Текст книги "В Кэндлфорд!"

– Полли несчастна? Надо думать, – сухо ответила мама. – Никто из нас не может быть счастлив все время; но то, что ты тоже несчастна из-за нее, мне кажется, нисколько не облегчает положение. Ни к чему это, моя девочка, тебе необходимо усвоить, что нельзя взваливать на себя чужие беды. Делай все, что в твоих силах, чтобы помочь людям, любыми средствами, но их беды – это их беды, и тащить их они должны сами. Не успеешь оглянуться, как у тебя появятся свои горести, а Полли к той поре, возможно, окажется на вершине счастья. Всему свой черед; мы ослабеем к тому времени, когда придет наша очередь печалиться, если позволим себе терзаться вещами, которым не можем помочь. А теперь вытри слезы, заходи, накрывай стол к чаю, и чтобы больше я не видела тебя плачущей.

Но девочка сочла маму бессердечной и продолжала горевать, пока однажды ее вдруг не осенило, что Полли несчастна, только когда бывает наедине с ней, Лорой. В компании других подруг она забывала о своих бедах и бывала весела, насколько позволяла ее натура. С тех пор Лора старалась пореже оставаться с Полли вдвоем.

Ни один деревенский ребенок не умеет долго быть несчастным. Много счастливых часов провела Лора, собирая с какой-нибудь подругой ежевику, колокольчики или первоцветы или сидя в высокой луговой траве и сплетая из ромашек и лютиков гирлянды и венки, которые можно было носить на голове, шее или поясе. Когда Лора стала слишком взрослой (по мнению окружающих), чтобы надевать их самой, она по-прежнему могла плести их для кого-то из младших детей, которые стояли, точно маленькие статуи, украшенные цветами с головы до ног, в том числе цветочными серьгами и ножными браслетами.

Еще одним развлечением были зимние катания с ледяных гор. Не с большой горы, гладкой, как стекло, и тянувшейся через весь пруд. Эта гора предназначалась для самых сильных и боевитых ребят, которые умели поддерживать темп, а сбитые с ног, через мгновение вскакивали и сами тотчас подставляли обидчику подножку. Эдмунд вскоре сделался там одним из заправил, Лора же предпочитала небольшую отдельную горку, сооружаемую ею самой с несколькими подругами поближе к берегу. Щеки пылали, все тело на морозном воздухе покалывало от жара и возбуждения! И как же весело было представлять, будто руки, вытянутые для равновесия в стороны, – это крылья, а салазки – ласточка!

Но Лоре стало не до веселья, когда лед под ней проломился и она внезапно очутилась в ледяной воде. Дело было не на большом пруду, а на маленьком, но глубоком прудке, куда она и еще две девочки отправились, не спросив разрешения у родителей. Когда подружки увидели, что Лора, как им показалось, тонет, они с криками о помощи умчались, и Лоре, оставшейся одной, грозила опасность уйти под лед; но она находилась недалеко от берега, поэтому сумела ухватиться за ветку куста и вылезти, прежде чем осознала всю опасность своего положения.

Пока Лора шагала домой через поля, мокрая одежда примерзла к телу, а когда она, с капающей с подола водой, появилась на пороге, мать ужасно рассердилась; ее шлепки, равно как и горячие кирпичи в постели, предназначались для того, чтобы согреть дочь. Происшествие не причинило Лоре никакого вреда. После этого она даже не простудилась, хотя мама пророчила пневмонию. Девочке было сказано, что это еще один пример того, как «нечестивцы» процветают «подобно укоренившемуся многоветвистому дереву»[15]15
  Пс. 36: 35.


[Закрыть].

IX
Лора наблюдает

Порой во время школьных занятий происходило что-нибудь захватывающее. Раз в год приезжал немецкий оркестр, и детей выводили на площадку послушать его. Для школы музыканты старались как могли, потому что учительница не только опускала в шапку для пожертвований целый шиллинг, но и сопровождала его улыбкой, благодарностями и приказывала детям аплодировать, и они хлопали от души, как хлопали бы любому, кто на несколько минут вывел их на солнечный свет. Когда стоившая шиллинг программа заканчивалась, прежде чем грянуть «Боже, храни королеву», руководитель оркестра на ломаном английском осведомлялся, не хочет ли «милостивая леди», чтобы они сыграли что-нибудь особенное. Обычно выбирали «Дом, милый дом», но однажды учительница заказала «Когда угасал росистый свет», гимн из сборника Сэнки и Муди, который тогда пленил всю округу. Когда музыкант покачал головой и промолвил: «Простите, не знать», его репутация заметно пошатнулась.

Однажды мимо проходила большая похоронная процессия, и учительница разрешила детям выйти и посмотреть на нее. По ее словам, это, возможно, был их последний шанс увидеть подобное шествие, ведь времена менялись и такой глубокий траур стал устаревать.

В этот сезон обочины дорог были усыпаны лютиками, живые изгороди стали белыми от цветов боярышника, и вот между ними с черепашьей скоростью двигался, покачиваясь, огромный черный катафалк, задрапированный черным бархатом и увенчанный по углам султанами из черных страусовых перьев. Его тащила четверка вороных с длинными развевающимися хвостами; кучер и сопровождающие с меланхоличными физиономиями и в цилиндрах, с которых свисали длинные черные креповые ленты, были предоставлены похоронным бюро. Далее на приличном расстоянии друг от друга, чтобы процессия оказалась как можно длиннее, следовали экипажи скорбящих, и каждый экипаж также был запряжен черной лошадью.

Кортеж медленно прошествовал между рядами изумленных, разинувших рты детей. У них было вдоволь времени, чтобы насмотреться на него, но Лоре он все равно казался нереальным. На фоне весенней красоты земли медлительная черная процессия выглядит фантастичной, похожей на огромную черную тень, думала девочка. И, несмотря на пышную показную скорбь, шествие не тронуло ее, как трогали деревенские похороны с фермерским фургоном в роли катафалка и немногочисленными бедными сопровождающими, рыдавшими в носовые платки.

Однако процессия произвела на Лору столь сильное впечатление, что она неумышленно пустила слух, заметив, что, по ее мнению, так торжественно должны хоронить какого-нибудь графа. В округе был один престарелый аристократ, уже доживавший срок, отпущенный ему природой, и «какой-нибудь граф» превратился в «нашего графа» еще до того, как эти слова были многократно повторены. К счастью для Лоры, учительница услышала их и объяснила детям, что хоронят одного фермера, семья которого раньше жила в приходе и имела семейное захоронение на церковном кладбище. Ныне подобного человека доставили бы к месту последнего упокоения в его собственном фермерском фургоне, а за ним следовали бы на паре машин его ближайшие родственники.

Еще был день всеобщих выборов, когда в школе почти не учились, поскольку дети слышали под окнами шаги стаек избирателей, крики «Маклин! Маклин за свободу! Маклин! Маклин! Он будет служить батракам!» и радовались, что избирательный участок устроили у них, а не в школе соседнего села. Но вместе с тем испытывали неловкость, поскольку знали, что их отцы голосовали за либералов, учительница же надела ярко-синюю розетку консерваторов, что свидетельствовало о ее солидарности с домом священника и помещичьей усадьбой, а не с деревенскими жителями. Детям было запрещено надевать одежду малинового цвета, олицетворявшего дело либералов, но большинство из них держали в карманах красные лоскутки, чтобы прицепить их к груди по дороге домой, а две-три самые смелые девочки вплели в волосы красную ленту. Кроме того, учительница имела право смотреть в окно, чего детям не дозволялось, и она вовсю пользовалась своей привилегией, вставая на цыпочки, чтобы открыть или закрыть створку либо поправить штору каждый раз, когда слышались голоса. В очередной раз приблизившись к окну, учительница оглянулась на учеников и произнесла:

– Сейчас спокойно идут на выборы два почтенных господина; и, как вы можете догадаться, они проголосуют за закон и порядок. Жаль, что в этом приходе больше нет таких, как мистер Прайс и мистер Хикман (это были помощник священника и садовник сквайра).

Все лица зарделись, а рты угрюмо поникли, ведь самые сообразительные восприняли это как упрек в адрес своих отцов; но все их негодование испарилось, когда в три часа учительница заявила:

– Полагаю, нам пора заканчивать. Вам лучше вернуться домой пораньше, ведь сегодня день выборов. – К сожалению, она прибавила: – Вы можете столкнуться с пьяными.

Но самым запоминающимся для Лоры был день, когда на освящение расширенного церковного кладбища приехал епископ, который обошел его в своем одеянии с пышными батистовыми рукавами, держа перед собой крест, в руках книгу, а за ним следовало духовенство округа. Школьников в парадной одежде построили там же, чтобы они наблюдали за обрядом.

– Хорошо вот так отдохнуть от школы, – заметил кто-то, но для Лоры эта церемония оказалась лишь прелюдией.

По какой-то причине после того, как другие дети ушли домой, девочка задержалась, и учительница, которую все-таки не пригласили на чаепитие в дом священника, как она рассчитывала, провела ее по церкви и рассказала все, что знала о ее истории и архитектуре, а затем пригласила к себе домой пить чай.

Учительнице был предоставлен небольшой двухкомнатный коттедж, примыкавший к школе, обставленный школьным руководством так, как, по его мнению, подобало особе ее звания. «Весьма комфортабельный дом», – утверждалось в опубликованном школой объявлении о вакансии, однако новой обитательнице жилище это должно было показаться довольно убогим. В гостиной на первом этаже имелись обеденный стол, четыре стула с плетеными сиденьями, какие до недавней поры можно было видеть в спальнях, сервант с беломраморной столешницей, отвечавший за роскошь, и плетеное кресло у камина, отвечавшее за комфорт. Плиточный пол был частично покрыт коричневым ковром.

Однако мисс Шеперд обладала «художественным вкусом», и ко времени Лориного визита эта комната уже преобразилась. Голый сосновый стол, стоящий в центре, был накрыт зеленой саржевой скатертью, отделанной бахромой с бамбошками; спинки плетеных стульев украшены связанными крючком салфетками, прикрепленными голубыми бантиками, а плетеное кресло – подушками и кружевной накидкой. Стены были так увешаны картинами, фотографиями, японскими веерами, вязаными кармашками для писем, подушечками для булавок и другими рукодельными творениями нынешней жилицы, что, как говорили дети, «яблоку было негде упасть».

– Как думаешь, удалось мне навести тут уют, милочка? – поинтересовалась мисс Шеперд, после того как гостья осмотрела гостиную и выразила подобающее восхищение каждым образчиком рукоделия учительницы. И Лора искренне согласилась, ибо комната показалась ей верхом элегантности.

Это было ее первое приглашение на взрослое чаепитие с печеньем и джемом – и джем еще не был намазан на хлеб, как дома, но ей самой надо было ложкой положить его к себе на тарелку и намазать так, как это делал для нее отец. После чая мисс Шеперд поиграла на фисгармонии и показала Лоре свои фотографии и книги, а в конце подарила ей книжку под названием «Сострадательные дети» и немного проводила до дома. В какое же волнение пришла девочка, когда учительница, прощаясь, сказала ей:

– Что ж, полагаю, мы все-таки неплохо скоротали время, Лора.

Тогда Лоре, судя по всему, было лет одиннадцать-двенадцать, она принадлежала к числу «старших девочек», помощниц мисс Шеперд, и уже не подвергалась травле. Игры к той поре стали менее грубыми, издевательства более редкими, потому что старшие дети, изводившие Лору в ранние школьные годы, окончили ученье, а среди сменивших их ребят задир не было. Цивилизация мало-помалу обтесывала их.

Но Лорина жизнь облегчилась еще раньше, после того как в школу поступил Эдмунд, ибо его привечали больше, чем ее; кроме того, он умел драться и, в отличие от большинства других мальчиков, не стеснялся, когда его видели с сестрой.

Часто они с Лорой шли в школу полевой тропинкой, проходившей мимо ручья, протекавшего у кромки соснового леса, где ворковали лесные голуби. Перепрыгнув через узкий поток, можно было навестить «могилы». Могил было две, они размещались рядом друг с другом в густой тени сосен, и надписи на надгробиях гласили: «В память о Руфусе» и «В память о Бесс». Брат с сестрой отлично знали, что Руфус и Бесс были любимыми гунтерами бывшего владельца поместья, однако предпочитали воображать, что это человеческие существа – возможно, влюбленные, которые при жизни часто встречались в этом глубоком, таинственном сумраке.

В другие дни Лора и Эдмунд спускались по берегу ручья к воде, чтобы нарвать жерухи и незабудок, построить запруду или наловить руками мальков. Но частенько они брели вдоль берега, не замечая ничего вокруг, поглощенные обсуждением какой-нибудь прочитанной книги. Брат и сестра были заядлыми читателями, хотя книг у них было мало и попадали они в дом случайно, без разбора. Это были томики из школьной библиотеки – конечно, лучше, чем ничего, и все же приторные, сентиментальные книжки из тех, что выдают в награду в воскресной школе, особого впечатления не производили. Однако у отца имелось несколько книг, некоторые издания одалживали соседи, и среди них были романы «уэверлийского цикла» Вальтера Скотта. Одной из первых книг, с большим интересом проглоченных Лорой, стала «Ламмермурская невеста». Она обожала мастера Рэвенсвуда, его мрачную, надменную красоту, развевающийся плащ и меч, разрушенный замок на высокой скале у моря, верного слугу Калеба и забавные уловки, на которые тот пускался, чтобы скрыть бедность своего хозяина. Девочка читала и перечитывала «Невесту», время от времени погружаясь в ее мир, пока вересковые холмы и пустоши Шотландии не сделались для нее такими же родными, как здешние бескрайние поля, а лорды и леди, солдаты, ведьмы и старые слуги – такими же знакомцами, как простые крестьяне, ее соседи.

В семь лет «Невеста» произвела на Лору такое впечатление, что она поделилась своим восхищением с Эдмундом, который еще не умел читать, и однажды ночью в спальне матери они разыграли сцену в покое новобрачных; Эдмунд настаивал, что он должен изображать Люси, а его сестра – жениха, хотя Лора объясняла ему, что женихом обычно бывает представитель его пола.

– Где же ваш прекрасный женишок? – вскричал он так натурально, что мама примчалась наверх, решив, что сын заболел. И увидела, что Лора корчится на полу в ночной рубашке, а Эдмунд стоит над ней с кинжалом, весьма напоминавшим двухфутовую линейку отца. Неудивительно, что мама забрала «Ламмермурскую невесту» и спрятала ее со словами: «Чтобы вы двое еще чего-нибудь не выдумали!»

Затем один сосед, купивший на распродаже за несколько пенсов связку старых книг, одолжил им «Старый собор Святого Павла»[16]16
  Роман У. Х. Эйнсворта (1805–1882) «Старый собор Святого Павла» (1841) посвящен событиям Великой чумы и Великого пожара, происходившим в Лондоне в 1665–1666 годах.


[Закрыть], и вскоре на двери уборной появился нарисованный мелом крест, а по саду стала колесить тачка под крики: «Выносите своих мертвецов!»

Между семью и десятью годами Лора превратилась в запойного книгочея и, когда под рукой не оказывалось других книг, штудировала отцовский словарь, пока он не исчез куда-то, поскольку мама полагала, будто мелкий шрифт вреден для детских глаз. Оставалась еще Библия, которую нельзя было отбирать, и девочка провела немало часов, наслаждаясь ветхозаветными историями об огненном столпе, Руфи и Есфири, Самуиле и Давиде, Ионе и ките или затверживая наизусть притчи из Нового Завета, чтобы пересказывать их в воскресной школе. Одно время она увлекалась псалмами, не столько из религиозного рвения, сколько из восхищения языком. Лора считала, что их следует декламировать вслух и, поскольку сама не осмеливалась, опасаясь, что ее подслушают, уговаривала Эдмунда или другого ребенка читать их вместе с ней, стих за стихом.

Однажды, когда больной корью Эдмунд лежал наверху в постели, а матери не было дома, Лора и ее подружка отлично проводили время внизу, изображая священника и псаломщика, читающих Псалтирь в церкви, и Эдмунд, слышавший все, что происходило на первом этаже, громко спросил, по чьей Библии читает Элис. Элис действительно взяла его Библию, и когда подозрения мальчика подтвердились, он так взбеленился, что бросился вниз по лестнице в ночной рубашке и гнал Элис через весь сад до самой калитки. Если бы мама увидела его на улице с сыпью, в ночной рубашке, потрясающего Библией и грозящего улепетывающей Элис, она пришла бы в ужас, ведь тогда больным корью предписывалось не высовывать из постели даже руку, иначе сыпь «уйдет внутрь» и обычная корь превратится в черную, после чего, скорее всего, наступит смерть. Но Эдмунда никто не увидел, он вернулся в постель, и подобное проветривание ему, очевидно, нисколько не повредило.

Чуть позднее в жизни детей появились поэмы Вальтера Скотта, и Эдмунд, шагая полевой тропинкой в школу, раскачиваясь, твердил: «Путь долгим был, и ветер ярым»[17]17
  Песнь последнего менестреля (пер. Вс. Рождественского).


[Закрыть], или останавливался, чтобы принять позу и продекламировать:

 
«А ну, кто первый? Я – скала,
Что остается, где была»[18]18
  Дева озера. Песнь пятая (пер. И. Ивановского).


[Закрыть].
 

Или, взмахнув воображаемым мечом, кричал Лоре: «Честер, в бой! Победа, Стэнли! Враг сражен!»[19]19
  Мармион (пер. В. Бетаки).


[Закрыть] В то время, разговаривая наедине, дети уснащали речь фразами из любимых романов. Порой Эдмунд веселил сестру и себя, переводя обычные названия на высокопарный язык, и старое цинковое ведро превращалось в «старинную бадью», дерево, слегка поврежденное ветром, – в сосну, что «разбита ударом грозовым», а какой-нибудь трудяга сосед, которого дети увидали в поле, непременно отвесил бы Эдмунду «добрую оплеуху», услышь он, как его называют «презренным трусом».

Иногда брат с сестрой и сами пробовали сочинять стихи. На совести Лоры лежала никудышная нравоучительная рифмованная история о хорошем ребенке, который отдал шесть пенсов, подаренные ему на день рождения, нищему, а Эдмунд накропал песенку о катании на горке с припевом: «Скользи, спеши, спеши, скользи по гладкому пруду». Лоре песенка пришлась по вкусу, и она часто ее распевала. А также исполняла одну из песенок собственного сочинения, начинавшуюся словами: «Расцветает подснежник в морозы», где в каждом куплете рассказывалось о разных цветках и временах года, и всякий раз, увидев или вспомнив очередной цветок, Лора добавляла к песенке новый куплет. Однажды мама спросила ее, о чем эта «странная песенка», которую она пытается петь, и, улучив момент, добралась до клочков бумаги, на которых та была нацарапана. Она не выбранила девочку и даже не посмеялась над ее глупостью, хотя Лора чувствовала, что мама недовольна, но тем же вечером прочла дочери серьезную лекцию о ее рукодельном мастерстве.

– Ты не можешь позволить себе тратить время впустую, – заявила мама. – Тебе уже одиннадцать лет, но только посмотри на этот шов!

Лора посмотрела и отвернулась, чтобы скрыть смущение. Она старалась, как могла, но, несмотря на все усилия, нитки перепутались, а материю морщило. Предполагалось, что она сошьет себе из узких полосок миткаля – обрезков, остававшихся от раскроя больших вещей, – корсет, который, будучи дополнен пуговицами и бретелями, станет прочной и удобной вещью. Лора всегда носила такие корсеты, но не собственного изготовления. Когда она наконец дошивала те, над которыми корпела, они к тому времени оказывались ей слишком малы. Лет тридцать спустя она нашла этот корсет в старом сундуке с разным хламом: полоски ткани перекошены, игла в неоконченном шве заржавела; и Лоре вспомнился тот счастливый вечер, когда мама разрешила ей отложить шитье в сторону и снова взяться за вязание.

К восьмидесятым годам девятнадцатого века белошвейное искусство начала столетия считалось утраченным. Маленьких шестилетних девочек уже не держали взаперти, заставляя делать образцы, подрубать батистовые оборки или прокладывать швы такими крошечными стежками, что для их рассматривания требовался микроскоп. Детскому зрению нашлось лучшее применение. Однако обычное шитье по-прежнему считалось важным элементом образования девочки, как в школе, так и дома, поскольку предполагалось, что любая простая девушка до конца жизни должна будет сама шить себе по меньшей мере нижнее белье. В магазинах стала появляться готовая одежда, но те вещи, которые мог позволить себе рабочий люд, были грубыми, уродливыми и низкокачественными. Миткаль с жесткой отделкой, которая вылезала после первой же стирки, превращая материю в подобие марли, неровно подшитые, кривые кромки, вызывавшие в памяти пословицу «поспешишь – людей насмешишь», – словом, немногие уважающие себя женщины испытывали искушение отказаться от нижнего белья собственноручного изготовления.

Если бы женщинам, которые, пренебрегая радостями свежего воздуха, усердно работали иглой, чтобы, по их выражению, «комар носа не подточил», пригрезилась прекрасная одежда из вискозы и других современных материалов, которая нынче стоит дешевле, чем отрез ткани в те времена, причем совершенно готовая к употреблению, они бы решили, что приближается второе пришествие.

А возможно, и нет. Быть может, они сочли бы эти материи настолько непрочными, что они «не выдержат стирку», и настолько тонкими, что через них будет просвечивать тело. Им по душе была пышная отделка: кружева, прошвы, узорные швы на нижнем белье, воланы на платьях, вороха лент и искусственных цветов на шляпках. Лорина мать выказала почти революционный вкус, когда заявила:

– Я не питаю большой любви к пышным шляпам. Мне нравится нечто миниатюрное и изящное. Но, – добавляла она извиняющимся тоном, словно оправдываясь перед собеседницей, – возможно, это потому, что у меня маленькое лицо. Они мне не идут, в отличие от вас.

Шедевром моды в школьные годы Лоры было так называемое платье с подобранным подолом. Поверх гофрированной юбки этого платья крепилось нечто вроде длинного фартука из того же материала, собранного на бедрах в складки и убранного за спину. Прошло немало времени, прежде чем кто-то из деревенских жительниц обзавелся платьем с подобранным подолом, но такие наряды и раньше видели в церкви, а девушки, находившиеся в услужении, приезжали в них домой в отпуск; затем, когда во внешнем мире эта мода стала отмирать, платья с подобранным подолом начали добираться до Ларк-Райза либо в качестве подарка, либо скопированные с подарка какой-нибудь деревенской портнихой. А вместе с ними сюда добралась и история о том, будто этот фасон изобрел некий знаменитый парижский кутюрье, увидев на побережье рыбачку, которая надела платье поверх складчатой нижней юбки и подоткнула подол именно таким образом.

– Для меня, черт возьми, загадка, откуда женщины узнают о подобных вещах, – говорили мужчины.