Текст книги "Кровь незнакомцев. Настоящие истории из отделения неотложной помощи"

Инженер в пустыне

Мужчине было немного за шестьдесят. Войдя в комнату, я застал его лежащим на кровати в попытках побороть удушье. Я представился, а он кивнул мне через силу. Медсестра подключила кардиомонитор и, расположив на носу пациента кислородную канюлю, начала вводить лекарство внутривенно.

– Когда вы почувствовали боль?

– Этим утром. Она и подняла с постели.

– Вас раньше беспокоили проблемы с сердцем?

– Нет.

– Есть ли у вас еще какие-либо заболевания, например диабет или гипертония?

Он покачал головой.

– Опишите мне характер боли. Острая она или ноющая?

Боль оказалась ноющей, неясной, расползавшейся вверх к шее и спускавшейся к левой руке. В животе также ощущался дискомфорт, и мужчине казалось, что он не может дышать.

– Подобное случалось с вами раньше?

Благодаря кислороду его дыхание немного успокоилось, губы порозовели, теперь он поднял взгляд на меня.

– Именно такую боль я испытал ровно 30 лет назад, – сказал он. – Возможно, вы тогда даже еще на появились на свет. Я – авиационный инженер на пенсии.

– Это было так давно, не думаю, что эти эпизоды связаны.

– Если однажды ты такое пережил, то вряд ли забудешь, – ответил он, и пока мы ожидали результатов ЭКГ, рассказал мне одну историю.

Как-то раз он присутствовал на испытаниях ракеты с тепловой головкой самонаведения для ВВС. Эти мероприятия проводились в пустыне. Вся команда была на ногах еще до рассвета, горящие бочки с нефтью, выполнявшие роль мишеней, четко выделялись на фоне необъятных равнин. Он стоял на открытой местности с рацией в руке, одетый в белую парадную рубашку, ведь утром после испытаний его ожидали в офисе. Ракету выпустили из-за горизонта, и она пересекала пустыню со скоростью 3218,69 км в час. Когда над западными холмами поднялось солнце, ракета сбилась с курса и поначалу «разрывалась» между двумя источниками тепла: солнцем и горящими бочками, пока не посчитала удар по человеку в пустыне достойным компромиссным вариантом. Белоснежная, выделяющаяся на фоне пустыни рубашка, тепло тела в противовес холоду земли – этого было достаточно, чтобы привлечь внимание ракеты, и мужчина увидел, как она к нему развернулась. Он побежал, опрометью кинувшись по направлению к стоящим грузовикам. От них его отделяла не одна сотня метров. Мужчина понимал, что шанса добраться до машин у него не будет, как в прочем и то, что в его действиях, в принципе, нет смысла, тем не менее он бежал, выбиваясь из сил и практически не дыша. Его грудь уже готова была разорваться, но внезапно ракета сменила направление и отправилась обратно к горящим бочкам на горизонте. Ему понадобилось 15 минут, чтобы прийти в себя, собраться и вернуться к остальным.

Слушая его рассказ, я позабыл и о мерцающих огоньках монитора, и о том, что позади стоит медсестра. Я представил те замедленные доли секунд, когда он понял, что из привилегированного отстраненного наблюдателя сам превращается в настоящую мишень, в жертву, теплую и живую, которой суждено ощутить невероятную скорость приближающейся смерти. И не менее внезапно, случайный поворот судьбы: ракета несется к горящим мишеням, и вот оно – дарованное искупление.

Пока я наблюдал за тем, как короткостриженый рассказчик, не сняв очки, лежал во власти проводов, пробивавшихся сквозь густые заросли волос на его груди, я замечал, что его голые плечи покрываются капельками пота. В тот момент перед собой я видел молодого человека, типичного представителя поколения 60-х годов с сигаретой в руке, мгновенно производящего в уме все расчеты и щеголявшего узким черным галстуком шнурком. Я даже мог ощутить, насколько был велик объем его знаний, пропорциональный степени его отстраненности и отрешенности, холодный сдержанный голос, передаваемый по рации, голос, воплощающий контроль, возвещающий о том, что цель уничтожена.

А теперь все было немного иначе, и вместо его голоса мне уже слышался свой.

Приглашение

– Он снова здесь, – сказала медсестра, указывая на одноместную палату. – Один из тяжелых.

На каталке в кардиологическом отделении сидел худой мужчина. Без рубашки, встревоженный и проявлявший интерес к происходящему, он напоминал воробья. Технический специалист подключал его к кардиомонитору.

– Господин Сантана, – обратился я к нему, спеша представиться, – чем я могу вам помочь?

– Я чувствую боль в груди, – произнес он и, прежде, чем я успел сформулировать следующий вопрос, добавил, – и она ощущается на десять из десяти.

Аккуратно сложенная сорочка лежала на стуле. На шее он носил тяжелое серебряное украшение с инкрустацией из темной бирюзы, а на ногах – начищенные ковбойские сапоги с вытканными вручную узорами: их мыски, словно острые закругленные бивни выглядывали из-под безукоризненно чистых голубых джинсовых брюк. На коленях он держал белую ковбойскую шляпу, украшенную орлиным пером.

Он не казался человеком на грани сердечного приступа. Глядя на него, можно было подумать, что это – хозяин, устраивающий прием в своем доме. Вокруг мужчины витал легкий аромат одеколона, изысканно дополненный едва различимыми нотками алкоголя. На его птичьей груди вокруг сосков виднелись по-совиному крупные пучки седых волос, грудь казалась сморщенной и перекошенной, но дышал он без видимых затруднений.

– Вы красотка, – сказал он медсестре, проводившей рукой по его крашенным черным, как смоль, волосам. – Вам повезло, что я старик.

Посмотрев на меня, медсестра покачала головой.

– Сидите спокойно, господин Сантана, сейчас вам покажется, что вы схватили большущую занозу. И она скользнула иглой в одну из его длинных вен, словно веревкой поднимавшуюся от запястья.

– Ох, вы чудо, – сказал он улыбаясь, – я вовсе ничего не почувствовал.

– Он бывал здесь и раньше, – отметила сестра, – и он всегда отказывается от госпитализации вопреки нашим советам.

Электрокардиограмма пациента показывала отклонения.

– Все плохо, верно ведь? – спросил он, бодро потирая свою грудь.

– Сколько всего сердечных приступов вы пережили?

– У меня было три приступа, четыре операции, шесть катетеризаций, – перечисляя все эти пункты, он загибал пальцы. – Я курю, у меня высокое давление, а однажды, – он сделал паузу, оценивая эффект, произведенный на слушателей, – я умер на целые четыре минуты.

– Вы умерли на четыре минуты?

– Да, – отозвался он. – И в этой больнице мне спасли жизнь. Так что я вам жизнью обязан, – теперь он выглядел довольным.

– Господин Сантана, мне нужно взглянуть на вашу историю болезни, сейчас ее достанут из архива.

– Я понимаю, вы молоды и вам надо учиться. Я помню себя в вашем возрасте. Весь мир умещался в моих ладонях.

Он протянул мне руку, показывая пальцы, сжатые в пригоршню. С минуту я смотрел, а потом повернулся к выходу, но пациент меня задержал.

– Похороните меня в Пекосе, – сказал он неожиданно серьезно.

– Что вы сказали?

– У меня есть дом в пустыне близ Пекоса и двести акров земли в придачу. Моя семья владела этим участком более ста лет. Мне хочется, чтобы вы похоронили меня там.

– Вы не умрете, господин Сантана, не думаю, что у вас сердечный приступ.

Он уже не слушал.

– Знаете, это настоящий необожженный камень, большая редкость. Толщина стен практически полтора метра, и зимой тепла лишь одной свечки будет достаточно, чтобы согреться. Всего лишь одна свечка, – он поднял палец, – вот, что вам нужно.

О своем сердце пациент действительно не соврал. История болезни томами громоздилась на столе передо мной, храня летопись его мытарств: три сердечных приступа, четыре хирургических вмешательства, шесть катетеризаций и одна заметка, в которой загадочной медицинской тарабарщиной поясняли, что имела место остановка сердца. Она длилась примерно четыре минуты. Сердце больного остановилось на операционном столе, но благодаря лекарствам и усилиям реаниматологов завелось снова. Сестра тоже была права. Двенадцать раз за ним приезжала скорая и столько же раз пациент отказывался от госпитализации, не прислушиваясь к советам врачей. Его подпись напоминала витиеватый цветочный орнамент, умело выведенный на бумаге уверенной рукой.

Когда я вернулся в палату, больной уже аккуратно и ловко застегивал перламутровые пуговицы сорочки. Провода, протянувшиеся от монитора, перепутанные лежали на кровати.

– Господин Сантана, – сказал я, – думаю, что вам стоит остаться в больнице на ночь. Может случиться сердечный приступ.

– Я всегда в состоянии сердечного приступа, – ответил он. – Вы не поверили мне, ведь так?

– Я поверил вам, – солгал я, – но мне необходимо проверить, какие меры предпринимались для вашего лечения.

– И сейчас вы хотите, чтобы я остался?

– Да, именно так.

Усмехнувшись, он покачал головой, пригладил волосы, а затем водрузил на голову шляпу.

– Нет, я думаю, что лучше пойду. Тем не менее скажите, сколько вам лет?

– Мне 28.

– Вам еще много нужно узнать, могу вам сказать. Только без обид. Вы мне нравитесь. Почему бы вам не передать мне бланк для оформления отказа от госпитализации?

Сестра тоже вернулась к пациенту, чтобы отключить подачу лекарства и проверить наличие подписи на бланке отказа.

– Если вы согласитесь быть моей сиделкой, я соглашусь остаться, – сказал он, подмигивая мне. – Я останусь навсегда.

– Я всего лишь вернулась закончить дела, – сказала сестра, вынимая иглу.

Пациент подписался, оставив изящный росчерк, кивнул медсестре и протянул мне руку. Его рукопожатие было крепким, будто бы мы заключали коммерческую сделку.

– Был рад познакомиться, надеюсь, что в следующий раз вы тоже будете моим доктором.

– Спасибо, – отозвался я, точно не понимая, что именно я должен на это ответить. – Пожалуйста, если передумаете, возвращайтесь.

– Знаете, что я вам скажу? Приезжайте ко мне в Пекос. Возьмите с собой свою девушку. Там очень красиво, – и господин Сантана протянул мне визитку.

Наблюдая за тем, как этот худой человек с высоко поднятой головой решительно двигался к выходу из здания, я размышлял над предложением. Я думал о доме в Пекосе, стоящем на возвышенности среди огромных елей, представлял толстые стены из необожженного камня, тишину, огонек свечи и теплоту комнаты в морозный зимний день. Конечно, я не поехал бы его навестить, но я знал, что это странное предложение, возникшее спонтанно, было сделано от чистого сердца, и это терзало меня еще больше. Визитная карточка была плотной и лоснящейся с выбитыми на бумаге залитыми буквами: J. Santana. Под именем помещался лишь телефонный номер, адреса не было.

Воскресное утро

В ожидании, облачившись в халаты и тяжелые рентгенозащитные фартуки, мы проживали оставшиеся несколько минут покоя, когда сообщение, отправленное по радиосвязи, разнеслось по приемному отделению. Перевернувшийся на полной скорости пикап, двое пострадавших. Подростки.

Темнокожий парень, которого доставили первым, был уже мертв. Он лежал неподвижно с полуприкрытыми веками, а из его рта торчала чистая пластиковая трубка, в которую санитары все еще закачивали порции воздуха из голубого резинового мешка для легочной реанимации.

– У него асистолия, – сказали санитары, имея в виду, что сердце пациента больше не бьется.

Когда я поворачивался, мне бросилась в глаза его прическа: волосы, черные и сияющие, спадали до плеч, каждая прядь была заплетена в косичку и увенчана красной или зеленой бусинкой. Здесь было работы не на один час.

Белый парень был еще жив, и в моем сознании комната тут же преобразилась. Дальний край помещения, где вокруг каталки с неподвижным телом разрасталась тишина, мгновенно растворился. Вкатили второго пострадавшего, и началось: иголки для внутривенного введения препаратов, пронзившие кожу его рук, внезапно ошеломляющий красный цвет его крови, брызнувшей на больничный пол, провода от монитора, опутавшие грудь, крики, и комната, вдруг наполнилась шумом и суетой.

Пациент был синего цвета и едва дышал. Я взял ларингоскоп, опустил в ротовую полость клинок и тут же осознал, насколько тяжело молодому человеку будет вернуться в сознание, насколько податливыми, мягкими и безвольными были мышцы. Я поднял его язык, осмотрел челюсть и явственно увидел аккуратный треугольник голосовых связок, словно картинку из двух поблескивавших белых палочек. Было просто пропустить мимо них трубку и дотянуться до легких. Кислород начал поступать, и лицо пострадавшего стало медленно розоветь, постепенно оживая. Он казался большим и сильным, каждую мочку украшали серьги, виски были выбриты, а на макушке стриженные волосы кудрявились белыми выкрашенными короткими прядями, слипшимися от густеющей крови.

Лишь проведя обследования на рентгене и дозвонившись до банка крови, я смог ощупать его затылок. Этот участок был мягким и теплым, и когда я отдернул руку, на ней осталась кровь и частички серого вещества. Затылок был раздроблен. К тому времени мне уже удалось узнать имя пациента, его звали Джон.

Делопроизводитель дотронулась до моего плеча.

– Семья Джона уже в приемной, – сказала она. – Вы сможете с ними пообщаться?

Я постучал в дверь и вошел. Все взгляды метнулись в мою сторону.

– Мне жаль, – выдавил я через силу. – У Джона серьезные повреждения, сейчас его обследует нейрохирург.

– Насколько все плохо? – спросила мать, приподнимаясь со стула.

– Плохо, – отозвался я. – Мне жаль, я думаю, что вам стоит готовиться к худшему.

Она снова упала на стул.

– Нет, этого не может быть, – сказала она самой себе, – это не может быть правдой.

– Кит умер? – спросил отец. – Мы слышали, что он мог погибнуть, это так?

– Да, – ответил я. – К сожалению, Кита больше нет.

И комнату будто сокрушило взрывом, так выглядит жизнь на пороге большого потрясения: полная женщина средних лет зарыдала в объятиях своего мужа, он же устремил взгляд поверх моего плеча на белую больничную стену, в углу брат и сестра пострадавшего начали плакать, они все еще были маленькими детьми.

– Я очень сожалею, – повторил я, зная: что бы я сейчас не сказал, мои слова будут ими восприняты как звуки, доносящиеся издалека.

– Он гостил у нас, – вымолвил отец. – Кит был лучшим другом Джона. Они возвращались с озера, и, должно быть, заснули.

– Его семья в Колорадо, – добавил он, немного погодя.

Отец Джона был белый мужчина лет сорока с длинными волосами. Он носил майку, а татуировки покрывали его руки. Когда я провел моего спутника в приемное отделение, где находилось тело Кита, я заметил, что по ногам и рукам мужчины бегут мурашки и мелкая дрожь сотрясает его тело.

Комната к тому времени была уже чистой, неистовство предыдущих нескольких часов улеглось, кровь с пола отмыли шваброй, и все было по-прежнему. Медсестры накрыли тело Кита белыми простынями, так, чтобы можно было видеть только его лицо. Пластиковая чистая трубка все еще оставалась на своем месте, и все те же роскошные волосы были выставлены напоказ. Он выглядел так, будто ничего не произошло. Я остался в дверном проеме и позволил отцу Джона продолжить путь одному.

Он подошел к телу и долгие секунды стоял над ним.

– Это он, – сказал мужчина. – Это действительно он.

Под простыней мужчина нащупал руку парня. Затем наклонился к Киту и поцеловал в лоб, а его темные волосы упали на лицо умершего подростка.

Внезапно в этой сцене я увидел что-то невероятно важное и наблюдал настолько внимательно, насколько мог. Этот мужчина на мгновение по собственному желанию стал тем самым отцом, которому суждено нежно поцеловать умершего сына и держать его за руку. Попрощавшись с покойным, он обернулся и посмотрел на меня.

Короткое плечо 4-й хромосомы

Я решил дать ей проспаться на носилках в коридоре. Шатенка, мертвецки пьяная, в смердящей одежде и со сбившимися на шее волосами, лежала на носилках, устремив в потолок полуоткрытые голубые глаза. Женщина лежала спокойно, но так или иначе вокруг нее что-то происходило: она могла перевернуться на другой бок, дернуться и зазвенеть каталкой или взмахнуть рукой. Ее губы постоянно двигались, и когда я проходил мимо, слышал, что она низким голосом очень быстро бормотала что-то абсолютно бессвязное.

На ней были надеты широкие в грязных пятнах брюки и цветной платок. Когда медсестра сняла с нее туфли, она обнаружила, что ноги были черными, покрытыми коростой. Они источали такой отвратительный запах, что пришлось их обернуть в целлофановые пакеты. Пациентке внутривенно вводили лекарства, а вокруг ее щиколоток были аккуратно закреплены сверкающие пластиковые пакеты, такой я и оставил ее, потому что здесь не с чем было разбираться, серьезно, еще одна пьянчужка в теплую летнюю ночь.

Рано утром пришел мужчина. На нем была надета рабочая рубашка, какую носят механики, с вышитым на кармане словом Bill. Темные волосы посетителя были аккуратно причесаны, а вслед за ним в комнату просачивался запах моторного масла и сигаретного дыма. Он стоял возле каталки, на которой лежала женщина, и глядел на нее, а когда я проходил мимо, тронул меня за плечо.

– Простите меня, пожалуйста, – начал он вежливо. – Могу ли я побеседовать с врачом этой пациентки? И он указал на женщину на каталке.

– Я ее доктор.

– Не могли бы вы мне сказать, что с ней случилось?

– Она пьяна, – отозвался я. – Пожалуй, на этом все.

Он кивнул, как будто знал, каким будет ответ.

– Я ушел от нее из-за ее пьянства. Она – моя жена. Она страдает болезнью Гентингтона.

Этими словами он меня и остановил. Я вновь просмотрел ее карту и среди всех пометок, оставленных сестрами, едва различимо было написано «Болезнь Гентингтона». Она сообщила об этом сестре из приемного покоя или, по крайней мере, попыталась.

– Болезнь Гентингтона, – повторил я сам для себя.

Я вгляделся в женщину снова, и внезапно все стало очевидным: дергающиеся губы, судорожные движения руками. Я вспомнил нечеткие кадры учебного фильма о неврологических расстройствах, снятого в 50-е годы, который нам демонстрировали в университете. Больных проводили по комнате, чтобы камера могла запечатлеть их танцы, на запись, в свою очередь, накладывался голос за кадром.

Мне никогда не приходилось иметь дело с болезнью Гентингтона, но в чем суть этого заболевания, мне было известно: это расстройство таинственным образом начинает проявлять себя, когда человек достигает среднего возраста, и может свести с ума и загнать в могилу за какие-то несколько лет. Все дело в коротком плече 4-й хромосомы. Жизненные силы этой женщины были почти на исходе, и она была пьяна.

– Не могли бы вы определить ее в палату? – голос мужчины вернул меня в реальность.

– О да, конечно, – пробормотал я. – Минутку, мне нужно поговорить со старшей медсестрой.

Спустя несколько минут медсестра перевела ее в отдельную комнату, но вернуться к этой пациентке я смог лишь через 1,5 часа. Когда я отдернул шторку, входя в палату, я не узнал больную. На ней были чистые джинсы, футболка и новые белые носки. Ее волосы были влажными и расчесанными. Кто-то вымыл ее и переодел, но в комнате было пусто.

Я наклонился, чтобы повторно провести осмотр, и больная была все той же. Ни отметин, ни синяков, только сильный запах алкоголя, неразборчивое бормотание и подрагивание рук. Здесь ничего нельзя было поделать, только оставить ее до утра и дождаться социального работника.

Выходя из палаты, я снова увидел ее мужа. Он возвращался по коридору к палате, держа пакет с ее вонючей старой одеждой. Возле него стояла девушка ростом чуть выше мужчины, с белыми волосами и голубыми глазами. На вид ей было лет семнадцать, и ее можно было назвать красивой.

– Наша дочь, – сообщил мне мужчина.

Я посмотрел на девушку. Она спокойно встретила мой взгляд без проявлений симпатии и в то же время без антагонизма.

– Здравствуйте! – поприветствовал ее я.

Она кивнула, а затем прошла мимо в палату, унося за собой легкий шлейф аромата духов и мыла. Она задернула шторку.

Они сделали это вместе, отец и дочь. Сняли ее одежду, отмыли волосы и тело, пока никто не видел. Я догадался, что новая одежда, возможно, принадлежала дочери, и нескольких часов хватило, чтобы вернуть этой женщине образ жены и матери. Я взглянул на мужчину, и на моем лице он прочел вопрос.

– Мы не знаем, есть ли такой ген у нашей дочери, – сказал он, скользя взглядом по холлу. – Она не хочет делать анализ.

Когда девочка снова появилась передо мной, я понял, что неотрывно наблюдаю за ней. Была ли она молодой или сейчас я наблюдал ее старость. Увидит ли она свое будущее, или оно не наступит так же, как не наступило будущее для ее матери, чьи бессвязные угрюмые речи доносились из-за шторы. Вот он – печальный язык, на котором эта женщина говорила не переставая. Если числам генетического кода будет угодно, однажды, как ни ужасно, этой девушке тоже будет суждено его выучить.