Текст книги "Пармская обитель"

Фабрицио, крадучись, подошел к двери и очутился лицом к лицу с молодым и смазливым писцом, который говорил сам с собой, напевая: «Ну что ж, отметим паспорт и сделаем росчерк».

– Вы куда, сударь, желаете ехать?

– В Мантую, Венецию и Феррару.

– Прекрасно, Феррара, – повторил чиновник и, насвистывая, поставил на паспорте штемпель, смазанный синими чернилами, быстро вписал в пробелах слова «Мантуя, Венеция, Феррара», затем повертел в воздухе рукой, подписался и, обмакнув перо, медленно, с великим тщанием украсил подпись росчерком. Фабрицио следил за всеми движениями пера; чиновник полюбовался на свой росчерк, добавил к нему пять-шесть завитушек и наконец отдал Фабрицио паспорт, весело сказав: – Счастливого пути, сударь.

Фабрицио вышел на улицу, стараясь скрыть торопливость своих шагов, как вдруг кто-то дотронулся до его плеча; он инстинктивно схватился за рукоятку ножа и, не будь вокруг домов, пожалуй, поступил бы опрометчиво. Человек, остановивший его, заметил этот испуг и сказал в виде извинения:

– Я вас три раза окликнул, сударь, вы не ответили. Есть у вас что-нибудь предъявить к досмотру?

– Ничего, кроме носового платка. Я иду совсем недалеко, поохотиться в поместье родственников.

Фабрицио пришел бы в полное замешательство, если бы у него спросили фамилию этих родственников. От палящей жары и волнения он обливался потом и весь вымок, как будто упал в По. «Для столкновений с актерами у меня хватает мужества, но писцы, любители медных драгоценностей, меня подавляют. На эту тему я сочиню комический сонет для герцогини».

Войдя в Казаль-Маджоре, Фабрицио свернул вправо, на какую-то грязную улицу, спускавшуюся к берегу По. «Мне очень нужна помощь Бахуса и Цереры», – подумал он и направился к дому, над дверью которого висел на палке серый лоскут с надписью: «Trattoria»[19]19
  Трактир (ит.).


[Закрыть]. У входа чуть не до земли свисала грубая холстина, натянутая на два тонких деревянных обруча и защищавшая тратторию от знойных, отвесных лучей солнца. Полураздетая и очень красивая хозяйка встретила гостя весьма приветливо, что доставило ему живейшее удовольствие; он поспешил сообщить, что умирает с голоду. Пока хозяйка готовила ему завтрак, вошел мужчина лет тридцати; войдя, он не поздоровался и по-домашнему уселся на скамью. Вдруг он вскочил и обратился к Фабрицио:

– Eccelenza, la riverisco! (Мое почтение, ваше сиятельство!)

Фабрицио был очень весел в эту минуту, и вместо мрачного раздумья его охватил смех; он ответил:

– Черт побери! Откуда ты знаешь мое сиятельство?

– Как, ваше сиятельство! Вы не узнали меня? Я Лодовико, служил в кучерах у герцогини Сансеверина. Но в усадьбе Сакка, куда мы ездили каждое лето, я всегда хворал лихорадкой, и вот я попросил герцогиню дать мне отставку с пенсией и бросил службу. Теперь я богач: я мог рассчитывать самое большее на двенадцать экю в год, а герцогиня мне назначила пенсию в двадцать четыре экю; она сказала, что мне надо иметь досуг для сочинения сонетов, – я ведь поэт, пишу на тосканском наречии. А граф сказал, что если когда-нибудь со мной случится беда, мне стоит только обратиться к нему. Я имел честь везти вас, монсиньор, один перегон, когда вы, как добрый христианин, ездили на богомолье в Веллейский монастырь.

Фабрицио всмотрелся в этого человека и с трудом узнал его: в casa Sanseverina он был одним из самых франтоватых кучеров; теперь же он называл себя богачом, а весь его костюм состоял из рваной рубашки толстого холста и холщовых штанов, некогда выкрашенных в черный цвет и едва доходивших ему до колен; наряд этот дополняли грубые башмаки и дрянная шляпа; вдобавок он, видимо, недели две не брился. Уничтожая яичницу, Фабрицио вел с ним разговор, как с равным; по всей видимости, Лодовико был возлюбленным хозяйки. Быстро покончив с завтраком, Фабрицио шепнул ему:

– Мне надо сказать вам два слова.

– Ваше сиятельство, вы можете свободно говорить при хозяйке: она, право, славная женщина, – заметил с нежным видом Лодовико.

– Ну хорошо. Друзья мои, – начал Фабрицио без малейшего колебания. – Я попал в беду, и мне нужна ваша помощь. Мое дело совсем не политическое, я просто-напросто убил человека, который пытался застрелить меня за то, что я разговаривал с его любовницей.

– Ах, бедненький! – воскликнула хозяйка.

– Ваше сиятельство, положитесь на меня! – воскликнул кучер; глаза его загорелись пылкой преданностью. – Куда же вы решили бежать, ваше сиятельство?

– В Феррару. Паспорт у меня есть, но я предпочитаю не вступать в разговоры с жандармами; может быть, им все уже известно.

– Когда вы ухлопали того человека?

– Нынче утром, в шесть часов.

– Не запачкано ли у вас платье кровью, ваше сиятельство? – спросила хозяйка.

– Я сразу подумал об этом, – заметил бывший кучер. – Да и сукно-то на вас уж очень тонкое, такую одежду не часто встретишь в наших деревнях, – она вызовет любопытство. Я схожу к еврею, куплю для вас платье. Вы, ваше сиятельство, почти одного роста со мною, только потоньше будете.

– Ради бога, не величайте меня «сиятельством», это может привлечь внимание.

– Слушаю, ваше сиятельство, – ответил кучер, выходя из траттории.

– Погодите, погодите! – крикнул Фабрицио. – А деньги? Вернитесь!

– Зачем вы говорите о деньгах? – сказала хозяйка. – У него есть шестьдесят семь экю, и все они к услугам вашего сиятельства. У меня у самой наберется около сорока экю, – добавила она, понизив голос, – и я от всего сердца предлагаю их вам. Когда что-нибудь такое приключится, не всегда у человека при себе бывают деньги.

Войдя в тратторию, Фабрицио из-за жары снял с себя редингот.

– А вот такой жилет, какой на вас, может доставить нам неприятности, если кто-нибудь войдет сюда. Превосходное английское пике. На него всякий обратит внимание.

И хозяйка дала нашему беглецу черный холщовый жилет своего мужа. Через внутреннюю дверь в комнату вошел высокий и щеголеватый молодой человек.

– Это мой муж, – заметила хозяйка. – Пьетро-Антонио, – сказала она мужу, – наш гость – друг Лодовико. Нынче утром с ним случилось несчастье на том берегу реки. Он хочет бежать в Феррару.

– В чем же дело? Мы переправим его, – ответил муж весьма учтивым тоном. – У Карло-Джузеппе есть лодка.

Так же просто, как мы рассказали о страхе нашего героя в полицейской канцелярии у моста, признаемся и в другой его слабости: у него слезы выступили на глазах – так растрогала его необычайная отзывчивость, которую он встретил у этих крестьян; он подумал также о доброте, столь свойственной его тетке; ему хотелось озолотить этих людей.

Лодовико вернулся с узлом в руках.

– Значит, прощай, старый наряд? – благодушно спросил у Фабрицио муж.

– Не в наряде дело! – весьма встревоженным тоном ответил Лодовико. – О вас уже начинают судачить. Люди видели, как вы свернули с главной улицы в наш vicolo[20]20
  Переулок (ит.).


[Закрыть] и при этом озирались, – заметно было, что вы хотите скрыться.

– Скорее! Подымитесь в спальню, – сказал муж.

В спальне, очень просторной и красивой комнате, где в обоих окнах вместо стекол был натянут небеленый холст, стояли четыре огромные кровати, каждая шести футов ширины и высотою в пять футов.

– Скорей, скорей! – торопил Лодовико. – У нас тут есть один наглец жандарм, недавно назначенный; он вздумал приударить за той хорошенькой бабенкой, которую вы видели внизу, а я его предупредил, что он может нарваться на пулю, когда отправится в обход по дорогам. Если этот пес услышит про ваше сиятельство, он захочет нам насолить и постарается вас арестовать здесь, чтобы про тратторию Теодолины пошла дурная слава. Эге! Этот porco[21]21
  Свинья, «скотина» (ит.).


[Закрыть], значит, защищался! – заметил Лодовико, увидев пятна крови, пропитавшей рубашку Фабрицио и платки, которыми были перетянуты раны. – Вас арестуют! Улик для этого во сто раз больше, чем надо. А я не купил рубашки!..

Он без всяких церемоний открыл шкаф, достал одну из рубашек хозяина, и вскоре Фабрицио был уже одет как богатый крестьянин. Лодовико снял висевшую на гвозде рыбачью сетку, положил платье Фабрицио в корзинку для рыбы, бегом спустился с лестницы и быстро вышел через заднюю дверь. Фабрицио следовал за ним.

– Теодолина! – крикнул Лодовико, проходя мимо траттории. – Прибери то, что осталось наверху. Мы будем ждать в ивняке, а ты, Пьетро-Антонио, поскорее пошли нам лодку. Скажи: заплатят хорошо.

Лодовико заставил Фабрицио перебраться по меньшей мере через двадцать канав; через самые широкие из них были перекинуты длинные, гнувшиеся под ногами доски; пройдя по таким мосткам вслед за Фабрицио, Лодовико убирал их. Одолев последнюю канаву, Лодовико с особым удовольствием вытянул доску.

– Теперь передохнем, – сказал он. – Этой собаке жандарму придется больше двух лье пробежать, чтобы поймать ваше сиятельство. Как вы побледнели! – сказал он, взглянув на Фабрицио. – Хорошо, что я захватил с собой бутылочку водки.

– Да, это очень кстати: рана в бедре уже дает себя чувствовать, и к тому же я изрядно перетрусил в полиции, у моста.

– Ну еще бы! – сказал Лодовико. – Ведь у вас вся рубашка окровавлена! Удивительно, как это вы решились говорить с полицейскими! А в ранах я понимаю толк. Я вас проведу в одно прохладное местечко, и вы соснете часок; за нами туда приедут в лодке, если только удастся раздобыть ее. А если не удастся, вы немного отдохните, и мы сделаем пешком еще два лье до мельницы, а там уж мне дадут лодку. Вы, ваше сиятельство, лучше меня знаете: герцогиня будет в отчаянии, когда узнает об этом несчастье: ей скажут, что вы смертельно ранены, а может быть, станут даже говорить, что вы предательски убили того человека. Маркиза Раверси, понятно, постарается распустить дурные слухи, чтобы огорчить вашу тетушку. Не напишете ли вы герцогине письмо, ваше сиятельство?

– А как его доставить?

– На той мельнице, куда мы пойдем, батраки зарабатывают двенадцать су в день. За полтора дня можно дойти до Пармы – значит, за такой путь надо посыльному заплатить четыре франка да два франка за то, что башмаки истреплет, – следовательно, шесть франков, если пошлет с поручением человек бедный, вроде меня, а раз это для знатного господина, надо дать двенадцать франков.

Когда добрались до места отдыха, в прохладной тени густого ивняка и ольхи, Лодовико ушел еще на целый час, чтобы достать чернил и бумаги.

– Боже мой, как здесь хорошо! – воскликнул Фабрицио. – Прощай, моя карьера! Я никогда не буду архиепископом.

Возвратившись, Лодовико увидел, что Фабрицио спит глубоким сном, и не стал его будить. Лодка прибыла только на закате; Лодовико издали ее увидел, разбудил Фабрицио, и тот написал два письма.

– Ваше сиятельство, – смущенно сказал Лодовико, – вы куда ученее меня и, боюсь, в глубине души будете недовольны, если я скажу вам еще кое-что…

– Я не такой дурак, как вы думаете, – ответил Фабрицио. – Что бы вы ни сказали, вы всегда будете в моих глазах верным слугой моей тетки и человеком, который сделал все возможное, чтобы выручить меня из большой беды.

Понадобилось немало заверений, чтобы ободрить Лодовико, а когда он наконец отважился заговорить, то начал с длинного вступления, затянувшегося минут на пять. Фабрицио стал уже терять терпение, но затем подумал: «Кто тут виноват? Мы сами. Этот кучер, сидевший на козлах, прекрасно видел наше тщеславие». Преданность все же заставила Лодовико высказаться откровенно.

– Маркиза Раверси не пожалела бы никаких денег, чтоб перехватить те два письма, которые вы пошлете в Парму. Они написаны вами собственноручно и, следовательно, являются юридическими уликами против вас. Вы, ваше сиятельство, пожалуй, сочтете мое предложение нескромным любопытством и, может быть, постыдитесь утруждать герцогиню: ей трудно разобрать мой корявый кучерский почерк, но все-таки забота о вашей безопасности побуждает меня спросить вас, хотя вы, возможно, сочтете это дерзостью: не пожелаете ли вы, ваше сиятельство, продиктовать мне эти два письма? Тогда только я один окажусь под подозрением, а для меня это не страшно: в случае нужды я скажу, что вы появились передо мною в поле с роговой чернильницей в одной руке, с пистолетом – в другой и заставили меня писать.

– Дайте мне вашу руку, дорогой Лодовико! – воскликнул Фабрицио. – А чтобы доказать вам, что я не хочу таиться от такого друга, как вы, вот вам оба письма, возьмите и перепишите их.

Лодовико высоко оценил такой знак доверия и был очень им тронут, но, переписав несколько строк, заметил, что по реке быстро плывет лодка.

– Я напишу скорее, – сказал он Фабрицио, – если вы, ваше сиятельство, потрудитесь диктовать мне.

Когда письма были закончены, Фабрицио поставил в последней строке одного письма букву «А», в другом – «Б», затем на маленьком клочке бумаги написал по-французски: «Верьте А и Б» – и скомкал его. Посланец должен был спрятать эту смятую бумажку в своей одежде.

Лодка подплыла ближе, слышны были голоса; Лодовико окликнул гребцов, назвав их чужими именами; они не ответили, но, проплыв туазов на пятьсот дальше, причалили к берегу, опасливо озираясь, не видит ли их какой-нибудь таможенник.

– Я в вашем распоряжении, – сказал Лодовико, обращаясь к Фабрицио. – Желаете, я сам отнесу письма в Парму, а желаете, провожу вас до Феррары?

– Проводите меня до Феррары. Я не смел просить вас о такой услуге. Ведь когда мы высадимся на берег, надо постараться войти в город, не предъявляя паспорта. Скажу вам, что мне чрезвычайно неприятно путешествовать под именем Джилетти, а я не знаю, кто, кроме вас, мог бы купить для меня другой паспорт.

– Что же вы не сказали об этом в Казаль-Маджоре? Я знаю одного шпиона, он продал бы мне превосходный паспорт, и недорого: франков за сорок, за пятьдесят.

Из двух гребцов, пригнавших лодку, один родился на правом берегу По и, следовательно, не нуждался в заграничном паспорте для путешествия в Парму; он взялся отнести письма. Лодовико, умевший грести, заявил, что сядет на весла с его товарищем и благополучно доведет лодку.

– В низовьях По нам попадутся вооруженные полицейские баркасы, но я сумею ускользнуть от них.

Более десяти раз приходилось им прятаться меж маленьких низменных островков, в зарослях ивняка. Три раза вылезали на берег, выжидая, пока пройдет флотилия пустых лодок под надзором полицейских судов. Лодовико воспользовался этими долгими минутами досуга и прочел Фабрицио несколько своих сонетов. Чувства в них были искренние, но как будто не могли пробиться сквозь слова и теряли всю свою силу, – не стоило труда облекать их в стихи; странно, что этот бывший кучер, отличавшийся пылкими страстями и самобытным восприятием жизни, становился холодным и заурядным, когда брался за перо. «А в светском обществе мы видим обратное, – думал Фабрицио, – в нем теперь всё умеют выразить в изысканной форме, но сердцу нечего сказать». Он понял, что может доставить этому преданному слуге великое удовольствие, исправив грамматические ошибки в его сонетах.

– Надо мной смеются, когда я показываю кому-нибудь свою тетрадку, – сказал Лодовико. – Но если вы, ваше сиятельство, соблаговолите продиктовать мне по буквам трудные слова, завистникам не к чему будет придраться: правописание не создает таланта.

Только на третьи сутки ночью Фабрицио вполне благополучно высадился в ольховой рощице, не доехав одного лье до Понте-Лаго-Оскуро. Весь следующий день он прятался в коноплянике, а Лодовико один отправился в Феррару; там он снял небольшую комнатку у бедного еврея, который сразу понял, что тут можно хорошо заработать, если держать язык за зубами. В сумерках Фабрицио въехал в Феррару верхом на крестьянской лошадке – пешком он идти не мог: солнце напекло ему голову на реке, рана у бедра и рана в плече, которое Джилетти проткнул ему шпагой в начале поединка, воспалились и вызвали лихорадку.

XII

Еврей, хозяин квартиры, разыскал надежного хирурга, и тот, сообразив тоже, как здесь можно поживиться, сказал Лодовико, что по долгу совести обязан сообщить полиции о ранах молодого человека, которого Лодовико именует своим братом.

– Закон ясен, – добавил хирург. – Совершенно очевидно, что ваш брат не мог сам себя ранить, как он рассказывает, упав будто бы с лестницы в ту минуту, когда у него в руке был раскрытый нож.

Лодовико холодно ответил совестливому хирургу, что если тот послушается велений своей совести, то, прежде чем покинуть Феррару, он, Лодовико, будет иметь честь своей собственной рукой показать на нем действие раскрытого ножа. Когда он сообщил Фабрицио об этой беседе, тот разбранил его. Однако надо было бежать, не теряя ни минуты. Лодовико сказал еврею, что брату полезно будет подышать свежим воздухом, сходил за экипажем, и друзья покинули этот дом навсегда.

Читатель, вероятно, найдет слишком длинным рассказ о всевозможных уловках, к которым вынуждало отсутствие паспорта, такого рода беспокойства во Франции уже нет, но в Италии, особенно у берегов По, только и речи что о паспортах. Беспрепятственно выехав из Феррары, как будто на прогулку, Лодовико отпустил экипаж, вернулся затем в город через другие ворота и приехал за Фабрицио в седьоле, которую нанял для путешествия на двенадцать лье. Неподалеку от Болоньи друзья приказали кучеру выбраться проселками на ту дорогу, что ведет в Болонью из Флоренции. Ночь они провели в самой убогой харчевне, какую им удалось отыскать, а наутро Фабрицио почувствовал себя в силах немного пройтись пешком, и они вошли в Болонью, как будто возвращаясь с прогулки. Паспорт Джилетти они сожгли: смерть актера, несомненно, уже стала известна, и менее опасно было оказаться под арестом за отсутствие паспорта, чем за предъявление паспорта убитого человека.

Лодовико знал в Болонье двух-трех слуг из богатых домов и отправился на разведку. Он рассказал им, что пришел из Флоренции, что дорогой его младший брат, которого он взял с собой, задержался в харчевне, не желая вставать с постели до рассвета, и пообещал встретиться с Лодовико в деревне, где тот намеревался отдохнуть в самые жаркие часы дня. Прождав понапрасну брата, Лодовико решил пойти обратно и нашел его замертво лежащим на дороге: какие-то люди, затеяв с ним ссору, ударили его камнем, изранили ножом и вдобавок ограбили. Брат – красивый малый, умеет править лошадьми и ухаживать за ними, знает грамоте; ему очень хочется поступить на место в какой-нибудь хороший дом. Лодовико намеревался в случае нужды добавить, что, когда брат упал, грабители убежали и захватили с собой котомку, где лежали белье и паспорта обоих братьев.

Прибыв в Болонью, Фабрицио почувствовал сильную усталость, но не осмелился явиться без паспорта в гостиницу и вошел в громадную церковь Сан-Петроне. Там была восхитительная прохлада; вскоре он совсем ожил. «Неблагодарный! – подумал он. – Я зашел в церковь посидеть, точно в кофейню!» Он бросился на колени и горячо возблагодарил бога за явное покровительство, сопутствовавшее ему с той минуты, как он, на беду свою, убил Джилетти. Он все еще с трепетом вспоминал, какая опасность угрожала ему, если б его узнали в полицейской канцелярии Казаль-Маджоре. «У писаря в глазах было столько недоверия, – думал Фабрицио, – он трижды перечел мой паспорт, и как же это он не заметил, что мой рост вовсе не пять футов десять дюймов, что мне не тридцать восемь лет и лицо у меня не изрыто оспой? Как я должен благодарить тебя, господи! А я не поспешил повергнуть к твоим стопам свое ничтожество! Гордец, я воображал, что лишь благодаря суетному рассудку человеческому мне удалось избегнуть Шпильберга, уже готового поглотить меня!»

Больше часа он с крайним умилением предавался мыслям о беспредельном милосердии божием и не слышал, как подошел Лодовико и стал перед ним. Наконец Фабрицио отвел от лица руки, поднял голову, и верный слуга увидел, что по щекам его текут слезы.

– Придите через час, – довольно резко сказал ему Фабрицио.

Ради его благочестия Лодовико простил ему такой тон. Фабрицио несколько раз прочел все семь покаянных псалмов, которые знал наизусть, и подолгу задумывался над теми словами, какие, казалось ему, имели отношение к новым обстоятельствам его жизни. Он просил у бога прощения за многое, но замечательно следующее: ему и в голову не пришло причислить к своим грехам намерение стать архиепископом, основанное лишь на том, что граф Моска, премьер-министр, считает этот сан и пышное существование, обеспечиваемое им, подобающими для племянника герцогини. Правда, Фабрицио не так уж жаждал достигнуть этого положения, но все же думал о нем, как думал бы о министерском портфеле или о генеральском чине. У него и в мыслях не было, что участие герцогини в этих планах прежде всего дело его совести. Тут сказалась удивительная черта религиозности, привитой ему наставлениями миланских иезуитов. Такая религиозность лишает смелости задумываться над чем-либо неуказанным и особенно запрещает личное исследование как страшнейший грех, ибо это первый шаг к протестантству. Чтобы знать, в чем ты повинен, надо спросить о том духовника или прочесть список грехов, напечатанный в книге, именуемой «Приуготовление к таинству покаяния». Фабрицио знал наизусть весь этот список, составленный по-латыни, ибо заучил его в Неаполитанской духовной академии. Теперь, перебирая этот перечень и дойдя до рубрики «убийство», он сокрушенно каялся перед богом в том, что убил человека, хотя и ради самозащиты. Но различные пункты, трактующие о грехе симонии (приобретение церковных должностей за деньги), он пробежал без всякого внимания. Если бы ему предложили уплатить сто луидоров за должность главного викария архиепископа Пармского, он с ужасом отверг бы такую мысль, но, хотя он был неглуп и, главное, не лишен логичности в своих суждениях, ему ни разу не пришло на ум, что влияние графа Моски, употребленное в его пользу, тоже является симонией. Вот вам торжество воспитания, которое дают иезуиты: они приучают не замечать вещей, ясных как день. Француз, выросший в атмосфере корысти и парижской иронии, мог бы без преувеличения счесть Фабрицио лицемером в то самое время, когда наш герой с величайшей искренностью и глубоким умилением открывал всю душу богу.

Фабрицио вышел из церкви, лишь когда почувствовал себя готовым к исповеди, намереваясь исповедаться на следующий день. Лодовико поджидал его, сидя на ступеньках каменного перистиля, который возвышался на площади перед фасадом церкви Сан-Петроне. Как после сильной грозы воздух становится чище, так и на душе Фабрицио было спокойно, радостно, она словно освежилась.

– Мне сейчас гораздо лучше, я почти не чувствую своих ран, – сказал он, подойдя к Лодовико. – Но прежде всего я должен попросить у вас прощения за то, что сердито ответил вам, когда вы заговорили со мной в церкви. Я тогда беседовал со своей совестью. Ну что, как идут наши дела?

– Отлично. Я снял квартиру, правда, не очень подходящую для вашего сиятельства, у жены моего приятеля, но хозяйка хорошенькая и к тому же дружит с одним из главных агентов здешней полиции. Завтра я пойду заявить, что у нас украли паспорта, и это заявление будет принято благожелательно; только придется уплатить за доставку письма, в котором полиция сделает в Казаль-Маджоре запрос, проживает ли в этой общине некий Лодовико Сан-Микели, у которого есть брат по имени Фабрицио, состоящий на службе у герцогини Сансеверина в Парме. Все улажено, siamo a cavallo (итальянская поговорка, означающая «мы спасены»).

Фабрицио сразу стал очень серьезным; попросив Лодовико подождать минутку, он почти бегом направился в церковь и, лишь только вошел в нее, бросился на колени и смиренно облобызал каменные плиты. «Ведь это чудо, господи! – шептал он со слезами на глазах. – Едва ты увидел, что душа моя вернулась на стезю долга, ты спас меня. Боже великий, может статься, что когда-нибудь меня убьют в схватке, вспомни в смертную мою минуту о том, что сейчас переполняет мне душу!» И в порыве живейшей радости Фабрицио вновь прочел все семь покаянных псалмов. Перед тем как уйти из церкви, он подошел к старухе, сидевшей перед большим образом мадонны возле железного треугольника с высокой железной подставкой; по краям треугольника вертикально торчали острия, на которые богомольцы ставили свечи перед прославленной мадонной Чимабуэ. Когда Фабрицио подошел, горело только семь свечей, – он отметил в памяти это обстоятельство, решив поразмыслить о нем на досуге.

– Сколько стоят свечки? – спросил он у старухи.

– Два байокко за штуку.

В самом деле, свечки были не толще гусиного пера и длиной меньше фута.

– Сколько еще можно поставить свечек на этом треугольнике?

– Шестьдесят три, ведь семь уже горят.

«Ага! – воскликнул про себя Фабрицио. – Шестьдесят три да семь – всего, значит, семьдесят; тоже надо запомнить».

Он заплатил за свечи, сам поставил и зажег семь первых, затем стал на колени, положил земной поклон и, поднимаясь, сказал старухе:

– Это благодарность за ниспосланную господом милость.

– Я умираю от голода, – сказал Фабрицио, подойдя к Лодовико.

– В таверну никак нельзя идти. Пойдемте на квартиру. Хозяйка купит нам что-нибудь на завтрак; она украдет двадцать су, зато усерднее будет служить новому постояльцу.

– Значит, мне еще лишний час придется мучиться от голода? – сказал Фабрицио, засмеявшись с детской беспечностью, и зашел в кабачок около церкви Сан-Петроне. Сев за столик, он, к крайнему своему удивлению, увидел за соседним столиком Пепе, старшего лакея своей тетки, того самого, который когда-то приезжал в Женеву встречать его. Фабрицио знаком велел ему молчать, быстро позавтракал и, блаженно улыбаясь, встал. Пепе последовал за ним. В третий раз наш герой вошел в церковь Сан-Петроне. Из деликатности Лодовико остался на площади и, неторопливо прогуливаясь, поджидал их.

– Ах, господи! Монсиньор, как ваши раны? Герцогиня страшно беспокоится. Первый день она думала, что вас убили и бросили на каком-нибудь островке По. Я сейчас же пошлю к ней нарочного. Я разыскиваю вас уже шесть дней; три дня провел в Ферраре, обегал все гостиницы.

– Вы привезли мне паспорт?

– Целых три, ваше сиятельство: один со всеми вашими именами и титулами, второй только с вашим именем, а третий с вымышленным именем: Джузеппе Босси; в каждом паспорте указано два маршрута, и вы, ваше сиятельство, можете сказать, что прибыли из Флоренции или из Модены, как захотите. Только вам надо сперва прогуляться за город. Графу будет приятно, если вы пожелаете остановиться в гостинице «Pellegrino»: хозяин друг ему.

Фабрицио, как будто случайно, повернул в правый придел и дошел до того места, где горели поставленные им свечи; взгляд его устремился на мадонну Чимабуэ. Затем он сказал Пепе, опустившись на колени:

– Я хочу возблагодарить господа.

Пепе последовал его примеру. Выйдя из церкви, Пепе заметил, что Фабрицио дал золотой первому нищему, попросившему у него милостыню. Нищий так громко изливал свою благодарность, что к щедрому благодетелю бросился целый рой нищих самого разнообразного вида, обычно украшающих площадь Сан-Петроне. Все хотели получить свою долю из наполеондора. Женщины, отчаявшись пробиться в свалке, происходившей вокруг обладателя золотой монеты, ринулись к Фабрицио, кричали, требовали, чтобы он подтвердил свое намерение разделить наполеондор между всеми бедняками божьими. Пепе, размахивая тростью с золотым набалдашником, приказал им оставить его сиятельство в покое.

– А-а! Ваше сиятельство! – завопили женщины еще пронзительней. – И нам подайте! Подайте бедным женщинам наполеондор!

Фабрицио ускорил шаг, а за ним с криками следовали по пятам нищие, мужчины и женщины, собравшиеся со всех улиц; казалось, происходит бунт. Вся эта ужасающе грязная и напористая толпа орала: «Ваше сиятельство!» Фабрицио с большим трудом выбрался из давки; эта сцена вернула его воображение с небес на землю. «Поделом мне, – думал он, – зачем было связываться с чернью?»

Две женщины преследовали его до Сарагосских ворот, через которые он вышел из города, но тут Пепе наконец остановил их, всерьез пригрозив им тростью и бросив несколько монет. Фабрицио поднялся на живописный холм Сан-Микели-ин-Боско, обогнул часть предместья, расположенного за городскими укреплениями, и свернул на тропинку, которая через пятьсот шагов вывела его на Флорентийскую дорогу; затем он возвратился по этой дороге в город и с важным видом предъявил полицейскому писцу паспорт, в котором весьма точно указаны были все его приметы. Паспорт был на имя Джузеппе Босси, студента богословского факультета. Фабрицио заметил в правом углу паспорта красное чернильное пятнышко, будто случайно посаженную кляксу. Через два часа за ним уже ходил по пятам шпион: ведь спутник Фабрицио назвал его перед толпой нищих на площади Сан-Петроне «ваше сиятельство», а в паспорте не указывалось никаких титулов, дающих основание слугам именовать его «сиятельством».

Фабрицио заметил шпиона, но это только рассмешило его, – он уже не думал ни о полиции, ни о паспортах и забавлялся всем, как ребенок. Пепе было приказано остаться при нем, но, видя, как Фабрицио доволен Лодовико, он предпочел сам доставить герцогине приятные вести. Фабрицио написал два длиннейших письма двум своим дорогим друзьям, затем ему пришла в голову мысль написать и почтенному архиепископу Ландриани. Письмо это, содержавшее точный рассказ о поединке с Джилетти, произвело чудесное действие. Добрый архиепископ был растроган и, разумеется, отправился во дворец, чтобы прочесть письмо принцу, который соблаговолил выслушать его до конца: ему было любопытно узнать, как это молодой «монсиньор» выворачивается, оправдываясь в столь ужасном убийстве. Многочисленные друзья маркизы Раверси сумели внушить принцу, как и всей Парме, уверенность, что Фабрицио призвал себе на помощь двадцать – тридцать крестьян, чтобы убить какого-то жалкого актера, дерзнувшего оспаривать у него молоденькую Мариетту. При дворах деспотов всякий ловкий интриган расправляется с истиной так же, как в Париже расправляется с нею мода.

– Что за черт! – сказал принц архиепископу. – Такие штуки можно делать чужими руками, но делать их самому просто не принято. Да таких скоморохов, как Джилетти, и не убивают, – их покупают.

Фабрицио не подозревал, что происходит в Парме. А там, по существу, вопрос стоял так: повлечет ли за собой смерть актера, зарабатывавшего при жизни тридцать два франка в месяц, падение крайне правого министерства и главы его – графа Моски.

Узнав о смерти Джилетти, принц, уязвленный независимым поведением герцогини, приказал главному фискалу Расси повести процесс так же, как вели судебные процессы против либералов. Фабрицио полагал, что знатный человек стоит выше закона, но он не знал, что в тех странах, где высокородные люди никогда не подвергаются карам закона, интрига всесильна даже против них. Фабрицио часто говорил Лодовико, что полная его невиновность скоро будет признана официально, и уверенность его исходила из того, что он действительно не был виновен. На это Лодовико однажды возразил ему: