Текст книги "Псы войны"

В полдень появился армейский парикмахер, а капрал принес кучу брюк и рубашек, маек, трусов и носков, пижамы и парусиновые туфли. Они примерили одежду, выбрали подходящее, и капрал унес оставшееся. Вернулся офицер с принесшим обед официантом и предупредил, чтобы они не выходили на балкон. Если им захочется размяться, делать это следует в своих комнатах. Он сказал, что вернется вечером с книгами и журналами, хотя не обещал чего-нибудь на английском или африкаанс.

После еды, какой они не видывали последние месяцев шесть со времени своего отпуска, все пятеро завалились спать. Пока они блаженствовали на необычайно мягких матрасах под невероятно белыми простынями, ван Клиф поднял свой DC-4 в начинающихся сумерках, пролетел в миле от окон отеля «Гамба» и направился на юг в Каприви и Йоханнесбург. Он тоже выполнил свое задание.

* * *

Наемникам пришлось провести на верхнем этаже отеля пять недель, пока не утих интерес прессы, и редакторы не отозвали своих репортеров из города, где не предвиделось особых сенсаций.

Однажды вечером без предупреждения к ним зашел французский офицер из штаба Ле Брасса. Он широко улыбался.

– Месье, у меня для вас новости. Вы летите сегодня ночью. В Париж. Вам заказаны места на рейс «Эр Африк» в 23.30.

Пятеро мужчин, измученных своим затянувшимся заключением, приободрились.

Полет до Парижа с посадками в Дуала и Ницце занял десять часов. На следующий день в девять пятьдесят утра они приземлились в аэропорту Ле Бурже. Этим утром в середине февраля в Париже было ветрено и холодно. В кафетерии аэропорта они распрощались. Дюпре решил добраться до аэропорта Орли и лететь оттуда на ближайшем рейсе в Йоханнесбург через Кейптаун. Землер думал добраться вместе с ним до аэропорта и махнуть оттуда в Мюнхен, по крайней мере на время. Вламинк заявил, что отправится на Северный вокзал и уедет первым же брюссельским экспрессом в Остенде. Лангаротти собирался на Лионский вокзал, чтобы сесть на поезд до Марселя.

– Давайте не терять связь друг с другом, – решили они.

Их взгляды вопросительно устремились на Шеннона. Он был командир, и ему в первую очередь предстояло искать новую работу, новый контракт, новую войну.

– Пока я останусь в Париже, – произнес Шеннон. – Здесь больше шансов получить какую-нибудь временную работу, нежели в Лондоне.

Они обменялись адресами poste restante[16]16
  До востребования (фр.).


[Закрыть], в основном баров, где корреспонденция будет храниться до тех пор, пока адресат не заскочит опрокинуть стаканчик. Затем их пути разошлись.

Секретность их перелета из Африки оказалась хорошо обеспечена, ибо ни один газетчик не ждал их прибытия. Но все же нашелся человек, знавший о времени их прилета и уже поджидавший Шеннона. Когда, расставшись с остальными, он вышел из здания аэровокзала, его окликнули:

– Шеннон!

Голос произнес его имя на французский манер и звучал недружелюбно. Шеннон обернулся, и глаза его сузились, когда он разглядел стоящую в десяти ярдах фигуру. Это был плотный усатый мужчина, одетый в теплое, по погоде, пальто. Он быстро двинулся вперед, так что эти двое вскоре оказались друг перед другом. Судя по взглядам, которыми они обменялись, симпатии между ними было мало.

– Ру? – удивился Шеннон.

– Итак, ты вернулся.

– Да, мы вернулись.

– И ты проиграл.

– У нас не было иного выбора, – ответил Шеннон.

– Небольшой совет, мой друг, – сверкнув глазами, сказал Ру. – Возвращайся в свою страну. Не оставайся здесь. Это будет неразумно. Город – мой. Если здесь найдется хоть один контракт, я узнаю об этом первым. Заключать его буду я. И я буду выбирать тех, кто пойдет со мной.

Не отвечая, Шеннон подошел к ближайшему такси, стоящему у края тротуара, и, пригнувшись, бросил свой саквояж на заднее сиденье. Ру последовал за ним с перекошенным от гнева лицом.

– Послушай, Шеннон. Я предупреждаю тебя…

– А теперь послушай меня ты, Ру. Я пробуду в Париже столько, сколько захочу. Ты никогда не производил на меня впечатления в Конго, не производишь его и сейчас. Так что заткнись.

Ру свирепо посмотрел вслед удаляющемуся такси. Бормоча что-то себе под нос, он направился на стоянку к своему автомобилю.

Включив зажигание, затем первую передачу и не отпуская сцепление, он просидел несколько минут, уставившись в лобовое стекло.

– Когда-нибудь я убью этого ублюдка, – прошептал он. Но даже эта мысль едва ли улучшила его настроение.

Часть I
Хрустальная гора

Глава 1

Джек Малруни грузно повернулся на брезентовой походной кровати под натянутой противомоскитной сеткой и стал смотреть, как на востоке в просвете между деревьями рассеивается темнота. Постепенно вершины деревьев начали вырисовываться на фоне светлеющего неба. Он достал сигарету, проклиная окружающие его девственные джунгли. Снова и снова Малруни спрашивал себя, почему он всегда возвращается на этот проклятый Богом континент.

Если бы он действительно попытался это проанализировать, ему пришлось бы признать, что он просто не может жить где-либо в другом месте, и уж тем более ни в Лондоне, ни даже в Англии. Малруни не принимал городской стиль жизни со всеми его условностями и равнодушием. Как все старые африканские трудяги, он одновременно любил и ненавидел Африку, дав ей за последние четверть века проникнуть в себя вместе с малярией, виски и укусами миллионов насекомых.

Он покинул Англию в 1945 году в возрасте двадцати пяти лет, отслужив пять лет механиком в Королевских ВВС. Часть срока службы он провел в Такоради, где собирал доставляемые по частям «Спитфайеры», предназначенные для дальнейшего перегона в Западную Африку и на Ближний восток. Это было его первое знакомство с Африкой. Демобилизовавшись, он получил свои наградные, распрощался в декабре 1945 года с холодным, живущим по карточкам Лондоном, и сел на корабль, отплывающий в Западную Африку. Ему доводилось много слышать о том, как в Африке делаются состояния.

Состояния он не приобрел, но, изрядно пошатавшись по континенту, сумел получить небольшую концессию на добычу олова в Бени Плато, находящуюся в восьмидесяти милях от нигерийского города Джоса. Он неплохо зарабатывал, пока действовали чрезвычайные меры против Малаи, и олово оставалось дорогим. Малруни трудился вместе со своими туземными рабочими, и в английском клубе, где колониальные дамочки судачили о последних днях империи, поговаривали, что он, «дескать, сам превратился в туземца» и подает «чертовски плохой пример». Но дело было в том, что Малруни просто предпочитал африканский образ жизни. Он любил необъятные пространства Африки, любил африканцев, которые, по-видимому, совершенно не обращали внимания на его ругань и тычки, когда он пытался заставить их работать лучше. Ему нравилось посиживать с ними, смакуя пальмовое вино и наблюдая их ритуальные обряды. Он никогда не относился к туземцам покровительственно.

Месторождение иссякло в 1960 году незадолго до провозглашения независимости, и Малруни устроился производителем работ в компанию, владеющую поблизости более крупной и более прибыльной концессией. Компания называлось «Мэнсон консолидейтед». Когда в 1962 году иссякли и эти ресурсы, он все же остался в штате компании. В свои пятьдесят лет Малруни был крупным и здоровым мужиком, сильным, как буйвол. Его громадные загрубевшие руки за годы работы в шахтах покрылись многочисленными рубцами и шрамами.

Одной рукой он пригладил свои густые с проседью волосы, а другой затушил сигарету в сырой красноватой земле под кроватью. Стало еще светлее, занималась заря. Малруни услышал, как повар начал разводить огонь на другой стороне поляны.

Он называл себя горным инженером, хотя не имел специального образования. Но двадцать пять лет упорного труда дали ему то, чему не мог научить ни один университет. Он искал золото на Рэнде и медь в районе Ндолы; бурил скважины в поисках драгоценной воды в Сомали и копался в земле в поисках бриллиантов в Сьерра-Леоне. Он инстинктивно определял опасный ствол шахты и ощущал присутствие залежей руды по запаху. И уж если он что-то утверждал, выпив вечерком в барочном городке свои привычные двадцать бутылок пива, никто не решался вступить с ним в спор. Фактически он был одним из последних романтичных старателей. Компания «МэнКон» давала ему небольшие задания в диких районах, вдали от цивилизации, куда ему нужно было суметь добраться. Но именно это и нравилось Джеку Малруни. Он предпочитал работать в одиночку – таков был стиль его жизни.

Последнее задание определенно ему подходило. В течение трех месяцев он проводил изыскания в отрогах горной гряды, называемой Хрустальными горами, в глубине республики Зангаро – небольшом государстве на побережье Западной Африки.

От одной границы республики до другой, параллельно побережью, в сорока милях от него протянулась цепь больших холмов, крутые вершины которых взмывали ввысь на две-три тысячи футов. Эта гряда делила страну на прибрежную и глубинную части. В горной цепи существовал лишь один проход, через который единственная дорога вела в глубь страны. Эта узкая избитая дорога спекалась, как бетон, летом и превращалась в непроходимое болото зимой. За горами обитали туземцы из племени винду, живущие практически в каменном веке.

* * *

Уж в каких диких местах Малруни ни бывал, но сейчас мог поклясться, что не встречал ничего более отсталого, чем внутренние районы Зангаро. На дальней от побережья стороне гряды возвышалась одинокая гора, давшая название всему горному массиву. Она не была даже самой крупной. Двадцать лет назад одинокий миссионер, пытаясь проникнуть через гряду внутрь страны, преодолел проход в горах и повернул на юг. Через двадцать миль он увидел стоящую отдельно от остальных гору. Предыдущей ночью прошел дождь, один из тех проливных дождей, которые дают в этом районе триста дюймов осадков в течение пяти дождливых месяцев. Когда священник посмотрел на гору, он увидел ее, искрящуюся в лучах утреннего солнца, и назвал Хрустальной горой. Миссионер занес это в свой дневник, а через два дня туземцы забили его дубинками и с аппетитом съели. Год спустя дневник обнаружил патруль колониальных войск. В местном селении он служил в качестве амулета. Солдаты, выполняя приказ, стерли деревню с лица земли и, вернувшись на побережье, передали дневник в миссионерскую общину. Так возродилось имя, данное священником горе, а все его остальные благие дела оказались забыты неблагодарным миром. Впоследствии это название присвоили всей гряде.

То, что миссионер увидел в утреннем свете, было вовсе не хрусталем, а несметным числом потоков воды, стекавших с горы после ночного ливня. Дождь обрушился и на другие горы, но их склоны были спрятаны под сплошным покровом джунглей, казавшимся совершенно непроницаемым со стороны и представляющим внутри сущий парной ад. Гора, казавшаяся священнику хрустальной, сверкала тысячами ручьев, потому что покров растительности на ее склонах был значительно тоньше. И ни ему, ни десятку других белых, видевших когда-либо эту гору, не пришло в голову этому удивиться. Проведя три месяца в душегубке окружающих Хрустальную гору джунглей, Малруни понял, почему так происходит.

Он начал с обхода подошвы горы и обнаружил, что между ее склоном, обращенным к морю, и остальной грядой действительно имелся проход. Получалось, что Хрустальная гора стояла как бы сама по себе восточнее основного хребта. Будучи ниже самых высоких пиков, находящихся ближе к морю, она была не видна со стороны побережья. Нельзя сказать, что она отличалась чем-либо особенным от других гор. Единственно, что число стекающих по ее склонам водных потоков в расчете на одну милю было гораздо больше, чем у других простирающихся на север и на юг гор.

Малруни сосчитал их все, как на Хрустальной горе, так и на соседних. Сомнений не было. После дождя вода стекала и по склону других гор, но там она в основном поглощалась двадцатифутовым слоем почвы. Туземные рабочие, нанятые Малруни из местного племени винду, пробурили ряд отверстий во многих местах Хрустальной горы, и он убедился, насколько там глубина плодородного слоя меньше. Теперь ему предстояло объяснить причину.

В течение миллионов лет плодородный слой формировался за счет разрушения скальных пород и наносимой ветром пыли. После каждого ливня водные потоки уносили часть наслоений вниз по склонам в реки, где они откладывались в их устьях на занесенных илом отмелях. Но оставшаяся земля скапливалась в небольших щелях и трещинах, не тронутая ниспадающими водными потоками, находящими свои собственные ходы в мягкой горной породе. Эти ходы превращались в водостоки, так что стекающие с гор потоки дождевой воды уже имели свои русла, становящиеся все глубже и глубже. Часть воды впитывалась в гору. Но определенные участки плодородного слоя оставались в неприкосновенности. Так слой почвы рос и рос, становясь чуть толще с каждым веком и тысячелетием. Птицы и ветер несли семена, которые находили себе в земле место и давали богатые всходы. Корни растений делали свое дело, закрепляя почву на горных склонах. Когда Малруни увидел эту гряду, слой земли был в состоянии удержать могучие деревья и сплетения лиан, покрывающих сплошным ковром склоны и вершины гор. Всех, за исключением одной.

На ней вода не нашла для себя постоянных путей. Не впитывалась она и в грунт, особенно на самом крутом склоне, обращенном на восток, внутрь страны. Земля на этой горе с трудом собиралась в складках, где и произрастали кусты, трава и папоротник. Растительность расползалась от одного прибежища к другому, образуя небольшие участки на голых склонах скалы, дочиста вымываемых ливнями в сезон дождей. Именно блестящую на солнце среди участков зелени воду и видел перед своей смертью незадачливый миссионер. Причина, по которой эта отдельно стоящая гора отличалась от других гор гряды, оказалась проста. Хрустальная гора была тверда, как гранит. Породы же других гор были гораздо мягче.

Завершив обход горы, Малруни убедился в этом вне всяких сомнений. Через две недели он узнал, что с Хрустальной горы стекает не менее семидесяти ручьев. Большинство из них сливалось в три основных потока, несущих свои воды дальше на восток с подножий горы в долину. Его внимание привлек своеобразный цвет почвы по берегам стекавших с горы ручьев, а также тип произрастающей там растительности. Некоторые растения имелись только на этой горе, другие же отсутствовали вовсе, хотя росли на других холмах. В общем-то менее богатая растительность на Хрустальной горе не могла быть объяснена только меньшим слоем почвы. В принципе, ее хватало. Дело было в составе почвы: что-то мешало флоре бурно разрастаться по берегам ручьев.

Обнаруженные ручьи Малруни нанес на составленную им карту. В каждом из них он брал по два полных ковша песка и гравия, все более углубляясь в дно ручья и высыпая содержимое на брезент. Процесс формирования пробы породы заключался в следующем. Малруни придавал куче гравия конусообразную форму, затем делил ее штыком лопаты на четыре части, брал две противоположные четвертушки, смешивал их и делал еще один конус. Снова делил его на четыре части и так далее, пока не получал пробу весом два-три фунта. После сушки проба ссыпалась в запечатываемый и аккуратно помечаемый брезентовый мешочек. За месяц он наполнил шестьсот мешков песком и гравием, взятым из русел семидесяти ручьев, общим весом 1500 фунтов. Затем Малруни занялся непосредственно горой.

Он уже знал, что окажется в его мешках при проведении лабораторных анализов. Частицы наносного олова, смываемого с горы в течение десятков тысяч лет, свидетельствовали, что в недрах Хрустальной горы есть касситерит или оловянная руда. Он разделил склоны горы на участки, стремясь определить места зарождения ручьев и скальные поверхности, по которым они стекали в сезон дождей. По прошествии недели он установил, что главной жилы в горе не было, но обнаружил то, что геологи называют вкраплениями. Признаки минерализации проявлялись повсюду. Под покровом растительности скальные породы были испещрены прожилками молочно-белого кварца шириной полдюйма.

Все, что он видел перед собой, говорило: олово. Малруни обошел вокруг горы еще три раза, и его наблюдения подтвердили вывод о наличии вкрапленных в породу залежей. При помощи молотка и зубила он прорубил глубокие отверстия в скале – картина оставалась той же. Порой он находил в кварце затемнения, что также подтверждало наличие олова.

Он начал старательно брать пробы чистых белых вкраплений кварца, а также скальной породы между жилами. Работа была закончена через три месяца после того, как Малруни вступил в первобытный лес восточной части горного хребта. У него скопилось еще тысяча пятьсот фунтов скальных пород, которые требовалось доставить на побережье. Полторы тонны пород было перенесено из рабочего лагеря на основную стоянку, где он теперь и лежал, ожидая рассвет.

Вскоре из деревни должны были прибыть носильщики, с которыми он договорился накануне о переносе добытых трофеев к дороге, связывающей внутреннюю территорию с побережьем. Там, в придорожном селении, остался его двухтонный грузовичок. Малруни надеялся, что туземцы не растащили машину по кусочкам. Все же местному вождю было уплачено достаточно, чтобы тот следил за грузовиком. Он рассчитывал погрузить пробы и быть через три дня в столице, взяв с собой человек двадцать на случай, если машину придется толкать или вытаскивать из канав. Там он даст телеграмму в Лондон и прождет несколько дней, пока за ним не прибудет зафрахтованное компанией судно. Он предпочел бы повернуть на север по береговому шоссе и проехать лишние сто миль до соседней республики, где имелся подходящий аэропорт. Оттуда вместе с грузом можно было бы отправиться домой. Но, согласно договоренности между компанией «МэнКон» и правительством Зангаро, он должен был прибыть со своими пробами в столицу.

Джек Малруни выбрался из койки, откинул противомоскитную сетку и пророкотал:

– Эй, Динджалинг, где, черт возьми, мой кофе?

Повар из племени винду, не понявший ни слова, кроме «кофе», радостно замахал ему от костра. Малруни направился через поляну к брезентовому ведру с водой, отмахиваясь от москитов, с яростью набросившихся на его покрытый испариной голый торс.

– Проклятая Африка, – пробормотал он, окуная голову в воду. Но тем не менее, этим утром он испытывал чувство удовлетворения. Малруни был убежден, что нашел как алювиальное олово, так и оловосодержащие породы. Вопрос был лишь только в том, сколько олова приходилось на тонну руды. Стоимость олова составляла три тысячи триста долларов за тонну, и теперь аналитикам и экономистам предстояло оценить его количество и решить, стоит ли организовывать здесь добычу. Ведь для этого потребовалось бы устанавливать сложное оборудование, нанимать рабочих, уж не говоря о прокладке узкоколейки, обеспечивающей сообщение с побережьем. А место это было воистину забытое Богом и труднодоступное. Как обычно, необходимо было все тщательно взвесить и выразить в фунтах, шиллингах и пенсах. Только так, и не иначе. Он прихлопнул еще одного москита на своей руке и натянул майку.

Шесть дней спустя Джек Малруни стоял на палубе небольшого каботажного судна, нанятого его компанией, и смотрел, как исчезает из виду берег Зангаро.

– Проклятые ублюдки, – бормотал он взбешенно. На его спине и груди осталось несколько синевато-багровых кровоподтеков, а по щеке тянулась свежая царапина – следы от ударов прикладами винтовок, полученных им при налете солдат на отель.

Два дня ушло у Малруни на то, чтобы перетаскать пробы из глубины леса к грузовику, и еще изнурительные сутки, чтобы дотащиться на нем по разбитой дороге до побережья. В дождливый сезон ему ни за что бы это не удалось. Прошедший сухой месяц превратил комья грязи в спекшиеся куски бетона. После проделанного пути его «Мерседес» стал не более чем кучей хлама. Тремя днями ранее он рассчитался с туземными рабочими и покатил на трещавшем по всем швам грузовике по последнему участку грунтовой дороги к асфальтированному шоссе, начинавшемуся лишь в четырнадцати милях от столицы. Ему потребовался час, чтобы добраться оттуда до города и отеля.

Откровенно говоря, вряд ли здесь годилось слово «отель». Со времени провозглашения независимости основная столичная гостиница превратилась в обыкновенную ночлежку, но автомобильная стоянка сохранилась. Именно на ней он запарковал и запер грузовик, а затем послал телеграмму. Шесть часов спустя начался весь этот кошмар, и морской порт, аэропорт и все другие коммуникации были перекрыты по приказу президента.

Впервые он узнал о случившемся, когда солдаты, больше походившие на бродяг, размахивая винтовками, которые они держали за стволы, вломились в отель и начали обыскивать номера. Спрашивать, что они хотят, было бессмысленно. Солдаты вопили на непонятном наречии, хотя порой Малруни казалось, что он узнает диалект винду, на котором разговаривали его рабочие.

Малруни стерпел два удара, нанесенные ему прикладами винтовок, а затем взмахнул своими кулачищами. Ближайший солдат, пролетев полкоридора, грохнулся навзничь, а остальные пришли в неописуемую ярость. Только благодаря милости Божьей не прозвучали выстрелы. Впрочем, солдаты предпочитали использовать свое оружие в качестве дубинок – механизм спускового крючка и предохранителя представлялся им слишком сложным.

Его отволокли в ближайшие полицейские казармы и, не обращая внимания на отчаянные протесты, бросили на два дня в подвальную камеру. Знал бы он, как ему повезло. Швейцарский бизнесмен, один из редких иностранных гостей, посещавших эту республику, видел, как схватили Малруни, и небезосновательно забеспокоился за его жизнь. Этот человек связался со своим посольством, – а в городе было всего лишь шесть европейских и североамериканских посольств, – и оно в свою очередь обратилось к компании «МэнКон». Название компании бизнесмен узнал, осмотрев оставшиеся вещи Малруни.

Двумя днями позже прибыло вызванное судно, и швейцарский консул договорился об освобождении Малруни. Несомненно, что дело не обошлось без взятки, которую пришлось заплатить компании «МэнКон». Но злоключения Малруни не кончились. Выйдя из камеры, он обнаружил, что грузовик сломан, а пробы разбросаны по всей автомобильной стоянке. Скальные породы были помечены, и их удалось собрать снова. Но песок, гравий и мелкие обломки полностью перемешались. К счастью, почти в каждом из мешков половина содержимого оказалась нетронутой. Он вновь упаковал мешки и переправил их на судно. Таможенники, полицейские и солдаты еще раз грубо обыскали лодку от носа до кормы, так и не сообщив, что они ищут. Повергнутый в ужас чиновник из швейцарского консульства, доставивший Малруни из полицейских казарм в отель, рассказал, что ходят слухи о покушении на президента, и войска ищут исчезнувшего высокопоставленного офицера, несущего за это ответственность.

Через четыре дня после того, как он покинул порт Кларенс, Джек Малруни, все еще оберегая свои пробы, прибыл в Англию, в Льютон, на борту зафрахтованного компанией самолета. Пробы увезли на анализ в лабораторию в Уатфорд, а ему после осмотра врача предоставили трехнедельный отпуск, который Малруни решил проводить у своей сестры в Дулвиче, и уже через несколько дней смертельно заскучал.

* * *

Ровно через три недели сэр Джеймс Мэнсон, рыцарь Британской Империи, председатель и генеральный директор компании «Мэнсон Консолидейтед Майнинг Компани Лимитед», откинулся на спинку кожаного кресла в своем фешенебельном кабинете на десятом этаже лондонской штаб-квартиры компании, взглянул еще раз на лежащий перед ним доклад и выдохнул: «Боже мой…»

Он поднялся из-за широкого стола, прошел через комнату к выходящему на юг окну и посмотрел вниз на раскинувшийся перед ним деловой район Сити, занимающий квадратную милю в центре древней столицы и являющийся сердцем все еще могучей финансовой империи. Для многих суетящихся внизу темно-серых фигурок, увенчанных черными котелками, Сити, возможно, представлял лишь место их работы – скучной, изнуряющей, отбирающей у человека его юность, зрелость…. всю жизнь до ухода на пенсию. Для других – молодых и честолюбивых – дворец надежд, где достойный и упорный труд вознаграждается продвижением по службе и прочным положением в обществе. Романтики жаждали найти здесь приключения. Прагматики видели перед собой крупнейший в мире рынок, а левые радикалы – место, где праздные и бесполезные для общества богачи, унаследовавшие свои состояния и привилегии, наслаждались роскошью. Джеймс Мэнсон был циником и реалистом. Он отдавал себе отчет, чем был Сити на самом деле. Здесь царил закон джунглей, и он был одной из пантер в этих джунглях.

Рожденный хищником, он вовремя понял, что существуют определенные правила, которые необходимо уважать в обществе, но в частной жизни можно напрочь отбрасывать; наподобие того, как в политике чтится лишь одиннадцатая заповедь: «Да не будешь ты разоблачен». Именно за то, что он безоговорочно следовал этой заповеди, месяц назад его удостоили рыцарского звания.

Он был рекомендован консервативной партией (якобы за вклад в развитие промышленности, но в действительности – за секретные взносы в партийный фонд на проведение избирательной кампании) и утвержден правительством Вильсона за поддержку проводимой в Нигерии политики. Именно благодаря своим правилам он составил состояние, владея двадцатью пятью процентами акций собственной компании, занимая шикарный офис и являясь мультимиллионером.

Ему был шестьдесят один год. Небольшого роста, энергичный, напористый, жесткий – он привлекал женщин и вызывал опасение у конкурентов. Мэнсон был достаточно хитер, не забывая выказывать свое уважение истеблишменту Сити и государства, сливкам промышленных и политических кругов, хотя прекрасно осознавал, что за их публичным имиджем скрывается полная нравственная беспринципность. Двух таких представителей – бывших министров из предыдущей администрации консерваторов – он ввел в совет директоров компании. Никто из них не возражал против солидного дополнительного вознаграждения, превышающего директорский оклад, и отпуска на Каймановых островах или Багамах. Один, по сведениям Мэнсона, любил развлечься, нацепив на себя наколку с передником и накрывая на стол для трех-четырех упакованных в кожу уличных девок. Мэнсон высоко ценил обоих, отдавая должное их влиятельным, не всегда разборчивым связям. Уважаемый сэр Джеймс Мэнсон занимал прочное положение в Сити, строго следуя своим, не имеющим ничего общего с человеколюбием, правилам.

Но так было не всегда, и именно поэтому попытки навести справки о его прошлом натыкались на одну непреодолимую стену за другой. Очень мало кто знал, как начиналась его карьера. Мэнсон позволил выяснить, что он – сын родезийского машиниста, выросший среди расползшихся повсюду медных рудников Ндолы в Северной Родезии, теперь Замбии. Он даже позволил выяснить, что мальчишкой начал работать в забое и позже сумел разбогатеть на меди. Но как это произошло, не знал никто.

В действительности он покинул рудники, когда ему еще не было двадцати, осознав, что люди, рискующие своими жизнями среди грохочущих механизмов глубоко под землей, никогда не смогут сделать деньги, большие деньги. Деньги лежали на поверхности, но даже не на уровне руководства рудниками. Еще юношей он изучал экономику и финансы. Ночные занятия открыли ему, как пользоваться и манипулировать деньгами. Уже тогда он четко усвоил, что на медных акциях за неделю можно заработать больше, чем за всю свою жизнь в забое.

Он начинал как мелкий торговец акциями на Рэнде[17]17
  На слэнге – торгово-промышленный центр в Йоханнесбурге.


[Закрыть]: вовремя «толкнул» несколько незаконно продаваемых бриллиантов, распустил несколько слухов, заставивших раскошелиться профессиональных спекулянтов, и сумел нескольким простакам всучить выработанные участки. Так к нему пришли первые приличные деньги. Сразу же после окончания Второй мировой войны он оказался в Лондоне, в возрасте тридцати пяти лет, имея нужные связи для жаждущей меди Британии, пытавшейся возродить свое былое промышленное могущество. В 1948 году он основал собственную горнорудную компанию, которая к середине пятидесятых годов приобрела известность, а через пятнадцать лет заслужила мировое признание. Он был одним из первых, кто почувствовал задувший из Африки и связанный с именем Гарольда Макмиллана[18]18
  Британский политический деятель, премьер-министр в 1957–1963 гг.


[Закрыть] ветер перемен. Приближались времена независимости африканских республик, и он приложил немало усилий, чтобы встретиться и установить связи с большинством новых, жаждущих власти чернокожих политиков, тогда как многие бизнесмены из Сити все еще не воспринимали независимость бывших колоний.

При встречах с этими новыми политиками он всегда делал хорошую партию. Они проявляли заинтересованность в его дальнейшем успехе, а он разделял их подчеркнутую заботу о своем чернокожем народе. Таким образом, он подпитывал их счета в швейцарских банках, а они предоставляли «Мэнсон Консолидейтед» концессии на добычу полезных ископаемых по значительно заниженным ценам. Компания «МэнКон» процветала.

Не упускал Джеймс Мэнсон и возможности сделать деньги на стороне. Его последняя спекуляция была связана с акциями австралийской компании «Посейдон», занимающейся добычей никеля. В конце лета 1969 года, когда акции компании «Посейдон» шли по четыре шиллинга, до него дошла молва: геологоразведочная партия в центральной Австралии якобы кое-что обнаружила. Права на разработку представляющего интерес участка были у «Посейдона». Мэнсон вступил в игру и заплатил кругленькую сумму, чтобы получить копии отчетов о результатах проведенных изысканий. Из них явствовало: никель, много никеля… В действительности на мировом рынке не ощущалось недостатка никеля, но подобное обстоятельство никогда не останавливало спекулянтов, и именно они, а не инвесторы, заставляли взвинчиваться цены на акции.

Джеймс Мэнсон связался со своим швейцарским банком – заведением столь осторожным, что единственной возможностью обнаружить его существование в этом мире являлась маленькая золотая пластинка – по размерам не больше визитной карточки, врезанная в стену рядом с солидной дубовой дверью на одной из узеньких улочек Цюриха. Биржевых маклеров в Швейцарии нет, и все инвестиции осуществляются банками. Мэнсон проинструктировал доктора Мартина Штейнхуфера, начальника отдела инвестиций «Цвингли Банка», чтобы он купил от его имени пять тысяч акций компании «Посейдон». Швейцарский банкир связался с престижной лондонской фирмой «Джозеф Сибаг и Ко» и отдал соответствующее распоряжение. При заключении сделки акции «Посейдона» шли по пять шиллингов.

Буря грянула в конце сентября, когда стал известен размер залежей никеля в Австралии. Акции начали подниматься, и не без помощи умело распускаемых слухов подъем стал стремительным. Сэр Джеймс Мэнсон первоначально намеревался поднять продажу, когда цена достигнет пятидесяти фунтов за акцию, но, учитывая столь бурный рост, выжидал. Наконец, он решил, что пиковая точка будет достигнута на ста пятнадцати фунтах, и отдал распоряжение доктору Штейнхуферу начать продажу по сто фунтов за акцию. Осторожный швейцарский банкир именно это и сделал, избавившись от всей партии по средней цене сто три фунта за акцию. Фактически пик был достигнут на ста двадцати фунтах за акцию, прежде чем возобладал здравый смысл, и курс акций вновь упал до десяти фунтов. Мэнсона не огорчила потеря двадцати фунтов, ибо он знал: время продавать наступает именно перед пиком, пока покупателей все еще предостаточно. Со всеми неизбежными вычетами он получил чистый куш в размере пятисот тысяч фунтов стерлингов, которые так и остались в «Цвингли Банке».