Текст книги "Немного солнца в холодной воде"

Глава 4

Доктор оказался человеком умным, что отнюдь не облегчало положения. Он простукал легкие Жиля, послушал сердце, задал со скучающим видом обычные вопросы, явно не придавая им ни малейшего значения. Теперь Жиль сидел напротив врача в глубоком кресле стиля Людовика XIII и пристально смотрел на него в смутной надежде, что эта уверенность, этот безапелляционный тон не прикрывают полного бессилия врача исцелить пациента. «В конце концов, врачи научились вырабатывать такое вот решительное выражение лица так же, как адвокаты напускают на себя уверенность, так же, как у меня, вероятно, бывает иной раз выражение глубокого интереса и понимания, подобающее журналисту». И все же надежда теплилась в его душе. А вдруг и в самом деле существует этакая маленькая пилюлька, излечивающая от отвращения к жизни? Почему бы такой и не быть? Может, у него, Жиля Лантье, просто чуточку недостает в организме кальция, или железа, или еще какой-нибудь штуковины и только поэтому он несчастен? Ведь бывает же, в конце концов, и так! Человек выдумывает невесть что насчет своей воли, свободы, мозга, и вдруг оказывается, что он связан по рукам и по ногам просто потому, что ему недостает витамина В. Так-то. Именно это и надо себе внушить. Убедить себя в этом. Человеческий организм – весьма сложная фабрика и…

– Словом, вы чувствуете себя плохо, – сказал доктор. – Не скрою от вас, что я мало чем могу вам помочь.

– Как так?

Жиль почувствовал себя униженным и обозлился. Ведь он уже психологически отдался во власть этого врача, доверился ему, и вдруг через час этот шарлатан преспокойно заявляет, что на него рассчитывать не приходится. Да ведь он врач – это же, в конце концов, его ремесло. Он обязан что-нибудь сделать. Что, если бы в гараже механики вдруг перестали разбираться в машинах или…

– Физически вы вполне здоровы. Во всяком случае, по внешним показателям. Если хотите, можно сделать анализы. Можно прописать вам лекарство для поднятия тонуса. Одну капсулу перед едой по пять раз в день…

Он говорил почти насмешливо, и Жиль возненавидел его. Он шел к чадолюбивому отцу, а ему подсунули ученого скептика.

– Раз вы считаете, что это поможет, я готов принимать любое лекарство хоть по десять раз в день, – сухо сказал он.

Доктор засмеялся:

– Только какое? Вы страдаете общей вялостью, которую мы называем депрессией. Она затрагивает и умственную деятельность, и половую сферу, и все прочее, как вы говорили. Если желаете, могу направить вас к психиатру. Иногда бывает толк. Иногда нет. Есть у нас доктор Жиро, он очень хорошо разбирается…

Жиль взмахом руки отмел это предложение.

– Могу посоветовать вам отправиться в путешествие, отдохнуть хорошенько или, наоборот, изнурять себя. Признаться, я плохой специалист в этой области и не решусь утверждать то, чего не знаю. Могу посоветовать только одно: выждать.

Тут он позвал ассистентку и, словно делая подарок Жилю, продиктовал ей рецепт на безобидное и вместе с тем сложное по составу лекарство. Жиль смотрел на него: ведь у этого человека хорошее, умное и усталое лицо. Подписав рецепт, доктор протянул его Жилю:

– Давайте все-таки попробуем. По крайней мере жену свою успокойте, если вы женаты.

Жиль встал, но не решался уйти. Ему хотелось спросить: «Ну и что же мне теперь делать?» Он так редко ходил к врачам, что был ошеломлен равнодушием эскулапа, к которому обратился за помощью.

– Благодарю вас, – сказал он наконец, – я знаю, что вы очень заняты и только по просьбе Жана…

– Мы с Жаном большие приятели, – сказал доктор. – Во всяком случае, друг мой, таких больных, как вы, я вижу человек пятнадцать в неделю. В конце концов все у них налаживается. Знамение времени, как говорится.

Он похлопал Жиля по спине и выставил за дверь. Итак, в пять часов вечера Жиль оказался на тротуаре, взбешенный и, главное, ошеломленный, словно ему объявили, что он скоро умрет. Жан сказал ему: «Сходи к этому доктору, он по крайней мере не будет морочить тебе голову». Но разве не имеет право врач, занимающийся исцелением недугов, морочить людям голову? Жиль отдавал себе отчет, что он предпочел бы иметь дело с каким-нибудь лжепророком или с дураком, пичкающим пациентов лекарствами. Он пал так низко, что предпочел бы, чтобы его обманывали в открытую, врали в лицо, лишь бы это его подбодрило. Вот до чего он дошел. И при этой мысли он стал себе еще противнее.

Что делать? Можно, разумеется, вернуться в редакцию, хотя у него – в кои-то веки – имелась основательная причина «прогулять»: «Я был у врача». Что за ребяческие повадки, что за мания вечно оправдываться, врать, видеть в других взрослых людях классных надзирателей, которых ничего не стоит надуть, – да, это настроение, ставшее привычным, угнетало его все больше и больше. А его работа, работа, которой он прежде так увлекался! Теперь он не в силах выполнять ее, пусть даже плохо. Все делает сейчас за него Жан. И это в конце концов станет известно в редакции. Его выкинут из газеты, которую он полюбил и где с таким трудом сумел создать себе положение, и он вновь станет жалким борзописцем в какой-нибудь бульварной газетенке. И поделом ему. Он кончит жизнь среди ненасытных подонков, которыми кишат редакции подобных «органов печати», будет беспробудно пьянствовать, а вечерами оплакивать свою судьбу в ночных кабаках. Вот и все.

Ну что ж, раз опускаться на дно, так уж опускаться сразу. Жильда, наверно, сейчас дома – Жильда что-нибудь придумает. Жильда всегда дома и всегда готова доставить удовольствие другим или себе самой либо то и другое вместе. Жильда уже много лет была содержанкой весьма покладистого бразильца, которого пленил ее цинизм; она почти не выходила из своей квартиры в Пасси, в бельэтаже, жила в чаду чувственных удовольствий, как другие – в чаду опиума. В сорок восемь лет у нее было все еще великолепное тело, что-то львиное в чертах увядающего лица и дикие вспышки гнева. Жан говорил, что это одна из последних героинь Барде д’Орвильи, и Жиль мог бы с этим согласиться, не будь он таким знатоком женщин: иной раз за торжествующе-грубой личиной Жильды угадывалось нехитрое, чуть книжное комедианство. Но во всяком случае она была славная баба и очень его любила. Он подозвал такси, потому что вот уже два месяца водить машину по улицам Парижа стало для него невыносимой пыткой, и дал шоферу адрес Жильды.

На этот раз она в виде исключения была одна и приняла его в домашнем пестром платье, что ей очень шло. Жиля она встретила потоком нежных укоров. Он присел на край кровати и приготовился слушать ее болтовню. Ей, оказывается, ужасно его недоставало. Она недавно вернулась с Багамских островов. Она терпеть не может жаркие страны – почти так же, как северные. Теперь у нее новый любовник, девятнадцатилетний юнец, она с ним разводит сантименты. Но его сестра тоже ей нравится. Виски или сухой мартини? Прежде он пил сухой мартини. Во времена их романа. Сколько же дней он продолжался? Жильда едва не полюбила его. Да-да, по-настоящему. Минут через десять она остановилась и кинула на Жиля строгий взгляд.

– Ты что там замышляешь?

И оба прыснули со смеху. Они уже давно ввели в обиход это выражение: «Ты что там замышляешь?» Раздражение Жиля прошло, он успокоился, вытянул ноги поудобнее и окинул благосклонным, отчужденным взглядом бывшего жильца причудливо обставленную комнату.

– Я сейчас у доктора был, – сказал он.

– Ты? Что же с тобой стряслось? А ты и правда похудел. Уж не подцепил ли…

Она не договорила, и Жиль не без иронии подумал, что слово, не произнесенное Жильдой, было, пожалуй, единственным, которое она стыдилась выговорить вслух.

– Успокойся, рака у меня нет. Ничего у меня нет. Только хандра.

– Ну и хорошо, – обрадовалась она. – А то я уж испугалась. И давно это у тебя?

– Да месяца три. Не знаю в точности.

– Вот что, – сказала она назидательным тоном, – вовсе у тебя не хандра. У тебя депрессия. Вспомни, в каком я была состоянии в шестьдесят втором году…

По-видимому, этой болезнью, во-первых, страдали все подряд, а во-вторых, с жаром стремились о ней поведать, и это было досадно. Жилю пришлось выслушать рассказ Жильды о том, как у нее была нервная депрессия, которая в одно прекрасное утро внезапно прошла сама собой – кажется, на острове Капри, и Жиль все пытался понять, было ли тут что-нибудь общее с тем, что испытывает он, Жиль Лантье. Ничего общего.

– Я знаю, что ты думаешь, – вдруг сказала она. – Ты думаешь, что у тебя все по-другому. Но ты ошибаешься. Все так же, как у меня. В один прекрасный день ты проснешься утром веселый, как зяблик, такой же, как прежде… или пустишь себе пулю в лоб. Ты, конечно, умнее меня, но какая сейчас тебе польза от твоего ума?

Она говорила ласково, положив руку ему на колено, наклонясь к нему, и он удивлялся, что его нисколько не влечет к этому прекрасному телу. Прежде у него всегда вспыхивало желание при встречах с ней. Он было потянулся к глубокому вырезу ее платья, но она перехватила его руку.

– Нет, – сказала она. – Я же вижу, тебе ничуть не хочется.

Тогда он положил голову ей на плечо и вытянулся рядом – он лежал одетый, – не двигаясь. Она молча поглаживала его по голове. Он ничего не видел, уткнувшись носом в складки ее шелкового платья, ему трудно было дышать, подташнивало, но он не в силах был пошевелиться. Жильда вдруг встряхнула его – он пробормотал что-то невнятное.

– Слушай, Жиль, сейчас приедет Арно. Мне надо одеться: он хотел поехать со мной в какой-то омерзительный ночной кабак. Но ты можешь остаться здесь. Если хочешь, я пришлю тебе Веронику. Это индианка, великолепная, необыкновенно зажигательная женщина. Хоть развлечешься немного. Ты что, все еще с Элоизой?

Она произнесла эти слова презрительным тоном, каким говорят женщины, желая показать, что не одобряют затянувшихся связей своих бывших любовников. Жиль кивнул.

– Значит, да?

Ему хотелось только одного – не двигаться. Так страшно было вновь ринуться в парижскую сутолоку, искать такси в семь часов вечера, выдерживать натиск куда-то спешащей толпы.

– Хорошо, я останусь.

Он с неподдельным удовольствием смотрел, как она подправляет грим, переодевается, звонит по телефону. Он даже пожал руку юному Арно, типичному котику. Не без снисходительности.

Ожидая в тихой квартире обещанного появления незнакомки, он даже почувствовал себя героем детективного романа, и это забавляло его. После ухода Жильды он устроился на диване в гостиной, накинув на себя мужской халат, который кто-то очень кстати здесь оставил, закурил сигарету, взял иллюстрированный журнал, поставил возле себя на ковре стакан с виски; потом ему пришлось встать, чтобы найти пепельницу; потом – встать, чтобы приглушить проигрыватель, запущенный Жильдой слишком громко для тихой музыки; потом пришлось встать, чтобы отворить окно, потому что он задыхался от жары; потом пришлось встать, чтобы закрыть окно, потому что он продрог; потом пришлось встать, чтобы взять сигареты, забытые им в спальне Жильды; потом пришлось встать, чтобы положить кусочек льда в согревшийся виски; потом пришлось встать, чтобы переменить пластинку, прокрученную уже три раза подряд; потом пришлось встать, так как звонил телефон; потом пришлось встать за новым журналом. И когда по истечении часа у входной двери раздался звонок, раздражение Жиля против самого себя достигло апогея, и он не встал, чтобы отворить.

Глава 5

Он шел по улицам, направляясь домой, но не прямо, а делая один крюк за другим, потому что не мог ни остановиться, ни повернуть назад. В голове стояла какая-то гудящая пустота, ему казалось, что все на него оглядываются, все видят, каким он стал безобразным, жалким, и он сам себя таким ощущал; то ему чудилось, будто он топчется на месте, то он вдруг обнаруживал, что пересек широкую площадь и даже не заметил этого. Почему-то он оказался в Тюильри, и тут ему вспомнилось, как Дрие ла Рошель в свое время тоже пришел сюда якобы для прогулки, для своей последней прогулки, – Жилю стало смешно: у него никогда не хватит мужества, да и нет желания покончить с собой. Даже этого у него нет. К его отчаянию подходит любой эпитет, но только не «мужественное» или «романтическое». По правде говоря, его бы вполне устроило, если бы у него возникло желание покончить с собой. Вообще, его устроила бы любая крайность.

«А может, у меня все-таки этим дело и кончится? – думал он, словно желая успокоить себя. – Если и дальше так пойдет, мне, конечно, не выдержать. Должен же я буду что-то сделать, ведь я…» Он думал об этом «я» со смешанным чувством надежды и страха, словно о каком-то постороннем человеке, который мог действовать вместо него. Но только позднее, так как сейчас в нем не было того «я», которое способно застрелиться, сунув пистолет себе в рот, или броситься вон туда, вниз, в темно-зеленые воды Сены, – он не мог представить себе ни как он умрет, ни как будет жить. Сейчас ему ничего не довести до конца. Он мог только дышать, существовать, мучиться.

Вдруг его пробрала дрожь, и он решил пойти в клуб и напиться. Конечно, это не блестящий выход, но он просто не может больше шагать вот так, пряча закоченевшие руки в карманы плаща, и быть все время под током, чувствуя каждый нерв, ведущий от ладоней к плечам, к сердцу, к легким. Да, надо напиться вдрызг, а домой его кто-нибудь привезет. По крайней мере, тогда он уснет. И Элоиза укроет его одеялом.

Он вошел в клуб, поздоровался с барменом, дал дружеского тумака Жоэлю, обменялся шуточками с Пьером, помахал рукой Андре, Билю, Зоэ – словом, проделал все, что положено, и, несмотря на многочисленные приглашения, сел один у стойки бара. Он выпил шотландского виски, затем повторил, но пил его, будто воду. Тут появился Тома, явно пьяный, блаженно улыбающийся, и сел рядом с Жилем. В редакции они были тайными врагами вот уже четыре года – с тех пор, как произошла эта темная история из-за некой девицы и из-за некоего репортажа, – Жиль сейчас уже не помнил подробностей. Знал только, что они поссорились. Тома, маленький, щуплый, с остреньким личиком, говорил пронзительным фальцетом, раздражавшим Жиля.

– A-а, вот он, наш красавец Жиль! – воскликнул он, дохнув ему в лицо таким густым винным перегаром, что Жиль невольно отшатнулся. Для достойного завершения вечера не хватало только этой встречи. – Ты что шарахаешься? Не нравлюсь я тебе? Скажи, не нравлюсь?..

Пьер издали делал знаки. В тот вечер он дежурил по клубу и потому хотел предупредить Жиля, что Тома вдребезги пьян, хотя это и так было очевидно. Тома все не отставал:

– Ну, красавец? Что ж ты не отвечаешь?

И вдруг резким движением – не то нарочно, не то нечаянно – опрокинул свой стакан прямо на рубашку Жиля. Стакан упал на пол и разбился. Все притихли.

В эту минуту что-то оборвалось в груди Жиля. Все исчезло: жажда счастья, уважение к людям, самообладание, – все вдруг затрещало, рухнуло в порыве злобы, и Жиль вдруг увидел как бы со стороны, что он бьет Тома; бедняга свалился от первого же удара, а Жиль стоял возле него на коленях и бил его кулаком по остренькому личику, бил по своей жизни, по своему разочарованию в жизни, бил самого себя. Чьи-то сильные руки схватили его за плечи, оттащили, а он все продолжал драться, почти рыдая, и буйствовал до тех пор, пока до него не донеслись слова: «Пес бешеный» – и кто-то не дал ему в зубы. Тогда он перестал вырываться, и все умолкли. Жиль увидел вокруг себя с десяток недоуменных, возмущенных лиц, увидел, как маленький Тома встает на четвереньки, и почувствовал на губах соленый вкус крови и слез. Он вышел, пятясь к двери, и никто не сказал ему ни слова. Даже Пьер, с которым он пьянствовал всю свою молодость. Как раз Пьер-то и ударил его, сообразил Жиль, и правильно сделал. Это ведь его обязанность, в конце концов. Каждый должен зарабатывать себе на жизнь.

В квартире слышались голоса, и он в удивлении остановился у дверей. Было около полуночи. Он вытащил из кармана носовой платок и вытер кровь, запекшуюся в уголках губ: ему вовсе не хотелось появиться в образе Франкенштейна[1]1
  Франкенштейн – герой многочисленных фильмов ужаса, получеловек-полувампир.


[Закрыть]. В былые времена он не преминул бы разыграть эту роль, но теперь маленькие комедии, прежде забавлявшие его, потеряли для него свой смысл. В гостиной сидел Жан вместе со своей приятельницей Мартой, ласковой и глупой толстухой, а Элоиза стояла у окна. Она вздрогнула, когда он вошел. Жан повернулся к нему с притворно-спокойным видом, а Марта воскликнула:

– Боже мой!.. Жиль, что с вами случилось?..

«Настоящий семейный совет, – подумал он. – Добрые души, искренние друзья тревожатся вместе с верной подругой… И вдобавок какая удача: герой возвращается раненым». Элоиза тут же помчалась в ванную за ватой. Жиль рухнул в кресло и улыбнулся:

– Я подрался – глупо, как всегда, когда люди дерутся. И знаешь с кем, Жан? С Тома.

– С Тома? Только уж не говори, пожалуйста, что это он так тебя отделал.

И Жан засмеялся с благодушным и недоверчивым видом знатока: недаром он каждый понедельник ходил на бокс.

– Нет, – ответил Жиль. – Это Пьер ударил, когда разнимал нас.

И вдруг ужаснулся, вспомнив об этой жалкой ссоре, о своем ожесточении, о том, что он с упоением бил человека. «Мало того, что я самому себе противен. Если я стану противен еще и другим…» Он поднял руку:

– Не надо больше об этом. Завтра в редакции меня будут называть скотом, а послезавтра все позабудется. Чему я обязан удовольствием вас видеть?

Вопрос этот он задал Марте, но она не ответила, только приветливо улыбнулась. Должно быть, Жан сказал ей: «С Жилем что-то неладно», и она с любопытством смотрела на человека, у которого что-то неладно – состояние, явно непостижимое для нее.

Элоиза уже прибежала – собранная, сосредоточенная – женщины обожают изображать сестру милосердия, – и первым делом запрокинула Жилю голову.

– Сиди смирно. Немножко пощиплет – и все.

«А теперь воображает себя заботливой мамашей: „Мой мальчуган напроказил“. Что их так тянет устраивать нелепейшие комедии? Только что разыграли чисто мужской скетч на тему „Карликов не бьют“, а теперь „Возвращение Жиля Лантье к домашнему очагу и заговор его близких для его же блага“. Жан в роли резонера журит подравшегося приятеля: „Ай-ай-ай, нехорошо!“ Элоиза разыгрывает домовитую хозяйку, Марта ничего не изображает, потому что глупа как пробка. А иначе она подлетела бы с флакончиком спирта и протянула бы его Элоизе».

Рассеченную губу действительно сильно щипало. Жиль заворчал.

– Ну? – спросил Жан. – Что тебе сказал Даниель?

– Даниель?

– Ну да – доктор.

– А разве ты не разговаривал с ним по телефону?

Жиль сказал это наугад, сердитым тоном, намекая на всегдашнее отношение к нему своего друга – отношение отеческое, покровительственное, даже чересчур, и, увидев, как Жан покраснел, догадался, что попал в точку. Итак, Жан действительно тревожился, и это вдруг испугало его, наполнило чувством поистине животного страха: а что, если это все кончится психиатрической больницей?

– Верно, – подтвердил Жан с благочестивой кротостью человека, не желающего лгать, когда лгать уже ни к чему, – верно, я звонил ему.

– Ты, значит, тревожился?

– Немного. Но он меня, кстати сказать, успокоил.

– Так хорошо успокоил, что ты в полночь пришел навестить меня?

Жан внезапно вспылил:

– Я пришел, потому что Элоиза знала, что ты в четыре часа отправился к доктору и вдруг куда-то пропал, и она безумно беспокоилась. Я пришел составить ей компанию и подбодрить. Поговорил по телефону с Даниелем: по его мнению, у тебя нервное переутомление, угнетенное состояние, как у девяти десятых жителей Парижа. Но это еще не основание для того, чтобы люди из-за тебя беспокоились, мучились, пока ты дерешься в барах с Тома или с кем-нибудь еще там.

Наступило молчание. Потом Жиль улыбнулся:

– Извини, папочка. А что еще говорил тебе твой приятель?

– Тебе надо переменить обстановку.

– Вот как? Газета преподнесет мне бесплатный билет, и я отправлюсь в туристическую поездку на Багамские острова, верно? Ты потолкуешь на этот счет с шефом?

Он почувствовал, что говорит глупо, зло и совсем не остроумно, но не мог остановиться.

– На Багамских островах как будто бы очень красиво, – светским тоном вставила Марта, но Жан бросил на нее такой свирепый взгляд, что Жиль с огромным трудом подавил желание расхохотаться.

Он кусал губы и, несмотря на боль, все же чувствовал, что из горла рвется смех, неудержимый, как и его недавняя злоба. Он изо всех сил боролся с собой, попытался сделать глубокий вдох, но фраза, брошенная Мартой, не выходила у него из головы и казалась ему невероятно смешной. Он кашлянул, закрыл глаза и вдруг расхохотался.

Он хохотал и хохотал, еле переводя дыхание. «Багамские острова, Багамские острова, – бормотал он между приступами смеха, как бы извиняясь. – Багамские острова… Багамские острова». А когда он открывал глаза, то видел перед собой три озабоченных лица и принимался хохотать еще громче. Ранка на губе раскрылась, он чувствовал, как по подбородку тоненькой струйкой течет кровь, и смутно сознавал, что в таком виде – окровавленный, хохочущий до слез, до рыданий, дергающийся от смеха в этом кресле, обитом рубчатым вельветом, – он похож на сумасшедшего. Все вдруг стало нелепым, диким, смехотворным. А сегодняшний день… О боже, так провести вечер… В чужом халате возлежал на диване, как паша в ожидании одалиски, которой так и не отворил дверь… Ах, если бы он только мог рассказать об этом Жану… Но приступы смеха не проходили – он не мог остановиться, не мог произнести ни слова… Он стонал от смеха. Он псих, вся жизнь психованная. А почему эти трое не хохочут?

– Перестань! – твердил Жан. – Перестань!

«Сейчас он даст мне пощечину, наверняка даст – считает, что в подобных случаях так нужно. Все считают, что на каждый случай в жизни есть свое правило. Если человек слишком громко смеется, его бьют по щекам, если он слишком горько плачет, ему дают снотворное или посылают на Багамские острова».

Но Жан не дал ему пощечины. Он отворил окно, женщины укрылись в спальне, и приступ дикого хохота постепенно прошел. Жиль даже не знал, почему он так смеялся. Не знал он также, почему теперь по его лицу текут теплые, тихие неиссякаемые слезы и почему Жан протягивает ему платок, выдернув его из верхнего кармашка пиджака, светло-синий платок в гранатовую клетку, а рука у него так и дрожит.