Текст книги "Наша жизнь с г-м Гурджиевым"

Обычно по вечерам г-н Гурджиев общался с нами и давал нам упражнения. Одна из комнат уже была названа «комната г-на Гурджиева». Там был ковёр, на котором все мы учились сидеть со скрещенными ногами на восточный манер, в то время как он сам сидел на софе в той же позе. Через некоторое время начали появляться ковры на стенах и комната приобретала тот вид, который обычно имела комната г-на Гурджиева: полностью увешанная коврами. Но вначале был только один ковёр и одна софа, а в комнатах учеников только кровать и стул, ничего больше.

С самого начала наши беседы касались внимания. Г-н Гурджиев говорил нам очень серьёзно, что внимание абсолютно обязательно для любой работы, которую мы будем с ним выполнять. Если мы этого не поймём, ничто не сможет привести нас к цели, ради которой мы к нему пришли. Все мы чувствовали, что мы уже нечто большее, чем просто тело. Мы знали, что в нас есть «что-то ещё», и нам хотелось узнать, что это. Что нам делать с «этим»? Как «это» назвать? Как мы можем обнаружить «это»? Как мы можем зависеть от «этого», а не от физического тела? Подобные вопросы были для нас по-настоящему важны, и г-н Гурджиев пояснил, что если мы не научимся вниманию – не в обычном смысле, но направляя всё наше внимание на развитие внимания – мы никуда не придём.

Для этого он давал нам упражнения. Весь следующий день мы выполняли задание, в котором внимание занимало центральное место. Не имело значения, где мы при этом были: на кухне, в саду или с лошадьми, когда они появились. Г-н Гурджиев планировал всё, что происходило в доме, и ничего, совсем ничего не могло произойти, о чем бы он не знал, не видел или не присутствовал при этом.

Мы вставали рано, пили чай, и каждый получал свой фунт хлеба на день. Около часу дня мы обедали. На террасе стояли маленькие столики и четыре стула возле каждого. На столах были цветные скатерти? Каждое место было сервировано ножом, вилкой, ложкой и салфеткой? Ничего подобного! На каждом столике стояла одна глубокая глиняная миска, и все четверо ели из неё деревянными ложками.

Меню было примерно таким: аппетитный борщ или какой-нибудь другой питательный суп с овощами, а на второе – большой кусок мяса с картошкой и фасолью или другими овощами для каждого из нас. Вечером мы пили чай с остатком хлеба.

В то время мы с женой жили в нашем маленьком домике, но г-н Гурджиев сказал нам, чтобы мы кушали вместе со всеми. Это было просто невыносимо для моей жены, которая не могла есть из одной миски с другими людьми. Я не знаю, как она это сделала, но г-н Гурджиев разрешил ей завести свою тарелку. Возможно, он не хотел так сильно давить на неё, поскольку впереди были другие сложности.

Однажды я начал есть «медленно и сознательно», как описано в книгах, которые я читал перед встречей с г-ном Гурджиевым. Размышляя над физическим процессом трансформации пищи, над тем, что обычно она не может служить высшей цели, и обо всём, что было сказано об эволюции, я убедился в необходимости сознательной еды.

Во многих религиях молитва перед едой напоминает нам об этой необходимости. Я медленно и сознательно съел только четыре полные ложки, а общая миска уже опустела. Когда мы ели, г-н Гурджиев обычно ходил между столами, всё замечая. В этом случае он только остановился возле меня и сказал: «Хорошо, Фома, хорошо!»

Г-н Гурджиев обычно говорил: «Человек должен есть не как животное, а сознательно». Я думаю, он имел в виду то, что нам не нужно «отождествляться» с едой, что обычно происходит, когда голодный человек наконец добирается до пищи.

Я как сейчас вижу его, сидящего в кресле, его мускулы как всегда расслаблены, он всем своим весом погрузился в кресло. Он медленно подносит ко рту прекрасную неочищенную грушу. Не торопясь, он откусывает кусочек, как если бы пытается вобрать весь её аромат, весь её вкус. Так продолжается, пока груша не закончится.

Я много раз наблюдал его манеру еды. Мне всегда казалось, что он демонстрирует нам, как следует есть.

Вскоре после того, как прибыли члены московской группы, г-н Гурджиев начал давать некоторым из них серьёзные нагрузки. Мы часто не понимали этого, но объяснение можно найти в основном принципе Работы этого второго периода: пытаться остаться с ним, несмотря на все препятствия, и помнить, зачем мы пришли к нему.

Он часто говорил, что в жизни большое несчастье или даже обида может продвинуть людей вперёд. На пути, которому мы следовали, учитель преднамеренно создаёт такие удары, но под его наблюдением они не могут принести объективного вреда тому, с кем он работает. «Где есть Георгиваныч, там блохи не кусают», – говорил он, имея в виду, что удары судьбы в виде каждодневных несчастий не касаются того, кто с ним работает. В нашем случае страдание было намеренным, чтобы проверить нашу решимость достичь своей цели. И чем дальше продвинется человек, тем сильнее надавит на него г-н Гурджиев.

В Уч Дере г-н Гурджиев настолько сильно надавил на Захарова, что тот в конце концов не смог это вынести и уехал в Туапсе, где перенёс серьёзную болезнь. Он даже вернулся назад в Санкт-Петербург, но ухватился за первую же возможность вернуться к нам на Кавказ. Здесь перед ним предстали новые трудности. Гурджиев принял его, всё ещё слабого после болезни, без особой нежности, отказывая в помощи с жильём. Захарову нужно было переехать в маленькую комнатку где-то по соседству.

Когда я пришёл повидать его, он лежал на кровати, полностью одетый. Он выглядел несчастным, ещё не совсем выздоровевшим и в большой депрессии от того, что произошло.

Через два или три дня он снова был среди нас.

Ранее г-н Гурджиев где-то дёшево купил огромный тюк спутанных разноцветных шёлковых ниток. Это было выгодное вложение. Товаров сейчас поставлялось мало, и шёлк очень поднялся в цене. Ещё до прибытия людей из Москвы и Санкт-Петербурга он сам начал распутывать эти нитки, работая очень быстро, с большой сноровкой, часто заставляя меня держать моток на двух руках. Доктор Шернвалл пытался делать то же самое с помощью спинки стула.

После того как прибыли остальные, работа пошла быстрее, и вскоре было готово много мотков. После этого нитки нужно было намотать на маленькие бумажные трубки. Нас всех попросили принести всю белую бумагу и все карандаши, которые мы смогли найти. Я робко сказал, что у меня есть нотная бумага редкого формата, которую я собирался использовать для оркестровки своего балета (один печатный лист этой бумаги я отдал Прокофьеву, который специально приехал за ней из Кисловодска). «Хорошо. Но почему вы говорите это? Несите её сюда!» – сказал г-н Гурджиев. И в один момент эта драгоценная бумага была порезана на маленькие кусочки, кусочки были обернуты вокруг карандашей, а шёлковые нитки обвились вокруг бумажных трубочек. Это была утомительная работа, мотать и мотать… Все терпели, но я не мог этого выносить. Думал ли я тогда о пути «мудрого» человека, я не знаю, но я решил изобрести машину, которая будет мотать, пока г-на Гурджиева не будет.

Один из учеников наивно поверил, что г-н Гурджиев собирается руководить экспериментами по магии, возможно, даже вызвать инопланетных духов. Для этого нужен был ладан, который этому ученику удалось достать. Он хранил его в маленькой деревянной круглой коробочке с плохо прилегающей крышкой – как раз для маховика моей будущей машины!

Я позаимствовал коробочку и нашёл в подвале немного толстой проволоки, послужившей осью и ручкой. Для того, чтобы катушка сама держала бумажную трубку, я приспособил карандаш с английскими булавками с обоих сторон. Коробочка и катушка вращалась в отверстиях, выбитых в кусочках жёсткого картона, прикреплённого к маленькой доске. С замиранием сердца я начал мотать первый моток… Машина работала великолепно!

Только тогда г-н Гурджиев вошёл в дом и бросил взгляд на мою фабрику. «Умник! – сказал он. – Вам всегда нужно изобрести что-то». Но машина продолжала работать без перерыва, и вскоре моточки шёлка были готовы.

Однажды вечером г-н Гурджиев принёс большую коробку, в которой было много отделений, и сказал мне: «Итак, Фома, поезжайте завтра в Кисловодск и попробуйте продать этот шёлк».

«Но Георгиваныч, – ответил я, – Кисловодск полон моими знакомыми из Санкт-Петербурга. Я не могу продавать там!»

«Наоборот, так намного лучше. Имея так много знакомых, вы быстрее продадите этот шёлк».

Итак, на следующий день я сел на поезд в Кисловодск. Когда я прибыл, уже смеркалось, но я не пошёл к своим друзьям, потому что им не были нужны шёлковые нитки, а также потому, что я не хотел, чтобы распускались слухи. Под покровом темноты я ходил вокруг маленьких магазинов. Наконец я зашёл в один большой. Это был магазин нашего хозяина и, к моему большому изумлению, я увидел там г-на Гурджиева. Хозяин купил у меня шёлк, и тогда г-н Гурджиев сказал: «А теперь пойдёмте домой». Какое облегчение!

Я никогда не забуду этот опыт, посредством которого г-н Гурджиев ударил по другой моей слабости: я ранее не осознавал моего почти непреодолимого чувства классового превосходства, заставлявшего меня стыдиться продавать шёлк. В то время никто ещё не понимал, что всё в России поставлено с ног на голову. Потом я понял, какой чудесный урок преподал мне г-н Гурджиев; многие люди моего класса были вынуждены делать такие же смущающие их вещи, но мне нужно было принять это как задание, а не давление обстоятельств. И г-н Гурджиев больше никогда не посылал меня продавать шёлк в Кисловодск.

Марфуша и Осип оставили двух своих детей с матерью Осипа в нашем поместье на Украине. Поскольку революция распространялась, г-н Гурджиев посоветовал отправить наших верных слуг домой сейчас, поскольку позже это может стать невозможным. С большим сожалением мы так и сделали, послав с ними столько денег, сколько мы могли.

Вскоре г-н Гурджиев сказал нам, что ему нужен наш маленький дом, и предложил нам переехать в большой дом. Для меня, привыкшего с детства жить в общежитиях в кадетском корпусе и на военной службе, это не было слишком ужасным, даже несмотря на то, что мои воспоминания и ассоциации, связанные с этим, были неприятными. Но для моей жены, которая привыкла всегда жить в собственном доме, каким бы маленьким он ни был, такое перемещение было сложным. Сейчас нам понятно, что г-ну Гурджиеву не был нужен наш дом. Он хотел, чтобы мы полностью приняли участие в жизни большого дома. Мы переместились в комнату на верхнем этаже и предоставили ему наш маленький домик.

Г-н Гурджиев часто менял обстановку комнат, и поэтому вся мебель и ковры переносились вверх и вниз… и тем хуже для того, кто привязывался к обстановке.

V
Создание Института

Вскоре мы начали заниматься «священной гимнастикой». Начали с простых упражнений на концентрацию и память, становившимися постепенно всё более сложными и поглощавшими всё внимание. Например, одновременное вытягивание рук и ног; или встать на четвереньки; или, стоя на одном колене, подпрыгнуть точно вверх, оттолкнувшись от земли носком стопы; или вторая часть так называемой «Мазурки». Эти упражнения были обязательны для всех, но некоторые из них были слишком утомительны и выполнялись только мужчинами. Г-н Гурджиев всегда подталкивал нас к такому пределу в этих упражнениях, после которого мы мешком валились на ковры, и нам не нужно было напоминать о расслаблении.

Было одно упражнение, в котором все мужчины должны были свалиться в кучу и извиваться, как змеи, в спутанном клубке из рук и ног. Неожиданно г-н Гурджиев кричал «стоп!» и отводил кого-то в сторону, чтобы показать ему группу. Я думаю, что ни у одного скульптора никогда не было возможности полюбоваться такой красивой сложной и неожиданной позой, которая появлялась от внезапного «стоп».

В то время я делал священную гимнастику, а сам г-н Гурджиев играл на гитаре, позаимствованной у хозяина, потому что фортепиано достать было невозможно. Он играл очень хорошо.

Хотя по своей натуре я музыкант, я провёл годы в военной школе и ненавидел физические упражнения, которые я считал сухими, нудными, депрессивными и механичными. Священная гимнастика с г-ном Гурджиевым никогда не была тупой, а была всегда новой. Я чувствовал в ней жизненно важную цель. И всегда ощущал вдохновение в атмосфере работы с ним.

Иногда он давал конкретные упражнения отдельным людям. Н. Ф. Григорьев был молодым человеком девятнадцати или двадцати лет, у него были слабые лёгкие. Чтобы ему помочь, ему дали упражнение по движению плечами, сочетающие особым образом напряжение и расслабление во время вдоха и выдоха.

У Лины Федоровны была маленькая дочь, одиннадцати или двенадцати лет, которая по своей природе была очень одарённой в движениях. Однажды г-н Гурджиев посадил её напротив себя на ковёр и сказал ей внимательно смотреть на его лицо и повторять точно всё, что он делал. Он начал с полного расслабления мышц лица, пока оно не приобрело совершенно нейтральное выражение. Потом его лицо начало понемногу расплываться в нежную улыбку, которая всё росла и росла, пока не достигла максимума. Затем она остановилась на мгновение, а потом начала исчезать, также постепенно, пока его лицо не стало снова совершенно нейтральным, как вначале.

Г-н Гурджиев часто говорил о расслаблении и заставлял нас время от времени проверять друг друга, чтобы мы сами увидели, как напряжены наши руки, ноги и всё тело. Иногда он заставлял нас всех ложиться на пол и просил проверить друг друга, чтобы узнать, были ли мы абсолютно расслаблены, настолько, насколько это возможно.

Однажды он нам сказал: «Ложитесь на ковёр животом и носом!» А потом он сказал: «Смотрите! Мы уже этому учились. Кто научился, всё хорошо. Кто ничего не будет делать, это ваше дело. Сейчас я буду ходить по вашим спинам. Если вы не знаете, как хорошо расслабиться, ваши кости сломаются!»

Он снял туфли, и я почувствовала на своей спине четыре перекрёстных шага. Возможно, одна из его ног стояла на полу, а другой он имитировал, что ходит. Я не знаю. Я даже не знаю, были ли мы более расслаблены или более напряжены. Но однозначно, что ни у кого не было переломов.

Пришло время, когда г-н Гурджиев решил расширить музыкальную программу. Среди тех, кто только что прибыл, был П. В. Шандаровский, человек, который пришёл «со стороны» по своей собственной инициативе, и который впоследствии сыграл важную роль в нашей жизни. Он вёл себя очень хорошо, был очень скромен и не просил принять его в Институт. Он сказал, что пришёл в надежде найти в г-не Гурджиеве своего учителя. Это был хорошо образованный человек, ещё молодой, который прекрасно играл на скрипке и читал мне свой перевод Хередии. Он долгое время интересовался оккультизмом и магией и рассказал мне о своём эксперименте с молитвой Господней.

Г-н Гурджиев разрешил ему приходить по вечерам на гимнастику и, позже, на лекции. Шандаровский был очень пунктуальным, продолжал быть очень скромным, и, наконец, г-н Гурджиев принял его в Институт. Теперь во время гимнастики он должен был играть на своей скрипке, настоящей Гварнери.

Однажды у Мандзавино одолжили вторую скрипку, и г-н Гурджиев сказал мне: «До вечера – научитесь играть басовые партии». Хотя я был музыкантом и композитором, я никогда ранее не держал в руках скрипку, но если г-н Гурджиев чего-то хотел, это должно было быть сделано. Итак, когда вечером нас всех созвали вместе, я играл на скрипке аккорды. Тогда г-н Гурджиев начал что-то играть на гитаре, а Шандаровский и я должны были повторять эту музыку. Шандаровский играл мелодию, а я аккомпанемент. Прошло немного времени, и мы научились воспроизводить всё, что он хотел.

Через несколько дней мы начали учить петь всех, кто мог сносно воспроизвести более или менее правильный музыкальный звук. Они пели то, что мы играли на скрипке.

Другим вечером, когда прибыли ученики, г-н Гурджиев взял гитару и заставил нас всех петь. Мы вскоре запомнили мелодию, и чем больше мы пели, тем сильнее и непреодолимее становилась проникновенность мелодии, и тем сильнее становилось молитвенное состояние. И не только в нас; Мандзавино и его жена, которые жили в доме неподалёку, не могли сделать ничего лучше, как прийти и спросить: «Что это за неизвестную религиозную песню вы исполняете?»

Я помню, что Петров был просто поразительно лишён музыкального слуха. Он был не способен точно воспроизвести ни единой ноты. Он был одним из любимых учеников г-на Гурджиева, с которым тот много работал по самоконцентрации и самонаблюдению.

В моём присутствии г-н Гурджиев с гитарой в руках всё-таки добился от Петрова точного пения конкретной ноты. Во время многократных повторений г-н Гурджиев рекомендовал ему внимательно наблюдать все ощущения в своей гортани. Немного позже, на основе этих ощущений, Петров смог воспроизвести ту же ноту. И он повторял её не только в тот вечер, но и днями позже, всякий раз, когда я просил. Более того, в такой форме он научился тому, что называется «абсолютным слухом». И я могу это утверждать, потому что от рождения у меня абсолютный слух, и «до» в моей голове не может быть смешано с какой-то другой нотой. Это была демонстрация нового метода сольфеджио, основанного не на механичных факторах, но на сознательной самоконцентрации и самонаблюдении.

Г-н Гурджиев знал, как вывести человека из его обычного состояния и поднять на высший уровень. В такое время все мирские желания, такие как здоровье, роскошь, еда, вино, женщины, становились тусклыми и такими невообразимо мелкими, будто бы совсем не существовали. Не было чувства потери, потому что светил новый свет, и можно было почти прикоснуться к той цели, к которой вёл г-н Гурджиев.

Но потом г-н Гурджиев в одно мгновение менялся, активизируя человеческую часть, у которой все эти стремления были… и ты снова начинал с удовольствием чувствовать их все и – о ужас! – даже переполняться ими.

Как так получалось, что в такие моменты нам никогда не приходило в голову: почему г-н Гурджиев ведёт себя таким образом? По пути в Уч Дере прошлой осенью он сказал мне: «Со сволочами я сволочь. С хорошими людьми я хороший человек». Другими словами, среди множества наших маленьких «я» много сволочей разного рода, пытающихся обмануть наше истинное «Я». Нам нужно принять наши реакции, как отражение себя в зеркале, но быть умнее, чем они.

И сейчас, в Ессентуках, он говорил нам: «Я могу поднять вас до небес в один момент, но насколько быстро я вас поднял, настолько быстро вы упадёте вниз, потому что вы неспособны там удержаться». И добавил: «Если воду не довести до 100 градусов, она не закипит». Таким образом, в нашем осознанном развитии нам нужно было достичь точки кипения, или в нас ничто не кристаллизуется; если будет не хватать хотя бы одного градуса, мы снова упадём вниз.

Мы также начали видеть более чётко роли личности и сущности. Г-н Гурджиев часто говорил: «Что хорошо для личности, то плохо для сущности». С другой стороны, он никогда не разрушал нечто настоящее в человеке, только ставил всё на свои места. Под маской ложной личности г-н Гурджиев становился нашим искусителем.

Как искуситель он провоцировал в нас сильные внутренние переживания, выражающиеся в жизни через то, что называется «негативные эмоции». У нас была возможность трансформировать их, наблюдая за ними и размышляя о них. В некоторых людях он пробуждал обиду, злость, ярость и прочее, пока человеку не оставалось ничего другого, как признать их в себе. Других он осыпал похвалами – «вы единственный всё точно понимаете», «только вам я могу доверять» – пока вся их гордость, амбиции и самоуважение не исчезнут в той точке, где человеку не остаётся ничего другого, как увидеть собственную ничтожность. Наблюдая себя, человек пробуждает свой истинный ментальный центр и приобретает реальную ответственность.

Подлинное значение искушения происходит из школ, где оно создаётся для Работы. С помощью такой Работы в школе под руководством учителя может быть развита сущность человека. Когда личность заставляют страдать, она производит «фермент»; не нужно избегать этого страдания, потому что «фермент», эта «искра», этот «огонь» питает сущность: «Что плохо для личности, то хорошо для сущности».

Всё это чрезвычайно трудно. Но человек обладает глубинным пониманием, что он всегда способен перенести то, что ему посылается. Для тех, кто на самом деле хочет работать, отношение должно быть одно – принятие.

С г-ном Гурджиевым нам всегда нужно было правильно реагировать на его требования. Это становится возможным, если человек «настоящий», если у него есть сознательное ощущение себя самого, или «Я есть»…

Мы счастливы, что сохранили в своих записях то, что г-н Гурджиев сказал нам однажды вечером про сознательное ощущение истинного «Я». Это было в то время, когда он планировал представить свою Работу обществу и открыть некую формальную организацию. Мы сидели вокруг обеденного стола, когда кто-то спросил, что Институт может дать человеку. Г-н Гурджиев, как часто он это делал, начал ходить взад и вперёд вокруг стола, отвечая:

Институт открывает новые горизонты для человека и даёт прочное ощущение человеческого существования. Человек начинает чётко видеть, что всё, что он ранее считал столь драгоценным и внушительным – это только карточный домик, только идеалы, искусственно созданные им или другими, и от этого ничего не останется. Но человек цепляется за всё это, потому что боится оказаться перед пустотой, перед бездной…

Он чётко понимает, что необходимо всё это выбросить, разрушить этот карточный домик, и тогда, кирпичик за кирпичиком, построить нечто, что ничто не может разрушить. В уме он знает это и желает этого, но боится отказаться от всего своего прошлого; может быть, он даже не найдёт кирпич! Что тогда? Что тогда будет? Он думает, что лучше иметь карточный домик, чем ничего… Но риск необходим. Без разрушения старого не может начаться ничего нового.

Иногда, в неожиданной вспышке, так отчётливо видна вся эта фальшь! И тогда человек чувствует, что у него есть право – нет, он обязан – выбросить вон всё своё прошлое, и даже потоптать его ногами, потому что оно больше ему не нужно. И тогда насколько жалкими предстанут перед ним все люди, с их мелкими идеалами, стремлениями, страданиями, страстями и прочим! Как он захочет крикнуть им, что всего этого не существует: нет такого страдания, нет такой любви, ничего из этого, всё это придумано ими самими! И ему кажется тогда, что крылья выросли за его спиной, и он, не зная почему, начинает любить всех, понимать всех, и желает сказать другим людям, объяснить им всё, что он понял и о чём думает. И в то же время, когда это вы, вы чувствуете, что не знаете, как сказать им это, чтобы они поняли. И из-за этого вы остаётесь безмолвны…

Потом что-то происходит, что-то во внешней жизни, и все эти хорошие чувства и мысли исчезают… Вы начинаете видеть только внешнюю жизнь. Вы страдаете, потому что снова начинаете всё видеть только через это тёмное стекло. Вы помните всё, что произошло несколько минут назад, и вы даже помните свои чувства и мысли, но вы ничего не можете… Что-то внутри физически грызёт ваше сердце, физически болит, как болит зуб. И нужно много часов размышлений и много уроков, чтобы вытолкнуть из себя это плохое состояние, выбросить его из себя и быть способным снова, без боли, чувствовать своё «Я»…

И здесь возникает вопрос: как сделать так, чтобы это плохое состояние больше не появлялось? Возможно, мы можем достичь точки, где никто извне не определит, что происходит у нас внутри… Но для чего служит всё это внешнее, когда внутреннее всё время страдает? Понимать, видеть, не показывать – это возможно. Но как выдернуть сам корень, чтобы больше ничего этого не повторялось?