Текст книги "В Кэндлфорд!"

X
Летние каникулы

После того, первого визита в Кэндлфорд у родителей Лоры вошло в обычай летом арендовать у трактирщика пони и рессорную тележку и ездить туда каждое воскресенье; а кэндлфордские тетушка, дядюшка и кузины каждое лето на ежегодный сельский праздник приезжали в Ларк-Райз.

Затем однажды, когда Лоре было одиннадцать лет, а Эдмунду девять, мама удивила их, спросив, смогут ли они дойти до Кэндлфорда вдвоем, без провожатых. Они ведь, напомнила Эмма детям, часто ходили пешком в городок и обратно. Тот располагался в шести милях от Ларк-Райза, а Кэндлфорд – всего в восьми. Но как они считают, можно ли им доверять («Не ходи в поле собирать цветы, Лора!»), не собьются ли они с дороги, уверены ли, что не вступят в разговор с незнакомцами, которых могут встретить в пути, не поддадутся ли на всякие уговоры и посулы? Школу распустили на летние каникулы, и тетушка Энн написала письмо, в котором приглашала племянников провести неделю-другую с нею и кузинами.

Так не собьются ли дети с пути? Что за вопрос! Конечно, не собьются. И Эдмунд начал рисовать карту дороги, чтобы убедить маму. Когда они смогут пойти? Не раньше субботы? Как долго ждать! Но мама сказала, что сначала должна написать тетушке и сообщить ей о прибытии Лоры и Эдмунда, тогда, возможно, кто-нибудь из кузин выйдет им навстречу.

Наконец наступила суббота, мама помахала детям от калитки и крикнула им вслед, чтобы не забывали про повороты, а главное, сторонились незнакомых мужчин. Очевидно, она имела в виду недавний случай похищения, о котором написали на первой полосе воскресной газеты; но ей не нужно было бояться, ведь по этим безлюдным проселкам, вероятно, не рыскал ни один преступник, а если бы и рыскал, встреча с двумя детьми не сулила стоящей добычи.

Оба надели мягкие старые хлопчатобумажные вещи – «для удобства», по маминому выражению: Лора – зеленое платьице, знававшее лучшие времена, но выглядевшее не столь уж плохо, хорошо выстиранное и выглаженное, а Эдмунд – белый матросский костюмчик, раньше именовавшийся воскресным, однако пониженный в звании, поскольку у него отвисли рукава и штанины и немного разошлись швы. На обоих были так называемые зулусские шляпы из тростника с очень широкими полями, в которых дети, должно быть, выглядели как парочка ходячих грибов. Большинство вещей, необходимых для пребывания в гостях, были отправлены почтовым фургоном, но брат с сестрой все равно были увешаны пакетами с едой, подарками для кузин и пальто на случай дождя. Лора едва отделалась от зонтика: мама убеждала ее, что, если не будет дождя, можно использовать его от солнца; но в последнюю минуту девочка ухитрилась сунуть его в угол и «забыть дома».

Брат с сестрой вышли из дома в семь часов прекрасного августовского утра. Восходящее солнце осушало поднимавшуюся туманом росу на колосьях пшеницы, еще остававшихся на частично убранных полях. На придорожных обочинах цвели неказистые желтые цветы, появляющиеся поздним летом: козлобородник, язвенник, высокие заросли якобеи и разнообразные кульбабы; солнце мягко светило сквозь туман; и все вокруг было окрашено в золотистые тона.

Очередная сжатая нива уже была готова к сбору колосьев, и первую милю Лора и Эдмунд прошагали в компании нескольких своих школьных товарищей и их матерей, очень веселых, ибо прошел слух, что конной волокушей на жатве управлял молодой Боб Тревор, который позаботился о том, чтобы оставить для собирателей побольше колосьев.

– Если бы пришел надсмотрщик и начал вынюхивать, Боб сказал бы, что с волокушей что-то неладно и она плохо гребет солому. Но тот угол между двумя изгородями он оставил для своей матери. Там собирать нельзя.

Женщины одна за другой подходили к Лоре и шепотом осведомлялись, как чувствует себя мама и легко ли переносит жару. В последнее время Лора часто бывала вынуждена отвечать на подобные вопросы.

Впрочем, вскоре сборщики колосьев гурьбой устремились в ворота и разошлись по стерне, торопясь занять себе участок. Затем Эдмунд и Лора миновали школу и очутились на менее знакомой территории. Они пустились в свое первое самостоятельное приключение, и детские сердца трепетали от неизведанного ощущения свободы. Впереди их ждал Кэндлфорд, до которого оставалось еще много миль, и было отрадно знать, что там им обеспечены ужин и ночлег; но удовольствие, которое они испытывали, предвкушая приятный визит, было ничто в сравнении с радостью путешествия. Вообще дети предпочли бы не знать, куда именно они направляются. Им хотелось быть настоящими исследователями, как Ливингстон в Африке; но, поскольку место назначения было определено без них, то экспедиции предстояло ограничиться чудесами, встреченными по дороге.

Чудеса же встречались им в изобилии, ибо, чтобы восхитить брата с сестрой, многого не требовалось. Струйка чистой воды, вытекающая из трубы в откосе под живой изгородью, была для них тем же, чем для более искушенных путешественников являлся водопад; а попадавшиеся по пути повозки с выведенными на передке незнакомыми именами фермеров и названиями ферм волновали не меньше, чем чужой язык. Стайка длиннохвостых синиц, перепархивающих с куста на куст, пара коров, наблюдавших за детьми сквозь забор, щебечущие ласточки на телеграфных проводах составляли им веселую и приятную компанию. Но и дорога не была безлюдна, ведь по обе стороны от нее на полях трудились мужчины, собирая урожай; брат с сестрой проходили мимо повозок, доверху нагруженных снопами, видели, как другие, уже опустевшие, повозки, громыхая, возвращаются за очередным грузом. Порой какой-нибудь возчик заговаривал с ними, и на его «Куда шагаешь, малец?» Эдмунд отвечал: «Мы идем в Кэндлфорд»; и брат с сестрой, понятное дело, улыбались, когда им говорили: «Одна нога здесь, другая там – и доберетесь засветло».

Волнующий эпизод случился, когда они проходили через село с лавкой, в которую смело зашли и купили бутылку имбирного лимонада, чтобы запить сэндвичи. Бутылка стоила два пенса, и когда детям сказали, что они должны доплатить еще полпенни, они заколебались. Но, вовремя вспомнив, что каждому из них выдали дома по целому шиллингу, больше, чем у них было когда-либо в жизни, они доплатили, будто миллионеры, а кроме того, приобрели два длинных розово-белых леденца с кончиками, обернутыми в бумагу, чтобы не прилипали пальцы, и отправились дальше.

Однако восемь миль – это немало для маленьких ножек да по августовской жаре; солнце нещадно пекло спины, от пыли слезились глаза, ноги ныли, и настроение падало. Напряжение между братом и сестрой достигло предела, когда они встретили стадо мирно бредущих, но запрудивших узкую дорогу дойных коров; Лора бросилась назад и перелезла через ворота, оставив Эдмунда одного. После этого он обозвал сестру трусихой, и она решила, что не будет с ним разговаривать. Но, как и большинство ее попыток надуться, эта также продолжалась недолго, ибо Лора не выносила плохих отношений с кем бы то ни было. Не по великодушию, ведь вообще-то она зачастую не прощала ни реальных, ни воображаемых обид, а потому что настолько хотела нравиться окружающим, что иногда извинялась, даже если знала, что не виновата.

Эдмунд был совсем другого склада. Этот держался своего слова твердо, как скала. Но зато никогда не высказывался поспешно и необдуманно: говорил лишь то, что собирался сказать, и если кто-то обижался, что ж, делать нечего. Истину, как он ее видел, это не меняло. Когда Эдмунд назвал Лору трусихой, он не собирался ее оскорбить, просто констатировал факт, скорее огорченным, чем сердитым тоном. А Лора возражала лишь против того, чтобы брат произносил это вслух, поскольку боялась, что это правда. Если бы он заявил, что она дура или жадина, Лора бы только рассмеялась, ибо знала, что ни той, ни другой не является.

К счастью, вскоре после этого им навстречу попалась двигавшаяся между живыми изгородями компания, по виду – вышедшая на прогулку школа для девочек. Это была группа кузин, постаравшихся собрать как можно больше своих школьных подруг и отправившихся на пикник с большой жестяной банкой лимонада и кексами в корзине. Девочки расселись на берегу небольшого ручья, пересекавшего в этом месте дорогу, и, обмахиваясь пучками ивовых веток, скинули туфли, чтобы поискать камешки, а потом окунули пальцы ног в воду, и вскоре вся компания стала шлепать по воде и плескаться, к изумлению Лоры, которой вечно твердили, что, если помочить ноги в холодной воде, от этого «кто угодно умрет».

Кажется, совсем скоро после этого путники достигли Кэндлфорда и были радостно и шумно встречены родными.

– Они добрались! И всю дорогу шли пешком! – крикнула тетушка Энн приятельнице, которой случилось проходить мимо ее дома; приятельница обернулась и заметила:

– Настоящие юные путешественники, не так ли?

Это заставило детей вновь почувствовать себя исследователями, которые так их восхищали.

Потом были чай, ванна и постель, хотя выспаться не удалось, потому что Лору положили в комнате двух ее средних кузин, а те ужасно много болтали. Разговоры в кровати были для нее в новинку, ибо дома это запрещалось. В доме кузин свободы было больше. В ту ночь кто-то из родителей раз или два кричал снизу, чтобы дочки утихомирились и дали бедной маленькой Лоре поспать; но болтовня, теперь немного приглушенная, продолжалась, пока они не услышали, как на входной двери задвигают засов и поднимают оконные рамы в нижних комнатах. О чем болтают девочки, когда остаются наедине? Умей мы помнить об этом, мы понимали бы молодое поколение чуть лучше. У Лоры в памяти осталось лишь, что тот конкретный разговор начался со слов двоюродной сестры: «Итак, Лора, мы хотим знать о тебе все», и что в его ходе одна из кузин поинтересовалась: «Тебе нравятся мальчики?»

Когда Лора ответила, что ей нравится Эдмунд, девочки засмеялись и возразили, что имеют в виду мальчиков, а не братьев.

Сначала Лора решила, что речь идет про возлюбленных, зарделась и смутилась; но нет, вскоре выяснилось, что ее сестры подразумевают обычных мальчиков, с которыми можно поиграть. Впоследствии она обнаружила, что знакомые мальчики кузин спокойно общались с девочками и брали их в свои игры, что поразило Лору, поскольку деревенские мальчишки презирали девчонок и стыдились заговаривать с ними на виду у других. Деревенские матери поощряли это отношение. Они учили сыновей взирать на девочек свысока, как на существ низшего порядка; в то время как девочка, проявлявшая склонность к дружбе или играм с мальчишками, считалась в лучшем случае «сорванцом», а в худшем – «прыткой юной бесстыдницей». Теперь же Лора очутилась в мире, где мальчики и девочки непринужденно общались между собой. Их матери даже устраивали вечеринки, на которые приглашали детей обоих полов; и мальчикам велели во всем уступать девочкам, а не наоборот: «Сначала дамы, Вилли!» Как странно это звучало!

Кэндлфорд был всего лишь маленьким городишком, и дом кузин находился на окраине. Дети из большого города сочли бы подобную поездку деревенскими каникулами. Лоре Кэндлфорд казался одновременно и городом, и деревней, и в этом отчасти крылось его очарование. Она привыкла преодолевать по многу миль пешком, чтобы купить катушку ниток или кулек чая; как же здорово, что можно было выскочить из дома без шляпки, чтобы купить что-нибудь для тетушки, а главное, целое утро напролет разглядывать вместе с кузинами витрины лавок! В кэндлфордских лавках было много удивительного, например, у крупных торговцев тканями имелась восковая дама, одетая по последней моде, в платье с турнюром; была витрина ювелира, сверкавшая золотом, серебром и драгоценными камнями, и магазины игрушек, и кондитерские, и, наконец, рыбная лавка, где на подстилке из зеленого тростника покоился целый лосось, усыпанный льдом (лед в августе! дома ни за что не поверят!), а рядом с прилавком, где рассчитывались покупатели, стоял аквариум с живыми золотыми рыбками, плававшими кругами.

Но столь же приятно было пить чай на лугу (первый пикник Лоры) или исследовать речные заросли на берегу, или спокойно сидеть в лодке и читать, когда все остальные заняты. Несколько раз дядя брал детей покататься на лодке; они отправились вверх по течению, и русло становилось все уже и уже, а берега все ниже и ниже, пока не стало казаться, что лодка скользит по зеленым полям. В одном месте они проплыли под мостом, таким низеньким, что детям пришлось лечь на дно лодки, а дяде опустить голову между колен, так что она тоже едва не коснулась дна. Лоре этот мост не понравился, она все время боялась, что лодка застрянет под ним и они никогда не выберутся. Каким облегчением было выскользнуть из дальней арки и увидеть серебристые ивовые листья на фоне голубого неба, таволгу, кипрей и незабудки!

Дядя здоровался с мужчинами, работавшими в полях на берегу, обменивался с ними замечаниями о погоде, но не часто обращался к ним по имени, потому что они не были его близкими соседями, какими приходились друг другу все ларк-райзские батраки; и даже фермеры в этом странном месте являлись не полноправными хозяевами, как в деревне, а обычными людьми, которые кормились сельским трудом, поскольку фермы, окружавшие Кэндлфорд, были гораздо меньше.

В один из первых дней каникул дети отправились собирать урожай в поле одного из дядюшкиных клиентов, и их участие в работе, после того как они притащили в повозку несколько снопов, свелось к тому, что они улеглись в тени живой изгороди, охраняли банки с пивом и корзины с обедом и время от времени принимались играть в прятки у штабелей, а нескольким счастливчикам удалось прокатиться на вершине груженой телеги.

Детям дали с собой ланч, который они съели в поле, но когда пришло время вечернего чая, жена фермера пригласила их на такое чаепитие, какое Лоре и не снилось. Им подали яичницу с ветчиной, кексы, булочки, томленые сливы, сливки, джем, желе, сладкий творог со сливками; стол был накрыт в огромной, величиной с весь их ларк-райзский дом, кухне с тремя окнами и подоконными сиденьями, прохладным, выложенным каменными плитами полом и камином в углу величиной с Лорину спаленку. Неудивительно, что мистеру Партингтону так нравилась эта кухня, что его жене, по ее словам, никогда не удавалось заманить его в гостиную. После того как он вернулся в поле, миссис Партингтон показала детям эту самую гостиную – с зеленым с розовыми розами ковром, фортепиано и мягкими креслами, разрешила пощупать мягкий, длинный ворс плюшевой обивки, полюбоваться картиной, на которой был изображен верный пес, охраняющий могилу хозяина, и большим альбомом с фотографиями, который, когда к нему прикасались, проигрывал коротенький мотив.

Затем Нелли должна была исполнить что-нибудь на пианино, потому что в те времена ни один дружеский визит не считался завершенным без музыки. Люди говорили, что Нелли хорошо играет, но Лора об этом судить не могла, хотя и восхищалась ловкостью, с которой пальцы кузины летали по клавиатуре.

Потом дети плелись в сумерках домой, трещал коростель, в лицо летели майские жуки и мотыльки, а когда они входили внутрь, то увидели, как один за другим гаснут огни города, похожие на золотые цветы. Никто не стал ругать их за то, что они припозднились. На кухонном столе стоял компот, в печи – рисовый пудинг для тех, кто проголодался, и всем полагалось по стакану молока. Но даже после этого детей не отправили спать, и они пошли помогать поливать сад, а дядя велел всем снять обувь и чулки и направил на них шланг. В результате платья, нижние юбки и панталоны промокли; но тетушка лишь велела все это свернуть и убрать в шкаф под лестницей, ведущей на чердак. В понедельник за вещами для стирки должна была прийти миссис Лавгроув. Как удивительно тут вели хозяйство!

Каждые несколько дней Лора и Эдмунд, выходя в город, по просьбе тетушки Энн навещали тетушку Эдит, чтобы та «не обижалась, что ею пренебрегают». Дядя Джеймс занимался своими делами; девочки уехали в гости, и даже самой тетушки Эдит зачастую не было дома: она ходила по магазинам, в швейный кружок или к портнихе. Тогда Берта проводила детей прямо на кухню и давала им по чашке молока, чтобы задержать их, ибо, хотя в присутствии взрослых служанка была настолько молчалива, что ее считали недалекой, при младших она становилась разговорчивой. Что Молли или Нелли думают о таком-то и таком-то происшествии, случившемся в городе? Чем занимался мистер Снеллгрейв, когда свалился с той каменной лестницы? Вам не кажется, что он туговат на ухо? Она слыхала, хотя до сведения хозяина этого доводить не следует, будто мистер Снеллгрейв каждый вечер наведывался в «Корону» пропустить стаканчик, а он ведь помощник церковного старосты и все такое. Возможно, Молли права и ступени в самом деле были скользкими после ливня. Но поневоле задумаешься! А слышали ли дети, что ее светлость устраивает в Бартонсе один из этих новомодных базаров? Он пройдет в картинной галерее, и все желающие, у кого есть шесть пенсов, могут там побывать; но леди ожидает, что они что-нибудь купят – вязаную шаль, тарелку с ручной росписью, подушечку для булавок, баночку для выпавших волос, – все это было пожертвовано джентри для продажи в пользу язычников.

– Нет, не кэндлфордских язычников. Придержи-ка свой язычок, юная Нелл. Чужестранных чернокожих язычников, что ходят голышом. Я рассчитываю, что миссис пойдет и ваша мать тоже, и некоторые из вас. Говорят, чай там будут продавать по шести пенсов за чашку. По мне, так грабеж, да и только! Но есть и такие, кто заплатит целый фунт, лишь бы попасть в Бартонс, не говоря уж о том, чтобы сесть и выпить чаю со знатью.

Берта не чуралась и школьных сплетен. Она проявляла большой интерес к детским ссорам, чайным вечеринкам и каникулам.

– Ну и ну, невероятно! Я просто поражаюсь! – восклицала она, внимая самой пустой болтовне, запоминала и еще долго комментировала услышанное, даже когда ссора бывала улажена, а вечеринка всеми забыта.

Несмотря на расплывающуюся фигуру и седеющие волосы, было в Берте нечто ребяческое. Она беспрекословно слушалась хозяев, но наедине с детьми, которых, по-видимому, считала равными себе, бывала шумлива и фамильярна. Эта женщина так радовалась всякому пустяку и так легко поддавалась внушению, что, кажется, была не способна принять решение ни по одному вопросу, пока ей не дадут подсказку. А еще она имела обыкновение порой сболтнуть лишнее, повинуясь порыву, а потом умолять, чтобы собеседник никому этого не передавал.

– Опять я выпустила этого дурацкого кота из мешка, – говорила Берта, – но я знаю, что могу вам доверять. Вы никому не расскажете.

Года два спустя Берта при Лоре выпустила из мешка здоровущего кота. Лора, отправившаяся в дом дяди Джеймса одна и обнаружившая, что тетушки Эдит нет дома, пила на кухне свое молоко, расплачиваясь за него светской беседой, когда к задней двери подошла очень миловидная девушка со свертком от портнихи тетушки Эдит, и ее представили Лоре как «нашу юную Элси». Элси не могла остаться и посидеть, но ласково поцеловала Берту, и та помахала ей рукой с порога, когда она пересекала двор.

– Какая хорошенькая! – воскликнула Лора. – С этими розовыми щечками и мягкими каштановыми волосами она похожа на малиновку.

У Берты сделался довольный вид.

– Замечаешь сходство? – спросила она, выпрямляясь и смахивая волосы со лба.

Лора сходства не заметила; но поняла, какого ответа от нее ждут, и отважилась сказать:

– Ну, пожалуй, цвет щек…

– Как думаешь, кем она мне приходится?

– Племянницей? – предположила Лора.

– Ближе. Ни за что не догадаешься. Но я тебе расскажу, если поклянешься на пальце, что никогда не расскажешь об этом ни одной живой душе.

Лора не особенно заинтересовалась, но, чтобы доставить Берте удовольствие, послюнявила палец, вытерла его носовым платком, провела рукой по горлу и произнесла требуемую клятву; однако Берта, раскрасневшаяся еще сильнее, чем обычно, только вздохнула с глуповатым видом.

– Я снова выставляю себя дурой, понимаю, – произнесла она наконец, – но я пообещала тебе рассказать, и теперь, когда ты поклялась, мне придется это сделать. Наша юная Элси – моя родная дочь. Я сама произвела ее на свет. Я ее мать, только она никогда меня так не называет. Дома она кличет мамой мою маму, а меня Бертой, будто я ее сестра. Об этом здесь никому не известно, только миссис, а еще, сдается мне, хозяину и твоей тетушке Энн, хотя они и виду не подают. Знаю, что ты в твоем возрасте не должна была этого слышать, но ты такая тихоня, к тому же сказала, что Элси хорошенькая и все такое, вот я и почувствовала, что обязана объявить про свою дочь.

Затем Берта поведала свою историю: как она, по ее выражению, спуталась с солдатом, когда ей было тридцать лет, а ведь в этом возрасте уже пора быть умнее, и как Элси родилась в работном доме, а тетушка Эдит, которая тогда собиралась замуж, помогла переправить ребенка домой, к Бертиной матери, выдала Берте аванс из ее будущего жалованья, чтобы та купила себе одежду, и взяла ее в свой новый дом служанкой.

Девочка чувствовала себя польщенной, но и обремененной подобным доверием; пока однажды, когда кузины говорили о Берте, Молли не осведомилась у Лоры:

– Она рассказала тебе про Элси?

Должно быть, у Лоры был смущенный вид, потому что кузина улыбнулась и продолжала:

– Вижу, что рассказала. Мне она тоже рассказывала, и Нелли тоже. Бедняжка Берта, она так гордится «нашей юной Элси», что ее распирает от желания с кем-нибудь поделиться.

За исключением этих посещений и официальных чаепитий у тетушки Эдит один-два раза за каникулы, брат и сестра обретались у тетушки Энн.

Класс, к которому принадлежали тетушка и ее муж, теперь совершенно вымер. Если бы дядя Том жил в наши дни, он, вероятно, был бы управляющим одним из сетевых магазинов, занимался бы обувью фабричного производства, с которой впервые сталкивался бы лишь уже в готовом виде. Возможно, получал бы хорошую зарплату, при этом подчиняясь нескольким «начальникам», стоящим между ним и главой фирмы, не неся личной ответственности за товары и не гордясь ими, ибо ремесленник превратился бы в обычного продавца. Но в те дни дядя Том еще оставался мелким предпринимателем, который мог работать по своим методам, в своем темпе, по своему расписанию, а затем наслаждаться плодами своего труда и мастерства, как в смысле удовлетворения от создания добротных вещей, так и в смысле комфорта, которым пользовался он и его семья, поскольку его доходы это позволяли. Каковы должны были быть эти доходы, решали его клиентки; если он угождал им, они являлись снова и присылали к нему новых покупательниц, а это означало успех. Кроме собственной совести мастерового, ему не с кем было считаться, кроме как с клиентками. Дважды в год дядя Том ездил в Нортгемптон закупать кожу, выбирал ее собственноручно и знал, что выберет только хорошую, поскольку не подписывал долгосрочных векселей, а потому не был привязан к определенным фирмам и мог приобретать товар, где ему заблагорассудится. Это была простая жизнь, которой в наши дни ожесточенной конкуренции и гнетущих забот можно только позавидовать.

По достатку его дом находился где-то посередине между роскошным жилищем другого дядюшки и скромным коттеджем Лориных родителей. В нем не было ничего претенциозного, отнюдь, ибо претенциозность в таких домах являлась единственным непростительным грехом. Зато его дом отличался комфортабельностью и не слишком пристальным надзором за каждым потраченным шиллингом. Когда тетушка Энн составляла список покупок, ей не приходилось вычеркивать некоторые продукты, как Лориной матери, и дети ни разу не услышали от нее привычного: «Нет-нет. На это не хватит», которое нередко повторялось дома.

Имелись тут и другие преимущества. Воду брали не из колодца, а из блестящего латунного крана над кухонной раковиной – раковина была еще одним новшеством; в Ларк-Райзе же грязную воду сливали в ведро, а когда оно наполнялось, его выносили на улицу и выплескивали в сад. И туалет – настоящий ватерклозет! – помещался хоть и не в доме, но совсем рядом, в углу двора, и к нему вела крытая дорожка. Тут не устраивали больших стирок, когда дом наполнялся паром и мыльными пузырями, а после образовывалась куча мокрой одежды, которую в плохую погоду приходилось сушить в помещении; каждый понедельник утром к тетушке Энн являлась поденщица и уносила грязное белье, скопившееся за неделю, а когда в конце недели возвращала чистые вещи, то оставалась, чтобы вымыть каменный пол на кухне и в коридоре, ополоснуть водой двор и протереть окна.

Воду каждое утро накачивал в бак на крыше мальчик-слуга, который подметал лавку и разносил клиенткам покупки, а в промежутках должен был учиться ремеслу, хотя, как сказал ему дядя Том, хорошего сапожника из него не выйдет, ведь у него шило в заднице – это означало, что он неусидчивый. Бенни был веселый, добродушный паренек, мастер по части всевозможных проделок и дурацких шуток, которые страшно нравились детям. Иногда, в качестве большого одолжения, он позволял им по очереди крутить ручку насоса. Но вскоре снова оттеснял их, потому что ни минуты не мог стоять на месте. Бенни оседлывал ручку и качался на ней; а не то так становился на голову, кувыркался или взбирался по водопроводной трубе на крышу уборной и сидел, гримасничая как обезьяна, на черепичном коньке. Он никогда не ходил спокойно, а передвигался прыжками или галопом, словно лошадь, и все это лишь из полнейшей беспечности.

Бедный Бенни! Ему было тогда четырнадцать лет, и он располагал всего лишь несколькими годами, чтобы вдоволь наиграться на всю жизнь. Этот сирота воспитывался в работном доме, где, как он рассказывал Лоре и Эдмунду, «не разрешали ни говорить, ни смеяться, ни даже шевелиться», и природная живость паренька, совсем недавно нашедшая выход, казалось, одурманила его.

Бенни жил не в само́м доме, а был отдан на попечение пожилой паре; тетушка Энн ужасно боялась, что те позабудут, что мальчик растет, и редко упускала возможность как следует накормить его при встрече. За то, что Бенни каждое утро накачивал воду, его премировали стаканом молока и толстенным ломтем хлеба с джемом, а возвратившись назад после выполненного поручения, он всегда получал от хозяйки яблоко, булочку или еще какой-нибудь лакомый кусочек.

Все, кроме самого бедного люда, в те времена низких цен не скупились на еду. Снеди, притом самого высокого качества, должно было быть не просто достаточно, а «навалом», как тут выражались. «Постарайтесь доесть этот последний кусочек. Придется отыскать для него местечко, выбрасывать-то жалко», – говорили друг другу за столом, и кто-нибудь да находил место для добавки; а если все-таки не удавалось, под рукой всегда имелись собаки и кошки, или же менее состоятельные соседи.

Многие чревоугодники в зрелом возрасте сильно полнели, но это не вызывало у них беспокойства; считалось, что с годами положено увеличиваться в объеме. Худыми никто не восхищался. Какими бы жизнерадостными и энергичными они ни выглядели, их подозревали в том, что они «вытапливают свой жир», и предупреждали, что скоро от них лишь «кожа до кости останутся».

Хотя Лорина тетушка Энн была исключительно худа, а у дяди Тома телосложение было не более чем «удовлетворительным», в их доме наблюдалось обычное изобилие. Здесь подавали к столу огромные куски местной говядины или баранины, обжаренные перед огнем, чтобы сохранить соки, молоко, сливочное масло и яйца, а также кексы и пироги, которые в больших количествах выпекались раз или два в неделю. Люди тогда говорили: «Это для меня пустяк, все равно что яйцо разбить», этим наивным беднягам и присниться не могло, что когда-нибудь яйца будут стоить по шесть пенсов за штуку. Пенни за яйцо в канун Рождества считалось тогда заоблачной ценой. На большой бисквитный торт, фирменное блюдо тетушки Энн, у нее уходило полдюжины яиц. Их нужно было взбивать в течение получаса, и детям разрешалось по очереди крутить ручку ее нового патентованного миксера с вращающимися колесиками. Другим кухонным чудом была длинная рыбоварка, стоявшая под комодом. Ее еще называли «рыбным чайником». Лора всегда представляла себе живую рыбу, плавающую кругами в обычном чайнике.

Не прошло и недели с начала пребывания детей в Кэндлфорде, как от отца пришло письмо, в котором говорилось, что у Лоры с Эдмундом появилась младшая сестричка. Это известие принесло Лоре такое облегчение, что ей захотелось, по примеру Бенни, стать на голову. Хотя взрослые ни словом не обмолвились о предстоящем событии, девочка знала, что должно вскоре произойти. Эдмунд тоже знал, потому что несколько раз, оставаясь с сестрой наедине, с тревогой говорил:

– Надеюсь, с нашей мамой все в порядке.

Теперь с ней действительно все было в порядке, и ребята могли со спокойной душой наслаждаться отдыхом.

В ту эпоху женщины, как правило, шли на любые неудобства и прибегали к любым уловкам, лишь бы их дети не заподозрили, что мама ждет нового ребенка. Некоторые прогрессивные молодые родители из более образованных кругов могли намекнуть на вероятный визит аиста или прибавить к произносимым ребенком молитвам просьбу о ниспослании нового младшего братика или сестрички; но и самым смелым из них не приходило в голову прямо поведать ребенку о предстоящем пополнении в семье. Даже пятнадцатилетние девочки в такие моменты должны были притворяться глухими и слепыми, и если с их уст случайно слетало замечание, указывавшее на то, что они осведомлены о положении матери, их считали чересчур «сведущими». Однажды Лорину школьную учительницу во время чтения Библии смутила сцена Благовещения. Она упомянула про девятимесячный срок; затем, покраснев и опустив глаза, торопливо произнесла:

– Кажется, девять месяцев – это срок, на протяжении которого мать должна молиться Господу о ниспослании ей младенца, прежде чем ее молитва будет услышана.

Никто не улыбнулся и ничего не сказал, но с первого ряда на нее жестко и холодно смотрели старшие ученики, и взгляды их говорили яснее всяких слов: «Вы, очевидно, считаете нас кучкой недоумков».

Если после рождения младенца маленькие дети интересовались, откуда он взялся, им отвечали, что из-под куста крыжовника или что его принесла повитуха в корзинке либо доктор в своей черной сумке. Лорина мать была разумнее большинства родителей. Когда ее дети, будучи совсем еще маленькими, задали этот вопрос, она ответила:

– Подождите, пока не вырастете. Вы слишком малы, чтобы это понять, а я, конечно, недостаточно умна, чтобы вам объяснить.

Возможно, это было лучше, чем смущать юные умы общепринятыми сказками про тычинки с пестиками или капусту, и, уж конечно, лучше, чем диалог матери и ребенка, описанный в одном недавнем романе. Он звучал примерно так: