответ на кивок Мэйкрофта вышел из комнаты. Оливер, отказавшись сесть на предложенный ему стул, остался стоять, ухватившись обеими руками за его спинку и глядя через стол Мэйкрофту прямо в глаза. Теперь он вполне овладел голосом и спокойно и четко произносил каждое слово:

– Мне нужно сказать вам только две вещи, так что я буду краток. В своем завещании я разделил то, что министерство финансов соблаговолило мне оставить, на две равные части между дочерью и фондом острова Кум. У меня нет других родственников, и меня не интересует благотворительность: я не собираюсь облегчать государству его обязанности по отношению к малоимущим. Я родился на этом острове и верю в то, что он дает, или ранее давал людям. Если я не могу быть уверен, что меня ждет здесь радушный прием в любое удобное для меня время и что мне предоставят здесь жилье, удобное для моего проживания и работы, я изменю завещание.

– Не слишком ли это суровый ответ на то, что было всего лишь несчастной случайностью? – спросил Мэйкрофт.

– Это не случайность. Он сделал это намеренно.

– Разумеется, нет. Зачем это ему? Он небрежен и глуп, но такого намерения у него просто не могло быть.

– А я уверяю вас – он сделал это нарочно. Нельзя было допускать Пэджетта на остров и тем более разрешать ему привезти сюда мать. Она же была тогда при смерти, а он ввел вас в заблуждение, не сообщив о ее состоянии и неспособности выполнять какую бы то ни было работу. Однако я здесь не затем, чтобы обсуждать Пэджетта или учить вас, как вам следует выполнять ваши обязанности. Я уже сказал все, что хотел сказать. Если здесь ничего не изменится, я изменю завещание, как только вернусь на материк.

Тщательно выбирая слова, Мэйкрофт ответил:

– Это, вне всякого сомнения, решать вам. Могу только сказать, что мне очень жаль, если вы считаете, что мы не оправдали ваших ожиданий. Вы имеете право приезжать сюда, когда бы вы ни пожелали, это соответствует положениям акта об учреждении фонда. Любой человек, родившийся на острове, обладает этим правом и, насколько мне известно, вы единственный из живущих в данное время людей, к кому это положение применимо. Эмили Холкум имеет моральное право на коттедж «Атлантик». Если она согласится переехать, этот коттедж будет предоставлен вам.

– Тогда я предлагаю вам сообщить ей о том, во что фонду обойдется ее упрямство.

– Это все? – спросил Мэйкрофт.

– Нет, не все. Я же предупредил – мне нужно сказать вам две вещи. Вторая заключается в том, что я предполагаю проживать на острове Кум постоянно, и перееду сюда сразу же, как только будут сделаны необходимые приготовления. Мне, конечно, потребуются более подходящие условия проживания. На то время, пока я буду ожидать решения вопроса о коттедже «Атлантик», предлагаю сделать пристройку к Перегрин-коттеджу, чтобы он стал более приемлемым хотя бы на время.

Мэйкрофт делал отчаянные попытки не показать Оливеру, какое смятение его охватило. Он сказал:

– Я, разумеется, сообщу об этом попечителям фонда. Однако я не уверен, что постоянное проживание на острове может быть разрешено кому-то, кроме тех, кто числится в нашем штате как постоянный сотрудник. Пребывание здесь Эмили Холкум, разумеется, специально оговорено в акте об учреждении фонда.

– В акте буквально говорится, что ни одному человеку, родившемуся на этом острове, не может быть отказано в проживании здесь. Я родился на Куме. В акте нет запретительной статьи о длительности пребывания на острове. Я полагаю, вы убедитесь, что то, что я собираюсь предпринять, имеет законные основания и не потребует изменений в уставе фонда.

Не произнеся больше ни слова, он повернулся и вышел из кабинета. Пристально глядя на дверь, которую Оливер закрыл так решительно, что еще чуть-чуть, и можно было бы сказать, что он ею намеренно хлопнул, Мэйкрофт опустился на стул, прямо-таки физически ощутив, как депрессия тяжким грузом ложится ему на плечи. Это была катастрофа. Неужели теперешняя его работа, за которую он взялся, считая, что она будет легким временным занятием, полным успокоения промежутком, во время которого он попытается примириться со своей утратой, оценить прошедшую жизнь и решить, что делать с будущим, окончится таким провалом, таким унижением? Попечители фонда прекрасно знают, что Оливер – человек трудный, но ведь предшественнику Руперта удавалось с ним справиться.

Мэйкрофт не слышал, как в дверь постучала Эмили Холкум: когда он поднял глаза, она уже шла через комнату прямо к нему.

– Я разговаривала с миссис Бербридж на кухне, – сказала она. – Там Милли все еще болтает про какую-то неприятность на пристани. Кажется, Дэн уронил за борт взятую для анализа кровь Оливера.

– Оливер только что был здесь. Жаловался, – ответил Мэйкрофт. – Он очень тяжело это воспринял. А я попытался объяснить ему, что это просто несчастный случай. – Мэйкрофт не сомневался, что его смятение и – конечно же! – его неспособность справиться с ситуацией ясно написаны на его физиономии.

– Какой же это несчастный случай? – возразила она. – Это странно. Я полагаю, он способен сдать кровь на анализ еще раз. Наверняка даже в его иссохших от злобы венах осталось хоть немного крови. Вам не кажется, что вы принимаете все это слишком всерьез, Руперт?

– Это еще не все. У нас проблема. Оливер грозится исключить фонд из своего завещания.

– Это неприятность, но вовсе не катастрофа. Нужда нам не грозит.

– Он угрожает не только этим. Он хочет поселиться здесь как постоянный житель.

– Ну, этого он не сможет сделать. Совершенно абсурдная идея.

– Она вовсе не так абсурдна, – печально произнес Мэйкрофт. – Придется мне внимательно просмотреть акт. Вполне вероятно, что законным образом нам не удастся его остановить.

Эмили Холкум направилась было к двери, но снова вернулась и, глядя в глаза Руперту, сказала:

– Законным образом или незаконным, его надо остановить. Если ни у кого не хватит духа это сделать, я сделаю это сама.

4

Место, которое Миранда Оливер и Деннис Тремлетт отыскали для своих встреч, показалось им таким благоприятным и неожиданным, будто для них свершилось маленькое чудо: поросшая густой травой ложбинка в нижней части скалы, ярдах в ста от древней, сложенной из камня часовни, и не более чем в трех ярдах от отвесного обрыва к лежащему футах в сорока внизу небольшому заливу, где пенилось море. Неглубокую ложбинку со всех сторон охраняли гранитные глыбы, и попасть в нее можно было, только с трудом пробираясь и скользя вниз по крутому, усыпанному валунами и поросшему густыми кустами склону. За ветви кустов удобно было держаться, и спуск был не таким уж трудным, даже для прихрамывающего Денниса. И все же этот склон вряд ли мог привлечь кого-то, кто не стремился отыскать укромное убежище, а увидеть их вдвоем можно было бы лишь в том случае, если бы наблюдатель стал вглядываться вниз с самого гребня опасно выветрившегося, нависающего над ложбинкой утеса. Миранда, в счастливом упоении, совершенно исключала такую возможность: желание, радостное возбуждение, переполнявший ее оптимизм и надежда на будущее опьяняли, не позволяя допустить и мысли о практически невозможных случайностях и иллюзорных страхах. Деннис пытался разделить ее уверенность, всячески стараясь, чтобы в его голосе звучал тот энтузиазм, какого Миранда ждала от него, который был ей так нужен. Ей представлялось, что близость отвесного обрыва и опасного гребня утеса лишь увеличивает неуязвимость их укрытия и добавляет их ласкам особую эротическую остроту.

Сейчас они лежали рядом, ощущая тепло друг друга, но мысленно уже отдалившись, обратив лица к голубой умиротворенности неба, к наплывающим время от времени белым кучевым облакам. Необычное для осени тепло солнечных лучей нагрело окружавшие ложбину каменные глыбы, и оба были обнажены до пояса. Деннис уже натянул джинсы, хотя молния не была застегнута, а смятая вельветовая юбка Миранды едва прикрывала ей бедра. Другие предметы ее одежды лежали небрежной кучкой сбоку, на них был брошен бинокль. Сейчас, когда страстное желание было удовлетворено, все другие чувства Денниса необыкновенно обострились, в ушах звучала – так всегда случалось здесь, на острове, – какофония самых разнообразных звуков: биение моря, грохот разбивающихся о камень волн, журчание воды и, время от времени, дикий вскрик чайки. Он ощущал запах раздавленной травы и твердой почвы под нею, слабый, неопределимый, полусладкий-полукислый запах, идущий от каких-то растений с круглыми мясистыми листьями, ярко-зелеными на фоне серебристого гранита, запах моря и терпкий запах разгоряченной плоти и секса.

Он услышал негромкий, умиротворенно-счастливый вздох Миранды. Это вызвало у него прилив благодарной нежности; он повернулся к ней и вгляделся в ее спокойный профиль. После их ласк она всегда выглядела именно так: довольная, загадочная улыбка, гладкое, на несколько лет помолодевшее лицо, будто какая-то волшебная рука стерла с него едва заметные следы начинающегося старения. Он был ее первым мужчиной, когда они стали близки, но в их безрассудном соитии не было ни неуверенности, ни пассивности. Она открыла ему себя, словно этот миг мог компенсировать ей все бесплодные, лишенные жизни годы. И сексуальное удовлетворение высвободило в ней нечто большее, чем полуосознанную телесную потребность, чтобы рядом была теплая, чуткая живая плоть, нечто большее, чем жажду любви. Украденные ими обоими часы давали им возможность не только удовлетворить неодолимое желание физической близости: они проводили эти часы в разговорах, порой отрывочных и бессвязных, но чаще всего позволявших им излить накопившиеся и давно скрываемые обиды и огорчения.

Деннису было известно кое-что о ее жизни с отцом, он наблюдал все это вот уже двенадцать лет. Но если тогда он и испытывал к ней жалость, это было лишь мимолетное, быстро проходившее чувство, не окрашенное ни малейшей привязанностью. В ее слишком явной деловитости, в ее сдержанности, в ее манере порой вести себя с ним скорее как со слугой, чем с доверенным помощником ее отца виделось что-то пугающе непривлекательное. Порой ему даже казалось, что она вообще не замечает его присутствия. Он говорил себе, что она дочь своего отца. Оливер всегда был весьма требовательным работодателем, особенно когда отправлялся в рекламные поездки за границу. Деннис часто раздумывал над тем, зачем Оливер берет на себя этот труд: с коммерческой точки зрения такие поездки вряд ли были необходимы. Деннис подозревал тут существование совсем иных резонов. Такие турне удовлетворяли потребность Оливера в публичном подтверждении уважения к нему многих тысяч читателей, более того – даже их преклонения перед ним.

Однако эти поездки требовали страшного напряжения сил, оборачивавшегося нервозностью и раздражительностью, наблюдать которые дозволялось только дочери и Тремлетту. Миранда завоевывала всеобщее неодобрение постоянными критическими замечаниями или требованиями, которые сам отец никогда никому прямо не высказывал. Это она тщательно проверяла каждый предоставленный ему гостиничный номер, она наполняла водой ванну, когда сложное устройство, контролирующее подачу горячей и холодной воды, включение душа или крана над ванной, оказывалось выше его понимания. Она хранила его священный покой в свободные от встреч часы, добивалась, чтобы ему подавали ту еду, которую он любил, незамедлительно и в то самое время – пусть и неудобное для отеля – когда он этого хотел. У Оливера были странные причуды. Миранда и сопровождавшая их девушка из рекламного агентства должны были следить, чтобы каждый читатель, желавший получить его автограф с посвящением на купленной книге, передавал ему записку со своим именем, четко написанным большими буквами. Он заставлял себя терпеливо высиживать долгие часы, доброжелательно подписывая желающим книги, но терпеть не мог, если к нему, когда он уже отложил ручку, обращались с запоздалыми просьбами об этом работники книжного магазина или их друзья. Тогда Миранда тактично забирала их книги с собой в отель, обещая, что они будут подписаны к следующему утру. Тремлетт знал, что на нее смотрят как на неприятное приложение к рекламному туру, как на человека, чья безапелляционная деловитость резко контрастирует с доброжелательной готовностью ее знаменитого отца пойти всем и каждому навстречу. Самому Деннису всегда снимали в отелях номера похуже. Эти номера были гораздо роскошнее, чем все то, к чему он привык, и у него не было причин жаловаться. Он подозревал, что и к Миранде относились бы точно так же, если бы ее отцу не было необходимо, чтобы она находилась в соседнем номере.