Текст книги "Наша жизнь с г-м Гурджиевым"

III
Брюшной тиф

Итак, в Уч Дере мы открыли деревянные ворота и обнаружили, что находимся в раю. Но долго им любоваться мы не смогли, потому что г-н Гурджиев тут же погрузил нас в водоворот новой работы. Когда мы с женой понесли багаж в определенную нам г-ном Гурджиевым комнату, мы обнаружили, что попасть в неё можно только через его собственную комнату. Днём это не было проблемой, но как же ночью? Но мы заметили, что в нашей комнате окно довольно низко от земли, и мы могли его использовать в качестве двери.

Мне и Захарову тут же поручили убрать в сараях; один из них был конюшней, а другой – сеновалом. Нам нужно было забросить сено на чердак. Оно было полно колючек, но нам нужно было брать его полными охапками. Мы не обращали внимания на царапины, придерживаясь установившегося темпа работы и её интенсивности. Работа была закончена к закату. Возвращаясь к дому, я увидел дерево прекрасных венгерских слив, очень сладких, с легко отделяющимися косточками. Несколькими днями ранее г-н Гурджиев предупреждал нас по поводу фруктов, советуя есть груши, а не сливы. Я был уверен, что он имел в виду не покупать фрукты с рынка, собранные грязными руками, так как на этой территории была серьёзная эпидемия брюшного тифа. Я решил, что фрукты с дерева будут безопасны.

На следующий день мы с г-ном Гурджиевым прошли около десяти вёрст, чтобы купить живых цыплят. На обратном пути я должен был держать их в руках, потому что у нас не было корзины. Это было ужасное задание, требующее постоянного внимания. Тот или иной цыплёнок всё время стремился выскочить, а тогда – иди лови его! Я держал их за лапки, и вскоре мои руки уже были покрыты свежим куриным помётом. Это было неприятно, в добавление к моему дискомфорту меня накрыла физическая слабость. Когда мы пришли домой, г-н Гурджиев сам зарезал и ощипал цыплят. Захаров и я стояли рядом, готовые ему помочь, если потребуется. Мы думали, что можем научиться чему-либо из того, что он делал.

Ночью я почувствовал себя совсем больным, началась сильная головная боль и что-то похожее на дизентерию. Но на следующий день г-н Гурджиев заставил меня не обращать внимания на моё состояние, встать на ноги и быть активным. Намного позже, когда я выздоровел, он объяснил мне, что благодаря этой активности я собрал определенные силы, которые помогли мне побороть серьёзную болезнь. В тот день я поехал с ним в Сочи за фруктами, и мы остались там на обед. На обратной дороге я лёг в линейке; болезнь прогрессировала. Г-н Гурджиев спросил меня, что произошло. Я рассказал ему, как я себя чувствую, и что я пытаюсь мысленно быть с ним. «Хорошо, Фома, хорошо», – сказал он.

На следующий день после бессонной ночи моя голова горела в лихорадке, и моя жена поняла, что нам совершенно необходимо найти другой дом неподалёку. Больному в таком состоянии, как я, нельзя было оставаться в комнате с одной кроватью и отсутствием комфорта; к тому же мы могли бы вызвать нашу горничную Марфушу, всё ещё находящуюся в Туапсе.

К счастью, прямо через дорогу моя жена нашла пустой дом, принадлежавший, по словам смотрителя, доктору Боткину, личному врачу царя. Доктор Боткин последовал за царём в ссылку в Сибирь (позже он был убит в то же время, что и царская семья). Этот дом был занят смотрителем, но он сказал, что есть ещё маленький домик в саду, который мы можем снять, если захотим. Это был чудесный маленький домик, буквально утопающий в огромном количестве роз, с покрытыми зелёным мхом ступенями, спускающимися к морю, и тропинкой, обрамлённой кипарисами. Переезжая туда, я был почти без сознания, но я видел эти чудесные розы. Для меня этот рай красоты с тех пор был связан с невыносимой головной болью.

Моя жена послала Марфуше телеграмму, велела ей запаковать наши вещи и сразу же приехать. Вскоре та прибыла. Я начал терять сознание, поэтому то, что было дальше, я узнал от жены, когда полностью вернулся в сознание через три недели.

На следующее утро г-н Гурджиев пришёл нас проведать. Увидев, что мне становится всё хуже, он сказал моей жене взять Марфушу и пойти купить еды и всё, что необходимо, пока он останется со мной.

Когда они вернулись, г-н Гурджиев сидел на веранде, его лицо было белым, как его рубашка, и на тревожные вопросы моей жены он ответил: «Сейчас он спит. Я больше не боюсь за его голову, но нам нужно отвезти его в больницу, потому что у нас здесь нет ничего, даже термометра. Позже вы поймёте, что это важно также по другим причинам, – добавил он. – Я сейчас же поеду в Сочи, чтобы найти больницу, и позже мы отвезём его туда вместе».

Г-н Гурджиев ушёл. Я проснулся и… началось. В бреду я хотел убежать. Один раз, когда жена вышла принести что-то из соседней комнаты, я выскочил из кровати и был уже на полпути к окну, но она смогла меня остановить. Она буквально затащила меня обратно. С помощью Марфуши она уложила меня снова в кровать с бутылкой горячей воды, для этого она не нашла ничего лучше, чем бутылка из-под старого вина. Когда она подняла меня в кровати, я поймал её за запястье и чуть не сломал его. А когда она не позволила мне встать с кровати, я взял бутылку и попытался ударить её по голове.

Вечером дела стали ещё хуже. На помощь пришёл Захаров, но даже он, вместе со смотрителем дома, моей женой и Марфушей не могли уложить меня в постель. Моя жена была в отчаянии, не зная, что делать, а г-н Гурджиев всё не приходил и не приходил. Захаров выбегал на дорогу выглядывать его, и наконец, к полуночи мы дождались. Я спал, но когда г-н Гурджиев вошёл в мою комнату, сразу же проснулся и бросился на него с таким неожиданным неистовством, что перевернул стол с горящими свечами, и г-н Гурджиев чуть не упал. Он тотчас же положил руки на мой лоб, после чего я полностью успокоился, хотя и не провалился снова в сон.

Г-н Гурджиев решил с рассветом отвезти меня в Сочи и самому править лошадьми, двигаясь очень медленно, чтобы избежать толчков.

Моя жена и Марфуша упаковали вещи и одели меня. В пять утра появился г-н Гурджиев с двумя повозками. На одну из них он положил матрас так, чтобы я мог лежать во весь рост, головой к лошадям, а затем привязал меня бельевой верёвкой. Повозка тронулась, моя жена села в моих ногах. На второй повозке ехали Марфуша и багаж. Когда я шевелился, г-н Гурджиев говорил только «Фома, Фома», положив руку на мой лоб, и я успокаивался. Но в какой-то момент я неожиданно так забеспокоился, что разорвал верёвку. Медленно мы одолели двадцать две версты до Сочи; некоторые прохожие бросали на меня цветы, думая, что я умер. Мои губы были синие. Я выглядел совсем одеревенелым в своей военной форме.

Из-за сильной эпидемии брюшного тифа ни в одной больнице в Сочи не было свободной койки. Г-н Гурджиев смог найти палату только в доме для выздоравливающих офицеров. Там мы провели ночь, а утром пришли доктора, чтобы осмотреть пациентов. После осмотра они сказали моей жене, что у меня тиф и из-за того, что болезнь очень заразна, они не могут больше оставлять меня здесь. Моей жене нужно было найти другое место, но его не было. Ситуация была безнадёжной до тех пор, пока один из докторов не нашёл свободную койку в маленькой сельской больнице за несколько вёрст от Сочи. У нас не было иного выбора, как согласиться. Это была крошечная больница. В палате было ещё три койки, кроме моей.

Г-н Гурджиев уехал, как только меня определили, но моя жена осталась со мной. У одного мужчины в палате была скарлатина, у другого дифтерия, а у третьего тиф. Меня осмотрели и выкупали, чтобы снизить температуру. Затем дали все необходимые лекарства, после чего я провалился в глубокий сон. Тогда доктор сказал моей жене, что не может ей позволить остаться в больнице. Он спросил, где он может найти её в случае необходимости, но она отказалась уходить. Он настаивал, утверждая, что для неё нет свободной палаты, даже негде сесть, и он ни в коем случае не может позволить кому-либо оставаться в больнице для заразных больных. Жена ответила, что она не уйдёт, и если будет нужно, останется в саду. Наконец доктор сказал, что нет никакого смысла спорить со столь непреклонной женщиной, позволив ей остаться. Перед тем как он ушёл, он даже принёс табурет к моей кровати. Ранее г-н Гурджиев убеждал Ольгу расположиться в отеле, в забронированном им для неё номере, и немного поспать, потому что она четыре ночи не спала. Но она осталась в больнице. Намного позже г-н Гурджиев сказал, что он после этого стал смотреть на неё по-другому.

В сентябре, в девять часов вечера уже было темно, хоть глаз выколи. Около одиннадцати ассистент доктора сказал моей жене, что из-за слишком медленного пульса мне необходимо сделать укол камфоры, которой у него нет. Он не мог найти ни нашего доктора, ни остальных врачей, хотя всюду звонил по телефону. Снова ситуация была критическая. Ассистент сказал, что он сможет сам сделать мне укол, если у него будет камфора. Он указал на слабый свет вдали среди деревьев и сказал, что это военный госпиталь, где точно должна быть камфора. Поскольку он не имеет права покидать больницу, то предложил моей жене сходить и принести её. Ночь была очень тёмной, как бывает только на юге, но она пошла. В военном госпитале её выслушали, но отказались лечить больного, за которого отвечает другой врач. Наконец, после яростной перепалки, они поняли, что это вопрос жизни и смерти, и одна из медсестёр согласилась пойти и сделать укол, если он действительно необходим. Конечно же, она поняла, что укол нужен, и я был спасён.

Утром, когда вернулся доктор, моя жена спросила его, как он мог уйти, не оставив своему ассистенту никаких инструкций. Он ответил: «Я разрешил вам остаться только потому, что был уверен, что ваш муж эту ночь не переживёт, и было бы бессердечно выгнать вас. Но вы, наоборот, спасли ему жизнь». С тех пор он стал нашим другом и делал для нас всё, что мог.

Моя жена смогла убедить одного из выздоравливающих пациентов переехать в гостиничный номер (который она оплатила на неделю вперёд), таким образом, у нас была отдельная палата в больнице. Мы могли попросить Марфушу приехать к нам. Было очень важно изолировать меня, потому что я мог заразиться от других пациентов, которые были в палате. В этой маленькой больнице было жарко и грязно. Не было даже простыней, чтобы накрыть матрасы, набитые сеном. Почти невозможно было что-нибудь купить. После долгих поисков моя жена купила шёлк у уличного торговца-китайца и сшила простыни и наволочки, а одеяла были не нужны из-за жары.

Меня посетили г-н Гурджиев, доктор Шернвалл и г-н Мобис, морской офицер, один из учеников, прибывший из Санкт-Петербурга. Он переночевал в нашей палате. Г-н Гурджиев в этот раз настойчиво потребовал, чтобы моя жена пошла спать после тринадцати ночей ухода за мной.

Я был в полубессознательном состоянии и непрерывно спрашивал, день сейчас или ночь, сколько времени и прочее, потому что не мог уснуть. Г-н Гурджиев сказал доктору Шернваллу выписать рецепт, который он сам продиктовал, и послал мою жену в аптеку купить лекарства. Когда она показала рецепт фармацевту, тот безучастно посмотрел на него и сказал, что в нём выписано плацебо, простые сахарные пилюли. Моя жена попросила его сделать такие пилюли. Она поняла намерения г-на Гурджиева, а г-н Гурджиев рассмеялся, узнав о комментариях фармацевта.

Удивительно, но пилюли мне помогли.

По ночам я постоянно бредил. В одном из моих видений красные ноты бегали по комнате и не оставляли меня в покое. Моя жена пыталась меня убедить, что в комнате ничего нет, но это не помогало. Неожиданно Марфуша укоризненно сказала моей жене: «Как же вы их не видите, если вся комната ими полна?» Моя жена подумала: «Боже мой! Теперь и Марфуша сошла с ума!» Но Марфуша подхватила одной рукой свой фартук, а другой стала собирать по комнате некие воображаемые вещи; потом она вышла, а, вернувшись, сказала, что все красные ноты она выбросила, и теперь я могу спокойно спать. Я уснул и больше их не видел. Простая крестьянка, едва умеющая читать, лучше поняла проблему, чем моя жена.

Интересен опыт разделённого сознания в бреду. С одной стороны, я знал, что красных нот нет, а Марфуша притворилась, что они были, но её мудрый поступок меня полностью успокоил.

Всё, что я помню из того периода, естественно, похоже на сон. Мне помнятся только отдельные моменты: вид из окна справа, где днём были видны верхушки желтеющих деревьев… свистки поездов черноморской железной дороги… чашка киселя с топлёными сливками. Но я точно помню, как счастлив я был, когда г-н Гурджиев пришёл посетить меня. Я всегда просил его положить руку мне на лоб.

Вскоре г-н Гурджиев уехал с другими учениками в поместье моего старого друга из Санкт-Петербурга по кадетскому корпусу. Поместье было в Ольгинке, возле Туапсе. Моей жене было очень тяжело остаться одной со мной. Я был всё ещё очень болен.

Однажды, когда она вернулась с покупками, я спросил её изменённым голосом: «Где я?» С этого момента я стал выздоравливать. Я был ужасно худ и настолько слаб, что моей жене приходилось переворачивать меня в кровати; она говорила, что это всё равно, что держать маленького цыплёнка, у которого только кожа да кости. Поскольку сложно было купить что-нибудь питательное, силы возвращались ко мне медленно. Тем не менее, утренний чай с сахаром и двумя бисквитами были очень вкусными. Мы были счастливы, что я наконец-то снова стал собой.

Но на горизонте маячили дальнейшие трудности.

Однажды мы получили письмо от управляющего моими поместьями. Он писал, что вспыхнула большевистская революция, и поскольку всё было конфисковано большевиками, он в последний раз посылает нам деньги. Ранее мы ежемесячно их получали от него.

Подобное же сообщение принесло письмо от инженерного управления царской армии. Меня спрашивали, какую плату я хотел бы получить за своё изобретение, принятое и действующее в армии. Это было устройство, схожее с перископом, для визуального наблюдения и стрельбы из окопов без необходимости для стрелка высовывать голову. Их было сделано уже три тысячи. Какая ирония! Когда я получил это письмо, царской армии уже не существовало, и я однозначно ничего не мог получить от большевиков.

Мы с женой были одинокими и уставшими в маленькой сельской больнице, мы не знали, что делать. Не знали, когда я смогу ходить. И что нас ждёт в будущем? Мы цеплялись только за одну мысль: рано или поздно мы снова присоединимся к г-ну Гурджиеву. Это означало поездку в Туапсе, как только я смогу ходить.

Однажды в ноябре, когда я с трудом смог встать на ноги, моя жена вернулась с почты с новостями. Последний поезд из Сочи в Туапсе уедет через три дня. Из-за наступления зимы железная дорога была обычно заблокирована камнепадами и лавинами.

15 ноября меня осмотрела медицинская комиссия города Сочи и пришла к выводу, что перед возвращением на военную службу мне нужна долгая реабилитация. Доктор предупредил меня, что мне нужно быть очень осторожным и не двигаться слишком быстро, поскольку я всё ещё был ужасно слаб. Но мы решили сесть на этот последний поезд. Моя жена пошла купить билеты и зарезервировать место, чтобы я мог лечь, но это оказалось невозможным. Наконец, почтовые работники пообещали, что сделают мне кровать из почтовых мешков в почтовом вагоне. Для этого нам нужно было быть там в пять часов утра, во время загрузки и до прихода пассажиров на станцию. Конечно же, мы были там вовремя. Почтальоны сами внесли меня и уложили на сделанную ими кровать, где я смог вытянуться, а рядом сели моя жена и Марфуша. Это были одни из многих добрых людей, которые помогли нам.

В Туапсе мы отправились в гостиницу и, к счастью, заняли последний свободный номер, пусть и с одной кроватью. Для меня это было чудесное ощущение – лежать на настоящей кровати, чистой кровати. Хотя моя жена и Марфуша должны были спать на полу, они тоже чувствовали себя, как во дворце.

На следующий день мы отыскали г-на Гурджиева, и он посоветовал нам ехать в Ессентуки, как только я смогу путешествовать. У нас там были друзья, и можно было найти докторов и медикаменты, нужные мне. Итак, через несколько дней мы отправились в Ессентуки. Эта поездка была ночным кошмаром. Нам нужно было дважды менять поезда. Мы уехали из Туапсе в просторном купе. Но когда наш поезд добрался до Армавира, нашей первой пересадочной станции, оказалось, что поезд на Минеральные Воды полностью забит солдатами; там вообще не было вагонов первого класса, и всё было в полном беспорядке. Я думаю, что тот факт, что я офицер, мог только ухудшить ситуацию для нас. К счастью, была в толпе одна добрая солдатка, которая помогла нам. Она приказала нескольким солдатам встать и уступить место больному «товарищу». Нас набилось девять человек в купе, моей жене и Марфуше пришлось стоять в коридоре, забитым пассажирами и багажом.

Когда стемнело, мы прибыли в Минеральные Воды. Там нам нужно было три часа ждать поезд на Ессентуки. Моя жена и Марфуша смогли устроить для меня кровать на скамейке на станции; они укрыли меня норковой шубой моей жены, потому что ночи были очень холодными. Утром, добравшись, наконец, до Ессентуков, мы столкнулись с той же проблемой: ни единого номера, ни в одной гостинице. Обычно после летнего сезона в Ессентуках и других курортных городах на Кавказе становится пусто, остаются только домовладельцы и другие жители. Но сейчас здесь было столько людей, как никогда ранее. В Москве и Санкт-Петербурге царили крайняя нужда и голод. Аристократы, правительственные чиновники, богачи, все, кто мог, хлынули в этот регион, где провизия была ещё в изобилии, и тут они могли избежать гонений большевиков. Всё же нам как-то удалось найти на время комнату в частном доме.

Моя военная отсрочка давно закончилась, а власти могли запросить мои документы; сейчас мы осознали, насколько мудр был г-н Гурджиев, настояв на том, чтобы меня отправили в больницу. Мои больничные документы утверждали, что, перенеся брюшной тиф, я сейчас страдал от анемии, истощения и слабого сердца, и мне нужен был покой в течение нескольких месяцев. 18 февраля 1918 года с теми же документами я был освобождён от военной службы комиссией в ближайшем Пятигорске. Теперь я мог сжечь свою военную форму и снова стать штатским и музыкантом. Я мог сохранить только свою шпагу.

Моя жена и Марфуша, осматривая окраины города по другую сторону железной дороги, искали место в Ессентуках и, наконец, нашли крошечный домик. Он располагался на задней части поместья, в котором дом напротив занимал хозяин по фамилии Мандзавино, владевший магазином галантерейных товаров в Кисловодске. Вдали от нашего дома в саду были пустые стойла. Ещё дальше располагался недостроенный, типично кавказский двухэтажный дом, все комнаты которого выходили на веранду – хотя пока ещё в этом доме не было ни окон, ни дверей. Он будто бы ожидал нас. И не только нас, потому что г-н Гурджиев, после приезда в Ессентуки в январе 1918 года, основал в этом незаконченном доме свой Институт.

IV
Назад в Ессентуки

После стольких сложных месяцев мы снова зажили мирной жизнью. Мы телеграфировали Осипу, чтобы он присоединился к нам, как только сможет. Наконец наш маленький дом снова был в сборе: Марфуша снова стала кухаркой и личной горничной моей жены, а Осип – дворецким и ординарцем. Когда мне нужно было ехать на фронт в конце февраля, Осип отказался допустить ко мне другого солдата в роли ординарца. Он сказал: «Я не позволю г-ну де Гартману идти на фронт с незнакомцем!» В окопах он прошёл со мной через всё. Когда солдаты взбунтовались, мы бежали вдвоём, прошли пешком весь путь до Киева, чтобы разыскать мою жену. Осип и Марфуша были детьми старых слуг нашего поместья и были преданы нам, как собственным семьям.

Мысли о г-не Гурджиеве и его планах не покидали нас; поедет ли он в Персию, или останется на Кавказе? Через несколько недель от него пришла открытка. В ней он писал, что хотел бы приехать в Ессентуки и интересуется, нет ли у нас места, чтобы принять его. Через день или два мы получили письмо, в которое он вложил 1000 рублей – всё ещё большая сумма, хотя инфляция уже началась – со словами, что высылает эти деньги на тот случай, если они нам понадобятся. Мы были глубоко тронуты его заботливостью. Чуть позже в тот же день мы были приятно удивлены, увидев г-на Гурджиева, стоящего возле двери. Следующие несколько ночей он спал на софе в нашей крошечной гостиной.

Место ему понравилось; хозяин сдал ему большую комнату в своём собственном доме с правом пользоваться кухней. Через несколько дней прибыла жена г-на Гурджиева, и ещё позже Шернваллы.

Я думал, что сейчас начнутся интересные философские беседы, но ничего подобного не происходило. Мы только ходили каждый день гулять с г-ном Гурджиевым в центр Ессентуков. Он покупал семечки, всегда давая мне пригоршню, и сплёвывал шелуху под ноги прохожим. Ни слова не было сказано о философии. И я нетерпеливо шёл рядом с ним, не зная, как задать вопрос.

Он часто приходил к нам повидаться, иногда с доктором Шернваллом; тогда наконец общение стало интересным. Однажды вечером г-н Гурджиев долго говорил про недостаток точности в нашем языке, что мы неспособны точно передать идею или философскую концепцию – и едва ли можем вообще понимать друг друга. Позже Успенский чудесно развил эту идею, подчеркнув то, что наш язык основан на ассоциативном мышлении, и каждое слово окрашивается всевозможными индивидуальными и субъективными образами, чувствами и мыслями. Его точная передача идей г-на Гурджиева ещё более замечательна тем, что в период жизни в Москве и Санкт-Петербурге нам было категорически запрещено делать какие-либо записи.

Однако позже, в Ессентуках и Тифлисе, г-н Гурджиев сказал нам записывать то, что он говорил, или выполнять письменные задания, которые он нам давал. Например, найти подходящее название для Института и определить его цель. Это были настоящие головоломки, и они полностью подтвердили наши разговоры про неточность языка. Самым интересным было то, что за этот долгий поиск возможных определений, наша внутренняя работа пробудила внутри нас вкус к точному языку. Хотя мы и не могли его достичь, по крайней мере, мы пришли к пониманию того, что существуют идеи, мысли и чувства, почти не выразимые словами.

Однажды вечером, как раз перед тем как покинуть наш маленький домик, г-н Гурджиев сказал вполне непринуждённо: «Я в последний раз приходил к вам, потому что сейчас мне нужно начать работать с доктором». О Боже, как сильно меня ранили эти слова! Я подумал, что он говорит о начале особо важной эзотерической работы с доктором Шернваллом, а меня в это не включают, потому что я ещё слишком «молод» в Работе. Весь следующий день я не находил себе места. Когда больше не смог этого терпеть, я сказал г-ну Гурджиеву, как я опечален тем, что не могу принимать участия в новой работе. «Почему опечалены? Вам придётся навёрстывать!» – таким был его ответ.

В моменты таких явных столкновений с г-ном Гурджиевым маска спадала с его лица, и я чувствовал глубокую внутреннюю связь, установившуюся между нами, связь, которая с годами становилась только сильнее. Это никогда не были гипнотические узы, потому что всё учение г-на Гурджиева приводит людей к освобождению от внушения. Эти внутренние узы (будем называть их магнетическими) были невидимой связью с г-ном Гурджиевым, который был самым близким нам человеком в истинном смысле этого слова. Это как будто видишь «настоящего» г-на Гурджиева, с которым всегда желаешь быть рядом. Это был не «ежедневный» г-н Гурджиев, иногда приятный, иногда неприятный – человек, от которого чаще всего желаешь убежать прочь, и с которым остаёшься только потому, что собственная работа зависит от этого.

Я повторю, что г-н Гурджиев однажды сказал: «Душа, которая должна быть разбужена в нас, будет связана с физическим телом магнетической связью.» Работая с нами, он временно принимал на себя роль нашей души, и таким образом формировалась эта магнетическая связь с ним, которую мы осознавали, и которая создавала это чувство близости.

Однажды утром, когда я проходил через центр Ессентуков, то заметил объявление, рекламировавшее особый вечер в городском клубе. Мне захотелось тихонько посидеть в уголке, глядя на танцующих людей. Позже днём, прогуливаясь с г-ном Гурджиевым и доктором Шернваллом, я довольно непринуждённо сказал им об этом.

«Доктор, вы слышали? Он приглашает нас в клуб этим вечером. Что? Вы приглашаете нас на ужин? Идёмте, доктор. Спасибо за ваше приглашение!»

Дело было плохо. Ужин во время инфляции стоил немыслимую сумму, а у меня больше не было регулярного ежемесячного дохода. Но делать было нечего, кроме как идти по заданному плану, ведь у меня не хватило мужества сказать «нет». В этот вечер я взял с собой 500 рублей (в прежние времена ужин в хорошем ресторане стоил не больше, чем два с половиной рубля) и пошёл в клуб. Он был почти пустой, танцев не было, был открыт только ресторан. Теперь для меня начался ад. Г-н Гурджиев играл со мной, как с ребёнком, которому он хотел преподнести урок. «Ну-с, доктор, поскольку он нас угощает, давайте приступим; прекрасно будет начать с водки и с закусок. А потом…» Это длилось бесконечно. Даже сегодня я помню те апельсины, что он заказал, после которых я понял, что моих 500 рублей никак не хватит. У меня не хватало мужества сказать г-ну Гурджиеву, о недостатке своих средств и попросить его одолжить мне немного, пока мы не вернёмся домой. Как мне выбраться из этой ситуации? Это было мучительно. Наконец, я решил дать на чай официанту и послать его к моей жене за деньгами. Она испугалась, когда незнакомец постучался к ней в двери посреди ночи. Но наконец деньги принесли, и я заплатил за всё. Счёт составил около 1000 рублей. Этих денег для нас с женой было бы достаточно, чтобы прожить половину месяца.

На следующее утро г-н Гурджиев пришёл к нам и вернул мне деньги, которые я отдал за ужин. Он сказал: «Иногда вы ведёте себя, как ягнёнок, и тигры вас съедят. Хорошо, что рядом с вами есть тигрица». Это был ещё один ужасно болезненный момент – не с обычной точки зрения, а потому что я осознал, что вёл себя не как взрослый человек. Г-н Гурджиев говорил мне это несколько раз, но только сейчас я по-настоящему поверил в это. В то утро г-н Гурджиев был совсем не таким, каким был предыдущим вечером; не было ни упрёков, ни насмешек. Всё, что он сказал, так это то, что произошедшее было сделано ради меня.

Очень неожиданно, по крайней мере для нас, прибыла повозка с семьёй г-на Гурджиева. Прибыло восемь человек: его мать, его брат Дмитрий с его женой и маленьким ребёнком, его сестра София с её женихом, племянник и племянница от двух других его сестёр. Г-н Гурджиев снял для них дом недалеко от нас, где они могли жить до тех пор, пока не обустроятся на новом месте.

Его отец не приехал. Он пожелал остаться в своём доме в Александрополе, где, к сожалению, был потом убит турками на крыльце своего дома.

Однажды Дмитрий Иванович принёс большой бурдюк с вином, и в тот вечер мы все собрались и пили тосты за Софью Ивановну и её жениха, Георгия Капанадзе, которые вскоре должны были пожениться. (Я не видел Дмитрия с моей первой встречи с г-ном Гурджиевым. Он был тем «вторым человеком», который шёл с ним рядом). Когда состоялась свадьба, г-н Гурджиев устроил свадебный обед – не в просторном доме Мандзавино, а в нашем маленьком домике, где всё было просто. У нас был хороший банкет. Была приглашена группа музыкантов – сазандари[7]7
  Сазандари – это музыкальный ансамбль в Закавказье; обычно три исполнителя, которые играют на таре, кеманче и бубне (исполнитель на бубне также и поёт).


[Закрыть], чтобы развлекать нас. Благодаря ним, мы услышали настоящую восточную музыку.

На следующее утро молодожёны перешли на второй этаж нашего дома, где София села на ковёр и начала прясть. Это была восточная традиция, символизирующая то, что новобрачная с самого первого дня и впоследствии будет безостановочно трудиться. Из этих ниток она потом должна была выткать рубашку для мужа.

Жизнь продолжалась. Мы вскоре узнали, что г-н Гурджиев собирается снять большой дом в конце сада, поскольку хозяин решил его достроить. В феврале г-н Гурджиев обязал свою жену написать письма его ученикам, которые ещё были в Москве и Санкт-Петербурге, сообщая, что все, кто хочет работать, могут приехать к нему в Ессентуки. Тем временем он должен был всё приготовить для того, чтобы их принять. Нужно было купить кровати, столы, стулья и другие необходимые вещи. Проходило время. Хозяин достроил дом. Начала прибывать мебель, и вскоре дом стал пригодным для жизни.

Именно здесь, также в феврале, я в первый раз услышал музыку г-на Гурджиева – в одной из многочисленных комнат, где вскоре должны были жить ученики из Москвы и Санкт-Петербурга. По вечерам он начал приходить с гитарой, принадлежавшей Мандзавино, ложиться на тахту (восточный диван с подушками) и играть.

Эта музыка была не похожа на вальсы и мазурки. Позже он использовал её для нашей «священной гимнастики», а когда я спросил об этой музыке, он ответил, что она взята из учебника игры на гитаре. Но она была совершенно другой. Г-н Гурджиев играл не в обычной манере, а только кончиком среднего пальца, как если бы играл на мандолине, скорее слегка задевая струны. Это были даже не мелодии, а тихие наброски мелодий, нужно было внимательно слушать, чтобы уловить всё разнообразие музыкальных вибраций.

Безусловно, это были воспоминания мелодий, услышанных им во время его коллекционирования и изучения ритуальных движений и танцев в различных храмах Азии. В то время он не мог записать эти многочисленные мелодии на бумаге, но он запоминал их.

Это наигрывание, по сути, было введением в новый для меня характер восточной музыки, которую г-н Гурджиев позже захотел мне продиктовать. Для нас Ессентуки однозначно могут быть названы колыбелью музыки г-на Гурджиева. Ни в Москве, ни в Санкт-Петербурге о музыке не говорилось ни слова. Но, конечно, мы можем говорить об этом только в отношении тех лет, что последовали за 1916 годом, потому что то, что происходило ранее, нам неизвестно.

Однажды утром я вышел на улицу и, к моему удивлению, увидел приближающихся к нашему дому моего друга Захарова и г-жу Башмакову, даму средних лет из санкт-петербургской группы. Их сопровождали несколько незнакомых людей, которые, как я потом узнал, были из московской группы г-на Гурджиева. Среди них был Александр Никанорович Петров, один из основных учеников. Физически он был похож на молодого здорового быка. Позже я узнал, что у него был очень здравый разум и одарённость в математике и технике.

В тот вечер все мы собрались в одной из комнат нашего нового дома, и г-н Гурджиев сказал: «Никанорыч, прочти-ка нам лекцию». И Петров без подготовки начал говорить о том, что нужно входить в Работу всем своим существом. Он был чудесным лектором, его чёткий голос был хорош как в большом зале, так и в маленькой комнате. Речь его текла логично, без запинок.