Текст книги "Пармская обитель"

Надо, однако, заметить, что в дальнейших ее пояснениях было меньше уверенности. Фабрицио указал ей на это и, воспользовавшись случаем, снова стал просить о свидании. Клелия, видя, что ее искренность подвергнута сомнению, почти тотчас же согласилась, хотя и сказала, что таким свиданием она навсегда опозорит себя в глазах Грилло. Вечером, когда уже совсем стемнело, она пришла вместе с горничной в черную мраморную часовню и остановилась на середине ее, возле горевшей лампады; горничная и Грилло отошли на тридцать шагов, к двери. Клелия дрожала всем телом, она приготовила прекрасную речь, задавшись целью не выдать себя неосторожным признанием. Однако логика страсти неумолима, жажда узнать правду делает напрасной всякую сдержанность, а беспредельная преданность любимому существу избавляет от страха оскорбить его. Фабрицио прежде всего ослепила красота Клелии: почти восемь месяцев он видел около себя только тюремщиков. Но имя маркиза Крешенци пробудило в нем яростный гнев, и негодование его возросло, когда он заметил, что ему отвечают осторожно и уклончиво. Клелия поняла, что, желая рассеять подозрения, она лишь усиливает их. Мысль эта была для нее слишком мучительна.

– Неужели для вас такая радость заставить меня забыть уважение к себе? – сказала она почти гневно, и в глазах у нее стояли слезы. – До третьего августа прошлого года я сторонилась всех мужчин, пытавшихся понравиться мне. Я чувствовала безграничное, может быть, чрезмерное, презрение к характеру придворных; все баловни двора были мне противны. Напротив, я нашла необычайные достоинства в узнике, которого третьего августа заключили в эту крепость. Сначала я безотчетно терзалась ревностью. Чары пленительной, хорошо знакомой мне женщины были для меня как острый нож в сердце: я думала тогда – да и сейчас еще отчасти думаю, – что этот узник был привязан к ней. Вскоре маркиз Крешенци, искавший моей руки, стал ухаживать за мной особенно настойчиво. Он очень богат, а у нас нет никакого состояния. Я с твердостью выразила свою волю и отвергла его домогательства. Но тогда отец произнес роковое слово: «монастырь». Я поняла, что вдали от крепости мне уже будет невозможно охранять жизнь узника, судьба которого внушала мне жалость. Благодаря моей осторожности он до сих пор не подозревал, какая страшная опасность угрожает его жизни. Я дала себе слово никогда не выдавать ни отца, ни своей тайны. Но вот покровительница этого узника, женщина, наделенная изумительно деятельным характером, высоким умом и непреклонной волей, очевидно, предложила ему какие-то планы бегства; он отверг их и пожелал убедить меня, что отказывается покинуть крепость ради того, чтобы не разлучаться со мною. Тогда я совершила ужасную ошибку: я боролась с собой пять дней, хотя мне немедленно следовало бежать в монастырь, и это было бы самым простым способом порвать с маркизом Крешенци. Но у меня недостало мужества удалиться из крепости, и теперь я погибшая девушка. Я питаю привязанность к ветреному человеку: мне известно его поведение в Неаполе. А какие у меня могут быть основания полагать, что характер его переменился? Оказавшись в строгом заточении, он принялся от скуки ухаживать за единственной женщиной, которую мог тут видеть, – она была для него развлечением. Так как ему лишь с трудом удавалось беседовать с нею, забава приняла для него видимость страсти. Этот узник славится в свете своей отвагой; так вот он вздумал доказать, что его чувство отнюдь не мимолетное увлечение, и подвергает себя ужасной опасности, лишь бы видеться с особой, которую он, как ему кажется, любит. Но едва только он вырвется на свободу, окажется в большом городе, среди соблазнов высшего общества, он вновь станет прежним светским человеком, будет искать развлечений и любовных интриг, а бедная его подруга по тюрьме окончит свои дни в монастырской келье, забытая этим ветреником, томясь убийственным раскаянием, что открыла ему свое сердце.

Эту знаменательную речь, которую мы передали лишь в основных чертах, Фабрицио, разумеется, прерывал двадцать раз. Он был влюблен до безумия и твердо убежден, что никогда не любил до встречи с Клелией, что ему суждено жить только ради нее.

Читателю, вероятно, нетрудно вообразить, какие прекрасные слова он говорил, когда горничная предупредила Клелию, что пробило половину двенадцатого и с минуты на минуту генерал может вернуться домой. Расставание было мучительным.

– Может быть, мы видимся в последний раз, – сказала Клелия узнику. – Расправа, которой явно добивается в своих интересах клика Раверси, возможно, даст вам случай жестоким способом доказать свое постоянство.

Клелия простилась с Фабрицио, задыхаясь от рыданий и мучительно стыдясь, что не в силах скрыть их от своей горничной и, главное, от тюремщика Грилло. Второе свидание могло произойти лишь в том случае, если б генерал заранее уведомил дочь о своем намерении провести вечер в гостях; но так как заточение Фабрицио в крепости разожгло любопытство придворных, осторожный комендант счел за благо сидеть дома, ссылаясь на приступы подагры; а когда сложные политические махинации требовали от него выездов в город, об этом обычно становилось известно лишь в ту минуту, когда он садился в карету.

После встречи с Клелией в мраморной часовне жизнь Фабрицио стала непрерывной вереницей радостей. Правда, на пути к счастью еще стояли тяжкие преграды, но каким блаженством была для него нежданная уверенность в любви дивного создания, занимавшего все его мысли.

На третью ночь после свидания сигналы с башни прекратились рано – около двенадцати часов, и, лишь только они кончились, Фабрицио чуть не попал в голову большой свинцовый шарик, который пролетел над верхним краем ставня и, пробив бумагу, заменявшую стекло, упал в камеру.

Шарик был очень большой, но далеко не такой тяжелый, как можно было ожидать по его объему. Фабрицио без труда раскрыл его и нашел в нем письмо от герцогини. При содействии архиепископа, за которым она усердно ухаживала, ей удалось подкупить солдата из крепостного гарнизона. Этот человек, искусно владевший пращой, как-то обманул часовых, стоявших у комендантского дворца, а может быть, столковался с ними.

«Тебе нужно бежать, спуститься по веревкам. Я вся дрожу, давая тебе такой страшный совет, больше двух месяцев я не решалась говорить с тобой об этом; но в высоких сферах тучи с каждым днем сгущаются, и можно ожидать самого худшего. Кстати, сейчас же подай сигнал лампой, уведоми, что ты получил это опасное письмо, – только тогда я вздохну с облегчением. Сигнализируй Р, В, G по алфавиту monaca, то есть: четыре, двенадцать и два раза. Я жду на башне; мы тебе ответим N и О – семь и пять сигналов. Увидев наш ответ, больше не подавай сигналов, – читай мое письмо и постарайся все понять».

Фабрицио поспешил выполнить требование, подал условленный сигнал и, дождавшись ответа, опять принялся читать письмо.

«Можно ожидать самого худшего, – так мне сказали три человека, которым я вполне доверяю, после того как, по моему настоянию, они поклялись на евангелии, что скажут всю правду, как бы ужасна она ни была для меня. Один из этих людей – тот, кто в Ферраре пригрозил ножом хирургу-доносчику; второй – тот, кто сказал тебе после твоего возвращения из Бельджирате, что для тебя благоразумнее всего было бы застрелить лакея, который, распевая, ехал лесом и вел в поводу породистую поджарую лошадь; третьего ты не знаешь – это грабитель с большой дороги, один из моих друзей, человек решительный и такой же отважный, как ты, – поэтому я главным образом у него спрашивала, как тебе поступить. Каждый из трех порознь, не зная, что я советовалась с двумя остальными, ответил, что лучше попытаться бежать, рискуя сломать себе шею, чем просидеть в крепости еще одиннадцать лет и четыре месяца в постоянном страхе весьма вероятной отравы.

В течение месяца ты должен упражняться в камере – подниматься и спускаться по веревке с узлами. Затем в какой-нибудь праздничный день, когда гарнизон крепости щедро угостят вином, ты совершишь великую попытку. Тебе доставят три веревки из шелка и пеньки толщиной со стержень лебяжьего пера: одна веревка будет длиною в восемьдесят футов для спуска на тридцать пять футов – от окна до апельсиновых деревьев, вторая – в триста футов (вот где трудность из-за тяжести) для спуска по стене главной башни на сто восемьдесят футов; по третьей веревке, в тридцать футов, ты спустишься с вала. Я теперь все время изучаю стену с восточной стороны, то есть со стороны Феррары; в ней после землетрясения образовалась трещина, которую потом заделали при помощи контрфорса, у него стена наклонная. Мой грабитель с большой дороги уверяет, что он без особого труда спустился бы именно с этой стороны, отделавшись лишь несколькими ссадинами, – надо только скользить по наклонной стене контрфорса; отвесная же ее часть в самом низу, в ней не больше двадцати восьми футов, и с этой стороны крепость хуже всего охраняют.

Однако, взвесив все шансы, мой грабитель, который уже совершил три побега из тюрьмы и, вероятно, очень бы тебе понравился, если бы ты его знал, хотя он и ненавидит людей твоего сословия, – мой грабитель с большой дороги, говорю я, ловкий в движениях и проворный, как ты, заявил, что он предпочел бы спуститься с западной стороны – как раз напротив хорошо известного тебе маленького дворца, где жила когда-то Фауста. Он выбрал бы как раз эту сторону: там наклон у стены очень незначительный, зато она почти вся поросла кустарником; ветки его могут исцарапать, если не поостеречься, но за них удобно будет цепляться. Еще сегодня утром я рассматривала эту западную сторону в превосходную подзорную трубку. Спуск надо начать с того места, где в балюстраду вставили два-три года назад новый камень. От этого камня футов на двадцать вниз стена башни совершенно гладкая и отвесная, тут тебе надо спускаться очень медленно (сердце у меня замирает, когда я даю тебе эти страшные наставления, но ведь мужество состоит в том, чтобы выбрать наименьшее зло, как бы ни было оно ужасно); после этой гладкой части стена футов на восемьдесят – на девяносто вниз вся поросла густым кустарником (в трубку видно, как вылетают из него птицы), а потом идет полоса футов в тридцать, где пробиваются только трава, желтофиоли и стенницы. Ближе к земле опять, футов на двадцать, тянется кустарник, и, наконец, пойдет нижняя, недавно оштукатуренная часть стены в двадцать пять – тридцать футов.

По-моему, лучше всего спуститься именно с этой стороны, от нового камня в верхней балюстраде, потому что как раз внизу находится лачужка, построенная в саду одного из солдат, – капитан инженерной службы в крепости хочет ее снести; хижина эта высотой в семнадцать футов, и ее соломенная кровля примыкает к стене крепости. Вот эта кровля и соблазняет меня: если случится несчастье и ты сорвешься, она ослабит силу удара при падении. Когда доберешься туда, ты окажешься у крепостных валов, но их охраняют довольно небрежно; если тебя остановят, стреляй из пистолетов, защищайся, продержись несколько минут. Твой друг из Феррары и тот отважный человек, которого я называю грабителем с большой дороги, спрячутся поблизости, запасшись лестницами; они перелезут через вал (кстати, он довольно низкий) и примчатся к тебе на выручку.

Высота вала только двадцать три фута, и откос у него пологий; я буду ждать тебя у подножия этой последней преграды с целым отрядом вооруженных людей.

Надеюсь переправить тебе пять-шесть писем таким же способом. В каждом буду повторять то же самое, только в различных выражениях: нам надо обо всем договориться. Ты понимаешь, конечно, легко ли у меня на сердце… Тот, кто говорил тебе, что надо было стрелять в лакея, – человек, в сущности, прекрасный и горько сожалеющий о своей ошибке, – полагает, что ты отделаешься всего лишь переломом руки. Грабитель с большой дороги, у которого больше опыта в таких делах, думает, что если ты будешь спускаться медленно и, главное, не горячась, ты купишь свободу ценою нескольких царапин. Сейчас самая большая трудность – доставить тебе веревки. Я только об этом и думаю вот уже две недели – с тех пор, как каждое мгновение отдаю великому нашему замыслу.

Я не стану отвечать на безумную глупость, которую ты сказал, на единственную неостроумную шутку за всю твою жизнь: «Не хочу бежать». Человек, советовавший тебе пристрелить лакея, воскликнул, что от скуки ты помешался. Не скрою от тебя, что мы опасаемся близкой беды; возможно, она заставит ускорить твой побег. Чтобы известить тебя о беде, лампочка несколько раз подряд скажет:

«В замке пожар!»

Ты ответишь:

«А мои книги сгорели?»

В письме было еще пять-шесть страниц, наполненных различными подробностями; написано оно было микроскопическими буквами и на тончайшей бумаге.

«Все это прекрасно и замечательно придумано, – сказал про себя Фабрицио. – Я вечно должен быть признателен графу и герцогине. Они, пожалуй, подумают, что я струсил, но все-таки я не убегу. Слыханное ли дело – бежать из такого места, где чувствуешь себя на верху блаженства, и добровольно отправиться в изгнание, где нечем будет жить, нечем дышать. Что я стану делать, прожив хотя бы месяц во Флоренции? Все равно вернусь и, переодетый, буду бродить около ворот крепости в надежде поймать хоть единый взгляд Клелии!»

На следующее утро Фабрицио перепугался: около одиннадцати часов он стоял у окна и, любуясь великолепным пейзажем, ждал того счастливого мгновения, когда увидит Клелию, как вдруг в камеру, запыхавшись, вбежал Грилло.

– Скорей, скорей, монсиньор… Ложитесь в постель и прикиньтесь больным… Идут трое судей. Наверно, будут снимать с вас допрос. Обдумывайте каждое слово, а то вас запутают.

Говоря это, Грилло мигом закрыл отверстие в ставне, толкнул Фабрицио к кровати, набросил на него два-три плаща.

– Скажите, что вам очень плохо; говорите поменьше и, главное, заставляйте повторять вопросы, а тем временем обдумывайте ответ.

Вошли трое судейских. «Три беглых каторжника, а не судьи», – сказал про себя Фабрицио, увидев их мерзкие физиономии. Все трое были в длинных черных мантиях. Поклонившись с важностью, они молча расселись на трех стульях, имевшихся в камере.

– Господин Фабрицио дель Донго, – заговорил старший, – к величайшему нашему прискорбию, на нас возложена печальная обязанность. Мы пришли сообщить вам, что скончался ваш батюшка, его сиятельство маркиз дель Донго, второй великий мажордом Ломбардо-Венецианского королевства, кавалер орденов… и так далее, и так далее.

Фабрицио залился слезами; судья продолжал:

– Маркиза дель Донго, ваша матушка, сообщает вам об этом в личном письме, но, так как к своему сообщению она присовокупила неподобающие размышления, суд вчера постановил ознакомить вас с содержанием письма только в извлечениях, каковые вам прочтет сейчас господин Бона, секретарь суда.

Когда чтение закончилось, судья подошел к Фабрицио, по-прежнему лежавшему в постели, и предложил ему сверить с подлинником прочитанные секретарем выдержки. Фабрицио увидел в письме матери слова: «несправедливое заточение», «жестокое наказание за преступление, которого ты не совершил», – и понял, почему явились к нему судьи. Но, глубоко презирая бесчестных судейских чиновников, он сказал только:

– Я болен, господа, совсем ослабел. Извините меня, что не могу встать.

Судьи ушли. Фабрицио долго плакал, затем спросил себя: «Неужели я лицемер? Ведь мне казалось, что я нисколько не люблю отца».

В тот день и в следующие дни Клелия была очень грустна; не раз она вызывала Фабрицио, но едва решалась сказать ему несколько слов. На пятый день после их первого свидания она сказала утром, что придет вечером в мраморную часовню.

– Мы можем поговорить лишь несколько минут, – прошептала она, войдя в часовню.

Она так дрожала, что вынуждена была опереться на плечо горничной; затем, отослав ее к дверям, еле слышно вымолвила:

– Дайте мне честное слово, что вы послушаетесь герцогини и попытаетесь бежать в тот день, когда она скажет, и тем способом, какой она предложит, иначе я завтра же уйду в монастырь и, клянусь вам, никогда в жизни вы больше не услышите от меня ни единого слова.

Фабрицио молчал.

– Обещайте, – сказала Клелия со слезами на глазах и как бы потеряв власть над собой, – или же мы говорим с вами в последний раз. Я больше не могу так жить. Это ужасно! Вы остаетесь здесь ради меня, а каждый день может оказаться для вас последним.

В эту минуту Клелия почувствовала такую слабость, что едва удержалась на ногах; ей пришлось ухватиться за спинку огромного кресла, стоявшего на середине часовни: некогда оно предназначалось для принца-узника.

– Что я должен обещать? – уныло спросил Фабрицио.

– Вы же знаете.

– Хорошо. Клянусь, что я сознательно пойду навстречу ужасному для меня несчастью и обреку себя на жизнь вдали от самого дорогого для меня создания.

– Говорите точнее.

– Клянусь повиноваться герцогине и бежать в тот день, который она назначит, и тем способом, какой она укажет. Но что будет со мною вдали от вас?

– Клянитесь бежать отсюда, что бы ни случилось.

– Как? Значит, вы решили выйти замуж за маркиза Крешенци, как только меня здесь не будет?

– Боже мой! Как вы дурно думаете обо мне!.. Поклянитесь, или у меня не будет ни минуты душевного покоя.

– Ну, хорошо. Клянусь бежать в тот день, когда герцогиня прикажет, что бы за это время ни случилось.

Добившись этой клятвы, Клелия совсем лишилась сил и вынуждена была уйти. Прощаясь, она поблагодарила Фабрицио.

– Все уже было готово, чтобы мне бежать в монастырь завтра утром, – сказала она, – если б не смягчилось ваше упорство. Это было бы последнее наше свидание. Такой обет я дала мадонне. Теперь, как только мне можно будет выйти из своей комнаты, я пойду осмотреть ту страшную стену, под новым камнем в балюстраде.

На следующий день она была так бледна, что у Фабрицио защемило сердце. Она сказала ему из окна вольеры:

– Не будем обманывать себя, дорогой друг. Дружба наша была грехом, и я уверена, что нас постигнет несчастье… Вашу попытку к бегству раскроют, и вы будете заточены навеки, а может быть, случится что-нибудь еще ужаснее. Но все же надо прислушаться к голосу благоразумия и пойти на все. Чтобы спуститься по наружной стене главной башни, вам нужна прочная веревка длиною больше двухсот футов. Сколько я ни стараюсь, с тех пор как знаю о замысле герцогини, но найти такую веревку не могу. Мне удалось достать несколько веревок, но они коротки: если их связать, в них будет не больше пятидесяти футов. Отец приказал сжигать все веревки, какие обнаружат в крепости, а веревки от колодцев каждый вечер снимают и прячут; к тому же они такие непрочные, что нередко обрываются, когда поднимают свой легкий груз. Но молите бога, чтобы он простил меня: я предаю своего отца. Я вероломная дочь, я постараюсь сделать то, что нанесет ему смертельный удар. Молитесь за меня и, если вы спасетесь бегством, дайте обет посвятить все мгновения вашей жизни прославлению господа.

Вот какая мысль пришла мне. Через неделю я поеду на свадьбу одной из сестер маркиза Крешенци. Вечером я, разумеется, вернусь, но приложу все усилия, чтобы вернуться попозднее, и, может быть, Барбоне не посмеет слишком внимательно присматриваться ко мне. На свадьбу приглашены самые знатные придворные дамы; будет там, конечно, и герцогиня Сансеверина. Ради бога, устройте так, чтобы одна из этих дам передала мне сверток с веревками, не очень толстыми и туго увязанными, – пусть сверток будет как можно меньше. Я готова претерпеть любые пытки, пойти на самую страшную опасность, лишь бы пронести в крепость этот сверток с веревками. Увы, я нарушаю свой долг. Если отец узнает об этом, мне никогда больше не видеть вас. Но какая бы участь ни ждала меня, я буду счастлива, как преданный друг, как сестра, если помогу спасти вас.

В ту же ночь, переговариваясь с помощью лампы, Фабрицио сообщил герцогине, какой представляется исключительный случай переправить ему в крепость необходимое количество веревок. Но он умолял ее хранить все в тайне, даже от графа, что показалось герцогине весьма странным. «Право, он помешался, – подумала она. – Тюрьма совсем его изменила: он все принимает трагически!» На следующий день свинцовый шарик, пущенный из пращи, принес узнику весть о величайшей опасности. Особа, взявшаяся передать веревки, говорилось в письме, поистине спасает ему жизнь. Фабрицио поспешил поделиться этой вестью с Клелией. Свинцовый шарик доставил ему также очень точный план западной стены, по которой ему следовало спуститься с главной башни, между двумя бастионами; а через крепостной вал перебраться было нетрудно, так как высота его в этом месте не превышала двадцати трех футов и охраняли его довольно плохо. На обороте плана мелким изящным почерком написан был превосходный сонет: какая-то возвышенная душа заклинала Фабрицио бежать, ибо за одиннадцать долгих лет заточения в темнице сердце его истомится в унижениях, а тело исчахнет.

Тут мы должны ненадолго прервать историю этого смелого предприятия и сообщить одну подробность, которая отчасти объясняет, почему герцогиня отважилась предложить Фабрицио такой опасный план побега.

Как во всех партиях, не стоящих у власти, в партии Раверси не было единодушия. Кавалер Рискара ненавидел Расси, считая, что из-за главного фискала проиграл в суде тяжбу, в которой, говоря по совести, закон был не на стороне Рискары. Стараниями Рискары принц получил анонимное письмо и узнал из него, что коменданту крепости послано официальное уведомление о приговоре Фабрицио. Маркизу Раверси, искусную предводительницу партии, чрезвычайно раздосадовал столь ложный шаг, и она тотчас сообщила о нем своему приятелю, главному фискалу: она считала вполне естественным, что Расси хочет чем-нибудь поживиться от графа Моски, пока тот стоит у власти. Расси смело явился во дворец, рассчитывая, что отделается только пинками. Принц не мог обойтись без ловкого юриста, а Расси добился ссылки как либералов лучшего в стране судьи и лучшего адвоката, единственных людей, которые могли бы занять его место.

Принц, вне себя от гнева, встретил его бранью и бросился на него с кулаками.

– Да ведь все произошло по недомыслию писца, – с величайшим хладнокровием сказал Расси. – Сообщать приговор предписывается законом, и сделать это полагалось на другой же день после заключения дель Донго. Усердный не по разуму писец подумал, что позабыли соблюсти формальность, и подсунул мне для подписи препроводительное отношение.

– И ты воображаешь, что я поверю такой грубой выдумке? – в бешенстве закричал принц. – Скажи лучше, что ты продался этому мошеннику Моске, и именно за это он дал тебе крест. Но погоди, ты не отделаешься побоями, я отдам тебя под суд, я тебя уволю с позором.

– Попробуйте отдать меня под суд! – самоуверенно заявил Расси, зная, что это верный способ успокоить принца. – Закон на моей стороне, и у вас нет второго Расси, который так ловко умел бы обходить законы. Вы не уволите меня, потому что у вас бывают вспышки гнева, тогда вы жаждете крови, а вместе с тем вам хочется сохранить уважение всех разумных людей в Италии, – это уважение sine qua non[29]29
  Непременное условие (лат.).


[Закрыть] для вашего честолюбия. Словом, в первый же раз, как ваш характер толкнет вас на суровую меру, вы вернете меня, и я, как всегда, представлю вам вполне законный приговор; его вынесут по моему требованию судьи, люди довольно честные, но робкие, и вы утолите ваши страсти. Поищите-ка в своем государстве другого такого полезного человека, как я!

Сказав это, Расси пустился наутек. Он отделался дешево, получив только крепкий удар линейкой и пять или шесть пинков. Выйдя из дворца, Расси тотчас же отправился в свое поместье Риву: он опасался удара кинжалом, пока не остыл монарший гнев, но был уверен, что не пройдет и двух недель, как за ним пришлют курьера и вернут его в столицу. В деревне на досуге он постарался установить надежный способ связи с графом Моской. Он жаждал именоваться бароном, но полагал, что принц слишком высоко ставит дворянство, некогда столь ценившееся, и не пожалует титул своему фискалу, тогда как граф, весьма гордившийся своей родовитостью, признавал лишь те дворянские грамоты, которые даны не позже XIV века.

Главный фискал отнюдь не обманулся в своем предвидении, – он прожил в деревне всего неделю: туда случайно заехал один из приближенных принца и посоветовал ему немедленно вернуться в Парму. Принц встретил его веселым смехом, а затем, приняв строгий вид, заставил Расси поклясться на евангелии, что он сохранит в тайне доверительное сообщение, которое сейчас услышит. Расси с серьезнейшим видом поклялся, и тогда принц, злобно сверкая глазами, воскликнул, что он не будет чувствовать себя полновластным повелителем, пока жив Фабрицио дель Донго.

– Я не могу, – добавил он, – ни изгнать герцогиню, ни терпеть больше ее присутствие в Парме, ее взгляд бросает мне вызов, мешает мне жить.

Дав принцу высказаться до конца, Расси изобразил крайнее смущение и наконец воскликнул:

– Я готов, разумеется, повиноваться вашему высочеству, но это дело чрезвычайно трудное! Приговорить члена семьи дель Донго к смертной казни за убийство какого-то Джилетти просто неприлично. И то уж потребовалось немало ловкости, чтобы присудить его к двенадцати годам заключения в крепости. Кроме того, я подозреваю, что герцогиня разыскала троих крестьян, работавших на раскопках в Сангинье, они как раз находились поблизости от дороги, когда разбойник Джилетти напал на дель Донго.

– А где эти свидетели? – раздраженно спросил принц.

– Спрятаны в Пьемонте, я полагаю. Ваше высочество, хорошо бы сочинить покушение на вас.

– Весьма опасный способ, – возразил принц. – Пожалуй, наведет кого-нибудь на мысль…

– А больше никаких законных средств в моем арсенале не найдется, – сказал Расси с деланной наивностью.

– Значит, остается яд…

– Но кто его преподнесет? Не этот же болван Конти!..

– Говорят, он не новичок в таких делах…

– Для этого надо его разозлить хорошенько, – заметил Расси. – Впрочем, когда он отправил на тот свет некоего капитана, ему еще не было тридцати лет, он был влюблен и не отличался такой трусостью, как теперь. Разумеется, все должно подчинять государственным интересам, но подобная задача застигла меня врасплох, и я сейчас, право, не вижу, кто может выполнить монаршую волю… Разве что Барбоне – тот писец, которого дель Донго сбил с ног оплеухой при первом допросе в тюрьме.

Принц пришел в приятное расположение духа, разговор затянулся, и в конце его монарх дал своему главному фискалу месячный срок. Расси просил два месяца. На другой же день он получил секретное вознаграждение в тысячу цехинов. Он размышлял три дня, а на четвертый пришел к прежнему своему выводу, признав его бесспорным: «Только у графа Моски хватит смелости сдержать свое обещание и сделать меня бароном, ибо он это не считает почетом; во-вторых, предупредив его, я, по всей вероятности, избегну преступления, за которое мне все равно уже заплачено сполна; в-третьих, я отомщу за побои и пинки, которые для кавалера Расси нестерпимы». На следующую ночь он передал графу Моске весь свой разговор с принцем.

Граф втайне встречался с герцогиней; правда, он бывал у нее всего два раза в месяц, но почти каждую неделю, а иногда и чаще, когда у него находился повод поговорить о Фабрицио, герцогиня поздним вечером проводила несколько минут в саду графа вместе с Чекиной. Она искусно обманывала даже своего кучера, человека преданного, и он воображал, что герцогиня находится в гостях в соседнем доме.

Можно, конечно, не сомневаться, что, получив от фискала секретное сообщение, граф тотчас подал герцогине условный сигнал. Хотя это было глубокой ночью, она через Чекину попросила его немедленно приехать к ней. Графа, словно влюбленного юношу, привела в восторг эта видимость интимной дружбы; все же он колебался, сказать ли всю правду, боясь, что герцогиня сойдет с ума от горя.

Сначала он пытался смягчить роковую весть, но в конце концов сказал все, когда она потребовала, – он не мог от нее таиться. Жестокие страдания, длившиеся девять месяцев, закалили эту пламенную душу: герцогиня не разразилась ни рыданиями, ни сетованиями.

На следующую ночь она приказала подать Фабрицио сигнал грозной опасности:

«В замке пожар».

Он ответил, как и следовало:

«А мои книги сгорели?»

В ту же ночь ей удалось переправить ему письмо в свинцовом шарике. Через неделю, на свадьбе у сестры маркиза Крешенци, герцогиня совершила ужаснейшую неосторожность, о которой мы расскажем в свое время.