Текст книги "Персиваль Кин"

Видно было, что это расстроило голландского капитана; он стоял у гакаборта и кричал нам на дурном английском языке:

– Трусы – не умеете сражаться.

Когда мы стали проходить у него под ветром, он дал нам залп; но в то же время упала его бизань-мачта.

Тогда он спустился, и мы стали обмениваться выстрелами; но мы имели превосходнейший ход, так что в состоянии были пройти у него перед носом, будучи вне его выстрелов.

Последний продольный залп наш сбил его грот-стеньгу; тогда, поставя его в весьма затруднительное положение, мы сами могли по произволу выбирать себе место и, постоянно держась у него перед носом, давали ему залп за залпом до тех пор, пока не упала его фок-мачта. Но сражение продолжалось с прежним ожесточением, когда ветер вдруг стих, и сделался мертвый штиль.

Оба фрегата были обращены один к другому кормами, так что могли действовать только из кормовых орудий. Большая часть команды, перестав действовать у пушек, занималась исправлением повреждений в парусах и рангоуте.

– Мистер Кин, – сказал капитан, – ступайте вниз и узнайте, много ли раненых.

Вниз в кают-компании доктор отнимал ногу у раненого матроса. Когда я передал ему приказание капитана, он сказал мне:

– Вы найдете всех раненых, которых я перевязал, у капитанской каюты, а убитые лежат на кубрике. Штурман опасно ранен; те, которых я не успел еще перевязать, находятся здесь. Потрудитесь сами исполнить приказание капитана; я не могу оставить раненых для того, чтобы считать головы.

Я чувствовал справедливость этих слов и, спросив фонарь, начал осматривать сам. Четырнадцать раненых ожидали помощи доктора в кают-компании; одиннадцать лучших матросов были убиты. На кубрике я увидел мистера Кольпеппера, стоявшего в своей каюте на коленях перед фонарем, он был бледен, когда оглянулся и увидел меня.

– Что случилось? – спросил он.

– Ничего, – отвечал я, – капитан желает знать число убитых и раненых.

– Скажите ему, что я ничего не знаю; он, верно, не хочет вызвать меня наверх.

– Он хочет знать сколько раненых, – отвечал я, заметя, что комиссар думает, будто капитан посылает меня за ним.

– Боже мой, постойте, мистер Кин, я сейчас узнаю. Мне некогда, – отвечал я поднимаясь наверх. Мистер Кольпеппер звал меня назад, но я хотел видеть, чего он боится более: гнева капитана или неприятельских выстрелов?

Я вышел наверх и донес о числе убитых и раненых. Капитан нахмурился, но не сказал ни слова.

Я нашел, что оба фрегата лежали друг к другу кормами и беспокоили один другого продольными выстрелами. Кроме людей, работавших у кормовых пушек, матросы наши лежали на своих местах, по приказанию капитана.

Пальба продолжалась, и фрегат наш получил много повреждений. Между тем взошла луна, и оба фрегата могли хорошо видеть друг друга. Я направил трубу на горизонт под луною и с восхищением заметил черную полоску, предвестницу ветра; через четверть часа паруса заполоскали и потом наполнились.

Глава XXVII

Мы могли хорошо видеть неприятеля и, проходя у него под кормою, дали ему залп. Сражение продолжалось около четверти часа, но в это время неприятельский фрегат прекратил пальбу и спустил флаг.

– Фрегат сдается, – сказал я капитану, – он спустил флаг.

– Прикажите бить отбой, мистер Гипслей, но пусть зарядят пушки. Скажите второму лейтенанту, чтобы он взял катер и овладел призом; мистер Кин, поезжайте и вы и, отобрав необходимые сведения, возвращайтесь назад.

Я повиновался, и через минуту катер наш пристал к борту неприятельского фрегата. Младший офицер встретил нас на палубе и подал свою саблю. Левая рука его была перевязана, и лицо бледно от потери крови. Он говорил по-английски, и от него мы узнали, что взяли в плен голландский 38-пушечный фрегат, шедший к Курасауну с отрядом сухопутных войск для гарнизона и большим запасом оружия и продовольствия для колонии. Мы спросили, не тяжело ли ранен капитан, что его нет наверху?

– Он убит, – отвечал офицер, – он был отец мой. Наша потеря чрезвычайно велика. Я младший офицер и теперь остался командующим.

Слезы показались на глазах его, когда он говорил об отце, и мне стало жаль его. Он облокотился на карронаду и упал на нее без чувств.

Ужасно было видеть кровавые следы битвы. Некоторые пушки были сбиты, две или три из них разорваны. Я сошел в батарейную палубу и потом приказал двум матросам идти на шлюпку, спеша донести обо всем капитану Дельмару.

Лейтенант позволил мне взять к нам на фрегат раненого голландского офицера, который все еще лежал без чувств на карронаде. Мы бережно спустили его в шлюпку, и, пристав к «Каллиопе», я донес обо всем капитану и представил ему саблю пленного офицера.

В это время мистер Кольпеппер выбежал наверх в беспорядке, без парика, с клочком бумаги в руке. Он дрожал от страха и, сделав низкий поклон капитану, сказал:

– Рапорт о числе убитых и раненых, капитан.

Капитан, видя, что комиссар прервал меня, сказал ему с досадою:

– Мистер Кольпеппер, это обязанность доктора присылать мне рапорт об убитых и раненых. Ступайте вниз и обращайте более внимания на вашу одежду.

Старый Кольпеппер исчез, а я продолжал доносить капитану, в каком состоянии находится приз. Он тотчас приказал послать на него людей, чтобы по возможности исправить повреждения.

В то же время пленного офицера снесли вниз, и я уступил ему свою каюту.

Рассветало. Матросы очищали палубы, закопченные порохом и залитые кровью. Все были утомлены, но еще не время было думать об отдыхе.

Другую шлюпку с мастеровыми и лекарем послали на пленный фрегат. Второй лейтенант не оставался праздным; он приготовлял фальшивые мачты, очищал палубы, бросал убитых за борт, а раненых приказывал сносить вниз.

– Кто из наших мичманов ранен? – спросил у меня капитан.

– Я слышал, что Джем убит, но не знаю кто ранен. Вероятно, мистер Дотт; иначе он был бы здесь.

– Часовой, спроси, кто из мичманов ранен? – сказал капитан.

– Мистер Кестльс и мистер Дотт, – отвечал часовой.

– Хорошо, – сказал капитан, – по крайней мере, он на несколько времени перестанет шалить; я слышал, что он сделал с комиссаром.

Дотт лежал в каюте смежной с моею. Он не спал; у него была сильная лихорадка.

– Ты ранен, Том?

– Я и сам не знаю, – отвечал он. – Принеси мне немного воды, Кин.

Я принес воды.

– Куда же ты ранен?

– Кажется, в бок. Что-то ударило меня, и я упал прямо в люк; после этого я ничего не помню.

– Ну, по крайней мере, тебя не накажут теперь за Кольпеппера.

– Нет, – отвечал с улыбкою Дотт, – но я сыграл бы с ним еще лучшую штуку, если бы знал, что мы будем сражаться. Мне хотелось бы повернуться на другой бок, Кин.

Я повернул бедного Тома в его койке и отошел от него. Я взглянул на сына голландского капитана; он спал, он был нежного сложения, с прекрасными, даже женскими чертами лица. Мне стало жаль его; потеряв отца, он еще должен был провести лучшие годы жизни в плену.

Через десять дней мы пришли с нашим призом в Порт-Рояль. Капитан поехал на берег, и через несколько часов нас освободили от пленных. Фрегату для починки приказано было идти в Англию, а мистер Гипслей назначен был командиром военного шлюпа.

Через неделю мы пошли в Англию.

Капитан Дельмар кротко обходился с сыном голландского капитана и не отослал его на берег с ранеными, но позволил ему остаться на фрегате. Он выздоравливал медленно, но скоро был вне опасности и ходил с подвязанной рукой задолго до прихода нашего в Англию. Мне казалось, что старый Кольпеппер не был более в милости у капитана. Через семь недель по выходе из Порт-Рояля мы бросили якорь у Спитгеда.

Быть может, я ошибался, но мне казалось, что чем ближе мы подходили к берегам Англии, тем капитан Дельмар холоднее и строже обходился со мною. Обиженный этим, я старался отыскать причину его перемены и удостоверился, что в нем опять закипела гордость. Он возвращался в отечество, чтобы, с одной стороны, встретить своих знатных друзей, а с другой – вспомнить о моей матери и о связи с нею, казавшейся ему унизительною, если только может быть унизительна женщина, пожертвовавшая всем для человека из любви к нему. Быть может, он думал, что матушка откроет мне тайну, которую я давно уже носил на груди своей; или не боялся ли он, что теперь, перестав быть ребенком, я стану требовать своих прав? Такие мысли тревожили меня, и я не искал даже советов Боба Кросса.

Когда капитан уехал с корабля, я не просился на берег, как другие мичманы, чтобы повидаться с родными. Одно только обрадовало меня, когда я узнал, что депеши, привезенные нами в Англию, напечатаны, и обо мне упомянуто в них вместе с другими.

Когда фрегат ввели в док, то нашли, что его починка будет продолжаться несколько месяцев. Тогда велено было раздать команде жалованье. В то же время капитан уехал в Лондон. Во время пребывания его в Портсмуте я ни разу не говорил с ним; но когда вышел приказ о разоружении фрегата, я получил от него короткое и холодное письмо, в котором он писал, что я могу, ежели хочу, поступить на другой корабль или остаться при брантавахте до тех пор, пока он получит другое судно.

Я благодарил его за внимание и писал, что я хотел бы остаться при брантвахте до того времени, когда он получит новый фрегат.

Единственным ответом на мое письмо был приказ от адмиралтейства о причислении меня к брантвахте.

Не считаю нужным говорить, что я часто писал и получал ответы от матушки, которая была в восхищении, что обо мне отзывались с похвалою в депешах, но я отложу на время семейные новости и прежде расскажу, что случилось на фрегате до его разоружения.

Глава XXVIII

Читатель быть может вспомнит, что пленному голландскому офицеру Вангильту позволено было отправиться в Англию на нашем фрегате вместо того, чтобы идти в тюрьму. Мы скоро подружились с ним; я еще более принял в нем участие, когда узнал, что он двоюродный брат Минны Вандервельт. Он был грустен во время перехода; и мог ли он радоваться, зная, что должен остаться в плену до окончания войны?

– Не можете ли вы убежать? – спросил я его однажды.

– Не знаю, – отвечал он. – Если бы только мне выйти из тюрьмы, я легко мог бы переправиться через канал с помощью смоглеров[4]4
  Smuggler – контрабандист.


[Закрыть]; у меня есть знакомые в Англии, которые помогут мне.

Когда капитан Дельмар уехал в город, он совсем позабыл о бедняжке, а мистер Веймс, оставшийся за командира, не делал о нем особенного донесения, желая отсрочить тем заключение в тюрьму молодого Вангильта, которого все любили.

Участие к нему заставило меня позабыть мои обязанности. Я знал, что поступаю дурно, но мне казалось, что в Англии находится столько тысяч пленных, что потеря одного из них не может быть для нее чувствительна, и я стал придумывать средства к его побегу.

Но я нашел, что без содействия Боба Кросса ничего не в состоянии сделать, и потому решился с ним посоветоваться. Боб покачал головою и сказал, что за это могут повесить.

– Но, – прибавил он, – жаль надевать цепи на такого молодца; к тому же он потерял отца, так ему не следует терять свободы. Но, мистер Кин, чем я могу помочь вам?

– Видишь, Боб, сюда часто приезжает хорошенькая девушка со старухой, и я видел, как ты спускался к ним в лодку и говорил с нею.

– Да, – отвечал Боб, – это та самая малютка, о которой я говорил вам, и которая повторяла свои басни у меня на коленях. Дело в том что я хотел бы на днях на ней жениться. С ней всегда приезжает мать ее, которая не позволяет ей входить на фрегат вместе с другими женщинами, потому что она скромна и добра, даже слишком добра для меня.

– Отчего же, Боб?

– Когда я в первый раз ее увидел, она жила с матерью тем, что они могли выработать. Отец ее давно уже был убит в сражении, и я помогал им чем мог. Теперь, однако, я нахожу, что хотя обстоятельства не переменились, но они сделались более затруднительными. Дядя ее овдовел; он богатый человек, и, будучи совершенно слеп, взял к себе мать и дочь и так полюбил Мери, что хочет оставить ей все свое состояние, если она найдет себе хорошую партию. Но ежели она выйдет за меня замуж, то это не будет блестящая партия: в том-то и дело.

– Кто ее дядя?

– Он был смоглером и удачно занимался контрабандою; у него теперь шесть или семь домов, кроме того, в котором он живет сам; я еще ни разу его не видел. Он ослеп вскоре после того, как оставил контрабанду, и считает свою слепоту небесным наказанием, по крайней мере, так уверяла его покойная жена; теперь он твердит о своих грехах.

– Но я все не вижу, отчего ты должен отказываться от невесты.

– Ни она, ни мать ее не хотят, чтобы я ее оставил. Я бы мог хоть завтра жениться на ней, без его согласия, но не хочу повредить ей.

– Ты говоришь, что он слеп?

– Совершенно слеп.

– Мы поговорим об этом в другой раз. Теперь я хочу только помочь убежать бедному Вангильту. Он говорил, что если бы только ему удалось бежать отсюда, смоглеры перевезли бы его в Голландию. Мне кажется, что ему легче можно уйти с фрегата, если б он оделся в женское платье; теперь приезжают и уезжают так много женщин.

– Особенно в тот день, когда будут раздавать жалованье; я вижу, вы хотите, чтобы Мери привезла ему свое платье.

– Именно; и так как ее дядя был смоглером, то мы можем спросить у него совета, как лучше переправить его; Вангильт с радостью заплатит ему. Это познакомит и меня и тебя со стариком. Мне кажется, лучше уверить старика, что мы отправляем женщину. Но как же нам назваться?

– Я буду наемщиком судов, а ты капитаном.

– Капитаном, мистер Кин?

– Да, капитаном, который командовал купеческим кораблем и теперь ожидает другого.

Я посоветуюсь с Мери и ее матерью, они приедут после обеда. Быть может, помогая мистеру Вангильту, я помогу и себе.

Вечером Боб Кросс сказал мне, что Мери и ее мать готовы помогать нам, и чтобы мы на другой день переговорили со стариком.

На другой день я отпросился на берег вместе с Кроссом. На дороге мы встретили Мери и ее мать, которые показали нам дом старика Вагорна. Мы вошли и застали старика с трубкою – во рту.

– Кто пришел? – вскричал он.

– Друзья, – сказал Кросс, – два человека пришли переговорить с вами о деле.

– О деле? Я не занимаюсь делами, я давно бросил дела, я думаю только о моей погибшей душе.

Он был прекрасный старик, хотя сгорбленный летами. Серебристые волосы падали на воротник его; борода была небрита, но подстрижена; глаза, лишенные зрения, придавали ему грустный вид.

– Позвольте мне познакомиться с вами и представить вам моего друга капитана, – сказал я, – мы пришли просить вашей помощи.

– Моей помощи? Бедный слепец, как могу помочь я вам.

– Дело в том что одна молодая женщина желает возвратиться к своим друзьям в Голландию и, зная, что вы знакомы с людьми, которые рыскают туда и назад, мы пришли просить вас помочь нам.

– То есть вы слышали, что я был смоглером. Люди говорят это; но уверяю вас, что я платил пошлину королю за табак, чай и другие товары. Воздадите кесарево кесарю. Я следую Писанию, джентльмены. Я бедный, несчастный грешник, – Бог да простит меня.

– Мы ничего не просим противного Писанию, мистер Вагорн; мы обязаны помогать просящим помощи, а это бедная молодая женщина.

– Бедная молодая женщина. Если она бедна, то, верно, недаром. Впрочем, джентльмены, я уже давно все бросил и теперь думаю только о моей грешной душе. Прощайте, джентльмены.

В эту минуту возвратилась Мери с матерью, и мы встали.

– Миссис Джеме, вы ли это с Мери? Ко мне пришел капитан со своим другом, но с напрасною просьбою.

Я пересказал миссис Джеме причину нашего прихода и просил ее склонить старика на нашу сторону.

– Отчего же вы не хотите помочь им, мистер Вагорн? Это доброе дело, и Небо наградит вас за него.

– Да, конечно; но она бедная женщина и не может заплатить за переезд, так нечего об этом и говорить.

– Напротив, – отвечал я, – шкипер получит здесь доверенность на 100 ф. стерл., которые будут немедленно выплачены ему по приезде во Францию или Голландию.

– Немедленно выплачены?.. Хорошо, я посмотрю…

– Мы можем даже теперь принести вам деньги, если только вы согласитесь принять к себе женщину до ее отъезда.

– Хорошо, я согласен, – отвечал старик. – Я бедный грешник и делаю это только из любви к ближнему. Смотрите, принесите же деньги завтра.

– Непременно, – отвечал Боб.

– Прощайте же, капитан Кросс. До свидания, господа.

Мы ушли. Миссис Джеме стала хвалить старику наружность капитана Кросса; Мери же уверяла его, что предпочитает меня.

Возвратясь на фрегат, я рассказал все Вангильту. Он крепко пожал мне руку со слезами на глазах.

– Вы как офицер подвергаетесь для меня большой опасности. Что касается до денег, то, зная меня, вы можете быть уверены, что я тотчас вышлю их; но за ваше великодушие я никогда не в состоянии буду заплатить вам.

– Как знать? – отвечал я. – Теперь война, и, быть может, я буду также нуждаться в вашей помощи.

На другой день миссис Джеме доставила нам через Кросса необходимое женское платье. Через день раздавали жалованье и на фрегате была такая суматоха, что не было никакой трудности убежать. Вангильт надел женское платье и шляпку в мичманской каюте, и Боб Кросс проводил его до шлюпки, в которой уже дожидалась миссис Джеме. Я отдал ей 100 ф. стерл. для передачи старому Вагорну. Шлюпка отвалила. Вангильт благополучно прибыл к дому Вагорна, где скрывался около восьми дней, и потом его перевезли на французский берег.

Окончив успешно это дело, я простился с Кроссом и поехал в Чатам повидаться с матушкою. Я наперед составил план, как действовать. Я уже не был ребенком, но человеком взрослым и рассудительным.

По приезде в Чатам я поспешил к дому, из которого так таинственно исчез. Матушка бросилась в мои объятия и, казалось, не могла на меня наглядеться. Три с половиною года изменили меня так, что она с трудом узнала меня, представляя себе, что я все такой же ребенок, каким она передала меня Кроссу. Она гордилась мною; мои приключения и опасности были известны ей, и, казалось, что многие поздравляли ее с моею успешною службою. Бабушка, много постаревшая, была гораздо ласковее со мною, и между нами не было помина о прошлом. Тетушка Милли и капитан также обрадовались моему возвращению и показали мне двух своих детей.

Матушка сама почти не занималась торговлею, но, несмотря на то, я нашел, что у нас в доме все процветало.

Первые два или три дня посвящены были рассказам, известиям, объяснениям и удивлению, как обыкновенно случается после долгой разлуки; после этого все пошло по-прежнему, но матушка напрасно уже хотела взять прежнюю власть надо мною; я рассудил, что хотя она и умная женщина, но что я должен управлять ею, и сообщил ей это при первом случае.

Говоря о капитане Дельмаре, я прямо сказал ей, что знаю, что он мой отец и что у меня есть к тому письменные доказательства. Сначала она отвергала это; но я сказал ей, что притворство бесполезно, что у меня есть письмо, в котором он уведомлял ее о моей смерти, и что не тень моя, но я испугал бабушку.

Это был мой первый и тяжелый удар для бедной матушки; я любил ее и хотел сначала пощадить, но на этом основывались все мои планы, и я хотел, чтобы она помогала мне.

Бедная матушка была поражена, как громом, когда увидела, что уже бесполезно скрывать от меня истину; она закрыла лицо руками, я утешал ее и ласкал и даже готов был плакать вместе с нею; но с этого времени я взял над нею власть, которую она больше не оспаривала. Не должно думать, что я обходился с нею грубо; напротив, я был ласковее и перед посторонним покорнее прежнего; она была моим единственным другом, и только ей я открывал причину моих поступков.

Между нами исчезла недоверчивость. Я рассказал ей, как обходился со мною капитан Дельмар, как он стыдился моего родства и как вместе с тем гордился мною. Я объяснил ей, как я вел себя в отношении к нему и как впредь намерен вести себя.

– Персиваль, – сказала матушка, – я вижу справедливость твоих слов и одобряю твое поведение, вообще говоря. Но ты не хочешь высказаться до конца. Я вижу, что у тебя есть какое-то определенное намерение. Позволь же тебя спросить – какая у тебя окончательная, особенная цель? Ты, очевидно, хочешь упрочить его расположение к себе, хочешь, чтоб он не забыл о тебе при смерти? Но, быть может, у тебя есть еще что-нибудь на сердце, что тебя привлекает еще больше, чем все это? Скажи мне, права ли я?

– Да, матушка, я хочу, чтобы капитан Дельмар признал меня своим сыном.

– Он никогда не сделает этого, Персиваль, и мне кажется, что ты ничего не выиграешь. Когда ты будешь принят в свете, твое происхождение, быть может, будут считать незнатным; но ты родился в то время, когда я была замужем, и это лучше признания, которое ты хочешь получить от капитана Дельмара. Ты не предвидишь обид, которые можешь получить через него.

– Я родился во время вашего замужества, матушка, как вы говорите, как и многие другие, которые теперь уже пэры королевства и в силу своего рождения наследуют земли, которых иначе не унаследовали бы. И ваш позор (простите, что я употребляю это слово), и мои несчастия, конечно, покрыты вашим браком, который и служит ответом на всякого рода разговоры о моей незаконнорожденности. Никаких обид я не боюсь, потому что сумею постоять за себя. Но для меня не все равно, будут ли люди знать, что я сын матроса Бена или сын будущего лорда де Версли. Я хочу, чтобы капитан Дельмар объявил об этом свету, прежде чем свет бросит это мне в лицо. Во всяком случае, признание капитана Дельмара может польстить моей гордости, потому что я чувствую, что я не сын вашего мужа, но что благородная кровь кипит в моих жилах. Я хочу лучше вполовину принадлежать к аристократии, чего бы это мне ни стоило, чем дать повод думать, что я сын человека, которого вы по необходимости признали своим мужем.

– Персиваль, Персиваль…

– Матушка, мне нужна ваша помощь. Позвольте мне спросить вас, имеете ли вы довольно денег для того, чтобы оставить торговлю и жить независимо?

– Я имею столько, Персиваль, что могу жить без нужды; я продолжала заниматься торговлею единственно для твоей пользы.

– Так, прошу вас, оставьте как можно скорее торговлю; я не ищу денег.

– Но что заставляет тебя просить меня об этом?

– Матушка, я буду откровенен с вами. Я хочу, чтобы вы оставили торговлю и удалились в какой-нибудь отдаленный уголок Англии, я хочу, чтобы вы переменили свое имя так, чтобы капитан Дельмар подумал, что вы умерли.

– Зачем это, Персиваль? Я не вижу, каким образом это принесет тебе пользу. Он заботится о тебе для меня, и известие о моей смерти может заставить его чуждаться тебя.

– Капитан Дельмар добр и благороден, и память о вас сделает для меня более, чем ваше существование. Во всяком случае, если он захочет меня отвергнуть, я имею его письменное доказательство, что я его сын, и могу употребить его в случае необходимости. Вы верно исполните мое желание. Оставьте скорее торговлю и удалитесь отсюда. Когда будет нужно, я извещу его о вашей смерти. Он, верно, скоро уедет из Англии.

Прошел еще месяц, и матушка, окончив все дела, простилась с сестрою и друзьями и уехала из Чатама, в котором жила более семнадцати лет.

Задолго перед этим я получил письмо от молодого Вангильта, в котором он извещал меня о благополучном прибытии своем в Амстердам и возвращал мне деньги, заплаченные за его переезд. Письмо его дышало благодарностью, но ни одно слово не могло обвинить меня, если бы оно попало в чужие руки.

Когда бегство Вангильта стало известно, командир судна старался скрыть это, чтобы избавить себя от ответственности, и дело тем и кончилось.

За несколько дней до отъезда матушки в Чатам я ездил в Лондон за деньгами, присланными Вангильтом, а оттуда отправился в Портсмут, чтобы передать часть их Бобу Кроссу. Я нашел, что Боб не терял даром времени, и что старый смоглер уже принимал его, как жениха своей племянницы. Но так как Мери была еще очень молода, и Боб признался, что у него не слишком много денег, то старик хотел, чтобы прежде свадьбы Боб два или три раза сходил в море, к чему также склоняли его Мери и мать ее. Я старался дать старику самое выгодное понятие о Кроссе. Я даже говорил, что если он не в состоянии будет получить корабля, то я готов помочь ему деньгами; и я уверен был, что в случае необходимости матушка не отказала бы мне в них; но Боб, имея не более тридцати лет, был славным моряком и всегда мог найти место на военном корабле. Чтобы избавиться от вербовки, Кросс оделся капитаном купеческого корабля.

Удостоверясь, что здесь дела идут хорошо, я опять возвратился в Чатам, чтобы проводить матушку и бабушку в Девоншир. Простясь с тетушкою и капитаном Бриджменом мы поехали в Лондон и, пробыв там несколько дней, отправились в Ильфрекомб, где думала поселиться матушка, переменив свое имя.