Текст книги "Эпидемии и общество: от Черной смерти до новейших вирусов"

Генерал Раймон де Монтескье-Фезенсак в письме из ставки Наполеона с тревогой сообщал, что император не желает менять планы сообразно меняющимся обстоятельствам. Вместо этого он, словно одержимый, шел на призрачный мираж великой решающей битвы и волей-неволей забредал все дальше вглубь России. Каждый день он просыпался с надеждой, что сегодня «русские остановят свой отход и дадут бой… ему и в голову не приходило, что его собственные войска уже истощены»{55}55
  Raymond A. P. J. de Fezensac, A Journal of the Russian Campaign of 1812, trans.W. Knollys (London, 1852), 38.


[Закрыть]. Но изо дня в день русские отступали, а французы преследовали их. К концу месяца Наполеон занял всю Литву, но его это скорее пугало, чем радовало. Он был измотан стычками с русским арьергардом, но за три месяца так и не мог вступить в бой с основными силами российской армии.

Вглубь России

Продвигаясь все дальше на восток, император не задумывался о том, какие трудности ждут его войска на территориях, где дорог почти нет, населения мало, да и то живет в нищете, не имея запасов. Иначе говоря, Наполеон не брал в расчет ни природные, ни социальные факторы, с которыми столкнулась его армия, ни медицинские последствия, к которым могла привести сложившаяся ситуация.

Более того, Наполеон полагал, что умеет предугадывать контрманевры противника, и, начиная кампанию, не рассчитывал на осложнения и непредвиденные обстоятельства. А худшим из них оказалось то, что русские опустошали земли, с которых отступали. Их стратегия состояла в том, чтобы поставить Великую армию перед неразрешимой проблемой: раздобыть пропитание среди сожженных полей, опустевших деревень и поселков, превращенных в пепелища. Граф де Сегюр был поражен неумолимостью русских, которые отступали так, «словно от страшной заразы. Имущество, жилища, все, что должно было бы удержать их на месте и могло бы нам служить, приносилось ими в жертву, и между собою и нами они воздвигали преграду из голода, пожаров и запустения. ‹…› Таким образом, война королей превращалась в классовую войну, в партийную, религиозную, национальную – словом, это была не одна, а несколько войн сразу»[18]18
  Пер. А. Иванова.


[Закрыть]{56}56
  Ségur, History of the Expedition, 258.


[Закрыть].

Прусский военный теоретик Карл фон Клаузевиц, служивший советником у царя, обосновал стратегию русских и призвал неуклонно ей следовать:

Наполеона должны погубить огромные размеры Российской империи, если Россия их использует надлежащим образом, т. е. будет оберегать свои силы до последнего мгновения и ни при каких условиях не заключит мира. Эту мысль, в частности, высказал [генерал Герхард] Шарнгорст. ‹…› Мысль… сводилась к тому, что первый пистолетный выстрел должен раздаться только под Смоленском. ‹…› Она должна была бы оказать благодетельное влияние, если бы нашла отклик в руководстве; она подчеркивала, что не следует опасаться очистить всю страну до Смоленска и что лишь на этом рубеже должна начаться серьезная война[19]19
  Пер. А. К. Рачинского, М. П. Протасова.


[Закрыть]{57}57
  Carl von Clausewitz, The Campaign of 1812 in Russia (London: Greenhill, 1992), 11–12.


[Закрыть].

По иронии судьбы в своей карете Наполеон вез предостережение для себя – повесть Вольтера «История Карла XII, короля Швеции» о злоключениях Карла XII, произошедших веком ранее. Петр I тоже использовал против шведских захватчиков стратегию выжженной земли. По словам генерала Фезенсака, это «приводило Наполеона в дурное расположение духа»{58}58
  Fezensac, Journal, 39.


[Закрыть]. До сих пор, вспоминал генерал, война была для французского императора «игрой», в которой он с удовольствием состязался в изобретательности с другими королями и военачальниками. Но конфликт в России развивался не по правилам и сбивал с толку. Де Сегюр писал, что Наполеон «был обескуражен, колебался и медлил»{59}59
  Ségur, History of the Expedition, 258.


[Закрыть]. Но, замешкавшись на мгновение, он всегда продолжал путь вперед.

Первым последствием странного развития этой кампании стало то, что французы утратили боевой дух. В отсутствие возможности поживиться солдатам было нечем компенсировать тяготы похода, худшими из которых были голод и жажда. В Восточной Европе Великая армия испытывала все большую нехватку продовольствия и питьевой воды, которая подтачивала выносливость и солдат, и их лошадей. Перебираясь через болота и реки, люди подвергались воздействию микроорганизмов, притаившихся там. Все это постепенно вело к голоду и обезвоживанию.

После шести недель тщетных блужданий Великая армия наконец достигла Смоленска и собственно России. Солдаты, ожидавшие быстрой победы, начинали роптать. Чего ради их беспощадно куда-то гнали, а они «находили там лишь мутную воду, голод, да груды пепла, на которых приходилось разбивать бивуак; ибо это были все их завоевания… пока они передвигались по… огромным и безмолвным черным сосновым лесам»{60}60
  Там же, 233.


[Закрыть]. Разочарованные и изможденные солдаты непрерывно дезертировали и разбредались кто куда. Нередко они уходили целыми вооруженными группами и устраивали базы в деревнях, неподалеку от пути следования войск. Окопавшись там, они пробавлялись мародерством.

Меры, призванные обеспечивать мобильность армии, на русских просторах оказались бесполезны. Легкость, с которой Наполеон совершал свои войсковые маневры, была заслугой генерала Жана Батиста де Грибоваля, военного инженера, снискавшего славу серией технических инноваций в области артиллерийского дела. Как по волшебству, Грибоваль превратил тяжелую артиллерию в подвижную, переставив пушки на узкие лафеты. Он применил тонкие и короткие орудийные стволы, разработал винтовые механизмы для подъема и опускания дула, усовершенствовал механизм прицела и ввел в обиход новый тип артиллерийской картечи. Благодаря этим изобретениям французские орудия стали вдвое легче, и теперь их можно было перемещать во время боя без потери точности и огневой мощи. Атаки артиллерии стали скоростными, внезапными и разрушительными. Система Грибоваля была важной составляющий тактики Наполеона, который, и сам будучи артиллеристом, в большей степени полагался на пушки и гаубицы.

Но, увы, для перехода от Немана до Москвы даже грибовалевские облегченные орудия были слишком громоздки. Поскольку Наполеон прежде всего рассчитывал на пушки, для их транспортировки требовались десятки тысяч лошадей. Они, однако, провиантом были обеспечены не лучше солдат, поэтому в пути начали повально болеть и умирать. В результате французам пришлось постепенно отказываться от артиллерии, а кавалерию превратить в пехоту. Великая армия лишилась главных преимуществ: огневой мощи и молниеносных кавалерийских атак, которыми была так славна. Потом французы продвигались, уже не засылая вперед разведотряды, которые всегда определяли тактику. Чем дальше французская армия продиралась вглубь России – налегке, но вслепую, теряя огневую мощь и недоедая, тем тяжелее становились потери и неразбериха.

Дизентерия

Людские потери и усугубляющийся дефицит лошадей были не единственными последствиями путешествия налегке. Готовясь к вторжению в земли русского царя, Великая армия сделала трудный выбор, пожертвовав ради быстрого продвижения медицинской поддержкой. Руководствуясь той же логикой, что и в вопросе провианта, французское командование решило не брать в Россию медицинское, санитарное и хирургическое снаряжение. Иронично, что при этом начальник французской медицинской службы барон Доминик Жан Ларрей был знаменит тем, что создал систему мер по спасению жизни солдат, которая строилась на быстрой эвакуации раненых с поля боя в полевые госпитали, организованные поблизости. Благодаря нововведению бригада хирургов под командованием Ларрея успевала ампутировать покалеченные конечности достаточно быстро, чтобы предотвратить большие кровопотери и развитие гангрены.

Однако в России французские медики были обеспечены очень плохо. У Ларрея не хватало для пациентов ни шин, ни бинтов, ни постельного белья, а из еды были только конина и жидкий капустный суп. Поскольку лекарств тоже не хватало, Ларрею с коллегами приходилось искать в лесах целебные травы. Очень скоро французские полевые госпитали приобрели устрашающую репутацию грязных, переполненных и зловонных мест, где лютует смерть. Они же стали рассадниками болезней.

Но хуже всего было то, что войска не имели возможности разбить палаточный лагерь и организовать минимальную канализацию. Продвигаясь на восток, солдаты спали в грязи, а когда отступали – в снегу. В ходе наступления люди преодолевали за день 25–30 км – по солнцепеку, неся на себе под 30 кг снаряжения, кремневое ружье с человеческий рост, патронташ через плечо, штык и тесак. Обливаясь по́том, изможденные бесконечным маршем и не обеспеченные в нужной мере ни едой, ни водой, солдаты страдали от обезвоживания и недоедания. Уже в Литве стало заметно, что армия редеет, хотя боев не ведет. Солдаты, отставшие от строя, тащились позади, падали без сил или оказывались в полевых госпиталях.

Все эти многочисленные обстоятельства, сопровождавшие поход в Россию, создали идеальные условия для развития микробных заболеваний, особенно дизентерии – самой страшной напасти в армиях XIX в. Эту болезнь, еще известную как шигеллез, вызывают четыре вида бактерий рода шигелла (Shigella). Так же как брюшной тиф и холера, дизентерия передается фекально-оральным способом в результате приема пищи или воды, загрязненных экскрементами. Великая армия растянулась на тридцать с лишним километров, и ее солдаты денно и нощно обитали в среде, которую сами же методично портили. Бесчисленные войска, лошади, повозки и пушки превращали дорогу и ее обочины, по которым тащились, в месиво из вонючей грязи и экскрементов людей и лошадей. В этом навозе пировали и размножались сонмища мух. В таких условиях войска передвигались, питались, спали, а иногда и сражались, не меняя одежды. Люди постоянно находились на воздухе, но обитали в микросреде, которую сами вокруг себя и создавали, а ее антисанитарное состояние ничуть не уступало тому, что царило в густонаселенных городских трущобах.

Завершив дневной переход, отряды выбирали свободное место у дороги и устраивались там на ночлег. Сбившись в кучу, солдаты разводили костер и поспешно готовили всю еду, что была. Нужду справляли неподалеку, где придется, и жадно пили воду из любого доступного источника, не взирая на ее запах, мутность и цвет. Позже выжившие в походе вспоминали, что некоторых терзала такая жажда, что утоляли они ее даже лошадиной мочой. Животные брели рядом и пребывали в той же среде, что и люди.

С медицинской точки зрения при такой организации армия подвергалась опасности буквально в каждое мгновение. Одну из угроз представляла вода, которую использовали для питья. Зачастую болота и ручьи и так кишели микробами, еще до прихода французских войск. Но полмиллиона человек и сотни тысяч лошадей, проходящие мимо водоемов, неизбежно загрязняли их еще больше. Многие солдаты испражнялись в ручьи, те, кто страдал от диареи, подмывались и стирали одежду в общих источниках воды.

С едой были те же проблемы. Любая пища, которую солдаты делили между собой давно не мытыми руками, распространяла бактерии. Кроме того, солдаты на марше были настолько измучены, а иногда и напуганы, что едва ли обращали внимание на вездесущих мух, роящихся вокруг. Люди давно свыклись с их присутствием, поскольку ничего не знали ни о существовании микробов, ни о том, что мухи распространяют болезни, перенося бактерии на лапках, покрытых волосками, и в кишечнике. Солдаты даже не пытались защитить снедь от мух, и те ползали по еде, пробовали ее на вкус и тем самым загрязняли бактериями.

Животным жилось ничуть не лучше, чем людям. Бесчисленное множество заморенных, недокормленных, больных лошадей оставались лежать там же, где упали. Их трупы разлагались, мешали проходу тащившихся сзади шеренг и становились кормом для многочисленных опарышей. Кампания продолжалась, люди истощались все больше и тоже начали валиться с ног и умирать.

Единожды проникнув в Великую армию, бактерии шигеллы получили массу возможностей преодолеть защиту человеческого организма. Дизентерия примечательна тем, что заражаются ею даже от совсем небольшого количества патогена. К тому же, выздоровев от шигеллеза, человек не приобретает иммунитет и может заразиться еще не раз. Перекрестный иммунитет при заражении разными видами шигелл тоже не формируется. В XIX в. врачи вообще считали, что пациент, переболевший дизентерией хоть раз, в результате повторного заражения рискует погибнуть. Итак, в ответ на дизентерию люди не могли выработать коллективный иммунитет, аналогичный оспенному, упоминавшемуся ранее. Поэтому в армии шигеллез распространялся так же, как «эпидемии девственных земель». При этом дизентерия иногда протекает в бессимптомной форме, а это значит, что среди солдат были носители без клинических признаков заболевания, но способные заражать окружающих. В результате присутствия таких «тифозных Мэри»[20]20
  Очень известный случай американской поварихи Мэри Маллон (1869–1938), у которой был брюшной тиф в бессимптомной форме. – Прим. пер.


[Закрыть] с дизентерией болезнь стала распространяться незаметно, задолго до того, как привлекла внимание врачей.

Когда именно в армии Наполеона начались первые случаи шигеллеза, установить невозможно, поскольку регулярного медицинского надзора за войсками не было. Однако врачам Великой армии эта болезнь была хорошо известна, и, обнаружив ее, они сразу доложили о возможных последствиях. Но к тому времени заболевание уже изрядно распространилось. В начале августа 1812 г., когда французы стояли в Витебске, всего в 500 км от Немана, Сегюр сообщал о 3000 заболевших. Инфекция явно набирала обороты и заслуживала звания эпидемической дизентерии. Ларрей описал положение дел скупо: «Заболевших много»{61}61
  Dominique Jean Larrey, Memoir of Baron Larrey (London, 1861), 120.


[Закрыть].

В человеческом организме дизентерия развивается быстро, но сроки варьируют от нескольких часов до недели. Оказавшись в толстом кишечнике, бактерия рода шигелл, проникает в эпителиальные клетки слизистой оболочки, повреждает ткани и выделяет сильный токсин. Среди первых симптомов – жар, учащенный пульс, сильная боль в животе, диарея, сопровождающаяся «выделениями выраженно взрывного характера». Испражнения часто с кровью. Они зловонны и похожи на «воду, в которой вымачивали сырое мясо»{62}62
  George Ballingall, Practical Observations on Fever, Dysentery, and Liver Complaints as They Occur among the European Troops in India (Edinburgh, 1823), 49.


[Закрыть]. Дальнейшие симптомы – тошнота, обложенный язык, запавшие глаза, обильный липкий пот. От тела исходит трупный запах, словно предупреждая о надвигающемся тлении. Дизентерия атакует безжалостно и провоцирует сильнейшие испражнения, чем напоминает азиатскую холеру. Из тел пациентов буквально хлещет, и одновременно они страдают от мучительной, но неутолимой жажды. Даже напившись воды, пациент тут же исторгает ее в виде рвоты.

В 1812 г. на русском фронте у военных врачей не было ни средств, ни времени, чтобы обеспечивать пациентам поддерживающий уход, а регидратационную терапию и антибиотики тогда еще не изобрели. У заболевших солдат неизбежно наступал шок. Вскоре они впадали в состояние, которое врачи называют адинамическим истощением и астеническим синдромом, затем наступали беспамятство, кома и смерть.

Возможности вести истории болезней и медицинскую статистику у врачей Великой армии не было, поэтому вычислить коэффициент летальности в наполеоновских войсках невозможно. Тем не менее принято считать, что подавляющее большинство заболевших умирало в течение недели после заражения, но кому-то покрепче удавалось пережить недуг и перейти в длительную фазу выздоровления. Специалисты считают, что чрезвычайно высокую смертность отчасти объясняет злоупотребление алкоголем. В те времена широко бытовало мнение, будто алкоголь очищает кишки, поэтому, заболев, солдаты принимались лечиться водкой, что оборачивалось летальным исходом. У многих выздоравливающих коварное заболевание рецидивировало либо же так подтачивало организм, что, оправившись от болезни, пациент тут же заражался заново и второй раз такой страшной нагрузки уже не выдерживал. Ларрей тоже заболел дизентерией, но выздоровел.

Разумеется, под диагнозом «дизентерия» Ларрей и его коллеги подразумевали не то же самое, что современные врачи под понятием «шигеллез». В XIX в. диагноз не был чем-то точным и неизменным, врачи ставили его на основании только физических методов диагностики, а медики Великой армии столкнулись с таким ужасающим наплывом пациентов, что было уже не до выяснения точных диагнозов. Поэтому в данном случае диагноз «дизентерия» следует рассматривать как общий термин, подразумевающий и шигеллез, и, вероятно, другие тяжелые желудочно-кишечные расстройства.

К концу августа, как вспоминал Сегюр, дизентерия «и ее разрушительные последствия неуклонно охватили всю армию»{63}63
  Ségur, History of the Expedition, 195.


[Закрыть]. Если в начале месяца было диагностировано 3000 случаев, то теперь только от дизентерии ежедневно умирали 4000 человек. Иными словами, эта эпидемия стремительно уничтожала громадное численное преимущество, которое было у французов на старте Русской кампании. К 14 сентября, наконец-то добравшись до Москвы (2500 км по прямой от Парижа), Великая армия недосчитывалась трети своего состава, потерянной из-за дезертирства, боевых действий, обезвоживания и болезней. Но ничто не могло сравниться с дизентерией. Усугублявшееся истощение составляло наибольшую проблему, поскольку у Наполеона не было ресурсов для компенсации потерь. К тому же царские войска не пострадали так сильно, как французские. Благодаря тому, что пути снабжения у русских были короче, их командиры бесперебойно обеспечивали всем необходимым и войска, и лошадей, а также могли рассчитывать на подкрепление.

В ходе продвижения на восток – и в Вильне (современный Вильнюс), и в Витебске, и в Смоленске – офицеры наполеоновского штаба надеялись, что император вот-вот остановит наступление до весны. Армии требовалось восстановиться, отдохнуть, пополнить ряды и запасы. Больше всех за остановку ратовал Коленкур, который четыре года провел в Санкт-Петербурге в качестве посла Франции. Он пытался объяснить, что французские войска окажутся в отчаянном положении, если русская зима застигнет их в пути в нынешнем состоянии – больных, полуголодных и в негодном обмундировании. Он очень надеялся, что Смоленск, первый русский город на маршруте армии, станет пределом императорских амбиций в кампании 1812 года. Но Наполеону каждая остановка лишь придавала нетерпения. «Особенно тогда, – вспоминал де Сегюр, – он был одержим образом плененной Москвы: это был предел его страхов, объект всех чаяний, заполучив его, он получал все»{64}64
  Там же, 184.


[Закрыть]. Де Сегюр стал подозревать, что именно те обстоятельства, которые должны были бы остановить Наполеона, – расстояние, климат, неизвестность – на самом деле и влекли его больше всего. Целеустремленность императора росла пропорционально грозящей опасности.

Бородино

7 сентября 1812 г., не дойдя до Москвы, наполеоновская армия наконец-то встретилась с царской в единственном крупном сражении Русской кампании – Бородинской битве. Она стала самой ожесточенной схваткой наполеоновской эпохи, «тотальной войной» двух армий, которой Наполеон так жаждал. Но по иронии судьбы свидание это состоялось не вовремя и совсем не так, как он рассчитывал. Случилось оно не по воле императора, а по решению главнокомандующего русской армии Михаила Кутузова (1745–1813), который счел, что подходящий момент для встречи настал. Две русские армии, 1-я Западная и 2-я Западная, которые французы намеревались удерживать порознь, наконец-то соединились к западу от Москвы.

К тому моменту Александр I назначил главнокомандующим всеми армиями и ополчениями опытного и хитроумного ветерана Кутузова. В эпическом романе «Война и мир», посвященном кампании 1812 года, Лев Толстой описывает русского генерала полной противоположностью его французскому противнику. Кутузов отличался скромностью и не собирался состязаться с Наполеоном в демонстрации тактического дарования. Однажды французский император уже разбил его под Аустерлицем в 1805 г., поэтому, побаиваясь Наполеона, Кутузов держался стратегии, принятой сперва Петром I, а теперь и царем Александром, – отступать вглубь России, с расчетом на то, что врага уничтожат ее расстояния и климат. По словам Клаузевица, Кутузов был доволен тем, что первые выстрелы раздались только после Смоленска. На языке военной теории он реализовал стратегию сохранения армии.

Тем не менее, когда за спиной у Кутузова осталась лишь Москва, он в конце концов решился на бой. Его разведка докладывала, что Великая армия несет суровые тяготы. В то же время русские войска были сплоченны и ни в чем не нуждались. Кутузов надеялся преградить врагу дорогу к российской столице, до которой было чуть больше сотни километров на восток. Прибыв на место будущей битвы на четыре дня раньше Наполеона, Кутузов расположил войска за двумя редутами, на возвышенностях, с которых открывалась вся равнина. На подходе к Москве это была последняя выгодная в военном отношении позиция, и русские укрепили ее траншеями, частоколом, 600 артиллерийскими орудиями и так называемыми волчьими ямами – замаскированными траншеями, чтобы конница и пехота, идущие в атаку, переломали ноги. Заняв позиции, русские ждали нападения французов. Великая армия, теперь не столь существенно превосходившая противника численностью, уступала по огневой мощи и была вынуждена сражаться, поднимаясь в гору. И вот на поле шириной в пять километров сошлись 134 000 атакующих французов и 155 000 обороняющихся русских.

Эта грандиозная бойня стала, как выразился кто-то из историков, «самым смертоносным сражением в анналах военной истории того времени»{65}65
  Stephan Talty, The Illustrious Dead: The Terrifying Story of How Typhus Killed Napoleon's Greatest Army (New York: Crown, 2009), 156.


[Закрыть]. 7 сентября, с первыми лучами солнца, противники открыли огонь и истребляли друг друга до наступления темноты – 14 часов подряд. Люди гибли тысячами: под пушечными обстрелами, от разлетающейся картечи, под ружейным огнем, на штыках и под саблями. С наступлением сумерек кровавая сеча стала затихать, Кутузов приказал войскам отступить, оставив французского императора на поле боя, тем самым формально отдав победу ему. По неведомой причине Наполеон, взбудораженный, измученный дизурией, растерянный, не стал вводить в бой элитные войска – императорскую гвардию. И Клаузевиц, и французские маршалы считали, что если бы в нужный момент в бой вступила и гвардия, то победа безоговорочно была бы за Францией.

Не исключено, что воспользоваться такой возможностью Наполеону помешало простое и досадное обстоятельство. Великая армия намеренно использовала построение, рассчитанное на то, чтобы наносить самый сокрушительный и мощный удар туда, где противник был наиболее уязвим. За сражением Наполеон обычно наблюдал с возвышенности, глядя в подзорную трубу, и руководил маневрами с неумолимой точностью и непревзойденной тактической прозорливостью. Но Бородинская битва оказалась тем редким случаем, когда простое численное превосходство возобладало над полководческим мастерством. Столкнувшись на небольшом поле брани, две беспрецедентно громадные армии подняли плотную пылевую завесу, за которой сражения было не разглядеть. Пальба тысячи артиллерийских орудий и сотен тысяч кремневых ружей заволакивала поле клубящимся дымом, от ударов 90 000 пушечных ядер в воздух взлетали комья земли, десятитысячная конница и наступающая пехота поднимали стену пыли – все это не позволяло Наполеону следить за происходящим внизу. Стратегия тотальной войны в буквальном смысле затуманила боевую обстановку, чем свела на нет тактический гений Наполеона как раз в тот момент, когда он был так необходим.

В своем труде, посвященном Русской кампании, Толстой задается вопросом «Как воля Наполеона повлияла на Бородинское сражение?» и приходит к выводу, что значительную роль сыграла ирония судьбы. А французский император был низведен до роли мнимого полководца. «Не Наполеон распоряжался ходом сражения, – заключает Толстой, – потому что из диспозиции его ничего не было исполнено и во время сражения он не знал про то, что происходило впереди его»[21]21
  Толстой Л. Война и мир. Т. III, ч. II, гл. XXVIII.


[Закрыть]{66}66
  Leo Tolstoy, The Physiology of War: Napoleon and the Russian Campaign, trans. Huntington Smith (New York, 1888), 41–43.


[Закрыть].

Лишившись обзора, Наполеон не только позволил войску Кутузова благополучно отступить, но даже не смог начать преследование. Победа, одержанная французами к концу того дня, оказалась пирровой. Поле битвы досталось Великой армии. Русские потеряли 40 000 солдат, в то время как французы – 30 000. Кутузов отступил. Только тогда французские хирурги смогли взяться за дело, и следующие 24 часа они непрерывно проводили ампутации. Один только Ларрей сразу после Бородинского сражения отнял 200 конечностей. Победа, купленная таким количеством раненых и убитых, безнадежно истощила Великую армию, а Кутузов восполнил потери за счет подкрепления.

Кроме того, Бородино заметно укрепило боевой дух русских солдат, ведь они выстояли под ударом, сильнее которого Наполеон нанести не мог. А французы, наоборот, были подавлены. Вот красноречивый комментарий де Сегюра:

Французских солдат не так-то просто обмануть; они были потрясены тем, как много русских было убито, как много ранено, и как мало пленено – не больше восьмисот человек. Прежде масштаб победы оценивали по числу пленных. А мертвые тела были скорее доказательством мужества побежденных, чем свидетельством победы. Если противник отступил в должном порядке, гордый собою и ничуть не испуганный, чего стоило занятое поле боя? Разве в столь обширных странах когда-нибудь возникнет нехватка земли, на которой русские могли бы сражаться?

Что до нас, то мы уже получили с избытком, гораздо больше, чем могли удержать. И можно ли назвать это завоеванием? Длинная и прямая борозда, которую мы с таким трудом пропахали от Ковно через пустоши и пепелища, не сомкнется ли она за нами, как борозда корабля в безбрежном океане? Несколько крестьян, кое-как вооруженных, легко смахнут все оставшиеся следы{67}67
  Ségur, History of the Expedition, 339.


[Закрыть].

У французов в рядах старшего офицерского состава было столько погибших, что генералу Фезенсаку из генеральной ставки пришлось заступить на боевое дежурство, где он смог оценить состояние духа своих солдат. Он обнаружил, что в их рядах царило «уныние», ведь «до сих пор никому не удавалось так сильно пошатнуть боевой настрой армии». Но император отказывался признавать тяжелые последствия кровопролитной битвы. Как лаконично отметил Фезенсак, Бонапарт «ничего не видел и ничего не слышал»{68}68
  Fezensac, Journal, 53.


[Закрыть].

Русские же, в том числе и Толстой, с тех пор считали Кутузова народным героем, а Бородинскую битву – важнейшей вехой Отечественной войны 1812 года. Кутузов сберег своих солдат для дальнейших сражений, нанес французам тяжелейший урон и теперь взирал на главнокомандующего Великой армии как равный. К тому же Наполеон лишился психологического преимущества – репутации непобедимого. Два его опытных маршала с ужасом подводили итоги случившегося 7 сентября: «Иоахим Мюрат рассказывал, что весь тот день император был сам не свой, а Мишель Ней говорил, что император словно забыл свое ремесло»{69}69
  Tarle, Napoleon's Invasion, 201.


[Закрыть].

Чтобы оценить, какую роль дизентерия сыграла в уничтожении наполеоновской армии, сравним ее влияние с потерями в Бородинском сражении. К моменту, когда Великая армия вошла в Москву, она недосчитывалась 150 000–200 000 человек, и у этого было три причины: боевые действия, дезертирство и болезни. И хотя боевые потери и дезертиры ощутимо подточили силы армии, наибольший ущерб все же принесла дизентерия: за несколько недель до оккупации Москвы Великая армия теряла из-за болезни по 4000 солдат ежедневно, в общей сложности за тот период от дизентерии погибли 120 000 человек.

Москва

После Бородинской битвы Кутузов отошел на оборонительные позиции к востоку от Москвы, оставив город незащищенным. Но даже в покинутой русскими столице французов ждал неприятный сюрприз. Наполеону довелось входить с триумфом во многие европейские столицы, и он ожидал, что сдача Москвы пройдет по знакомой схеме: его со всеми почестями встретит делегация местных вельмож, объявит о капитуляции и вручит ключи от города.

Вместо этого, войдя в Москву 14 сентября, Наполеон обнаружил, что Кутузов демонстративно эвакуировал 250 000 ее жителей. Но на следующий день стало хуже: к осуществлению ужасающего плана приступили поджигатели. Уничтожив сначала всю пожарную технику, русские жгли город с помощью пороховых бочек. Порывы ветра раздували пламя, и вскоре весь город охватил пожар. Он уничтожил 80 % построек, уцелели только каменные – Кремль, церкви и погреба. Толстой, ставивший под сомнение роль преднамеренности в человеческих делах, считал, что пожар был неминуем даже без заговора. Он писал: «Москва сгорела вследствие того, что она была поставлена в такие условия, при которых всякий деревянный город должен сгореть»[22]22
  Толстой Л. Война и мир. Т. III, ч. III, гл. XXVI.


[Закрыть]{70}70
  Tolstoy, Physiology of War, 56–57.


[Закрыть].

Наполеоновские военачальники считали оккупацию Москвы в сложившихся обстоятельствах «бесплодной победой», а Ларрей суеверно воспринял пожар как дурное предзнаменование. Итальянскому офицеру Чезаре де Ложье город напомнил заброшенные руины древних Помпей. Оркестр императорской гвардии, входивший в Москву под марш «Победа за нами», смотрелся сардонической насмешкой. Однако Наполеон, не желавший расставаться с иллюзиями, ошибочно принимал территориальные завоевания за победу в войне. Своих генералов он и слушать не желал, настаивал, что захват бывшей столицы вынудит Александра I просить мира. Поэтому Наполеон отправил на переговоры в Санкт-Петербург послов, а сам коротал время за чтением художественной литературы и смотром войск. Иногда он начинал беспокоиться, что придется зимовать в разрушенном городе, но с позором отступать ему совсем не хотелось.

Наполеоновские офицеры, в свою очередь, не воспринимали взятие Москвы как триумф и считали, что угодили в ловушку. По их мнению, война продолжалась, а значит, Великой армии оставалось выбирать лишь из двух жизнеспособных вариантов: как можно скорее отступать, пока не ударили холода, или зимовать в Москве, чтобы весной возобновить кампанию. Но Наполеон, парализованный ложным оптимизмом, решения не принимал. Он бездельничал несколько недель кряду, а начавшийся октябрь, не по сезону теплый, ввел императора в заблуждение насчет грядущей зимы. С 14 сентября до 19 октября он предавался раздумьям, клял свою мочеполовую проблему и с нетерпением ждал капитуляции царя. Сегюр заметил, что Бонапарт «старался продлить время, проводимое за столом. Раньше его обед был простой и кончался очень быстро. Теперь же он как будто старался забыться. Часто он целыми часами полулежал на кушетке, точно в каком-то оцепенении, и ждал с романом в руках развязки своей трагической судьбы»[23]23
  Пер. А. Иванова.


[Закрыть]{71}71
  Ségur, History of the Expedition, 79.


[Закрыть].

Французские войска тоже не выигрывали от промедления главнокомандующего. Пока солдаты Кутузова набирались сил, Великую армию продолжали терзать болезни. Госпитали, которые Ларрей оборудовал в городе, вскоре были забиты солдатами, страдающими от диареи и лихорадки. Хворь и смерть неслышно качнули маятник ратной удачи прочь от Наполеона. Теперь французы были не завоевателями – они сами оказались в осаде. За чертой города на фуражирские отряды, искавшие продовольствие, нападали казаки, они перебили конную разведку, связь с Парижем прервалась. Из Москвы французы будут уходить уже не гонителями, а беглецами.