Текст книги "Потерянный профиль"

– Теперь я думаю, что да, – сказал он.

– И, кроме того, – прибавила я, – он всегда был безукоризнен по отношению ко мне, очень мил и бескорыстен.

– В конце концов, я поверю, что вам только двенадцать лет, – сказал он. – Я все думаю, как мне добиться, чтобы вы поняли, что, вам угрожает. Но я добьюсь.

Он протянул руку и привлек меня к себе. Сердце мое адски колотилось. Он обнял меня, и мгновение оставался недвижим, прижавшись щекой к моему лбу. Я чувствовала, как он дрожит. Потом он поцеловал меня. И тысячи фанфар желания запели, кровь забила тысячей тамтамов в наших жилах, и тысячи скрипок заиграли для нас вальс наслаждения.

Позже, ночью, лежа рядом, мы шептали друг другу страстные слова, горевали, как это мы не встретились десятью годами раньше, и спрашивали себя, как мы могли жить до сих пор. А собака спала под столом, такая же невинная, как мы теперь.

Я его любила. Я не знала, за что, почему именно его, почему так внезапно, почему так сильно – просто я его любила. Достаточно было одной ночи, чтобы моя жизнь стала похожей на знаменитое яблоко, такое круглое, налитое, и чтобы, когда он уехал, я ощутила себя только что отрезанной половинкой этого яблока, чувствительной лишь ко всему, что исходит от него, и ни к чему другому. Одним прыжком из царства одиночества я перескочила в царство любви, и мне было странно, что у меня прежнее лицо, прежнее имя, прежний возраст. Я никогда хорошенько не знала, кто же я в действительности такая, а теперь и подавно. Просто я знала, что влюблена в Луи, и удивлялась, что люди не вздрагивают при виде меня, догадавшись об этом с первого взгляда. Во мне снова жило теплое, живое и независимое существо – я сама. У моих шагов было направление, у слов – смысл, и то, что я дышу, тоже имело свое оправдание. Когда я думала о нем – то есть всегда, – мне хотелось его любви, и в ожидании ее я питала и насыщала влагой свое тело, потому что оно нравилось ему. Дни и числа снова приобрели названия и последовательность, потому что он уехал во вторник, 19-го, и вернется в субботу, 23-го. Важно было также, чтобы была хорошая погода, тогда на дорогах будет сухо и его машину не занесет. Еще было очень важно, чтобы по дороге между Солонью и Парижем не было заторов и чтобы повсюду вокруг меня были телефоны, и в каждом из них возникал его голос, спокойный, требовательный или взволнованный, счастливый или печальный – словом, его голос. Все остальное не имело никакого значения, кроме собаки, такой же сироты, как и я, но переживавшей это с большей легкостью.

Собака поставила Юлиуса А. Крама в тупик. Чтобы установить ее происхождение, говорил он, понадобился бы частный сыщик и длиннейшая анкета. Тем не менее, когда в знак симпатии она порвала ему шевиотовые брюки, он, казалось, пришел в умиление. А так как мы ушли ужинать в один тихий ресторан в обществе Дидье и нескольких статистов, он решил пригласить и ее. По крайней мере, ему так казалось, ибо решение принадлежало мне. Юлиус показался мне изысканным, статисты – остроумными, пища – преотличнейшей. Что до Дидье, он был брат своего брата, и этим было все сказано. Нужно было только, чтобы я вернулась в половине двенадцатого, потому что в двенадцать должен был звонить Луи, а я хотела уже быть в постели – я называла это «на своем месте» – и говорить с ним в темноте, сколько ему захочется.

– Странная мысль пришла в голову вашему брату, – говорил Юлиус Дидье, указывая на собаку. – Я не знал, что они с Жозе знакомы.

– Мы пропустили как-то стаканчик вместе, месяц тому назад, – ответил Дидье.

Видно было, что он смущен.

– И он вам сразу пообещал собаку?

Юлиус улыбался мне, и я ответила ему улыбкой.

– Нет. Дело в том, что я случайно встретилась с ним в другой раз, в цветочном магазине. А так как я разговаривала там с собакой о цветах, Луи сказал, что нужно взять одну розу и собаку и…

– Так это собака из цветочного магазина? – спросил Юлиус.

– Ну, конечно же, нет, – ответила я раздраженно. Оба они смотрели на меня с замешательством. На первый взгляд, рассказ казался довольно путаным. Но не для меня: мне казалось, что все в нем дышит очевидностью. Я увидела Луи, он подарил мне собаку, и я полюбила его. Все остальное – пустословие. У меня есть черноволосый мужчина с каштановыми глазами и желто-каштановая собака с черными глазами.

Я пожала плечами, а они, видимо, отказались от мысли решить эту проблему.

– Ваш брат Луи по-прежнему деревенский житель? – обратился Юлиус к Дидье. Потом повернулся ко мне: – Я знал его немного. Хороший парень. Но что за странная фантазия – бросить свою профессию и свой город… А что сталось с его маленькой Барбарой?

– По-моему, они больше не встречаются, – ответил Дидье.

– Барбара Крифт, – пояснил мне Юлиус, – дочь Крифта, промышленника. Она была без ума от Луи Дале и решила ехать с ним в деревню. Я полагаю, что сельская жизнь с ветеринаром вскорости наскучила ей до смерти.

Я улыбнулась с состраданием. Но совсем не потому, что он думал. В моем понимании эта Барбара – порядочная дура, раз она оставила Луи. Теперь-то она наверняка смертельно скучает, будь то в городе или где бы то ни было.

– Это Луи ее оставил, – уточнил Дидье с тщеславием младшего брата

– Бесспорно, бесспорно, – ответствовал Юлиус. – Весь Париж знает, что женщины от вашего брата без ума.

Он усмехнулся скептически и с веселой доброжелательностью взглянул на меня.

– Надеюсь, вы, дорогая Жозе, не повторите их ошибки? Впрочем, нет, я плохо представляю себе вас в деревне.

– Я никогда гам не бывала, – ответила я. – Я знаю только города и пляжи

Я говорила это, а видела, как передо мной разворачиваются гектары пашен, лесов, лугов и пшеницы. Я видела, как мы с Луи идем между двумя рядами деревьев, и наши лица овевает ветер, пропахший дымом костра из прошлогодних листьев. Мне казалось теперь, что, сама не сознавая этого, я всегда мечтала о деревне.

– Вот, – произнес Юлиус. – скоро вы с ней и познакомитесь,

Я вздрогнула.

– Вы не забыли, что мы собирались все вместе на уик-энд к Апренанам? И вы тоже, Дидье?

Уик-энд… Он сошел с ума. Я абсолютно забыла о приглашении Апренанов. Это очень милая пара, друзья Ирен Дебу, живущие в уединении, вдали от Парижа, не столько от нелюдимости, сколько из притворства. Когда они приезжают в столицу, то есть сто раз в год, то не устают расхваливать прелести уединенной жизни. Они и живут-то только своими уик-эндами. Но в субботу приезжает Луи, в два дня мы проведем вместе.

Эта суббота казалась мне близкой и такой далекой, что хотелось то прыгать от радости, то причитать. Я знала, что плечи у Луи широкие, а на предплечье внушительный шрам – это его укусил осел, которого он осматривал, – мы смеялись над этим минут десять. Я знала, что, бреясь, он всегда режется, а ботинки снашивает напрочь. Вот примерно и все, что я о нем знала, не считая, понятно, того, что люблю его. Я думала о том множестве вещей, которые мне предстояло открыть и в его теле, и в его прошлом, и в его характере, испытывая при этом и любопытство, и жадность, и головокружительную нежность. А пока следовало найти достойную отговорку от поездки на предстоящий уик-энд. Самое простое было бы сказать: «Вот что, эти два дня я проведу с Луи Дале, потому что мне так нравится». Но именно это было невозможно. Опять я чувствовала себя виноватой и злилась на себя за это. В конце концов, Юлиус заговорил со мной о своих чувствах только вследствие солнечного удара. Ответа он не требовал, и было бы естественно и честно сказать ему всю правду. Объективно – да. Но за ясными, мирными словами, отражающими очевидность, таились адские тени скрытой правды. Вновь я с раздражением сознавала, что под оболочкой слов: «объективно», «очевидная ситуация», «независимость», «дружба» и т. п. – ничего не кроется. А, кроме того, мне казалось, что, признавшись Юлиусу, – я уже думала «признаться», а не «сказать» – я вызову в нем гнев, горечь, жажду мести, я это пугало меня. Этот человек был всегда как бы в черном ореоле. Он внушал представление о мощи и одновременно гипертрофированной чувствительности. И это поддерживало во мне постоянный страх. А все же, что он мог мне сделать? У меня была работа, я никоим образом не зависела от него, а рисковала лишь причинить ему боль. И если это чувство было достаточно сильно, чтобы поставить меня в затруднительное положение, то все же не столь велико, чтобы обречь меня на молчание, на полуправду, которую я машинально говорю вот уже три дня. Моя жизнь вдруг превратилась в широкую магистраль, озаренную лучами страсти, и я не могла вынести, чтобы на нее упала хоть малейшая тень. Все эти заботы мгновенно исчезли в полночь, когда я услышала голос Луи, спрашивающий, люблю ли я его, с такой одновременно недоверчивой и победной интонацией. Он говорил: «Ты меня любишь?» – и это значило: «Не может быть, чтобы ты меня не любила. Я знаю, что ты любишь меня! Я люблю тебя…» Мне хотелось спросить его, где он находится. Мне хотелось, чтобы он описал мне свою комнату, что он видит в окно, что он делал днем. Но ничего не получалось. Конечно, я спрошу его об этом позже, когда его присутствие уже получит новое измерение, станет чуть более пресным, утратит эту остроту, когда оно уже «обрастет» воспоминаниями. А сейчас он был для меня мужчиной, с которым я провела ночь, с которым я больше общалась во тьме, чем при дневном свете. Для меня он означал пылающее тело, запрокинутый профиль, силуэт в рассветном полумраке. Он был тепло, тяжесть, два-три взгляда, несколько фраз. Он был, прежде всего, любовник. Но я не помнила, какого цвета его свитер, его машина. Не помнила его манеру водить ее. Не помнила, как он гасит сигарету в пепельнице. Не помнила, как он спит, – ведь нам не удалось заснуть. Зато я знала его лицо и голос в момент наслаждения. Но и здесь, в этом огромном царстве – царстве наслаждения, – я знала, нам предстоит еще сделать вместе тысячи открытий, преодолеть рядом тысячи гектаров целины, степей и загасить тысячи пожаров, нами же и зажженных. Я знала, что и он, и я будем ненасытны, и не могла представить себе тот неизбежный час, когда наш взаимный голод хоть чуть утолится. Он говорил «суббота», и я повторяла «суббота», как двое потерпевших кораблекрушение повторяют «земля», или как два осужденных на вечные муки грешника в восторге призывают ад. И он приехал вечером в субботу, и уехал утром в понедельник. И был рай, и была преисподняя. Два или три раза мы выходили по очереди на улицу, для собаки. Тогда только мы и видели дневной свет. Я узнала, что Бетховену он предпочитает Моцарта, что в детстве он без счету падал с велосипеда и что он спит на животе. Я узнала, что он чудак и иногда бывает грустным. Я узнала его нежность. Телефон настойчиво звонил, раз десять за эти два дня, я не обращала внимания. Когда он уходил от меня, я повисла на нем, качаясь от усталости и счастья и умоляя его ехать осторожно.

– Обещаю, – сказал он. – Ты же знаешь, теперь я не могу умереть.

Он прижимал меня к себе.

– Скоро, – добавил он, – я куплю себе большую машину, у нее будет медленный и надежный ход, как у грузовика. Например, старый «Даймлер», как тот, который стоит под твоим окном.

Не теряя храбрости, я послала в пятницу в контору Юлиуса телеграмму самого обтекаемого содержания. Она звучала так: «Приехать конец недели не имею возможности. Точка. Объяснение следует. Тысяча сожалений. Жозе». Теперь оставалось только найти это объяснение. В момент, когда я посылала телеграмму, в моей голове никакого объяснения не было. Так близок был приезд Луи, что от счастья полностью лишилась воображения. Теперь, когда это счастье и утвердилось, и удвоилось, я еще менее чувствовала себя способной на какие бы то ни было мысли. Присутствие «Даймлера», – если допустить, что он принадлежал Юлиусу, – находившегося здесь, чтобы шпионить за мной, как когда-то под окнами Алана, не смущало меня. Шофер – если допустить также, что там был шофер, – мог доложить только, что видел, как я прогуливала черно-желтую собаку, и что потом он видел, как ту же собаку прогуливал мужчина. Я решила сказать Юлиусу, что ездила повидать своих старых друзей, живущих недалеко от Парижа. Он или поверит мне, или поймет, что я лгу. И тогда с полным правом приступит к одному из своих знаменитых контрдопросов, секретом которых владеет он один. Кончится это сценой или потоком упреков, то есть объяснением, которое принесет облегчение всем, и первой – мне. Итак, не признаваясь в этом самой себе, я предпочитала быть уличенной во лжи, чем просто сказать правду. Я собиралась уходить, когда зазвонил телефон. Меня вызывал Нью-Йорк.

Услышав повелительный гнусавый голос свекрови, я тут же спросила себя, что же еще придумал Алан.

– Жозе, – сказала свекровь, – я звоню по поводу этой истории с разводом. Само собой разумеется, Алан решил сделать для вас максимум возможного, и я, конечно, тоже. Но у вашего адвоката, как нарочно, чересчур строптивый нрав. Вы что, не хотите разводиться?

– Хочу, – ответила я, оторопев. – А в чем деле?

– Этот г-н Дюпон-Кормей, адвокат г-на А. Крама, со всем согласен, в том числе и с суммой алиментов, но все еще не выслал нам необходимые бумаги. В конце концов, Жозе, вам же нужны деньги! Впрочем, – быстро добавила она, – если вам не нужны, это очень приятно.

– Я абсолютно не в курсе дела, – ответила я, – я узнаю.

– Я на вас рассчитываю. А если у вас есть более неотложные дела с людьми, менее flair play, чем мы, советую вам сменить адвоката. По-моему, он считает почти неприличным, что мы хотим как-то обеспечить вас. Тысяча долларов в месяц – не такие уж сумасшедшие деньги.

Я считала, что наоборот. Слабо поблагодарив, я обещала немедленно заняться всем этим и повесила трубку. Мое любопытство было возбуждено; особенно удивлял тот факт, что адвокат Юлиуса, по логике вещей обязанный быть опаснейшей акулой, вел себя как овечка с моей не менее опасной свекровью. Но я тут же обо всем этом забыла. Шофер согласился взять нас, меня и собаку, и я поздравила себя с этой удачей, ибо доступ в автобус и метро был нам закрыт, и в редакцию я могла попасть или благодаря сострадательному таксисту, или пешком. Но сегодня утром это лишило бы меня остатка сил. Мне казалось, что на одном поводке у меня будет мой толстый и неуклюжий пес, а на другом – воспоминание о Луи и этих двух днях, похожее на большого сторожевого пса, громоздкого и норовистого, только в ином роде, чем мой восхитительный метис. Дюкре ожидал меня; вернее, его секретарша перехватила меня по дороге и направила в кабинет главного редактора. В Дюкре преобладал серый цвет: и костюмы его, и глаза, и волосы были одинаково серыми. Но в этот день вид у него был взбудораженный и довольный, и это меня обрадовало. Это был робкий, очень вежливый человек, страстно увлеченный своим журналом, которым он руководил вот уже восемь лет и который доставлял ему, я знала, большие финансовые затруднения.

– Дорогая Жозе, – сказал он, – у меня для вас чудесная новость. Если предположить, что для вас это новость. Вот. Речь о том, что журнал будет выходить на шестидесяти четырех страницах вместо тридцати двух, будет преобразован и обогащен. Иными словами, мы предпримем попытку сделать из него нечто иное, чем журнал для узкого круга.

– Это великолепно, – искренне ответила я. Журнал нравился мне и своим серьезным тоном, и своей независимостью, и тем еще, что постепенно его сотрудники, я чувствовала, приняли меня в свою среду.

– Если все это удастся, – продолжал Дюкре, – я предложу вам более значительную должность, но и связанную с большей ответственностью. Ибо, с одной стороны, я вас очень уважаю, а с другой – ведь именно благодаря вам я смогу, наконец, сделать из моего журнала то, о чем я мечтал.

– Совсем ничего не понимаю, – сказала я. Мгновение он смотрел на меня с недоверием, потом улыбнулся.

– Это действительно так, – сказал он. – Вы должны быть вдвойне счастливы, потому что это ваш замечательный друг Юлиус А. Крам предложил финансировать наш журнал.

Я застыла, озадаченная. Потом вскочила, бросилась к Дюкре и поцеловала его в лоб. Я тут же извинилась, но он тоже смеялся от удовольствия.

– Это так прекрасно, – сказала я. – Как я счастлива и за вас, и за всех, и за себя. Как все будут веселиться! Юлиус – чудо. Это правда, – добавила я с присущей мне бессознательностью, – счастье никогда не приходит одно.

Он глянул на меня вопросительно, но я вместо ответа только махнула рукой,

– А когда вы узнали об этом? – спросила я.

– Сегодня утром. Я уже, конечно, встречался о Юлиусом А. Крамом, – он сделал жест рукой, также избавлявший его от объяснения этого «конечно» – но сегодня утром он мне позвонил. Он объяснил мне, что ему представляется очень интересным, очень занятным принять участие в таком серьезном журнале, как наш. Попутно он спросил, с большой деликатностью, должен заметить, считаю ли я возможной вашу более активную работу в журнале. Если бы в его просьбе был малейший повелительный оттенок или если бы я не знал, что вы действительно любите свое дело, я бы отказался. К счастью, это не тот случай. Дорогая Жозе, я хочу вам доверить весь отдел живописи и скульптуры, вам и Максу, – и я уверен, что, наконец-то, вы будете по-настоящему увлечены, не говоря уже о том, что и ваше материальное положение улучшится.

– Я в восторге, – ответила я.

Я и вправду была в восторге. Это доказывало, что «Даймлер», виденный утром, не был ни хорошим, ни тем более дурным знаком. Это доказывало, что Юлиус начинает принимать меня всерьез как журналистку, а, следовательно, и как независимую женщину. Это доказывало также, что Дюкре, отличавшийся, как мне было известно, принципиальностью, ценил мою работу. У меня не только забилось сердце, но и заработала голова.

– У вас нет никаких возражений? – спросил Дюкре. Я подняла брови:

– Чего ради?

– Просто я хотел убедиться, – ответил он. – Я считаю нужным сказать вам только, что если по какой-то причине, которая меня не касается, вы желали бы отказаться от этой должности, это абсолютно ничего не изменило бы в наших отношениях.

Я совсем не понимала, что он хочет сказать. Вероятно, он принадлежал к плеяде несчастных глупцов, веривших в тайные узы между мной и Юлиусом, этих слепоглухонемых, не знающих о существовании Луи.

– Никакой сложности подобного характера не существует, – ответила я с тем добродетельным видом, который дает сознание разделенного чувства. – Нам следовало бы лучше выпить шампанского.

Через десять минут восемь интеллектуалов – к их числу я относила и себя, – две секретарши и собака оккупировали соседнее кафе и распили три бутылки шампанского за будущее великого журнала, который должен появиться на свет. Дюкре, осаждаемый вопросами о таинственном вкладчике, с улыбкой говорил о некоем друге, изредка бросая на меня вопросительный взгляд, но благодаря моей искренней радости и выпитому шампанскому, взгляд этот вскоре стал дружелюбным и теплым. Я позвонила Дидье и приказала ему бросить все дела и приехать обедать в «Шарпантье», где я буду его ждать.

– Нет, – говорил Дидье, – нет, не может быть! Как я рад!

Я только что поведала ему о моей любви к Луи, о его любви ко мне, а он был и изумлен, и счастлив.

– Луи хотел, чтобы мы объявили вам об этом вместе, – рассказывала я. – Но мне казалось, что прожить неделю, даже ни с кем не говоря о нем, это так долго, что он, в конце концов, разрешил сказать вам.

– Подумать только, – говорил Дидье, – подумать только, с какой яростью он на вас обрушился в первый раз, а вы на него.

– Он думал, я любовница Юлиуса, – весело ответила я, – ему это не нравилось.

– Я уговаривал его, что это не так, – продолжал Дидье, – а он назвал меня дураком. Надо признаться, поверить было трудно, вернее, не поверить. А Юлиус знает?

– Нет, еще нет. Но на днях я ему скажу.

– У Апренанов вид у него был не очень-то довольный, – продолжал Дидье. – Он казался даже взбешенным.

– Да нет же, – возразила я, – он не только не сердится, но даже позвонил Дюкре, моему милому редактору, как раз сегодня утром, и предложил помочь ему вытащить журнал. Ему вдруг показалось забавным потерять немного денег. Это чудесно, вы не находите? Милый Юлиус…

Я совсем растрогалась.

– Милый Юлиус, – задумчиво повторил Дидье. – Впервые я узнаю, чтобы Юлиус А. Край заинтересовался убыточным предприятием.

Он вдруг помрачнел, задумчиво разминая в тарелке картофелину.

– Вы не думаете, – произнес он, – что этим Юлиус делает попытку вас удержать?

– Нет, он не настолько недалек. Во всяком случае, Дюкре дал мне понять, что не принимает этого в расчет и ценит мою работу. Дидье, дорогой мой деверь, вы отдаете себе отчет? Я люблю Луи, и у меня есть профессия!

Он поднял глаза, посмотрел на меня, потом вдруг беззаботным движением поднял свой бокал и чокнулся со мной.

– За вас, Жозе, – сказал он, – за вашу любовь, за вашу работу.

Потом мы вернулись к главной теме, то есть к Луи. Я узнала, что он примерный, брат, у которого всегда можно найти сочувствие, поддержку, – настоящий друг, достойный полного доверия. Я узнала, что ему всегда попадались женщины, не годившиеся ему, по мнению Дидье, и в подметки. И я узнала то, что уже знала: то есть, что, вне всяких сомнений, мы созданы друг для друга.

– Но как вы сможете, – добавил Дидье, – работать в Париже и жить в деревне?

– Посмотрим, – ответила я, – всегда можно найти компромиссное решение.

– Луи не любит компромиссов. Спешу обратить на это ваше внимание.

Я знала это, и это делало меня еще счастливее.

– Конечно, мы найдем, конечно, мы найдем, – весело повторила я.

Погода была прекрасна – как никогда. Мою шею еще жег недавний след зубов Луи. От выпитого натощак шампанского все расплывалось и летело. Я была на вершине счастья. Через пять дней, в пятницу вечером, я сяду в поезд, и он повезет меня в Солонь, к Луи. Я открою его жизнь, его дом, его животных. Там я буду укрыта от всего.

В тот же вечер Дидье и я ужинали с Юлиусом. Это был очень веселый вечер. Казалось, Юлиус не меньше моего в восторге от своего намерения, а я обещала, что благодаря журналу сделаю его вдвойне миллиардером. Он поведал нам, что уже давно мечтает заняться чём-то, кроме биржи. Он даже просил нас помочь ему расширить его знания в области искусства. Короче говоря, он элегантно сменил роль мецената на роль признательного неуча. Он дал понять, что ему скучно, живопись его занимает, и, войди в нашу игру, он желает одновременно и развлечься, и просветиться. Он задал мне два-три небрежных вопроса о том, как я провела коней недели. Я ответила лишь, что не могла поступить иначе, а он, к моему удивлению, не настаивал на большем. Даже Дидье отметил позднее, что, быть может, ошибся в нем и что Юлиус, благодаря мне, обнаружил своего рода бескорыстие, которого он до сих пор за ним не знал. Неделя прошла очень быстро. Луи звонил мне. Я звонила Луи. Мы составляли все новые проекты нашего журнала. Дидье повсюду сопровождал меня. По вечерам я рассказывала ему и Юлиусу о наших новых находках. В четверг мы ужинали вчетвером, вместе с Дюкре. Он, казалось, в свою очередь, был покорен благородством и спокойствием Юлиуса А. Крама, а также отсутствием у того претензии выглядеть интеллектуалом. Я решила сегодня же вечером объявить Юлиусу, что завтра еду в деревню к Луи Дале, но ужин прошел так весело, все мы были в таком восторге друг от друга, что в машине мне не захотелось пускаться в щекотливые объяснения. Я ограничилась, сказав, что еду в деревню с Дидье, что, впрочем, было правдой, так как последний должен был сопровождать меня. Он ответил мне: «Не забудьте, что в понедельник мы ужинаем с Ирен Дебу» – без малейшего оттенка горечи. Я смотрела, как его почти голый череп, чуть возвышающийся над спинкой сиденья, исчезает в ночи, и вспомнила, как в тот вечер в Орли он был для меня символом поддержки и утешения. Сердце мое сжалось на мгновение оттого, что теперь он стал лишь воплощением одиночества.

Поезд свистел, как сумасшедший, равномерно потряхивая нас, а мне казалось, мы стоим на месте, и железнодорожники специально бегут по бокам вагона, опустив голову, с флажками в руке, чтобы обманом внушить нам чувство скорости. Мы пересели в другой поезд, и я, до сих пор нежно любившая старые пригородные поезда, теперь пожалела о тех сверхъестественных молниеносных экспрессах, которые домчали бы меня до моего порта – Луи. Попытавшись развлечь меня кроссвордом, джином, новостями политики, Дидье смирился, наконец, что едет с привидением, и принялся перелистывать детектив. Время от времени он, посмеиваясь, поглядывал на меня, напевая «Жизнь в розовом». Было семь часов вечера, тени вытягивались, сельский пейзаж был прекрасен.

Наконец, наш вагон склонился к ногам Луи и оставил меня в его объятиях. Дидье вынес багаж, и собаку, и мы уселись в открытый «Пежо». Прежде чем тронуться, Луи обернулся к нам, и мы все трое, улыбаясь, оглядели друг друга. Я почувствовала, что никогда не забуду этой минуты: маленький пустынный вокзал при свете заката, их лица, такие похожие и такие разные, обращенные ко мне, запах деревни, тишина, сменившая шум поезда, и ощущение счастья, точно волшебный кинжал, пригвоздившее меня к сиденью. На миг все замерло и навсегда запечатлелось в моей болезненной памяти: Потом рука Луи опустилась на руль, и жизнь возобновилась.

Деревенская дорога, село, тропинка и вот, наконец, дом: квадратный, низкий; окна, слепые под желтыми лучами солнца, старое дерево, спящее между ними; две собаки. Мой пес безотлагательно очнулся от своего глубокого детского сна и с лаем бросился к ним. Я пришла в неописуемый восторг, но оба мужчины, пожав плечами, хлопнули дверцами и поднялись с чемоданами в руке на маленькое крыльцо. У них были одинаковые сильные и безмятежные движения деревенских парней. В гостиной стоял большой плюшевый диван, пианино, было много хрусталя, повсюду лежали газеты, и возвышался огромный камин. Все это мне немедленно понравилось, но точно так же мне понравились бы готические кресла или обстановка в абстракционистском стиле. Я подошла к балконной двери: она выходила в сад священника, а за ним шло нескончаемое поле люцерны.

– Какое спокойное место, – произнесла я, обернувшись.

Луи, пройдя через комнату, положил руку на мое плечо.

– Тебе нравится?

Я подняла на него глаза. До сих пор я не осмеливалась взглянуть ему в лицо. Я робела перед ним, перед собой, перед всем, что нас окружало с того момента, как мы оказались вместе. Это взаимное присутствие казалось почти осязаемым. Впрочем, и его рука едва оперлась о мое плечо. Он положил ее нерешительно, с опаской. Лицо его слегка исказилось, я слышала, как прерывисто он дышит. Мы смотрели друг на друга, не видя. Я чувствовала, что мое лицо так же обнажено, как и его, и что оба эти неподвижных лица кричат: «это ты», «это ты». Два лица, истерзанные любовью, – две окаменевшие, покрытые пеплом, планеты с немыми морями устремленных друг на друга глаз и бездной сомкнутых губ. Голубое биение вен в наших висках было непристойным анахронизмом, упрямым воспоминанием о тех временах, когда нам казалось, что мы существуем, любим, спим, а мы ещё не знали друг друга. До него я узнала, что солнце горячо, шелк мягок, а море солоно. Я так долго спала, я даже думала, что состарилась, а сама еще и не родилась. «Есть хочу, есть хочу», – говорил Дидье за километры отсюда. Наконец, его голос достиг нас, и мы очнулись. Я внезапно обнаружила, что кожа Луи уже покрылась легким загаром, а под глазами загар перерезает тонкая белая линия.

– Ты, наверное, читал на солнце, – сказала я.

И он, наконец, улыбнулся, кивнул головой, его рука сжала мое плечо, и он отступил на шаг. До сих пор наши тела, находившиеся в метре друг от друга, были натянуты в сопротивлении неистовому геотропизму разделенного желания. Они держались вдали от своей добычи, на привязи, как две великолепно выдрессированные охотничьи собаки. Один шаг Луи – и они сорвались с привязи. Мы так естественно скользнули один к другому и, тесно прижавшись, обернулись к Дидье. Он улыбался.

– Не хочется вас обижать, но оба вы выглядели какими-то неуклюжими, – сказал он, – и невеселыми. Выпить бы чего-нибудь. А то я как дуэнья испанских жениха с невестой.

А я, знавшая, что дневная неловкость – отражение ночной гармонии, что нарочито соблюдаемая дистанция обличает тайное бесстыдство, почувствовала гордость я благодарность к этим сильным телам, принадлежащим Луи и мне, с такой легкостью смиряющимся под взглядом третьего. Да, нашу любовь повезут по предначертанному пути две хорошие лошадки, два чистокровных скакуна, пугливых, верных, любящих ветер и тьму. Я прилегла на диван. Луи достал бутылку виски. Дидье поставил на проигрыватель пластинку с квинтетом Шуберта, и мы быстро выпили первую рюмку. Оказалось, я умираю от жажды и усталости. Наступил вечер. Я уже десять лет сидела перед этим камином и могла наизусть пропеть этот незнакомый квинтет. Пусть я сто раз умру, я согласна быть сто раз осужденной на вечные муки за эти мгновения жизни.

Деревенский ресторанчик находился в трехстах метрах от дома, и мы пошли пешком. Когда мы возвращались, было совсем темно, но белая дорога бледно вырисовывалась перед нами. Комната Луи была просторна и пустынна. Оба окна были открыты, и ночной ветер, пролетая из одного в другое, изредка задерживался на нас, освежая и осушая наши тела – внимательный, легкий, как раб, сторожащий двух своих собратьев, тоже рабов, но другого, более безжалостного хозяина.

Через два дня, то есть в воскресенье, окрестная корова решила отелиться. Луи предложил нам сопровождать его, но мы с Дидье заколебались.

– Пошли, – сказал Луи, – вот уже два дня вы оба, не переставая, расхваливаете сельские красоты. После флоры – фауна. В путь!

Мы проехали пятнадцать километров на предельной скорости. Я пыталась припомнить эпизод из одного очень хорошего романа Вайяна, где героиня, женщина хрупкая, но в то же время сильная, помогает теленку появиться на свет. В конце концов, если моя жизнь должна протекать между утонченными дискуссиями об импрессионизме и барокко и более жестокими капризами природы, мне следует хорошенько изучить материал.

В стойле было темно, женщина, двое мужчин и ребенок толпились перед загородкой, из-за которой слышалось душераздирающее мычанье. Странный запах, пресный и сильный, мешался с запахом навоза. Вдруг я поняла, что это запах крови. Луи снял куртку, закатал рукава и пошел вперед. Оба, мужчины расступились, и я увидела что-то серое, розовое и липкое, качавшееся продолжением коровы. Она замычала громче, в это что-то как будто увеличилось. Я поняла, что это теленок, и бросилась вон, охваченная приступом тошноты. Дидье, под предлогом, что я нуждаюсь в помощи, последовал за мной, но сам весь дрожал. Мы жалобно взглянули друг на друга, потом стали смеяться. Решительно, переходу от гостиной г-жи Дебу к атому стойлу недоставало постепенности.