Текст книги "День Шакала"

Каждый день, указывалось в нем, один из охранников покидал отель и отправлялся на главный почтамт Рима. Там одна из ячеек «до востребования» была зарезервирована на фамилию Пуатье. ОАС не взяла отдельный ящик с ключом, вероятно, из опасения, что его вскроют. Вся корреспонденция для главарей ОАС адресовалась Пуатье и оставлялась у дежурного клерка. Попытка агента R3 подкупить его провалилась. Клерк доложил начальству, и его заменил непосредственный руководитель. Существовала возможность досмотра почты Пуатье итальянской тайной полицией, но инструкции, полученные из Парижа, запрещали сотрудничество с итальянцами. Подкуп почтового клерка не удался, но продолжался поиск выхода на документацию оасовцев. Каждый день корреспонденция, поступающая ночью на почтамт, передавалась охраннику, в котором опознали Виктора Ковальски, в прошлом капрала Иностранного легиона, служившего в Индокитае под началом Родина. Ковальски предъявлял поддельные документы на фамилию Пуатье или письмо, подтверждающее его право на получение корреспонденции. Если Ковальски хотел отправить письма, он ждал у почтового ящика в главном зале, опускал их за пять минут до выемки почты, а затем дожидался, пока всю корреспонденцию, вынутую из ящика, не уносили на сортировку. Попытки вмешаться в процесс отправки или получения корреспонденции ОАС связаны с применением насилия, что запрещено Парижем. Иногда Ковальски звонит по междугородному телефону, но узнать номер, по которому он звонит, или подслушать разговор не удалось.

Полковник Роллан закрыл дело и взял второе из поступивших в то утро донесений. Полиция Метца сообщала о задержании в баре в ходе обычного рейда по проверке документов мужчины, который в завязавшейся драке чуть не убил двух полицейских. Позднее в полицейском участке по отпечаткам пальцев его опознали как дезертира Иностранного легиона, Шандора Ковача, венгра по национальности, покинувшего Будапешт в 1956 году. Как следовало из справки парижской полиции, известного оасовского головореза, разыскиваемого в связи с убийствами полицейских в Алжире в 1961 году. По этим же делам разыскивался и бывший капрал Иностранного легиона Виктор Ковальски.

Роллан нажал кнопку внутренней связи и, подождав, пока в динамике раздастся: «Слушаю, мой полковник», приказал:

– Принесите мне личное дело Виктора Ковальски. Немедленно.

Дело принесли из архива через десять минут, и полковник еще час изучал его, раз за разом возвращаясь к одному и тому же абзацу. А когда многие парижане спешили на ленч, созвал небольшое совещание, пригласив в кабинет личного секретаря, графолога из отдела документации, расположенного тремя этажами ниже, – и двух здоровяков из своей преторианской гвардии.

– Господа, – объявил он, – с помощью одного человека, хотя сейчас его нет среди нас и едва ли он добровольно согласится выполнить нашу просьбу, мы должны составить, написать и отправить письмо.

Глава 5

Поезд Шакала прибыл на Северный вокзал перед ленчем, и на такси он поехал в небольшой, но очень уютный отель на улице де Сюрен, отходящей от площади Мадлен. Хотя по классу этот отель уступал «Д'Англетеру» в Копенгагене или «Амиго» в Брюсселе, у англичанина были причины на то, чтобы остановиться в более скромных апартаментах. Во-первых, он намеревался пробыть в Париже более длительное время. Во-вторых, по сравнению с Копенгагеном и Брюсселем возрастала вероятность встречи с кем-то из тех, кто знал его в Лондоне под настоящей фамилией. На улице он чувствовал себя увереннее в черных очках, мешающих опознать его, к тому же они выглядели вполне естественно в ярком солнечном свете бульваров. Куда большей опасности подвергался он в фойе или коридорах отеля. Менее всего хотел он услышать: «О, как я рад вас видеть», – с последующим упоминанием его настоящей фамилии в присутствии портье, записавшим его в книгу регистрации под фамилией Даггэн.

Находясь в Париже, Шакал старался не привлекать внимания. Жил тихо, завтракал в номере. В гастрономическом магазине на противоположной стороне улицы он купил банку английского мармелада и попросил горничную, чтобы мармелад приносили ему на завтрак вместо каждодневного джема из черной смородины.

Вежливый с обслуживающим персоналом, при встречах он произносил лишь несколько слов по-французски с резким английским акцентом и улыбался, когда обращались к нему. На вопросы администрации он неизменно отвечал, что всем доволен и не имеет никаких претензий.

– Месье Даггэн, – как-то сказала портье хозяйка отеля, – чрезвычайно любезен, настоящий джентльмен, – и портье полностью с ней согласился.

Днем Шакал уходил из отеля, как и все туристы. Он сразу же купил карту Парижа и, сверяясь с маленькой записной книжкой, отметил на ней места, где хотел бы побывать. Туда он и отправлялся каждое утро, отдавая должное архитектурным достоинствам одних и исторической известности других.

Три дня он кружил вокруг Триумфальной арки или сидел на террасе кафе, разглядывая монумент и верхние этажи и крыши домов, окружающих площадь Звезды. Всякий, кто следовал бы за ним в те дни (никто об этом и не помышлял), не мог бы не отметить, что у месье Османа (Жорж Осман, префект Парижа, известный градостроитель XIX в.) появился еще один тонкий ценитель. Да и кто мог подумать, что элегантный английский турист, потягивая кофе и любуясь величественными зданиями, прикидывает в уме границы сектора обстрела, расстояния от верхних этажей до Вечного огня, мерцающего под Аркой, и шансы спуститься незамеченным по пожарной лестнице, чтобы раствориться в толпе.

Проведя три дня на площади Звезды, он посетил кладбище мучеников французского Сопротивления в Монвалерьен. Шакал прибыл туда с букетом цветов, и служитель, тронутый уважением, проявленным англичанином к его соотечественникам, участникам Сопротивления, оказал ему особое внимание. Служитель не замечал, что взгляд гостя постоянно скользит от входных ворот к высоким стенам тюрьмы, мешающим обзору двора с верхних этажей соседних домов. Два часа спустя он уехал, отблагодарив служителя щедрыми, но не чрезмерными чаевыми.

Он побывал на площади Инвалидов с возвышающимся на ее южной границе отелем Инвалидов, где находятся могила Наполеона и храм славы французского оружия. Особенно привлекла его западная часть огромной площади, и он все утро просидел в кафе на углу между улицей Фабер и миниатюрной площадью Сантьяго дю Чили. С шестого или седьмого этажа поднимающегося над его головой дома номер 146 по улице Гренель, пересекающейся с улицей Фабер под углом в девяносто градусов, в поле зрения снайпера, рассчитал он, попадут парк Инвалидов, большая часть площади Инвалидов, две или три улицы. Хорошее место для наблюдения, но не для убийства. Во-первых, расстояние от верхних этажей до усыпанной гравием дорожки, ведущей от Дома инвалидов к площадке, где останавливаются машины, превышало двести метров. Во-вторых, на линии огня оказывались ветки высоких лип, растущих на площади Сантьяго, с которых голуби роняли помет на плечи безмолвной статуи Вобана (Вобан, Себастьян Ле Претр, де (1633-1709) – маршал Франции). Вздохнув, Шакал расплатился и ушел.

День он провел в окрестностях кафедрального собора Нотр-Дам. Здесь, в лабиринтах Иль де ла Сите, были лестницы черного хода, аллеи и переулки, но расстояние от дверей кафедрального собора до машин, подкатывающих к самым ступеням, составляло несколько метров, а крыши площади дю Парви находились слишком далеко, в то время как крыши крошечной площади Шарлемана – слишком близко, не говоря уж об их доступности для агентов службы безопасности.

Местом его последнего визита стала площадь на южном конце улицы Рен. Он появился там 28 июля. Когда-то она называлась площадь Рен и была переименована пришедшими к власти голлистами в площадь 18 июня 1940 года. Глаза Шакала задержались на недавно повешенной табличке с новым названием. Ему вспомнились строчки, прочитанные им прошлым месяцем. 18 июня 1940 года – день, когда одинокий, но гордый изгнанник взял в Лондоне микрофон, чтобы сказать французам, что, проиграв битву, они не проиграли войну.

Что-то в этой площади с громадой вокзала Монпарнас на ее южной стороне, с которым у парижан военного поколения связано столько воспоминаний, приковало взгляд наемного убийцы. Неторопливо оглядывал он залитое асфальтом пространство, рассеченное потоками транспорта, выплескивающегося с бульвара Монпарнас, улиц д'Одесса и Рен. Он смотрел на высокие, с узкими фронтонами дома на каждой стороне улицы Рен. Затем взглянул на железнодорожные пути и вокзал, перед которым кишели частные автомобили и такси, привозящие и увозящие тысячи пассажиров. К зиме от старого здания осталась бы только тень. В 1964 году после открытия нового вокзала, построенного в пятистах ярдах, его собирались снести.

Шакал отвернулся от железнодорожных путей и вновь сосредоточил внимание на улице Рен. Он стоял лицом к площади 18 июня 1940 года, убежденный, что президент Франции выйдет на нее в определенный день. Существовала вероятность, что де Голль появится и в других местах, которые Шакал посетил в последнюю неделю, но здесь, он это чувствовал, появление президента неизбежно. Скоро не станет вокзала Монпарнас, его колонны переплавят на изгороди окраин, а привокзальная площадь, видевшая унижение Берлина, превратится в еще один кафетерий для чиновников. Но прежде чем это случится, мужчина в кепи с двумя золотыми звездами однажды придет сюда. А расстояние от верхнего этажа углового дома на западной стороне улицы Рен до центра привокзальной площади составляло примерно 130 метров.

Оба угловых дома на улице Рен, там, где она выходила на площадь, идеально подходили для целей Шакала. Первые три дома, расположенные вдоль улицы, также могли служить «окопом», но сектор огня в этом случае значительно сужался. Следующие дома не годились вовсе. Мог он стрелять и с первых трех домов бульвара Монпарнас, протянувшегося с востока на запад. С последующим удалением сектор огня становился слишком узким. Других зданий, доминирующих над привокзальной площадью, не было, за исключением самого вокзала. Но воспользоваться окнами служебных помещений вокзала он не мог, потому что они наверняка будут контролироваться агентами службы безопасности. Шакал решил поначалу изучить три первых дома на западной стороне улицы Рен и направился к кафе на восточном углу улицы, «Кафе герцогини Анны».

Сев на террасе в нескольких футах от мчащихся машин, он пил кофе и смотрел на высившиеся перед ним дома. Он провел в кафе три часа. На ленч Шакал перебрался в «Анси Брассери Альзасьен», откуда его взору предстали восточные фасады. После ленча он прогулялся по улице, приглядываясь к подъездам интересующих его жилых домов.

Затем направился на бульвар Монпарнас. Оказалось, что дома, которые он отметил для себя, построенные несколько позже, заняты под конторы.

На следующий день он вернулся, пересек улицу, сел на лавочку под деревьями и, вроде бы читая газету, осмотрел верхние этажи. Каменные фасады завершались парапетом, бегущим под крутыми, выложенными черной черепицей крышами, прорезанными окнами мансард. Раньше там жили слуги, теперь – стесненные в средствах пенсионеры. Эти крыши и, возможно, мансарды в тот день наверняка будут под наблюдением. Нельзя исключать того, что агенты службы безопасности окажутся на крышах, в тени печных труб, наводя полевые бинокли на соседние крыши. Но верхние этажи, непосредственно под чердаками, с высоким потолком, позволяли держать под наблюдением привокзальную площадь, самому оставаясь невидимым в темноте комнаты. А открытое окно в жаркое парижское лето едва ли вызовет подозрения.

Но чем дальше человек отходил от окна, тем уже становился сектор обстрела. По этой причине Шакал посчитал неприемлемыми третьи по счету дома на каждой стороне улицы Рен. Теперь он мог выбирать из четырех домов. Он полагал, что стрелять придется во второй половине дня, когда солнце покатится к западу, но будет еще достаточно высоко и его лучи будут освещать окна на восточной стороне улицы. Так его выбор сузился до двух домов на западной стороне. Для проверки собственной правоты Шакал подождал до четырех часов 29 июля и заметил, что на верхние этажи западной стороны падали лишь косые лучи, в то время как солнце яростно било в окна на востоке.

Днем позже Шакал заметил консьержку. Уже третий день он сидел или в уличном кафе, или на скамье в нескольких футах от подъездов интересующих его жилых домов. По тротуару шли и шли прохожие, а консьержка спокойно вязала у двери своего подъезда. Однажды к ней подошел поболтать официант близлежащего кафе. Он назвал консьержку «мадам Берта». Стоял теплый день, солнце, еще не достигшее зенита, освещало улицу, в тени оставалась лишь узкая полоска у дома.

Старушка щебетала: «Добрый день, месье» – людям, которые выходили или входили в подъезд, и по доброжелательному: «Здравствуйте, мадам Берта», каждый раз раздававшемуся в ответ. Шакал, сидевший в двадцати футах от нее, понял, что консьержка пользуется всеобщим уважением. Добрая женщина, с неиссякаемым состраданием к тем, кому не повезло в этом жестоком мире. Чуть позже у подъезда появился кот, и мадам Берта исчезла на несколько минут, чтобы вернуться с блюдечком молока.

Около четырех часов мадам Берта собрала вязанье, убрала спицы и нитки в один из просторных карманов передника и, шаркая, отправилась в булочную. Шакал тут же встал со скамьи и вошел в подъезд. Лестницу он предпочел лифту и взлетел по ступенькам.

Лестница обвивала шахту, и на каждом витке в тыльной части дома ступени прерывались маленькой площадкой. От каждой второй из этих площадок коридор вел к пожарной лестнице. Между пятым и шестым этажами Шакал открыл дверь в конце коридора и посмотрел вниз. Пожарная лестница спускалась во внутренний двор, куда выходили двери черного хода и других домов, образующих замкнутый квадрат. В дальнем конце двора на север уходил узкий проулок.

Шакал осторожно прикрыл дверь, задвинул засов и поднялся на шестой этаж. Отсюда более узкая лестница шла на чердак. Две двери на площадке вели в квартиры с окнами, выходящими во двор, две другие – в квартиры с окнами на улицу. Эти окна он так пристально изучал из кафе и со скамейки. Из них открывался вид на улицу Рен и привокзальную площадь.

На табличках, укрепленных рядом с кнопками звонков, Шакал прочитал «Мадемуазель Беранже» и «Месье и мадам Шарье». Он прислушался, но из квартир не доносилось ни звука. Осмотрел замки: в обоих квартирах врезаны в толщу двери. Дерево толстое, а язычки замков скорее всего металлические пластины, столь любимые французами. Понадобятся ключи, отметил он про себя, которые наверняка есть в каморке мадам Берты.

Вниз Шакал спустился также по лестнице, пробыв в подъезде менее пяти минут. Консьержка уже вернулась. Ее силуэт виднелся сквозь матовое стекло двери ее комнатки.

Выйдя из подъезда, Шакал повернул налево от площади, миновал два жилых дома, почту, расположенную на углу улиц Рен и Литр, свернул на последнюю. Стена здания почты, выходящая на улицу Литр, обрывалась узким проулком. Шакал остановился, чтобы закурить, одновременно глядя в проулок. Дверь черного хода почтового отделения, затем залитый солнцем двор, в дальнем конце которого Шакал различил нижние перекладины пожарной лестницы дома, из которого он только что вышел. Теперь он знал, как скрыться с места преступления.

Прошагав по улице Литр, он вновь повернул налево, на улицу Вожирар, и по ней вышел на бульвар Монпарнас. Он уже стоял на углу, оглядываясь в поисках свободного такси, когда на перекресток на мотоцикле выехал полицейский, поставил мотоцикл на возвышение и начал регулировать движение транспорта. Резкими свистками ему удалось остановить поток машин, выезжающих с улицы Вожирар и направляющихся по бульвару Монпарнас к вокзалу. Машины, движущиеся по бульвару в противоположном направлении, он прижимал к тротуару. Едва он добился нужного результата, со стороны перекрестка Дюрок донесся вой сирен. Шакал увидел, как в пятистах ярдах от него с бульвара Инвалидов на перекресток вырулил кортеж и повернул на бульвар Монпарнас.

Впереди ехали два мотоциклиста, затянутые в черную кожу, в белых шлемах, на рулях сверкали мигалки. За мотоциклами, в затылок друг другу, мчались акулообразные «ситроены DS 19». Полицейский на возвышении вытянулся в струнку, левой рукой указывая в сторону проспекта Мэн, а правую прижимая к груди, ладонью вниз, показывая, что никто не должен мешать движению кортежа.

Мотоциклы, затем лимузины свернули на проспект Мэн. На заднем сиденье первого из них, позади водителя и личного адъютанта, глядя прямо перед собой, сидел мужчина в темно-сером костюме. Перед Шакалом промелькнула гордо поднятая голова и безошибочно узнаваемый нос. В следующий раз, молча пообещал Шакал вслед удаляющемуся лимузину, я увижу твое лицо через перекрестье оптического прицела. Затем он остановил такси и попросил отвезти его в отель.

* * *

У станции метро «Дюрок» в президентский кортеж вглядывался еще один человек. Женщина поднялась из метро и уже ступила на мостовую, когда ее остановил свисток полицейского. Секундами позже мотоциклы, а следом и лимузины свернули с бульвара Инвалидов на бульвар Монпарнас. Женщина тоже увидела знаменитый профиль, и ее глаза вспыхнули яростью. Машины уже уехали, а она все смотрела им вслед, пока не почувствовала на себе взгляд полицейского. И торопливо перебежала улицу.

Жаклин Дюма, и без того красивая, знала, как подать себя во всем блеске, ибо работала косметичкой в дорогом салоне за Елисейскими полями. Вечером 30 июля она спешила, в свою маленькую квартирку рядом с площадью Бретой, чтобы подготовиться к свиданию. Она знала, что несколько часов спустя будет лежать в объятиях любовника, которого ненавидела, и хотела, чтобы он нашел ее неотразимой.

Тремя годами раньше больше всего на свете она ждала следующего свидания. Выросла Жаклин в дружной семье, отец работал в банке, мать вела домашнее хозяйство, Жаклин училась на курсах косметичек, а Жан-Клод служил в армии. Жили они в Ле Везине, не в самой лучшей части, но в хорошем доме.

Осенью 1959 года, когда она и родители завтракали, почтальон принес телеграмму из министерства вооруженных сил. Министр, выражая безмерное сожаление, сообщал господину и мадам Арман Дюма о смерти в Алжире их сына, Жана-Клода, рядового Первой колониальной воздушно-десантной бригады. И обещал, что в ближайшее время им будут пересланы личные вещи убитого.

Мир Жаклин рухнул. Жизнь казалась бессмысленной, ей претили и спокойствие дома в Ле Везине и болтовня ее сокурсниц об обаянии Ива Монтана или последнем сумасшедшем танце, завезенном из Америки. Le Rock. Да и как жить дальше, если ее маленький Жан-Клод, любимый младший братишка, такой ранимый и нежный, ненавидевший насилие и войну, мечтавший только о том, чтобы его оставили в покое с его книгами, еще совсем мальчик, которого она так баловала, застрелен насмерть в какой-то богом забытой пустыне Алжира. Жаклин начала ненавидеть. Грязных трусливых арабов, погубивших ее брата.

Затем появился Франсуа. В одно воскресное утро он возник на пороге, когда ее родители уехали в гости к родственникам. Стоял декабрь, улицу и сад завалило снегом. И загорелое лицо Франсуа особенно выделялось на фоне бледности горожан. Он спросил, нельзя ли ему поговорить с мадемуазель Жаклин. Она ответила: «Это я» – и спросила, что ему нужно. Он пояснил, что командовал взводом, в котором служил Жан-Клод Дюма, ее брат, и привез от него письмо. Жаклин пригласила его в дом.

Жан-Клод написал письмо за две недели до смерти, и оно лежало во внутреннем кармане его гимнастерки, когда их патруль, преследовавший банду феллахов, вырезавших семью поселенца, напоролся на батальон регулярных войск Фронта национального освобождения. В жестокой схватке на заре пуля пробила Жану-Клоду легкое. Перед смертью он отдал письмо командиру взвода.

Прочитав письмо, Жаклин всплакнула. В нем не было ничего особенного, обычный треп о казармах в Константине, курсе боевой подготовки, дисциплине. Остальное она узнала от Франсуа: четырехмильное отступление с наседающими с флангов повстанцами, радиограммы с просьбами о поддержке с воздуха, появление в восемь утра истребителей-бомбардировщиков, ревущие двигатели, взрывы ракет. И ее брат, добровольно вступивший в бригаду, выполнявшую самые сложные задания командования, чтобы доказать, что он – мужчина, и принявший смерть, не уронив чести.

Франсуа понял ее состояние. Четыре года войны выжгли его дотла, превратив в профессионального солдата. Но он нашел теплые слова для сестры его погибшего однополчанина. Этим он понравился Жаклин, и она приняла его предложение пообедать в Париже. Кроме того, она боялась, что родители вернутся и застанут его в доме. Она не хотела, чтобы они услышали рассказ о смерти Жана-Клода, ибо и мать, и отец за два прошедших месяца сумели заглушить боль потери и кое-как вернуться к привычному образу жизни. За обедом она упросила лейтенанта не встречаться с ними.

Приезд Франсуа разжег ее любопытство. Она хотела узнать как можно больше о войне в Алжире, о происходящих там событиях и причинах, их породивших, о маневрах политиков. В январе 1959 года де Голль из премьер-министра стал президентом, ворвавшись в Елисейский дворец на волне патриотизма, пообещав избирателям, что быстро закончит войну, оставив Алжир французским. От Франсуа она впервые услышала, что человека, которого боготворил ее отец, называют предателем Франции.

Отпуск Франсуа они провели вместе, встречаясь каждый день. В декабре же она закончила курсы, и ее взяли на работу в салон. Он рассказал, как предали французскую армию, о секретных переговорах правительства с находящимся в тюрьме Ахмедом Бен Беллой, лидером ФНО, о готовящейся передаче власти в Алжире арабам. Франсуа уехал на войну во второй половине января. Потом Жаклин ездила к нему в Марсель, куда он вырвался на одну короткую неделю. Она ждала Франсуа, для нее он олицетворял доброту, честь, мужество. Она ждала осень и зиму 1960 года. Днем и вечером его фотография стояла на столице у кровати, а по ночам Жаклин прижимала ее к животу и так засыпала.

Последний раз они виделись весной 1961 года. Когда они гуляли по бульварам, он – в военной форме, она – в своем лучшем платье, ей казалось, что Франсуа – самый сильный, самый красивый мужчина в городе. Одна из работающих с ней девушек увидела их, и на следующий день весь салон только и говорил о красавце десантнике Жаклин. Ее на работе не было: она взяла отпуск, чтобы не расставаться с ним ни днем ни ночью.

Франсуа нервничал. Назревали какие-то события. Переговоры с ФНО стали достоянием общественности. Армия, настоящая армия, обещал он, скоро положит этому конец. Алжир должен остаться французским, в это свято верили и двадцатисемилетний, закаленный в сражениях офицер, и очаровательная двадцатитрехлетняя мать его будущего ребенка.

Франсуа не узнал о ребенке. В марте 1961 года он вернулся в Алжир, а 21 апреля некоторые части французской армии подняли мятеж. Первая десантная бригада восстала целиком, за исключением горстки новобранцев. Бои между мятежниками и верными правительству войсками продолжались недолго. Франсуа погиб в перестрелке в начале мая.

После апрельского мятежа Жаклин не получала писем из Алжира, и лишь в июле ей сообщили о гибели Франсуа. Она сняла дешевую квартирку на окраине Парижа и попыталась отравиться газом. Ее спасли, потому что в стенах было много щелей и утечку газа быстро обнаружили, но ребенка она потеряла. Родители увезли Жаклин с собой в ежегодный августовский отпуск, и к возвращению в Ле Везине она вроде бы пришла в себя. А в декабре уже активно работала в подпольной ячейке ОАС.

Мотивы ее были просты: Жан-Клод, после него Франсуа. За них надо отомстить любой ценой, не жалея ни себя, ни других. Ничего иного она не желала. Жаловалась она лишь на то, что задания ей поручались самые простые: передать устное сообщение, отнести записку, иногда брусок пластиковой взрывчатки, засунутый в половину батона в ее сумочке. Она считала, что способна на большее. Даже легавые на углах, обыскивающие прохожих после очередного взрыва бомбы в кафе или кинотеатре, пропускали ее, стоило ей лишь надуть губки или взметнуть густые ресницы.

После Пети-Кламар один из участников покушения провел три ночи в ее квартире у площади Бретой. Это был звездный час Жаклин, но потом он ушел. Месяцем позже его поймали, но он не выдал ее. Может, забыл. Командир ее ячейки, однако, приказал ей приостановить на несколько месяцев всякие контакты с ОАС, пока активность полиции не пойдет на спад. В январе 1963 года она вновь начала носить записки.

Так продолжалось до июля, когда к ней пришел незнакомый мужчина. Его сопровождал командир ячейки, державшийся с подчеркнутой почтительностью к гостю. Тот не представился. Готова она выполнить особое поручение Организации? Конечно. Может быть, опасное, наверняка малоприятное? Неважно.

Три дня спустя ей показали мужчину, вышедшего из подъезда многоквартирного жилого дома. Они сидели в кабине автомобиля. Ей сказали, кто он такой и где работает. И что от нее требуется.

В середине июля они встретились, вроде бы случайно, когда она села рядом с ним в ресторане и, застенчиво улыбнувшись, попросила передать ей соль. Он попытался заговорить с ней, но Жаклин вела себя очень сдержанно. Тактика оказалась правильной. Ее скромность заинтересовала мужчину. Незаметно разговор становился все оживленнее, мужчина его вел, Жаклин следовала за ним. За полмесяца у них завязался роман.

Она достаточно разбиралась в мужчинах, чтобы судить о своем новом кавалере. Тот привык к легким победам, многоопытным женщинам. Она же играла робость, даже целомудрие, лишь изредка намекая, что в глубине ее души теплится страсть, которую надо разжечь. Рыба клюнула на приманку. Для мужчины, не знавшего ни в чем отказа, победа над Жаклин стала вопросом чести.

В конце июля командир ячейки предупредил, что скоро ей придется отдаться этому человеку. 29 июля его жена и двое детей уехали в загородный домик в долине Луары, а он сам, из-за неотложной работы, остался в городе. Едва за женой и детьми закрылась дверь, он уже звонил в салон и настоял, что он и Жаклин пообедают следующим вечером в его квартире. Вдвоем.

Поднявшись к себе, Жаклин взглянула на часы. До встречи оставалось еще три часа. Она приняла душ, вытерлась полотенцем перед большим, в рост человека, зеркалом на задней стороне дверцы шкафа, приподняла руками полные груди с розовыми сосками, не чувствуя той радости, которую испытывала, предвкушая, что скоро их будут ласкать ладони Франсуа.

Она думала о предстоящей ночи, и к горлу подкатывала тошнота. Она поклялась, что пройдет через все, не откажет ему ни в чем. Из ящика комода она достала фотографию Франсуа, всмотрелась в его ироническую полуулыбку, которая появлялась на его лице, когда она летела по платформе ему навстречу. Каштановые волосы, желтовато-коричневая форма, скрывающая мускулистое тело, стальные крылья, знак принадлежности к воздушно-десантным войскам, холодящие раскрасневшуюся щеку. Они остались с ней – на бумаге. Жаклин легла на кровать и подняла фотографию Франсуа над собой, чтобы он смотрел на нее сверху вниз, как всегда в час любви, шепотом спрашивая: «Ну, малышка, ты готова?» И она отвечала: «Да, да, ты же знаешь...» А затем...

* * *

В последний день месяца Шакал отправился на рынок и долго ходил от одного ларька, торгующего подержанными вещами, к другому. Он купил замусоленный черный берет, пару стоптанных башмаков, мятые брюки и, после долгих поисков, длинное пальто, перешитое из армейской шинели. Он предпочел бы более тонкий материал, но во французской армии в разгаре лета шинели не носят, поэтому и шьют их из шерстяной байки. Но его вполне устроила длина: значительно ниже колен, даже при его росте.

Уже направляясь к выходу, он заметил лоток, заваленный старыми медалями, и купил целую коллекцию, вкупе с буклетом, подробно описывающим, за какие сражения или подвиги полагается та или иная награда. Перекусив в «Куини» на улице Руаяль, Шакал вернулся в отель, расплатился по счету и собрал вещи. Новые покупки легли на дно двух роскошных чемоданов. Из коллекции медалей он, с помощью буклета, отобрал Военную медаль «За храбрость в бою», медаль Освобождения, а также пять медалей, которыми награждались те, кто воевал в рядах «Свободной Франции» во Второй мировой войне: за участие в сражениях при Бир Хакейме, в Тунисе, Ливии, за высадку в Нормандии и марш на Париж Второй бронетанковой дивизии Филипа Леклерка.

Остальные медали, а также буклет он по отдельности выбросил в мусорные урны на бульваре Малешерб. Портье уведомил его, что очень удобный экспресс «Северная звезда» до Брюсселя отходит от Северного вокзала в четверть шестого. На нем Шакал и уехал, отлично пообедал в вагоне-ресторане и прибыл в Брюссель в последние часы июля.