Текст книги "От отца к сыну. Как передать ребенку христианские ценности"

Иисус – Господь[7]7
  Выступление на епархиальном съезде «Иисус Господь. Воспитание в вере, следовании, свидетельстве». Рим, 11 июня 2007 г.


[Закрыть]

Говоря о воспитании, я могу лишь пересказать некоторые эпизоды, факты, благодаря которым, как мне кажется, я понял, о чем идет речь. Но начать я должен с одной предпосылки: чтобы говорить о своем опыте отца и преподавателя, я должен исходить из своего опыта сына – ведь сам я был объектом воспитания, находясь рядом с моими папой и мамой.

Я четвертый из десяти детей. Образ отца, запечатлевшийся в моей памяти: он стоит на коленях посреди нашей с братьями спальни (нас было семь мальчиков и три девочки) и читает «Отче наш». Вот мой отец: человек, который смотрел на что-то более великое, чем он сам, и без лишних слов призывал нас последовать его примеру.

Когда я подрос и стал возвращаться домой поздно из-за множества разных дел, он всегда встречал меня; ни разу в жизни отец не пошел спать, не дождавшись последнего из возвращающихся домой сыновей. Иногда я приходил домой в два или три часа ночи и, чтобы он не очень сердился, предлагал ему: «Пап, давай прочитаем вместе молитву перед сном», – на что он отвечал: «Иди спать, бестолочь, тебе завтра на работу ни свет ни заря; я сам прочитаю за тебя молитву», – и в четвертый или пятый раз читал одну и ту же молитву – на этот раз за меня, чтобы я мог пойти отдыхать.

Однажды я спросил его, уже прикованного к постели и совершенно потерявшего голос, о его самочувствии. Он ответил мне так же, как отвечал всю жизнь: «Грех жаловаться». В переводе на более высокий стиль эти слова звучали бы так: «Все по благодати Божией». Вот каким человеком был мой отец.

Такой же была и моя мама, которая умерла много лет назад, в 1985-м. Простая женщина из крестьянской семьи, она вырастила десятерых детей и, умирая, призналась: «Мне жаль уходить, ведь теперь, когда вы все уже подросли, я могла бы сделать что-то нужное».

Да, вы могли бы упрекнуть меня: «Это все истории из старых фильмов, сейчас такие уже не происходят, люди себя так не ведут», – и ваше замечание было бы вполне обоснованным. Но я рассказал вам о своих родителях, потому что именно от них я воспринял самый важный для воспитания критерий, и его важность подтвердилась временем. Этот критерий можно сформулировать так: воспитание – вопрос свидетельства. Проблема не в детях, не в подростках, не в молодежи; если они совершенно потеряны, это не их вина. То есть отчасти это и их вина, но основная ответственность лежит на нас.

Главная проблема воспитания – становление не детей, но отцов; не учеников, но учителей.

Другими словами, дети появляются на свет такими же, какими появлялись сто или тысячу лет назад, с тем же сердцем, с тем же желанием, с тем же разумом, что и всегда, – в них всегда живет неугасимое желание истины, добра, красоты, то есть желание быть счастливыми.

Но каких отцов, каких учителей, каких свидетелей они видят перед собой?

Думаю, я совершенно отчетливо осознал это в тот день, когда однажды, сидя за работой дома, встретился со взглядом сына. Мой старший сын Стефано, которому тогда было четыре или пять, подошел к столу и стал молча смотреть на меня. Помню, когда я заглянул ему в глаза, меня поразило ощущение, что взгляд моего сына содержал в себе совершенно радикальный, неизбежный вопрос, ответа на который я не мог избежать. Глядя на меня, он словно просил: «Папа, докажи мне, что приходить в этот мир имело смысл».

Я сказал себе: вот в чем суть воспитания, и с тех пор не могу входить в класс и встречаться глазами со своими учениками, не чувствуя, что ко мне обращен тот же вопрос: «Какая надежда тебя поддерживает? Это необходимо мне, чтобы прислушиваться к твоим советам, твоим урокам, выполнять задания, которые ты мне даешь. Я могу прислушиваться к тебе только в силу великой надежды, которую ты мне открываешь».

Воспитание начинается, когда взрослый улавливает этот вопрос и чувствует свой долг и ответственность в том, чтобы дать ответ. Но очевидно, что ответ не может вылиться в правила, рекомендации или теории: ответить можно только жизнью.

Подобные вопросы звучат, например, у Данте, который в «Рае» слышит обращенный к нему вопрос о вере: «Этот бисер, всех дороже, / Рождающий все добрые дела, / Где ты обрел?»[8]8
  Данте Алигьери. Божественная комедия. Рай, песнь XXIV, 89–91.


[Закрыть].

Почему в детстве я желал стать таким, как мой отец? Потому что чувствовал: он знает вещи, которые в жизни знать важно. Он знал, что такое добро и зло, истина и ложь, радость и боль, жизнь и смерть. Без длинных фраз и проповедей он подводил меня к позитивному взгляду на существование, к восприятию всех аспектов жизни. Это было живое свидетельство о познанной Истине.

Отец Джуссани говорит, что воспитание есть введение в полноту реальности, подразумевающее утверждение ее смысла; вот, ровно это и делал мой отец.

И ровно этого, мне кажется, не хватает сегодня молодым людям. Они выросли – и никто не предложил им «гипотезу объяснения реальности»; поэтому их переполняют страх, нерешительность и грусть, и поэтому так часто они становятся жестокими. Ведь мы, взрослые, знаем: невозможно долго быть грустным и не стать злым.

Но отдадим себе отчет в том, что грусть наших детей – дитя нашей грусти, их незаинтересованность – порождение скуки, охватившей нас самих.

Мой отец – я намеренно формулирую это в виде парадокса – воспитал нас именно благодаря тому, что не ставил перед собой цели нас воспитать, убедить в чем-либо. Конечно, он этого желал, молился об этом, но словно бросал нам вызов: «Я счастлив. Посмотрите на мою жизнь, посмотрите, найдете ли вы что-то лучшее, и решайте сами». Он упорно стремился к святости своей, а не нашей. Он знал, что мы можем стать святыми только через свой свободный выбор.

Но этого оказалось недостаточно. В отношениях между мной и моими родителями будто появилась трещина. Мне было семнадцать, и, несмотря на воспитание, полученное в отцовском доме, во мне поселилось сомнение, скепсис – в общем, я впал в кризис, глубокий кризис, и очень от этого страдал.

Одно обстоятельство мучило меня больше всех остальных: неизбежное и безжалостное ничто пожирало все самое для меня дорогое, пожирало моего отца и мою мать, моих братьев и сестер и моих друзей. Я ощущал некую подвешенность, неустойчивость бытия, вокруг меня все рушилось.

Я смотрел, как моя мать работает по дому, и плакал от ощущения, словно что-то уносит ее от меня, и даже моя любовь к ней казалась хрупкой. Все, что было мне дорого, теряло под собой основу.

Год или два я прожил в глубочайшем кризисе – естественно, отдалившись от жизни Церкви, слова которой были для меня пустым звуком. Более того, я со злостью обрушивался на свою сестру, которая тем временем познакомилась с движением Comunione e Liberazione[9]9
  «Общение и освобождение». См. сноску с. 24–25.


[Закрыть]. Я повторял: «Ну скажи, от чего спас тебя твой Спаситель, от чего твой Искупитель тебя искупил? Вы такие же, как все остальные, вы даже хуже других, вы страдаете и умираете как все: где же спасение? От чего Он тебя спас? Когда ты выходишь с воскресной мессы, что такого ты можешь сказать о себе, чего не могу сказать о себе я?»

Тогда (ей было 19 лет) она еще не могла ответить так, как сегодня ответили бы мы все: отличием, которое Иисус принес в ее жизнь, было ее «я». Человеческое «я»: личность, которой раньше не было, самосознание, которого раньше не было, – то, что я на самом деле искал.

Чего не хватало в воспитании, которое я получил? С моими родителями случилось то же, что потом произошло с отцом одной из моих учениц несколько лет спустя. Я кратко остановлюсь на эпизоде встречи с ним.

Итак, однажды ко мне пришел отец одной из моих учениц, отличавшейся несколько вызывающим поведением. Он был в волнении и печали, его дочь приносила ему большие страдания. В тот вечер он пришел ко мне домой, мы вместе поужинали, и он рассказал о проблемах, которые его тревожат (он понимал, что между мной и его дочерью завязалась дружба). В конце рассказа он разрыдался, а потом отвернул рукав рубашки и, показывая на свои вены и ударяя по запястью, почти в отчаянии закричал: «Профессор, вера у меня в крови, но я не могу никому ее передать. А вы можете? Ведь вы действительно можете; прошу вас, сделайте это. У меня она в крови, но я не могу поделиться ею даже со своей дочерью».

В тот момент я понял, что вся проблема Церкви заключается в методе, в пути; и вся гениальность идеи, предложенной отцом Джуссани Церкви и миру, состояла в открытии того, что, если вера вновь станет событием настоящего, ее можно будет передать, сообщить другим.

Потом я понял, в чем драма этого папы. Он думал, что его отделяет от дочери одно поколение.

А на самом деле между ними легла пропасть в четыреста, пятьсот лет – целая эпоха, культура которой посредством телевидения и школы нивелировала всю его традицию, все, чем он жил.

Вот чего не хватало ему и моим родителям: осознания этой дистанции и метода, пути, чтобы ее преодолеть. А преодолеть ее можно лишь в том случае, если христианство вновь будет воспринято в его изначальной всеохватности: как живое присутствие, способное по-новому осветить противоречия жизни. Не решение проблем, а новый подход к их решению, не теория, противопоставленная другим, а, говоря словами Романо Гвардини, «опыт великой любви, светом которой освещается любое событие».

Это великий призыв, с которым Бенедикт XVI обратился в Вероне к Итальянской Церкви: расширяйте разум, исследуйте современность, чтобы найти в ней все позитивное и в то же время выявить недостатки нигилистичной и релятивистской культуры, сформировавшейся в последние века и в разных аспектах враждебной человеку[10]10
  Речь идет о выступлении Бенедикта XVI на IV Конгрессе Итальянской Церкви в Вероне 19 октября 2006 г.


[Закрыть].

Потом произошла встреча с отцом Джуссани: это был словно гром среди ясного неба. Он пришел к нам домой. Моя мама тогда очень болезненно переживала тот факт, что старший из моих братьев, который был в семинарии, на волне протеста покинул ее и не только перестал ходить в церковь, но и основал одну из первых в наших местах внепарламентскую группировку вместе с другими семью бывшими семинаристами. Отец Джуссани познакомился с моими родителями. Он исповедал мою маму, которая, верно, поделилась с ним своими тревогами. Брата в тот день не было дома. Через неделю из Милана на его имя пришла посылка. Это были книги. К моему величайшему изумлению, среди них не оказалось ни Библии, ни даже Евангелия, а был «Капитал» Маркса и еще несколько сочинений подобного рода.

В тот день я впервые задумался о том, что Бог, может быть, все же существует – ведь поступить так мог только Он. Я подумал, что одно из имен Бога – милосердие, любовь, благодаря которым Он идет тебе навстречу там, где ты находишься: не требует от тебя изменения, не призывает к совершению каких-то действий, а просто приходит туда, где ты живешь – с твоими вкусами, интересами, характером, с твоими грехами…

Увидев, как Джуссани без страха, без опаски, что его действия будут восприняты как не подобающие его положению, дарил Карла Маркса моему брату, зная о его увлечении, я понял: воспитание – это живое милосердие, руководствуясь которым Бог приходит к нам на встречу туда, где мы находимся. Так во мне зародилось подозрение, что этот человек и в самом деле имеет какое-то отношение к Богу; он никогда не попросил бы меня измениться, прежде чем полюбить меня – он любил меня таким, каким я был.

Такова природа любви – абсолютное бескорыстие. Бог первым возлюбил нас, когда мы были еще грешниками.

Уравнивая воспитание и милосердие, мы сталкиваемся с некоторыми следствиями, и они представляются мне принципиальными.

• Воспитание не опирается на психологические, педагогические или социологические приемы. Это идея, которую человек реализует в своей собственной жизни и обращает ко всем вокруг, идея значимая и убедительная, коренящаяся в радостном и уверенном опыте свидетеля. Если бы для воспитания было достаточно слов, на нас просто пролился бы дождь из Евангелий – а Он пришел Сам, став спутником в нашем жалком существовании.

• Если так, то миссионерские действия христианина и всей Церкви не могут состоять ни в чем ином, кроме храброго свидетельства о вере там, где живут люди, где молодежь проводит свою юность, – прежде всего, в школе. В наше время уже невозможно думать о том, чтобы вести пастырскую деятельность в закрытой среде, отгороженной от мест, где человек учится, работает или проводит свободное время. Нужно вновь выходить навстречу людям там, где задействованы их интересы, привязанность, разум и творчество. Вера, которая не проявит связи с реальной жизнью и не окажется способной утвердить «я», сердце и ожидание каждого, никогда не вызовет в других любопытства, интереса, желания следовать за ней.

• В отношении собственных детей или учеников нельзя ставить цель сделать их христианами, научить молиться, заставить ходить в церковь. Если ты позиционируешь себя таким образом, они будут ощущать это как претензию, будут защищаться и держаться на безопасном расстоянии.

Весь секрет воспитания, мне кажется, именно в этом: дети смотрят на тебя. Когда они играют, они не просто играют; что бы они ни делали, на самом деле краешком глаза они всегда смотрят на тебя, и если они видят в тебе радость и силу перед лицом реальности, то это единственное средство, которое находится в твоем распоряжении для их воспитания.

Радость и сила появляются в тебе не от совершенства (в это дети никогда и не поверят; какое ощущение искусственности вызывает родитель, если старается скрыть от детей свои ошибки!), а оттого, что каждый день ты первым просишь о прощении и получаешь его.

Между прочим, так ты становишься свободным и в отношении с детьми – ты свободен даже ошибаться! Тебя не гнетет беспокойство, что ты должен своим примером продемонстрировать им последовательность во всех своих действиях. Твоя задача как отца – просто смотреть, непрестанно смотреть на великий идеал. А они испытывают тебя, проверяют на прочность; все они – блудные сыны.

Это то, что в «Рискованном деле воспитания» называется «идеальной последовательностью», от которой зависит все воспитание: остаешься ли ты, пребываешь ли ты там же, где и прежде… Может быть, сами они отдаляются, но краешком глаза следят: там ли ты еще, есть ли у тебя еще дом, являешься ли ты сам еще их домом, – и они вернутся, даже совершив самые ужасные поступки.

Незыблемость, уверенность, которой ты обладаешь и которой живешь вместе с женой и друзьями, – вот то единственное, в чем нуждаются дети, чтобы получить воспитание, единственное, о чем, сами того не зная, они просят нас. И на нашем свидетельстве строится их надежда. Нужно только действительно полностью положиться на их свободу.

Вдумайтесь в притчу о блудном сыне: нам хотелось бы удержать детей дома, а они хотят выйти, померяться силами с реальностью, в то время как мы пытаемся сохранить их под стеклянным колпаком. Мы боимся их свободы: это всегда разрыв, кровоточащая рана. С другой стороны, мы можем и сами попытаться стать такими же, как они, предлагая им: «Давай я тоже оставлю дом, так мне будет легче находиться поблизости и приглядывать за тобой». Но какое отчаяние постигло бы наших детей, если бы однажды, желая вернуться домой, они обнаружили, что им некуда больше возвращаться, что их никто уже не ждет и никто не простит?!

В этом и состоит рискованное дело воспитания: безграничная любовь к свободе другого человека, потому что именно эту свободу Отец возлюбил и сохранил – вплоть до того, что Сам пережил разрыв с Сыном.

Однажды мой сын Андреа (он был тогда в первом классе лицея) очень серьезно спросил: «Папа, а мы вообще нормальная семья?» Ведь вокруг нас все говорят по-другому: школа, телевидение, друзья. Тогда я понял, что он ощутил некое разобщение между тем, чему его учили дома, и жизнью как таковой, жизнью нормального мира. И нужно было показать ему иной мир – иной мир в этом мире.

Я понял, что он просил меня доказать ему, что все реально: что существуют друзья, семьи, группы, движения, церкви, воскресные школы, миссии, в которых все, о чем мы говорим, «работает», и что, когда наступит время встретить мир лицом к лицу, ему будет на что опереться; в его багаже будет вся сила и весомость множества свидетельств. Возможно, этот мир, живущий иным образом, нежели все вокруг, будет миром меньшинства, но это будет настоящий мир – настоящие семьи, настоящие друзья, настоящие дома и т. д.

После того как наша семья какое-то время опекала мальчика из Сьерра-Леоне, меня пригласили посетить эту страну. Там я понял, что Бог помогает нам. Это было невообразимо, но Бог словно на серебряном блюде преподнес нам опыт миссии как ответ на вопрос моих сыновей. Зародившаяся там дружба помогла ответить на их вызов: она показала, что можно выйти из отчего дома, обладая такой силой суждения, культуры, любви, надежды, которая будет способна противостоять культурным категориям этого мира, на первый взгляд столь непримиримым.

И это созвучно тому, о чем я говорил раньше: свидетельство о великом идеале, который каждый может и призван проверять ежедневно, сопоставляя со всей широтой человеческого опыта, со всем миром.

Тогда в конце концов наши дети сами смогут сказать: «Сия есть победа, победившая мир, вера наша». Но они должны получить идею – внятную, полную, учитывающую все аспекты реальности и все измерения личности. А мы должны сознавать, что исход не в наших руках: мы не знаем, что приберег Господь для нас, для нашей страны, для мира. Скорее всего, нам стоит свыкнуться с мыслью, что долгое время мы останемся меньшинством, малым стадом. Мы должны быть уверены в двух вещах: в том, что это стадо «врата ада не одолеют», и в Его милосердии, – такую уверенность традиция называет «заслугой».

Быть нареченным Отцом[11]11
  Встреча, организованная Ассоциацией приемных семей. Виченца, 2004 г.


[Закрыть]

Опыт Ассоциации приемных семей[12]12
  Ассоциация приемных семей появилась в 1982 г. У ее истоков стояло несколько супружеских пар, взявших на себя временную или постоянную опеку над детьми. Целью Ассоциации было «все глубже осознавать основания принятия другого и напоминать друг другу о значении начатого дела при помощи встреч, совместных проектов, консультаций со специалистами, а также курсов подготовки для семей, планирующих усыновить или на время принять в семью ребенка» (из описания деятельности Ассоциации на официальном сайте).


[Закрыть] всегда был для меня особенно важным: мне кажется, что абсолютное бескорыстие, с каким отец и мать принимают в семью ребенка, не родного для них, – именно то, что позволяет им быть отцом и матерью для их собственных детей. Для меня это единственное, чем определяется истинность отцовства и материнства. Каждый из нас – нареченный отец, потому что наши дети не наши дети. Через Крещение мы вверяем их Церкви, чтобы открылась истина их существования: они не наши дети, но дети Истины, дети Бога. Апостол Иоанн говорит, что мы на самом деле «дети Божии»; но если человек утверждает, что его дети – дети Божии, то он должен сделать все подразумеваемые выводы, должен признать, что дети не принадлежат ему.

Вы попросили меня рассказать об отношении между воспитанием и принятием другого. Я думаю, что это просто одно и то же: синонимы. Как можно говорить о том, чтобы принять кого-то в семью, и не говорить о воспитании? И можно ли вообще говорить о воспитании, обходя стороной способность принимать другого? Есть слово, которое вбирает в себя оба понятия: милосердие. Это то, что вы переживаете. Милосердие – природа Бога. Бог есть милосердие, и только Бог есть милосердие. Это означает, что Бог утверждает «положительность» существования, вещей, реальности, жизни каждого из нас еще до того, как мы станем этого достойны. Сама природа Бога состоит в том, чтобы утверждать нас, принимать и прощать, – я настаиваю, – не дожидаясь, пока мы этого заслужим. В этом и заключается любовь: святой Павел говорит, что Бог возлюбил нас, когда мы были еще грешниками (Рим. 5: 8). Отсюда рождается способность принять другого, отсюда же рождается воспитание как утверждение другого.

Воспитание начинается в тот момент, когда я принимаю другого таким, какой он есть. По-моему, в этом весь секрет воспитания и состоит. Если ты волнуешься о том, как изменить детей, они чувствуют, что ты словно расставляешь им ловушки, ощущают покушение на свою свободу и защищаются. Не устану повторять: секрет воспитания в том, чтобы не ставить перед собой проблему воспитания. Если эта проблема волнует тебя, ее почувствует и ребенок. А если ребенок чувствует проблему, вторжение извне, слышит: «Ты должен измениться», – он начинает защищаться.

Если, напротив, отношение воспитателя к ребенку определяется позицией: «Я люблю тебя таким, какой ты есть, каким ты являешься. Ты знаешь, что я иду вот по этой дороге, вот в этом направлении, я смотрю на то, что делает меня счастливым. Хочешь, пойдем вместе», ребенок чувствует себя свободным. Более того, в нем просыпается интерес, любопытство. И может быть, он действительно захочет последовать за тобой. Если же ты ставишь перед собой вопрос о том, как воспитывать, для ребенка эта проблема становится психологически невыносимой. Ты должен заботиться лишь о том, как воспитать самого себя, – и все, этого хватит с избытком. Для воспитания почти не нужно слов. Вернее, единственные слова, которые в воспитании имеют смысл, – ответы на вопросы, которые открыто задаются, ставятся детьми. Никогда не нужно давать ответов на вопросы, которые дети не ставят, не ощущают.

Итак, лишь от осознания, что каждый из нас является нареченным отцом, и от уверенности, что воспитание – второе имя милосердия, рождается бескорыстие, на котором созидается истинное отцовство и материнство. Иначе отцовство и материнство становятся чем-то двусмысленным – мечтой, реализация которой позволит нам осуществить наши неудовлетворенные и искаженные желания. Только если мы ощущаем себя нареченными отцами, то есть людьми, которым Бог доверил жизнь других (это происходит как в обычной, так и в приемной семье), только в этом случае мы сможем надеяться, что по-настоящему станем отцами и матерями.

Когда я встречался с преподавателями, работающими в Бразилии, один из них сказал мне: «Извини, может быть, ты не понял: здесь нет семей как таковых. Здесь нет понятия семьи. Дети, с которыми мы работаем, лишены всего – это сироты, выросшие в трущобах. На окраинах крупных латиноамериканских городов нет семей; на что же нам тогда опираться?» Я ответил им: «В чем проблема? Вы-то здесь». Передо мной сидела целая аудитория преподавателей, и я сказал им: «В чем проблема? Вы – отцы и матери этих детей». В течение веков традиция Церкви учила нас называть священников – отцами, а монахинь – матерями, «матушками». Почему? Потому что когда мужчина и женщина дарят себя, отдавая жизнь ради идеала, посвящая всю жизнь детям других, в этом – истинное отцовство и материнство. А значит, то, что переживаете вы как приемные семьи, ровным счетом то же самое, что Церковь всегда предчувствовала и хранила в течение двух тысяч лет христианства: отцовство и материнство – задача, доверенная Богом мужчине или женщине, способным прощать, принимать другого и быть бескорыстным. (Кстати, с этими «батюшками» и «матушками» очень интересная ситуация, потому что их же называют братьями и сестрами. И это прекрасно: ты не можешь быть ничьим отцом, если прежде не являешься братом, если не предстоишь перед живым отцом, который воспитывает тебя.)

Мне кажется, тот факт, что людей, облеченных церковным чином или саном, называют отцами или матерями, и нам, родителям, дает богатую пищу для размышлений. Например, невозможно быть отцом или матерью в одиночку, необходима общность с другими. Народ – и только народ – способен породить истинную жизнь; одиночество ничего не порождает. Семья – это малый народ, пример народа; не случайно Собор назвал ее домашней церковью. Только в народе обитает Бог, и именно ради созидания народа человек идет на бескорыстные действия и принимает другого. Бог действует через общину, пробуждая святых, пробуждая призвания… все это – чтобы создать народ спасенных, чтобы постоянно порождать Свой народ.

С этой точки зрения самый показательный святой – святой Иосиф, нареченный отец; сложившееся у меня представление об отцовстве именно таково. Для каждого из нас (в том числе для нас, рождающих детей по плоти) отцовство то же, что для святого Иосифа. Иисус был его сыном, но при этом не был им. А Иоанн Креститель – тот, в ком наиболее сильно и выразительно проявилась задача, стоящая перед всеми людьми. Если свести понятие о воспитании к одному-единственному образу, что это будет за образ? Человек, стоящий перед толпой молодых людей, который говорит: «Смотри туда! Вот Агнец Божий, вот Тот, Кто берет на Себя грехи мира!» Вот и все воспитание. Необходим взрослый человек, способный сказать о себе самом: «Я видел, где находится истина, и указываю вам на нее. Я не указываю вам на себя самого, не призываю идти за мной; идти нужно за Ним». В конце концов, воспитание есть не что иное, как способность взрослого непрестанно воспитывать самого себя.

* * *

В отношении с детьми главным для меня всегда было отвечать реальности, когда она зовет; ведь через реальность Сам Бог обращается к тебе с просьбой, с призывом. Отвечать реальности радостно, великодушно, стараясь сделать все возможное, – вот то великое свидетельство, в котором нуждаются наши дети. Принимать реальность и открываться нужде, перед лицом которой она тебя ставит, – это знак того, что в жизни будет счастье и твердая опора под ногами, и это единственное, что нужно для воспитания. И тогда с вами может случиться то, что произошло со мной.

Однажды (шел 1984-й год) ко мне пришли три взрослых отца семейства и начали плакаться в жилетку: «Профессор Нембрини, все плохо, школа портит наших детей, что нам делать?» Что тут можно сделать? Сказать им: «Ваши дети ваши проблемы»? Нет, я создал кооператив и открыл школу. Сейчас это уже большая школа, но началась она именно так: чтобы ответить на отчаянный вопль родителей, мы с четырьмя друзьями собрались у меня дома…

Или же случается тебе встретить на Митинге[13]13
  «Митинг за дружбу между народами» – крупнейший ежегодный христианский европейский форум, его проводит международное движение «Общение и освобождениe» (Comunione e Liberazione). (Прим. ред.)


[Закрыть] в Римини отца-салезианца Бепи Бертона, который занимается детьми-солдатами в Сьерра– Леоне и просит тебя помочь: что делать, сказать ему «нет»? Он спрашивает: «Я хочу поселить одного мальчика на год в твою семью, примешь?» Отказать ему? Ты даже не можешь ему отказать, тебе приходится сказать «да», потому что, когда кто-то стучится в твою дверь или звонит по телефону – это Бог зовет тебя. Он Сам тебя зовет, и что ты Ему ответишь? Откажешься? Нет, ты едешь в Африку. Твои дети говорят: «Ну конечно, только негров нам и не хватало», – и тогда что ты делаешь? Как я мог объяснить им, что связывать свою жизнь с Африкой и неграми было моей последней мыслью, а теперь Африка и негры будут у нас дома? Как такое вообще можно объяснить? Я и не стал объяснять, а занял денег (потому что это дорого), и в прошлом году мы вшестером поехали в Африку на рождественские каникулы. Когда мы вернулись домой, они сказали: «Папа, мы теперь словно ходим с табличкой „Если я буду жаловаться, расстреляй меня“, потому что больше не можем жаловаться на то, что имеем». Детям нужно показывать то же, что видишь сам. Ты будешь читать им лекцию о бедственном положении негров в Африке? Нет, ты везешь их в Африку – и они своими глазами видят твоих друзей, видят, что там происходит, и все понимают сами.

Или же звонит тебе подруга-психолог и говорит: «Тут у меня один подросток нуждается в опеке». И что, ты откажешь ей? Ты смотришь на своих детей и спрашиваешь: «Осилим?» Они отвечают: «Осилим». И с тех пор у нас уже восемь месяцев живет один «проблемный» мальчик шестнадцати лет… Вот великий секрет воспитания: ты отвечаешь на вызовы, которые жизнь ставит перед тобой, а дети за тобой следуют; а если они не следуют, то это их дело! И здесь нужно полное спокойствие: они свободные и взрослые люди, и пусть Бог Сам позаботится о них и проведет за руку.

* * *

Кто-то из вас спросил в начале: «Каким образом опыт опеки, воспитавший нас, воспитывает наших детей? Чему научились они, принеся эту жертву – приняв, в свою очередь, тех, кого мы приняли в дом?» Мой ответ – всему! Никаких проблем, продолжайте в том же духе: вы уже воспитываете детей, которые учатся, безусловно, большему, чем то, что вы им демонстрируете. Я не могу сказать, полезно ли будет принять в дом чужого ребенка и могут ли возникнуть от этого трудности у ваших собственных детей, никто не может знать лучше вас. Мы, например, прежде чем принять того подростка, спросили мнения своих детей, и один (тот, которого ситуация затрагивала больше других, потому что двое старших учатся в университете и живут в Милане, а он ровесник мальчика, которого мы собирались принять, и конечно же на отношения с ним возлагались основные надежды) сказал «нет». И тогда мне пришлось сказать «нет» своей подруге-психологу. Разве я мог принуждать сына? Но он, услышав однажды мои слова о том, что, когда звонит телефон, это призыв Бога, передумал сам: «Если Бог стучит к нам в дверь, мне кажется, это не тот случай, чтобы не открывать». Он сказал «да»; тогда сказали «да» и мы с женой.

Мы должны принимать то, к чему призывает нас Бог, не претендуя на титанические подвиги, не воображая, будто мы совершаем неимоверные жертвы; нужно жить тем, что дает Бог, насколько позволяют наши способности, с реализмом. Но ни в коем случае нельзя перекладывать собственную щедрость на плечи другого человека. Если бы меня сейчас попросили принять еще одного ребенка, думаю, я бы сказал «нет». Наш дом уже полон, и при нашей жизни большего не сделаешь. Может быть, мне даже больно сказать «нет», но реализм требует учитывать все факторы ситуации. Такая позиция, основанная на открытости, на великом идеале, ради которого человек в любом случае жертвует своей жизнью, – единственное, что воспитывает наших детей. И даже если они отрицают это сейчас, потому что у них «трудный возраст», – не важно. Они запомнят, что у них были отец и мать, которые отвечали реальности в соответствии с тем благом, которое видели в жизни, к которому стремились, в соответствии с тем, в чем были уверены. Наши дети ни в чем другом не нуждаются, и мы передаем им это благо и уверенность через то, как мы живем. Обо всем остальном не стоит даже заботиться, оно придет само собой.

Даже если они не отвечают сразу, не волнуйтесь. Один из вас спрашивал, что делать с ребенком, который в восемь лет не хочет идти на мессу. Мне в этом смысле повезло. Когда я был маленьким, моя мама каждый день ходила на раннюю мессу, начинавшуюся в пять утра, и одно из моих самых прекрасных воспоминаний – то, как она сообщала, что в этот день с ней пойду именно я.

Каждое утро мама выбирала одного из нас. В полумраке она подходила к моей кровати, тихонько будила меня и говорила: «Франко, пойдем на мессу?» Это означало, что в этот день она выбрала меня. Может быть, мы были глупыми, я не знаю, конечно, сегодня дети совсем другие… Но это была очень остроумная идея: я чувствовал себя избранным. Избрание влекло за собой два следствия. Во-первых, часы, проведенные один на один с мамой: в течение дня у нее совсем не бывало свободного времени, а в тот момент она подумала именно обо мне! И во-вторых, потом, возвращаясь с мессы, мы заходили к молочнику и пили горячий шоколад. По нашим меркам совсем непозволительное лакомство; но если ты шел на раннюю мессу, горячий шоколад был тебе обеспечен. И для меня Иисус был не в Причастии, Он был в горячем шоколаде! Конечно, сейчас я говорю это почти шутя, но, может быть, это не так уж и смешно.