Текст книги "В Кэндлфорд!"

VII
Родные и близкие

Выждав подобающее время, в течение которого все старались беседовать так, будто ничего не случилось, мать и двое детей отправились вслед за отцом к тетушке Энн. Лора плелась позади, потому что припекало солнце, она утомилась и уже сомневалась, что Кэндлфорд ей нравится.

Впрочем, вскоре она приободрилась: тут было на что посмотреть. Повсюду дома, дома, дома, но не одинаковые, как горошины в стручке, а большие и маленькие, высокие и низкие, соединенные друг с другом старыми серыми стенами с острыми бутылочными осколками на верхней кромке, за которыми виднелись сады с колышущимися фруктовыми деревьями; а еще причудливые дверные молотки и похожие на маленькие домики крылечки, и люди, шагающие по булыжной мостовой в нарядных тонких туфлях, с букетами цветов, молитвенниками или кувшинами с пивом в руках.

В одном месте они мельком заглянули в узкий проулок с домами бедняков; на веревках, натянутых между окнами, болталось рваное белье, на порогах сидели дети.

– Это трущобы, мама? – спросила Лора, догадавшись об этом по некоторым приметам, описываемым в рассказах из воскресной школы.

– Разумеется, нет, – раздраженно ответила та; а когда они повернули за угол, добавила: – Не говори так громко. Кто-нибудь может тебя услышать и обидеться. Тамошние жители не называют их трущобами. Они привыкли, и их все устраивает. С какой стати ты беспокоишься о подобных вещах? Тебе бы лучше не совать нос не в свое дело.

Не в свое дело? Разве это не ее дело – жалеть обитателей трущоб, у которых нет еды и кроватей, отец пьет, а домовладелец готов выставить их на улицу в снегопад? Ведь мама сама чуть не плакала, когда читала им вслух «Младшего братца Фрогги»! Лора едва не разрыдалась прямо в центре Кэндлфорда, вспомнив, как Фрогги принес домой копченую селедку, а его несчастный младший братишка был слишком болен, чтобы полакомиться ею.

Но тут семья добралась до места, откуда виднелись зеленые поля и извилистая речка с ивами по берегам. Перед ними простиралась окраинная улица с лавками, выходившими задворками на поля, а в витрине лавки, к которой они приблизились, не было ничего, кроме великолепно начищенного дамского сапожка, стоявшего на янтарно-желтой бархатной подушечке на фоне янтарно-желтой бархатной занавеси. Над витриной помещалась вывеска, которую Лора тогда прочесть не сумела, но впоследствии много раз перечитывала: «Дамские сапожки и туфли на заказ. Лучшие материалы. Безупречное качество. Подгонка гарантирована. Фирменный товар: дамские охотничьи сапоги».

Владельцем этого, как тогда выражались, «надежного маленького предприятия» был их дядя Том. В те времена люди всех классов, за исключением самых бедных, обычно шили обувь по меркам. В большом цехе, находившемся в конце двора, в задней части дома и лавки, весь день скоблили кожу, стучали молотками и шили рабочие и подмастерья, мастеря и починяя. В задней комнате дома была устроена личная мастерская дяди Тома с дверью, обращенной во двор, через который он десятки раз на дню ходил в главный цех и обратно. У себя хозяин изготавливал охотничьи сапоги и шил передки из дорогих материалов, а также принимал клиенток для подгонки, за исключением дам-охотниц, которые примеряли сапоги на ковре в парадной гостиной, а дядя Том становился перед ними на колени, словно придворный перед королевой.

Но все это Лора узнала потом. Во время того первого посещения парадная дверь распахнулась прежде, чем они успели до нее дойти, их окружили кузины, стали целовать, обнимать и повели ко входу, где на пороге стояла тетушка Энн.

Лоре еще не доводилось видеть никого, похожего на тетушку Энн. Деревенские соседи были по-своему добры, однако настолько поглощены заботами о себе и своем семействе, что проявляли мало сочувствия к окружающим, разве что в случае болезни или беды. Мама была добра, отзывчива и нежно любила своих детей, но не считала нужным проявлять слишком большую нежность к ним или «отдавать себя» миру вообще. Тетушка же отдавала себя миру с каждым выдохом. Никто из слышавших ее ласковый голос или смотревших в ее прекрасные темные глаза не сомневался в том, что у нее любящая натура. Муж смеялся над ее «мягкотелостью» и уверял, что рассерженные клиентки, явившиеся, чтобы пожаловаться, что им не доставили обувь вовремя, оставались, чтобы рассказать ей всю свою жизнь. Собственным детям тетушка Энн придумала милые, ласкательные прозвища, и вскоре Эдмунд тоже превратился в «дружка», а Лора – в «котиньку». Если не считать прекрасных глаз и темных шелковистых волос, уложенных гладкими волнами, это была невзрачная женщина, бледная, с худым лицом и плоской фигурой; она, с ее прямым пробором и длинными простыми платьями, напоминала Лоре жену Ноя из игрушечного ковчега, подаренного ею Эдмунду на Рождество. Это впечатление, объятия костлявых рук и мягкий, теплый поцелуй – вот и все, что успела получить Лора, прежде чем поток кузин увлек ее через весь дом к садовой беседке, где перед столом со стоящими на нем кувшином и стаканами сидели, покуривая трубки, ее отец и дядя. Мужчины дружелюбно беседовали, хотя только утром отец называл дядю Тома «сапожником», а мама возражала:

– Но он ведь не простой сапожник, Боб. Он мастер-обувщик и больше изготавливает, чем чинит обувь.

Если дядя Том и был сапожником, то никакого снобизма[13]13
  Snob (англ.) – сапожник.


[Закрыть] в нем не было, поскольку он оказался одним из самых либерально мыслящих людей, которых Лора когда-либо знала, и одним из самых мудрых. В политике он также придерживался либеральных взглядов; этим, без сомнения, и объяснялись дружелюбие и непринужденность ее отца. Мужчины обсуждали ирландский вопрос, поскольку до слуха девочки донеслись прежние знакомые лозунги, а дядя был довольно рассеян, погладил племянницу по волосам и велел дочерям поиграть с нею в саду, но следить, чтобы малыш не свалился в речку, иначе мама не даст им кексов, которые она испекла.

Во фруктовом саду, на жесткой траве в глубине приусадебного участка, росло около десятка старых яблонь и слив, за которыми протекал маленький неторопливый ручей, наполовину заросший камышом и окаймленный ивами. Лора, которая до этого ощущала себя ужасно утомленной, внезапно сбросила усталость и стала бегать, кричать и играть с остальными девочками в салки вокруг стволов деревьев. Цветение яблонь почти закончилось, лепестки опадали, и дети принялись ловить их, потому что одна кузина сказала, будто каждый пойманный лепесток сулит счастливый месяц. Потом затеяли лопать ногами маленькие зеленые ягоды крыжовника и собирать незабудки. Лора набрала целый букет и не расставалась с ним, пока цветы не поникли, после чего их пришлось выбросить в ручей.

Постепенно она научилась различать новые лица и узнала все имена. Старшая из кузин, Молли, была по-матерински заботливая девочка с полной, рыхлой фигурой, золотисто-рыжими волосами и веснушками на переносице. У Энни волосы тоже были рыжеватые, но она была худее Молли и без веснушек. Смуглая, шустрая Нелли вечно веселила окружающих. «Острая, как иголка», – сказал потом отец Лоры. Самая младшая из сестер, Эми, была Лориной сверстницей.

Джонни являлся самым младшим из детей, но, безусловно, самым важным, ибо он был мальчиком, причем мальчиком, родившимся после длинной вереницы девочек. Джонни должен был получать все, что хотел, независимо от того, кому это принадлежало. Если Джонни падал, его надо было поднять и утешить, а когда он приближался к ручью, к нему тотчас стягивался целый отряд рыжих и темноволосых телохранительниц. Еще совсем малыш, подумала Лора, хотя того же возраста, что Эдмунд, который вообще не нуждался во внимании, однако самостоятельно отправился к берегу, встал там и принялся бросать в воду ветки, воображая, что это кораблики; потом умчался, точно молодой жеребенок, сверкая пятками, и лег на траву, задрав кверху ноги.

У берега была привязана старая облезлая плоскодонка, и когда детям надоело играть, кто-то предложил забраться в нее.

– Разве нам можно? – заволновалась Лора, потому что это была первая лодка, увиденная ею не на странице книжки с картинками, а после ручья в Ларк-Райзе здешняя речка показалась ей глубокой и широкой. Но Эдмунд был куда бойчее сестры; он тут же скользнул с берега в лодку с криком:

– Живее! Поторапливайтесь! Наше судно отходит в Австралию!

Мальчики взялись за весла, делая вид, что гребут, девочки сгрудились на корме, чтобы их ненароком не задело веслом, на фоне голубого неба серебрились листья ивы, в воздухе витали запахи мяты и речных водорослей, и дети отправились в воображаемое путешествие. А крепкий канат все это время надежно удерживал лодку у берега. Все радости приключений – но без малейшей опасности.

Позднее, рассуждая об этом семействе, Лорина мать заметила, что Молли – маленькая женщина, «настоящая вторая мать для младших», и ее мама, должно быть, доверяет ей, ведь дети весь тот день были предоставлены сами себе. А возможно, причина заключалась в том, что отцу и дяде необходимо было высказаться по ирландскому вопросу, в то время как мама и тетя удалились в дом инспектировать гардеробы и толковать о семейных делах.

Детям тоже было что обсудить.

– Ты умеешь читать? Когда ты пойдешь в школу? Какой он, Ларк-Райз? Всего несколько домов – а дальше одни поля? Где вы покупаете вещи, если у вас нет лавок? Тебе нравятся волосы Молли? Большинство людей не любят рыжих, и в школе Молли дразнят «морковкой»; но мистер Коллиер, это наш викарий, говорит, что она прелесть, а одна клиентка сказала маме, что, если Молли захочется отрезать волосы, она сможет получить за них кучу фунтов. Некоторые дамы отдали бы что угодно, чтобы носить их у себя на голове. Да, разве ты не знала, что у некоторых людей фальшивые волосы? Тетушка Эдит надела шиньон? Я видела его утром у нее на туалетном столике; вот почему волосы у нее на затылке такие пышные.

– У тебя тоже красивые волосы, Лора, – великодушно заметила Молли, похвалив лучшее, что было в Лориной внешности. – Мне нравится, как они струятся у тебя по спине, точно вода.

– Моя мама может сидеть на своих волосах, когда они распущены, – похвасталась Лора, произведя большое впечатление на двоюродных сестер, потому что в те дни волосы, как и другие вещи, ценили по их количеству.

Все сестры еще ходили в городскую школу, но Молли и Нелли вскоре должны были на год поступить в пансион мисс Басселл и «выпуститься». Когда позднее Лора спросила у отца, поступит ли к мисс Басселл Джонни, тот рассмеялся и ответил:

– Разумеется, нет. Это школа для девочек. Для дочерей джентльменов, как гласит медная табличка на двери, а значит, для дочерей трубочиста, если он может позволить себе оплатить их обучение.

– Тогда куда пойдет Джонни? – настаивала девочка, и отец сказал:

– Вероятно, в Итон. Однако сомневаюсь, что Итон сочтут вполне подходящим. Придется построить для Джонни специальную школу.

Но больше всего в разговорах кузин в тот день Лору поразило, что они отзывались о школе так, будто она им нравилась. Ларк-райзские дети ее ненавидели. Школа представлялась им тюрьмой, и они с самого начала считали годы, оставшиеся до ее окончания. Но Молли, Нелли и Эми утверждали, что в школе очень весело. Энни учеба нравилась меньше.

– Ха-а! Она ведь последняя ученица в классе! – засмеялась Нелл. Но Молли заявила:

– Не обращай на нее внимания, Энни. Пускай она хорошо учится, зато шить совсем не умеет, а ты непременно получишь награду конкурса рукодельниц за то детское платьице, которым сейчас занимаешься. Спроси у Нелли, что сказала мисс Придэм, когда проверила сделанный ею шов «елочка».

Затем детей позвали на чаепитие. Именно такое, как любила Лора: с хлебом, сливочным маслом, джемом, сладким пирогом и кексами. Стол, чуть более богатый, чем у них дома, был, однако, далек от пышного, ошеломляющего изобилия «легкой закуски» у Доулендов.

Дом кузин Лоре тоже понравился: старинный, с маленькими лестницами, которые сбегали вниз и поднимались наверх в самых неожиданных местах. В гостиной тетушки Энн в углу стояло фортепиано, а на полу лежал мягкий зеленый ковер цвета увядшего мха. Окна были распахнуты настежь, и в воздухе витал чудный аромат желтофиолей, чая, пирога и сапожного вара. В тот день чай пили из серебряного чайника за большим круглым столом в гостиной. Впоследствии чаепитие всегда устраивалось в кухне – самом уютном помещении дома, с подоконными сиденьями, медными кастрюлями, подсвечниками и полосатыми красно-синими дорожками на каменном полу.

В гостиной за столом места для всех не хватило, и Эдмунда с Джонни усадили за маленький приставной столик, спинами к стене, чтобы матери могли за ними присматривать. Но взрослые еще не наговорились, и о мальчиках забыли до тех пор, пока Джонни не попросил еще пирога. Когда мать протянула ему кусок, тот заявил, будто кусок слишком велик, когда его разрезали пополам – будто слишком мал, и в конце концов раскрошил его по тарелке, так и не съев, что шокировало Эдмунда и Лору, которых дома заставляли доедать все, что положено на тарелку, «до единой крошки».

«Ужасно избалованный ребенок» – таков был вердикт мамы, когда позднее они обсуждали Джонни, и, вероятно, в те дни он и впрямь был избалован. Мальчик едва ли мог избежать этой участи, будучи единственным и долгожданным сыном, родившимся после стольких дочерей, а впоследствии оказавшимся самым хрупким в семье. Джонни выглядел младше своего возраста и развивался медленнее, но в нем были заложены прекрасные качества. В молодости он был глубоко религиозен, не курил, не пил, не играл в карты и служил у алтарей, устанавливавшихся на многих полях сражений во время войны 1914–1918 годов, а в атмосфере армейской жизни для всего этого требовался характер.

В тот воскресный день Лора увидела маленького мальчика с бледным, веснушчатым лицом и жидкими светлыми волосами. Избалованного ребенка, за которого было немного стыдно даже его родителям. Но в последующие годы перед ней предстал больной солдат, томившийся в Куте, изнуренный недугом и голодом, измученный жарой и мухами; он же – некогда обожаемый маленький сын, окруженный сестрами-телохранительницами, – был вышвырнут оттуда после обмена больными пленными, получив от тюремщика-земляка прощальный пинок и пренебрежительное «Можете забрать и этого довеском. Он никуда не годится». Тот же Джонни, провалявшийся целое лето на шезлонге в саду, которого, кажется, каждые несколько минут поили из чайных чашек бульоном или яйцами, взбитыми с молоком, пока благодаря домашней обстановке, покою и материнскому уходу он не окреп настолько, что смог пройти медосмотр и отправиться во французские окопы. Ибо, когда мы становимся старше, близкие являются в наших воспоминаниях не только такими, какими они казались нам в детстве, но и какими сделались впоследствии. Первое яркое впечатление остается в памяти как картинка. Последующие – как вереница эпизодов повести, менее выразительных, зато более содержательных.

VIII
Утонуть или выплыть

То путешествие в Кэндлфорд ознаменовало конец детства Лоры. Вскоре после этого начались ее школьные будни, и за один день от тепличного домашнего существования она перешла к жизни, в которой те, кто мог, должны были сражаться за свое место и отстаивать его в борьбе.

Государственная приходская школа была построена в главном селе, в полутора милях от Ларк-Райза. Там жило всего около дюжины детей, в Ларк-Райзе же – в три раза больше; но, поскольку в селе находились церковь, дом священника и помещичья усадьба, оно перевешивало деревню по значимости. По длинной прямой дороге, соединявшей эти два селения, ларк-райзские дети передвигались большой компанией. По одному ходить не дозволялось. Тяга к прогулкам в одиночку, вдвоем или втроем считалась вредным чудачеством.

Большинство детей выходили из дома умытыми и более-менее опрятными, хотя одежда порой бывала слишком велика, слишком мала или вся перештопана. «Лучше заплата на заплате, чем дырки», – гласил один из принципов ларк-райзских матерей. Девочки носили платья длиной до щиколоток и большие белые или разноцветные передники, волосы гладко зачесывали назад и стягивали на макушке в узел или заплетали в тугую косу. В первое утро Лора появилась в школе с гребенкой в волосах и шляпке-пирожке, в прошлом принадлежавшей одной из ее кузин, но этот головной убор вызвал столько насмешек, что в тот вечер девочка упросила маму позволить ей носить «настоящую шляпку», а волосы заплетать в косу.

Ее спутниками были крепкие, рослые ребята в возрасте от четырех до одиннадцати лет. Всю дорогу они бегали, орали и дрались; толкали друг друга на кучи камней или в канавы; забирались в живые изгороди; предпринимали вылазки в поля за репой и ежевикой; гоняли овец, если пастуха не оказывалось рядом.

Кучи камней для починки дорог лежали на травянистых обочинах дороги, и каждая становилась чьей-то крепостью.

– Я король крепости. Убирайся отсюда, грязный негодяй! – кричал первый, кто добирался до кучи и вскарабкивался на нее, обороняясь от захватчиков пинками и ударами. Даже самые мирные игры сопровождались громкими криками:

– Врешь! Сам врешь! Не смей! А вот и посмею! Посмотрим, как у тебя получится!

И никаких «Заметано!» и «О’кей, шеф!» – ведь кино пока не изобрели, а более цивилизованное радио с его «Детским часом» было еще впереди. Даже всеобщее обязательное образование было сравнительно недавним нововведением. Дети являли собой в чистом виде местный продукт.

Бывало, ребята шагали спокойно, старшие беседовали, точно маленькие старички и старушки, а младшие, слушая их, расширяли свои познания о жизни. Так, обсуждалась история о змее толщиной с человеческое бедро и длиной в несколько ярдов, которая переползла дорогу в нескольких футах от пастуха, ранним утром возвращавшегося домой из овчарни, где родились ягнята. Взрослых змея немало озадачила, ведь в сезон ягнения змей под открытым небом не увидишь, так что вряд ли это был английский уж преувеличенных размеров. И все же Дэвид был степенный, трезвый мужчина средних лет и едва ли мог выдумать эту историю. Видимо, что-то он все-таки видел. Или же дети толковали о своих и чужих шансах на сдачу предстоящего школьного экзамена. Его мрачная тень объясняла их чинное поведение. А не то так кто-нибудь повествовал, как такой-то обошелся с мастером, когда тот «попытался его облапошить»; или сплетничали, что мать такого-то «собирается завести еще одного», к большому смущению бедняги такого-то. Ребята высказывались о деторождении с рассудительностью маленьких судей.

– Какой смысл заводить кучу шалопаев, которых все равно не можешь прокормить, – говорила какая-нибудь девочка. – Когда я выйду замуж, у меня будет только один ребенок, ну, может, два, на случай если один из них умрет.

Наутро после произошедшей в деревне кончины дети с серьезными лицами обсуждали признаки, якобы предвещавшие смерть: тиканье «стража мертвецов» – жука-точильщика, внезапную остановку часов, падение со стены картины или птицу, врезавшуюся в оконное стекло. Церемонии, совершавшиеся в комнате умершего, их завораживали. Они знали, зачем и как подвязывают подбородок, для чего на грудь покойнику ставят тарелку с солью, а на веки кладут новенькие пенни. Естественно, дальше начинались рассказы о привидениях, и дети помладше прекращали перешептываться между собой и жались к остальной компании, ища защиты.

Дети не проявляли намеренной жестокости, но они были сильны, выносливы, обделены воображением, переполнены энергией и весельем, которые должны были найти себе выход. Поэтому изредка имели место издевательства и часто – шумные насмешки.

Однажды, возвращаясь домой из школы, ребята обогнали старика, тащившегося по дороге. Такого дряхлого, что голова его склонялась до самой клюки, на которую он опирался. Старик был не из этих мест, иначе дети никогда не осмелились бы так глумиться над ним, теснить и оскорблять его. Они понимали, что родители и школьная учительница об этом вряд ли узнают.

Они его не били, но подталкивали и пихали в спину, крича:

– Старик Бенбоу! Старик Бенбоу!

Почему его окрестили Бенбоу, никто не знал, разве потому, что у него была согнутая дугой спина[14]14
  Фамилия Бенбоу означает «лучник».


[Закрыть]. Сначала старик делал вид, что смеется над их вниманием к нему как над шуткой; но вскоре, устав от скорости, с которой его подгоняли, он остановился, окруженный юными забияками, взглянул на них снизу вверх, погрозил им клюкой и пробормотал проклятье. При этих словах дети со смехом разбежались и умчались вперед.

Был серый зимний день, и Лоре показалось, что немощная, одинокая фигура старика олицетворяет собой крайнюю заброшенность. Когда-то он был молод и силен, размышляла девочка, и они не посмели бы к нему приставать. Ведь дюжих бродяг ребята боялись, удирали и прятались от них. Теперь этот человек стар, беден, слаб и, возможно, бездомен. О нем некому заботиться. Какой смысл вообще жить, если все закончится вот так, подумала восьмилетняя малышка и всю оставшуюся дорогу до дома сочиняла историю, в которой старик некогда был богатым молодым красавцем, но после краха банка разорился (крах банка нередко фигурировал в детских книжках той поры), его прекрасная молодая жена умерла от оспы, а единственный сын утонул в море.

В течение первых лет учебы в школе Лору часто дразнили, как и еще двух-трех учениц, чья внешность, голос, родители или одежда чем-то не угодили большинству. Не то чтобы в них было нечто противное общепринятым нормам; просто они слегка отличались от утвердившегося школьного образца.

Например, в Ларк-Райзе девочки всех возрастов по-прежнему ходили в длинных платьях до щиколоток, тогда как во внешнем мире мода изменилась и девочки стали носить очень короткие платья. Поскольку Лоре повезло (или не повезло), что гардероб ее кузин претерпел изменения, ее преждевременно начали облачать в короткие платья. Она была рада и горда, когда однажды утром отправилась в школу в кремовом в красный горошек хлопчатобумажном платье, едва доходившем ей до колен, тем более что мама в последний момент нашла и погладила красную ленту для волос в тон. Но ее гордости был нанесен удар, когда дети встретили ее насмешками и криками «Глиста долговязая!», а девочка, обычно относившаяся к Лоре дружелюбно, всерьез выразила удивление, что такая милая женщина, как Лорина мать, позволяет дочери появляться в таком виде.

Явившись в тот вечер домой, Лора представляла собой плачевное зрелище, поскольку споткнулась, вывалялась в пыли и так рыдала, что лицо у нее сделалось полосатым, и мама на сей раз проявила участие, хотя не преминула напомнить дочери, что «палки и камни кости ломают, а обзывательства никого не ранят», после чего взялась за короткое платье и надставила его до икр. Впоследствии, когда кто-нибудь разглядывал Лору, она немного приседала – и проходила проверку.

Была в деревне девочка по имени Этель Паркер, превратившая жизнь Лоры в сплошные мучения. Она предложила Лоре дружбу и стала каждое утро заходить за нею.

– Как это мило со стороны Этель, – говорила Лорина мама. Но как только девочки оказывались вне поля зрения, Этель либо выдавала «подругу» остальной ораве (однажды она сообщила им, что на Лоре красная фланелевая нижняя юбка), либо тащила ее за собой сквозь колючие изгороди и через пашни, якобы срезая путь, либо дергала ее за волосы или выворачивала ей руки, «чтобы проверить ее силу», как она выражалась.

В десять лет Этель сравнялась ростом с большинством четырнадцатилетних девочек и была гораздо сильнее их.

– Наша Эт крепкая, как молодой бычок, – с гордостью говорил ее отец. Это была светловолосая девочка с круглым, пухленьким лицом и зеленоватыми глазами, формой и цветом напоминавшими крыжовник. На холодную погоду у нее имелся алый плащ, пережиток давней моды, и в нем она, вероятно, выглядела как великолепный образчик деревенского ребенка.

Одним из ее излюбленных развлечений была игра в гляделки.

– Ну-ка, посмотрим, сможешь ли ты меня переглядеть, – говорила Этель, и Лора покорно смотрела в эти безжалостные зеленые глаза, пока наконец не опускала взгляд. Наказанием за это служил щипок.

Взрослея, она уже реже применяла физическое насилие, хотя по-прежнему под предлогом игры обращалась с Лорой довольно грубо. Этель была, как выражались в деревне, «скороспелкой», и, когда она подросла, Лорина мать ее невзлюбила и велела Лоре как можно меньше с нею общаться, добавив:

– Но только не обижай ее. В таком месте, как наше, нельзя позволять себе оскорблять окружающих.

Затем Этель поступила в услужение, а год или два спустя Лора также покинула родной дом, думая, что больше не увидит Этель.

Однако пятнадцать лет спустя Лора, жившая тогда в Борнмуте, как-то, немного выбившись из привычной суеты, прогуливалась по Уэст-Клиффу и вдруг увидала идущую навстречу крупную молодую блондинку в хорошо сшитом костюме, с маленьким песиком под мышкой и пачкой квитанций в руке. Это была Этель, к той поре дослужившаяся до кухарки-экономки; она вышла из дома, чтобы оплатить домашние счета и выгулять хозяйскую собаку.

Этель страшно обрадовалась Лоре, «старой подруге и товарищу по детским играм». Какие чудесные времена они знавали и в какие передряги попадали вместе! Ах! Нет ничего лучше золотых деньков детства и старых друзей. Ведь Лора тоже так считает?

Этель преисполнилась энтузиазма и явно позабыла обо всех шероховатостях их былого общения, так что Лора почти дала себя убедить, что они действительно дружили, и уже собиралась пригласить старинную приятельницу на чай, но тут песик начал вертеться у Этель под мышкой, и та ущипнула его за шею, чтобы он успокоился. Лора еще помнила эти щипки, от которых глаза вылезали из орбит, и поняла, что за элегантной одеждой и улучшившимися манерами скрывается прежняя Этель Паркер. Тогда Лора видела ее в последний раз; правда, впоследствии она узнала, что Этель вышла замуж за бывшего дворецкого и открыла пансион. Остается лишь надеяться, что все ее постояльцы обладали твердым характером, ибо легко было представить, как малодушные трепещут под взглядом этих зеленых, как крыжовник, глаз, если осмеливаются обратиться к хозяйке с какой-либо просьбой.

Впрочем, не все девочки были такими. Многие, за исключением тех случаев, когда они соприкасались с Этель и ей подобными, проявляли дружелюбие, и вскоре Лора обнаружила, что ее особая жизненная миссия – выслушивать чужие откровения.

– Ты такая тихоня, – говорили ей, – я знаю, ты никому ничего не расскажешь.

А в конце замечали:

– Как славно поболтали!

Хотя болтали только они, Лорино же участие в разговоре ограничивалось краткими «да», «нет» и другими сочувственными односложными восклицаниями.

Те девочки, у которых были возлюбленные, говорили о них часами. Ведь Лора тоже считает Альфи интересным? К тому же он сильный, такой сильный, что, по словам его отца, может унести мешок картошки, который тот сам едва способен поднять, а по словам матери, ест в два раза больше своих братьев; и, хотя ты, возможно, со мной не согласишься, он умеет быть очень приятным, когда пожелает. Только на той неделе в субботу Альфи разрешил приятелю подержать свою рогатку, пока спускался с дерева – «того, что на краю луга, у кузницы, ну, ты знаешь, Лора; больше никто в школе не может на него взобраться. Вот так-то!» Примечательно, что герои этих романов обычно о них и не подозревали. Девочка выбирала себе возлюбленного, которого превозносила (по крайней мере, перед Лорой), мечтала о нем по ночам (во всяком случае, она так утверждала), хранила у себя какую-нибудь никудышную вещицу, которая ему принадлежала, но самое большее, чем отвечал предмет ее воздыханий, – бросал ей при встрече «привет!»

Иногда определиться с возлюбленным было трудно. Тогда надо было отыскать ясеневую веточку с девятью листочками и положить за пазуху, произнеся заклинание:

 
Девятилистную ветку найди,
Сорви ее и к сердцу прижми.
И первый встреченный тобой
Окажется милый избранник твой.
Если женат он, дай мимо пройти.
Холостяка же к себе подпусти.
 

Как правило, это срабатывало, ведь в сделке участвовала только одна сторона.

Еще чаще Лоре поверяли секреты о ссорах с другими девочками. Что «она сказала», что «я сказала», и сколько времени прошло с тех пор, как они последний раз разговаривали друг с другом. Каждой было что рассказать – хотя бы о том, что подавали дома к воскресному обеду, или о новом платье, которое девочка рассчитывала надеть в церковь на Пасху. Обычно описание начиналось с красного или синего бархата и заканчивалось сообщением, что «это платье нашей Нелл, перелицованное и укороченное». Тут уж Лора пыталась вставить словечко, потому что ей нравилось придумывать наряды. В то время ее идеалом было бледно-голубое шелковое платье, отделанное белым кружевом, и она всегда представляла, как едет, одетая в это платье, в вокзальном дилижансе, как приехала со станции одна из ее тетушек, наведавшаяся к ним в гости.

Эти девичьи откровения бывали весьма любопытны, разве что порой скучноваты; но были и другие, которые целиком занимали мысли Лоры и тяготили ее. Только у одной девочки в деревне была мачеха, причем мачеха, по понятиям Ларк-Райза, образцовая, поскольку своих детей она не имела, а приемных не била и голодом не морила. День смерти родной матери Полли был одним из самых ранних Лориных воспоминаний. Полли, хоть и была чуть старше, не помнила этого давнего события, Лора же в то время, должно быть, была совсем мала. Туманным утром, стоя на пороге своего дома, она услыхала петушиный крик, очень громкий и пронзительный, и мама, стоявшая рядом с ней, сказала:

– В доме, где поет этот петух, сегодня утром скончалась мать маленькой девочки.

В пору школьных откровений Полли была невзрачной толстушкой, бледной, с жидкими, мышиного цвета волосами, грузной и неуклюжей. Дыхание у нее было очень тяжелое, и она имела обыкновение при разговоре жаться к собеседнику. Лора почти ненавидела себя за то, что питала к Полли неприязнь; но ей было действительно жаль бедняжку. Ее мачеха, такая обходительная с посторонними, дома была тиранкой и своими придирками делала жизнь приемных детей невыносимой. Каждый день – точнее, каждый день, когда Полли удавалось присесть на уши Лоре, – она поверяла ей новую историю о притеснениях.

– Знаю-знаю, – сочувственно твердила Лора, подразумевая, что она понимает, а Полли возражала:

– Нет, не знаешь. Никому не под силу такое вынести.

И Лора чувствовала, что от беспросветности подобного существования у нее разрывается сердце. Однажды, после очередного откровения Полли, мама застала Лору в слезах и потребовала объяснить причину.

– Полли несчастна, – только и могла выдавить дочь, ибо поклялась никому не пересказывать того, что услыхала от Полли.