Текст книги "Сара Бернар. Несокрушимый смех"

Франсуаза Саган – Саре Бернар

Дорогая Сара Бернар,

В самом деле, Вы уже писали в своих мемуарах, которые назвали «Моя двойная жизнь», о том, о чем только что (причем очень точно) мне рассказали:

«Домой я вернулась совсем другой. И долго сидела, не раздеваясь, на своей девичьей кровати. Жизни я совсем не знала, знала только работу да семью… Я была поражена лицемерием одних и самомнением других». (Продолжаю читать то, что Вы написали.) «Я с тревогой вопрошала себя, что мне делать, ведь я такая робкая и бесхитростная…» и так далее.

Должна ли я действительно отнестись к этому маленькому пассажу всерьез, раз Вы снова повторяете его, или Вы просто скопировали то, что написали когда-то?

Между нами, разве в тот вечер у Вас с Кератри ничего не произошло? Что означают слова «домой я вернулась совсем другой»? А эти: «я такая робкая и бесхитростная»?

«Робкая» – Вы? Да полноте! Вы ожесточенно спорите со всеми! Вы рвете волосы у одних и бьете других! Полноте! «Робкая» – Вы? Да будет Вам! И почему Вы слово в слово повторяете этот блестящий пассаж, этот остроумный «пустячок»? Что все-таки произошло между Вами и Кератри? Если это не слишком нескромно… само собой разумеется!..

Сара Бернар – Франсуазе Саган

А знаете ли, дорогой друг, что порой Вы бываете просто невыносимы? То ли потому, что ошибаетесь, то ли потому, что пытаетесь докопаться до истины? Какое дознание! Да-да, в самом деле, в тот вечер я стала любовницей Кератри! И это случилось в том самом будуаре! Мое семейство уехало в другом фиакре. И что! Что Вы хотите, чтобы я написала об этом? Хотите, чтобы я во всеуслышание кричала: «Домой я вернулась совсем другой, потому что уже не была девушкой… Что моя кровать меня больше не устраивала?.. Что я потеряла стыд и была рада этому?» Разве такие вещи пишут? Чего Вы, в конце концов, от меня хотите? Исповеди? Или рассказа?

Франсуаза Саган – Саре Бернар

Ничего я от Вас не хотела, разве что более точного рассказа. А исповедь – это далеко не точный рассказ, исповедь – это рассказ-жалоба. Я не прошу Вас жаловаться, я прошу у Вас немного правды, хотя бы иногда. Неужели Вам так трудно сказать, что однажды в праздничный вечер, когда под музыку Россини Вы декламировали «не помню что» Казимира, Вы не устояли перед красавцем гусаром, который ухаживал за Вами? Что тут позорного? Зачем это скрывать, а главное, преображать? Нельзя ли проявлять побольше доверия в наших с Вами отношениях?.. И, конечно, к читателям, которые, возможно, будут следить за этой перепиской?

Сара Бернар – Франсуазе Саган

Да, безусловно, Вы правы!

Я опять увлеклась в своем рассказе его девической стороной… Но согласитесь, что такая возможность представилась мне в последний раз…

Хорошо! Покончим с девичеством, я уже даже не девственница. Я стала любовницей мужчины, молодого мужчины, который мне бесконечно нравился и который, вопреки тому что позже напишут биографы, отнюдь не оставил меня безучастной.

Кератри был опытный молодой человек, до меня у него было много любовниц. То, что в его постели оказалась юная девушка, подвигло его на деликатные ласки и нежность, этого было достаточно, чтобы с того самого вечера заставить меня полюбить любовь – разумеется, еще не в полную меру, но это открыло мне путь к наслаждению.

Позже, много лет спустя, я снова встретилась с Кератри, но думаю, что в тот самый вечер я могла бы влюбиться в него, если бы уже не была влюблена в театр. Однако я знаю: Кератри стал для меня счастливым событием, неоценимой удачей. Да, в самом деле, я могла бы влюбиться в него, если бы на следующий день меня не вызвали на репетицию «Ифигении». Впервые я должна была играть на сцене перед публикой.

После этой первой ночи и перед первой встречей с публикой, между первым мужчиной и первым зрителем я не сомкнула глаз и пришла в «Комеди Франсез» на час раньше.

Давен, управляющий постановочной частью, увлек меня на сцену, чтобы показать ее. Таинственный полумрак, вздымающиеся, словно крепостная стена, декорации, дощатый настил помоста, несметное количество веревок и противовесов, задников, софитов, висевших у меня над головой, совершенно черный провал зала, тишина, нарушаемая поскрипыванием пола, холод, будто в погребе, – все это пугало меня. Я не чувствовала, что вхожу в мир живых артистов, которые каждый вечер вызывали аплодисменты зала своим смехом и своими рыданиями, нет, скорее я очутилась в окружении мертвой славы, насмешливых призраков, порожденных моими наивными чаяниями…

Слава богу, артисты стали понемногу подходить. Ворчливые, сонные, они бросали на меня взгляд и, не обращая больше внимания, начинали репетировать свои сцены. Со всех сторон я слышала грубые слова, удивлявшие меня (у матери нравы отличались вольностью, а язык – сдержанностью; стоит ли говорить, что в монастыре я ни разу не слышала ни единого непристойного слова). Короче говоря, в этом театре я скорее приобщилась к жаргону, а не к Расину. В тот первый день, и без того волнительный, мне довелось встретиться с костюмершей, в довершение всего предложившей для примерки совершенно безобразное платье! Я решительно воспротивилась, тогда эта женщина посоветовала мне самой купить себе костюм! Причем сделала она это с таким отчаянием, будто посылала меня на верную гибель.

– Хорошо, я куплю, – надменно заявила я, покраснев, однако.

Вернувшись домой, я поведала матери плачевную историю с костюмом, и она тут же купила мне белую барежевую накидку, ниспадавшую великолепными складками. Прекрасный венок из роз и заказанные у хорошего сапожника котурны окончательно преобразили меня. Я чувствовала себя неотразимой, хотя и умирала от страха, придя на свой первый спектакль. Мой дебют пришелся на 1 сентября 1862 года.

Вторую половину дня я провела на улице Дюфо перед театральными афишами, не сводя глаз с афиши «Комеди Франсез», на которой значилось: «Дебют мадемуазель Сары Бернар». Наконец в пять часов с подгибающимися коленями я вошла в театр.

Я бесконечно долго одевалась и, глядя в зеркало, то нравилась себе, то нет. «Моей милочке» я казалась слишком бледной, а мадемуазель де Брабанде – чересчур красной. А когда я услышала предупреждение о том, что спектакль начинается, с головы до ног меня прошиб пот, то ли холодный, то ли горячий, я так и не поняла, если такое, конечно, возможно. Перед выходом на сцену у меня стучали зубы.

Занавес подняли. Я смотрела, как он устремляется во тьму, к колосникам, и не могла пошевелиться, завороженно глядя вверх. Занавес поднимался медленно, торжественно, и мне казалось, что это приоткрывается завеса, за которой скрыто мое будущее. Увидев, как он исчезает у меня на глазах, я испытала такое же пугающее головокружение, какое, верно, ощущают перед эпилептическим приступом при виде ускользающей действительности. Точно так же я видела свою ускользающую жизнь: по сути, моя жизнь заключалась в этих диковинных римских декорациях, в этом искусственном освещении и этих загримированных людях. Моя жизнь была там! Настоящая моя жизнь, естественная, инстинктивная и бессознательная, была в этом тряпье и этой клееной фанере. Именно там она будет протекать. Кровь стучала у меня в висках, кроме этого звука я ничего больше не слышала. На сцену меня вытолкнул Дусе, глазами, руками я сразу стала искать опору. Увидев Агамемнона, я бросилась к нему! И с этой минуты никак не хотела отпускать его: мне надо было за кого-то держаться. Актер, игравший Агамемнона, в ярости тотчас бросился прочь, как, впрочем, и требовала его роль. Потом я увидела свою мать, Иокасту, и уцепилась за нее. Ей тоже удалось вырваться из рук обезумевшей дебютантки, но я последовала за ней, покинув сцену, и бегом поднялась к себе в гримерную. И хотите верьте, хотите нет, но я начала лихорадочно раздеваться! В это время вошла «моя милочка» и спросила, в своем ли я уме: я отыграла только первый акт, а их оставалось еще четыре!

Тут я почувствовала, что мне и впрямь грозит опасность, если я позволю своим нервам так распускаться. Я призвала на помощь всю свою волю и приказала себе образумиться, взять себя в руки. Не знаю как, но мне удалось укротить обезумевшего зверя, бушевавшего у меня внутри. Правда, я была совершенно невыразительна в этой роли, спокойная и какая-то отстраненная.

Это подтвердил и Сарсе[20]20
  Франсиск Сарсе (1827–1899) – французский писатель, известный театральный критик. Печатал ежедневные обзоры театральной жизни Парижа в газете «Тан».


[Закрыть] в своей статье: «Мадемуазель Бернар, дебютировавшая вчера в «Ифигении», – высокая, стройная девушка приятной наружности, особенно красиво было у нее лицо. Держится она хорошо и обладает безупречной дикцией. Это все, что можно сказать о ней в настоящий момент».

В самом деле, ничего другого сказать было нельзя. Я чувствовала, что он прав, и ничуть не возмутилась. То же самое было и со вторым моим спектаклем, в котором я играла роль Валерии, но в нем я, однако, пользовалась некоторым успехом. В третий раз я вышла на сцену «Комеди» в «Ученых женщинах». Вот что писал все тот же Сарсе: «Мадемуазель Бернар, исполнявшая роль Анриетты, была столь же красива и столь же невыразительна, как и прежде. Правда, окружавшие ее актеры были не многим лучше, чем она, а ведь у них за плечами большой сценический опыт; они сегодня такие, какой может стать мадемуазель Бернар лет через двадцать, если удержится в «Комеди Франсез». Сарсе скорее был судьей, нежели пророком, хотя я действительно там не удержалась. Но не по его вине, а из-за пустяка, по глупости. Одной из тех глупостей, которые могут лишь раз случайно решить судьбу людей, но которые слишком часто решали мою судьбу. Особенно если дела шли не очень хорошо и случай усугублял мое отчаяние.

Я пришла в «Комеди», чтобы остаться там навсегда. Я слышала, как крестный объяснял различные этапы моей будущей карьеры: «Первые пять лет малышка будет получать столько-то, потом столько-то, и наконец, по прошествии тридцати лет, она получит пай сосьетерки, и так далее».

Поэтому мне казалось, что моя судьба окончательно определилась, вернее, так казалось моему семейству. Лично я немного сомневалась, полагая, что все будет не так просто и может возникнуть какая-то помеха. На мой взгляд, было невозможно и даже ни с чем не сообразно, чтобы я следовала столь определенно начертанной и столь же определенно наводящей тоску линии. Это случилось в день рождения Мольера, когда, согласно традиции, все артисты Дома[21]21
  «Комеди Франсез» принято также называть «Домом Мольера».


[Закрыть] должны были подходить с приветствием к бюсту гениального писателя. Я впервые принимала участие в такого рода церемонии. Моя младшая сестренка упросила меня взять ее с собой, и мы с огромным почтением смотрели на весь состав «Комеди Франсез», собравшийся в фойе.

Когда сообщили, что церемония начинается, все поспешили в «галерею бюстов». Я держала сестру за руку. Перед нами шествовала очень толстая и необычайно торжественная мадемуазель Натали, сосьетерка «Комеди» – старая, злющая, сварливая. Моя сестра Режина, опасаясь наступить на мантию одной актрисы, нечаянно встала на шлейф мадемуазель Натали. Та, резко обернувшись, с такой силой оттолкнула Режину, что она ударилась о колонну. Моя сестра вскрикнула и бросилась ко мне, ее хорошенькое личико было залито кровью. У меня перехватило дыхание и что-то подступило к горлу, и это был не смех.

– Вы злая и глупая! – воскликнула я, набрасываясь на мадемуазель Натали, и в ту самую минуту, когда она собиралась ответить, влепила ей пару пощечин.

Она тут же грохнулась в обморок, а вокруг – сутолока, возмущение, приглушенные смешки, удовлетворенная жажда мести и сострадание артистов к моей сестре, которая пролепетала, обращаясь ко мне:

– Клянусь, я не нарочно это сделала! Эта старая кляча начала лягаться из-за сущего пустяка!

Ибо моя сестренка, этот белокурый херувимчик, созданный, казалось, на зависть ангелам, эта поэтичная краса изъяснялась как извозчик (впрочем, с годами это ничуть не изменилось).

Ее пагубная шутка вызвала смех дружелюбно настроенного кружка и возмутила вражеский лагерь. А тем временем публика топала в зале ногами: мы задержались на двадцать минут.

Некоторые артисты обнимали меня – они терпеть не могли эту Натали, другие бросали на меня яростные взгляды: все-таки уважение к старшим считалось в «Комеди Франсез» обязательным. А я могла смеяться сколько угодно, но мое чутье предупреждало меня, что я дорого поплачусь за эту семейную выходку.

На следующий день я получила письмо из дирекции, в котором меня просили прийти в театр точно к часу. Утаив письмо от матери, я отправилась к директору, господину Тьерри, у которого было бледное, холодное лицо с красным носом, выдававшим злоупотребление кое-чем.

Он сделал мне строгий выговор, осудив мое неповиновение дисциплине, отсутствие у меня должного уважения, мое скандальное поведение и тому подобное. А под конец велел мне попросить прощения у мадемуазель Натали.

– Я пригласил ее, – сказал он. – Вы принесете свои извинения в присутствии трех сосьетеров из комитета. Если она согласится простить вас, комитет примет решение, наложить ли на вас штраф или расторгнуть с вами контракт.

С минуту я молча смотрела на него. Моему воображению уже рисовалось самое худшее: я видела мать в слезах, ухмыляющегося крестного, торжествующую тетю с ее неизменным «Какой ужасный ребенок!». Видела мадемуазель де Брабанде с печально поникшими усами, заботливую и робкую Герар, пытавшуюся защитить меня… словом, сущий ад!

– Ну, так как же, мадемуазель? – сухо спросил Тьерри.

Я по-прежнему не отвечала, и он продолжал:

– Я приглашу мадемуазель Натали сюда, а вас попрошу сделать все необходимое, да поживее. У меня есть другие дела, а мне приходится исправлять ваши глупости.

– Сударь, мадемуазель Натали звать не надо, я не стану просить у нее прощения. Я хочу уйти, и сейчас же! – сказала я, или, вернее, услышала, как говорю, ибо не отдавала себе отчета в том, что делаю.

Просто я знала, что не смогу извиниться перед этой отвратительной толстой тварью. Я была в отчаянии, но не могла поступить иначе. Тьерри пришел в замешательство. Он почувствовал что-то вроде… жалости ко мне из-за обуявшей меня гордыни, которая, думалось ему, погубит мое будущее, и виной всему – ничтожное самолюбие. Он стал ласково рассказывать мне о преимуществах «Комеди Франсез», об опасностях, которые подстерегают меня, если я покину этот театр, приводил еще множество всяких доводов, один другого лучше и разумнее, и тут я расчувствовалась. Но когда, увидев, что я дрогнула, он опять решил пригласить мадемуазель Натали, я ощетинилась, словно дикий зверь:

– Нет, пусть не приходит, не то я снова ее ударю!

– В таком случае мне придется вызвать вашу матушку!

– Мне все равно, я вполне самостоятельна и вольна сама распоряжаться своей жизнью, я одна отвечаю за свои поступки!

– Хорошо, – сказал Тьерри, – я подумаю.

И он встал.

Я вернулась домой с твердым намерением ничего не рассказывать, но младшая сестра уже посеяла смуту, к тому же все преувеличив. Мое семейство пребывало в горестном волнении, горячо обсуждая случившееся; я нервничала. Мне не понравились сыпавшиеся со всех сторон упреки, и я заперлась в своей комнате, два раза повернув ключ.

Эта комната была ко мне, видно, благосклонна и приносила удачу, ибо на другой день я получила вызов из театра на читку «Долорес» господина Буиле: мне предлагали роль в новой пьесе!

Впервые меня вызывали на читку новой пьесы, и я ликовала: значит, мне поручат роль в постановке! И хотя в театре я узнала, что эту роль должна была играть мадемуазель Фавар, которая заболела, я никак не могла опомниться от радостного удивления, хотя мне не давало покоя некое предчувствие, одно из тех тревожных предчувствий, которые всегда неизменно предупреждали меня о грядущих бедах. И в самом деле, беда не заставила себя ждать: через десять дней я встретила на лестнице мадемуазель Натали, она любезно приветствовала меня с довольным смешком, а на следующий день роль у меня отняли. Я поднялась к директору Дома, несчастному господину Тьерри, и во время бурной сцены сообщила ему, что покидаю «Комеди Франсез».

Вернуться туда мне суждено было лишь через двенадцать лет, но зато с триумфом, и каким! Правда, тогда этого еще никто не знал, мои родные дулись на меня, пока мать чудом не нашла мне место в театре «Жимназ».

Франсуаза Саган – Саре Бернар

Дорогая Сара Бернар,

Прошу прощения, что прерываю Вас, но мне кажется, Вы слишком торопитесь… Что с Вами происходит? Или, вернее, что с Вами произошло в ту пору?

Сара Бернар – Франсуазе Саган

Что со мной произошло… А произошло то, что в ту пору со мной ничего не происходило, ни малейшего успеха ни в «Комеди Франсез», ни в «Жимназ». В «Жимназ» мне давали играть только глупости, дурацкие глупости. Я была весьма посредственной в своей игре, и до того была этим раздосадована, что решила отправиться в Испанию с несчастной горничной, обитавшей напротив моей матери, я убедила ее поехать со мной. Вот так я провела в Испании несколько дней, довольно скучных, а потом вернулась к матери.

Франсуаза Саган – Саре Бернар

Да-да, я знаю! История с Испанией! Еще одна прекрасная выдумка, это путешествие с несчастной горничной!..

И Вы хотите, чтобы я Вам поверила? Хотите, чтобы вообще кто-то Вам поверил? Вот так вдруг, ни с того ни с сего, Вы поехали в Мадрид? Зачем? Для чего? Посмотреть на тореро? Посетить музей «Прадо»?

Сара Бернар – Франсуазе Саган

Помилуйте! Вы испытываете мое терпение, в конце-то концов… Да что я говорю: с самого начала… Ну да, я уехала с Кератри. Но только не в Ваш Мадрид, такой мрачный город (что за идея: Мадрид!). Я уехала, но только в Пальму, где среди апельсиновых деревьев мы провели десять упоительных дней, а горничная вместе со своим горячо любимым молодым человеком наилучшим образом устроилась в гостинице в Мадриде. Я сказала «Испания» потому лишь, что не хотела говорить «Кератри», вот и все…

Знаю, знаю, в своих «Мемуарах» я жалуюсь, что была в отчаянии, оказавшись в Мадриде совсем одна. Знаю, что я рассказываю об ужасном путешествии на каботажном судне, о мрачной гостинице и одиноком номере там, где меня одолевала скука, которой на самом деле я не испытывала!

Ибо в действительности я провела в Испании восхитительную любовную сиесту с Кератри. В Пальме по ночам – и каким ночам! – мы оба, почти обнаженные, купались в море. Затем на две недели мы уехали в Мадрид, где меня нежили, лелеяли и ублажали и где я впервые побывала на бое быков. В Мадриде на какое-то время я забыла о своей прежней жизни. Забыла все свои чаяния и разочарования, забыла всё-всё в объятиях Кератри и уже почти захотела жить в Испании до самой смерти. Но Судьба не дремала. «Моя милочка» прислала мне телеграмму: мама была больна, очень больна. И мне не оставалось ничего другого, как уехать.

На этом закончилась моя любовная история с Кератри. Ему хотелось, чтобы я осталась в Испании, он подозревал, что моя мать не так уж больна, он подозревал, что я рада была вернуться, он подозревал, что в конечном счете мне недоставало театра. В ту пору Кератри был без ума от меня, он готов был жениться на мне, остаться со мной в Испании, ездить верхом, курить большие сигары и играть «Рюи Блаза». Он просто сходил с ума.

Однако моя тоска по театру приводила его в отчаяние: застав меня перед зеркалом читающей стихи и принимающей позы, он жестоко насмехался надо мной. Думается, мужчины готовы скорее смириться с живым соперником, чем с абстрактным. Так я говорю теперь, но верно ли это, не знаю… Верного нет ничего, мой бедный друг, и только в этом я абсолютно уверена. Словом, я его покинула. Мы расстались. Он сказал, что никогда не увидится со мной, в чем ошибался.

Я ответила, что никогда не полюблю никого, кроме него, и тоже ошибалась. На перроне вокзала я вспоминала мать, но уже думала лишь о театре; впрочем, вернувшись домой, я увидела ее, лежавшую в шезлонге, немного похудевшую, но изумительно красивую и в необыкновенно хорошем состоянии.

У нее был небольшой плеврит, но теперь дело шло на поправку. Мое присутствие было совершенно бесполезным. Я поселилась в своей девичьей комнате и решила спокойно жить своею жизнью. Теперь я была женщиной, молодой женщиной; я знала мужчин, отношение мужчин, познала любовь и наслаждение, узнала множество вещей, которые не надеялась узнать столь быстро и столь чудесно, как позволил мне это сделать Кератри.

Мне следовало покинуть мою мать, я не должна была оставаться в доме, где любовь, пожалуй, слишком часто рассматривалась как источник или средство к существованию. Ибо я знала, что по слабости или от усталости рискую рано или поздно рассматривать ее точно таким же образом, и притом по причинам, гораздо менее достойным уважения, чем те, что толкнули меня в объятия Кератри. Да, это правда. Покидая свою мать, я покидала место, которое, разумеется, вызывало у меня отвращение, но вместе с тем и немного притягивало меня. Разве в девятнадцать-двадцать лет знаешь по-настоящему, что ты собой представляешь? И это после пятнадцати лет, проведенных в монастыре, одного года галантных отношений и месяца в объятиях мужчины! Я, во всяком случае, ничего об этом не ведала и отчасти не придавала этому значения. Я знала: что бы ни случилось, каковы бы ни были мои увлечения, будь то любовь к жизни или желание умереть, всегда настанет определенный и неизбежный момент, когда я окажусь наедине с собой… С собой, наедине с собой на сцене, я буду одна перед множеством лиц.