Текст книги "Джим Хокинс и проклятие Острова Сокровищ"

Что же до его матери, то в ней я снова и более полно увидел особу поистине высокородную. Даже то, как она ходила по траве этой ложбины, беседуя с сыном, свидетельствовало одновременно об утонченности и о силе характера, свойственных лишь женщинам исключительным.

Странно было видеть, как она ступает по траве: шаг ее был тверд, и все же она выбирала, куда ступить, словно ожидала, что ее нога вот-вот попадет в водяную лужицу. Из-за этого ей приходилось повыше поднимать ноги, будто шагает аист или – в ее случае – какая-то более экзотическая птица, вроде обитающего в пустыне страуса или фламинго, о которых я слышал в южных краях.

А ее лицо то и дело совершенно менялось. Говорят, эта черта характерна для красивых женщин; быть может, такая неуловимость и есть существенная часть красоты. Сердце мое снова забилось от волнения и тревоги. Снова непонятный свет озарил мою душу. Мною до такой степени овладела застенчивость, что, возникни необходимость с ней в тот момент заговорить, моя угрюмость граничила бы с невоспитанностью.

Но этого не случилось. Я напомнил всем о том, что нужно спешить, и велел побыстрее садиться на лошадей. На этот раз я посадил Луи на своего коня и сказал, что будем ехать, пока совсем не стемнеет.

На небо вышли ранние звезды. Ночной ветер еще не проснулся, и роса на полях была не слишком обильной, так что мы не чувствовали холода. Благоухание вечера утишило нервное напряжение, которое мы испытывали в пути.

Мы проезжали через поля на вершинах холмов, спускались в благословенные глубокие долины, огибали по краю нивы, пересекали тучные луга, совершая намеченный путь. Лишь коровы, жующие свою жвачку, глядели на нас, лежа темными тенями в густой траве. Раза два, когда мы проезжали слишком близко, они находили необходимым подвинуться; тогда они неловко поднимались, вставая сначала на колени, и качали огромными головами.

Мы шли легким галопом, и вскоре голова мальчика прижалась затылком к моему животу – он заснул. Я поудобнее взял поводья – так, чтобы он был в большей безопасности и не мог свалиться во сне.

Часа через три мы спускались по круто наклонному полю. Свет никогда полностью не уходит с западной стороны этих высоких холмов до наступления сентябрьских ночей. Было около десяти, а может, одиннадцати часов.

Фермер, очевидно, пас скот на обоих лугах и оставил ворота открытыми. Мы проехали на следующее поле и поднялись по склону. Впереди нас какое-то животное вскочило и умчалось прочь, высоко подпрыгивая от страха: мы спугнули оленя. На некотором расстоянии, справа от себя, я заметил силуэт одинокого строения. Я молча попросил моих спутников подождать на месте, пока я объеду строение по довольно широкому кругу. Никакой фермы вблизи я не обнаружил: это был полевой амбар, в нем хранили сено и принимали новорожденных телят.

Внутри не было ничего, кроме скамьи, кормушки для скота и нескольких куч свежего сена. Пока мы ехали, я уговаривал себя, что такая женщина должна понимать, что нам придется проводить ночи в неблагоустроенных местах. Ведь именно самые лучшие люди наилучшим образом все понимают и принимают, и я рассудил, что – как это бывает со всеми преследуемыми – она, скорее всего, привыкла к неудобствам и трудностям.

Чтобы выказать ей должное уважение, я все-таки решил обсудить с ней наши возможности.

– Мадам, – сказал я, – боюсь, это всего лишь амбар.

– Пожалуйста, пусть это вас не беспокоит, – отвечала она. – Я выросла в сельской местности. В ночах под звездами есть особый покой. Какими бы ни были обстоятельства.

Таким образом она утишила мою тревогу, но не сердце: ее манера вести себя вызывала во мне желание охранить ее от любых опасностей.

Луи так и не проснулся, когда Том снимал его с моей лошади. Его мать вытащила из тюка два пледа и выбрала уголок поудобнее, насколько это было возможно во мраке. В этом уголке Том и уложил мальчика, который лишь чуть шевельнулся во сне.

Но хотя мальчик, как мне представляется, крепко спал, он вдруг резко поднялся, сел совершенно прямо и произнес: «Нам нужно остаться здесь и завтра. До завтрашней ночи». И снова лег.

Мы все слышали, что он сказал, и были поражены силой, с которой прозвучали его слова. Том Тейлор стоял так близко от меня, что даже в темноте я мог разглядеть, как он нахмурился. Я подумал было о том, чтобы расспросить Луи о причинах такого заявления, но понял, что его сразу же охватил глубокий сон. Его мать с тревогой взглянула на меня, и я кивнул – мы останемся здесь и завтра.

Мы развернули пакеты с провизией. Молоко все еще было свежим на вкус, рассеяв мои страхи, что оно могло свернуться за время пути. Как нам удалось упаковать достаточно еды и одежды для четверых путников, в то же время не обременив себя излишне тяжелым весом, я до сих пор не понимаю.

Изредка обмениваясь приглушенными замечаниями, мы с наслаждением утоляли свой голод. Том закурил трубку, прикрывая ее ладонью, чтобы ее мерцание не было замечено с какого-нибудь холма или фермы. Вскоре он тоже заснул, оставив меня впервые наедине с Грейс Ричардсон. Немного погодя она поднялась и вышла из амбара. Скрываясь в темноте за дверью, я мог видеть, как чуть поодаль она ходит по траве взад и вперед, взад и вперед, высоко поднимая ноги. Через некоторое время она вернулась и улеглась рядом с сыном.

6. Ночные всадники

Ночь достигла своей глубины, того времени, когда лесные создания принимаются кричать и выть в чащобах, а звезды рассыпают над нами свой самый серебристый перец.

Может показаться странным, что я говорю это, но наибольшую тревогу вызывала во мне необходимость задать Грейс Ричардсон несколько серьезных прямых вопросов. Возможно – я не мог тогда судить со всей определенностью – так повлиял на меня тот безумный день, но ни одна женщина еще не воздействовала столь сильно на мои чувства, не туманила мысли, не вызывала такой паники в душе.

Ей тоже не спалось. Примерно через час я услышал, что Грейс Ричардсон встала. Она прошла мимо меня – я сидел у не имевшего дверей выхода из амбара. Я понимал, что должен заговорить с ней, начать распутывать тайну, крывшуюся за всем этим смятением. Она опустилась на траву в нескольких футах от меня. Несколько минут прошли в молчании; в тишине я слышал лишь два звука – ее дыхание и биение моего сердца. Тьма лишала меня наслаждения видеть ее лицо. Я пытался справиться со смущением.

– Вам не спится, мадам?

Она не ответила. Может быть, не слышала? Может быть, не испытывала желания разговаривать, а хотела только сидеть, глядя на звезды? И поэтому я ее напрасно побеспокоил? Я был разочарован, сердит на себя, но тут она, не промолвив ни слова, поднялась, снова ушла во тьму амбара и опять легла рядом с сыном. Вскоре Грейс Ричардсон погрузилась в сон.

Я почувствовал, что у меня сводит ноги: я давно уже не проводил столько времени в седле, не ездил так долго и так продолжительно быстро. Ослабив завязки на сапогах, разминая колени и икры ног, стараясь делать шаги пошире, я принялся ходить взад и вперед перед амбаром. Наши лошади вздыхали и пофыркивали – тихие, умиротворяющие звуки.

Ночь как будто бы прояснела: так всегда бывает, когда глаза привыкают к темноте. Мы остановились на полпути к вершине холма, на покрытом лугами склоне глубокой долины, поросшем после сенокоса густой и сочной травой. На вершине холма, казалось, было светлее: вот возможность оценить окружающую нас обстановку, подумал я.

Подъем был труден: приходилось идти по неровной поверхности, предательски опасной в темноте. На вершине стояло огромное одинокое дерево. К нему я и направил свои шаги. Когда я приближался к дереву, кожу у меня на шее под затылком словно обдало холодом, по спине поползли мурашки. На холме появились всадники, мчавшиеся во весь опор. Копыта их коней гремели по твердой земле.

Я стоял под широко раскинувшимися ветвями дерева. Впереди я видел мчавшиеся ко мне тени. Это были не кони без всадников, не табун одичавших лошадей. Звезды спокойно смотрели вниз. Всадники все приближались. Казалось, ночные тени несутся рядом с ними. Ближе и ближе мчались их кони. Сквозь подошвы сапог я ощущал, как в землю, словно молотками, бьют конские копыта. Я наконец отважился посчитать их – один, два, три, четыре. Но на самом деле я этого и ожидал, ибо с того момента, как я впервые услышал стук копыт, я с ужасом и уверенностью понял, кто такие эти всадники и что им нужно.

Теперь я верю, что сердце может от страха остановиться, а кровь в жилах обратиться в лед. Всадники галопом мчались мимо. Возможно, на такой скорости и в такой темноте они не смогут меня заметить.

Вдруг, ярдах в пятидесяти от того места, где я стоял, ехавший во главе всадник осадил коня. Меня увидели! Полуобернувшись, он туго натянул поводья и дал спутникам сигнал остановиться. Все спешились тут же, ярдах в тридцати от меня, и принялись совещаться меж собой. Ужас мой возрастал.

Однако ничего не произошло. Никто не двинулся в мою сторону, ничей голос меня не окликнул, ни один ружейный ствол не был в меня нацелен. Так увидели они меня или нет?

Как и прежде, главную скрипку играл Молтби, остальные слушали. Я мог видеть их силуэты, но их лица скрывала тьма; мог слышать голоса, но не разбирал слов; от этого мне стало только хуже, ведь в воображении все предстает более ужасным, чем в реальности. А страшнее всего было то, что я сумел разглядеть горб на той зловещей спине.

Неожиданно от сознания моего положения меня словно кулаком ударило по голове. Когда они приближались, я – естественно – выбрал для укрытия дальнюю от них сторону ствола. Теперь же, когда они проехали мимо, я оказался на стороне, наиболее открытой их взглядам.

Я огляделся вокруг, ища другого укрытия или способа незаметно уйти, но глазам моим представало лишь открытое пространство. В любой момент меня могли обнаружить. Неужели свет летней ночи, столь благоприятствовавший нам до сих пор, вот-вот вынудит меня заплатить за это непомерной ценой? Душа моя замирала от боли при мысли о спящих в амбаре друзьях.

Я твердо убежден, что большинство проблем можно решить, если их тщательно обдумать. Сосредоточившись, я вгляделся в силуэты этих беспокойных, злонамеренных людей. Затем, почти не сознавая, что делаю, я принялся создавать себе укрытие. Медленно, очень медленно я поднял руки над головой и стал пригибать книзу большую ветку, нависавшую надо мною, пока густая листва не закачалась тихонько перед моим лицом. Я нагнул ветку еще ниже, теперь она почти касалась земли. Если посмотреть с того места, где они остановились, можно было подумать, что одна из веток дерева просто-напросто не в том направлении выросла.

Один недостаток – это укрытие мешало мне ясно видеть всадников. Я хотел было наблюдать за ними, раздвинув веточки, но ветра не было и шуршание листьев могло показаться странным. Так что я просто стоял там, пытаясь догадаться об их движениях, но не мог видеть, смотрят они в мою сторону или нет. Через некоторое время я оставил свои попытки и стал ждать, надеясь как можно скорее услышать, как они уезжают.

Но как они нас обнаружили? Я не верил, что кто-то мог им донести. Только трое – моя матушка, Клара Тейлор и молодой Джошуа – знали о нашем побеге. Если, разумеется, нас не видели, когда мы проезжали по вершине холма над гостиницей «Король Георг», или если какой-нибудь ни в чем не повинный человек не ответил на какой-нибудь невинный вопрос…

Возможно также, что мы ехали вблизи или пересекли главный скотогонный путь на Бристоль, которым мог воспользоваться любой, кто направлялся в глубь страны и хотел ехать дальней от моря дорогой. Но, рассуждал я, что за выгода разгадывать причину их появления здесь? Мозг мой, должно быть, приучился оберегать меня и моих друзей от опасности, так что я снова стал прислушиваться – как, по моим представлениям, делают животные.

Время от времени до меня долетали смешки или ругательства. Кто-то закашлялся, но приступ был быстро подавлен. Двое закурили трубки, и до меня донесся запах табачного дыма. Это выглядело неподобающе – приятный запах табака никак не должен быть связан с такой страшной опасностью.

Вдруг мною овладел новый страх. Что-то приближалось ко мне, издавая странные звуки. Одна из лошадей стала подвигаться в направлении моего укрытия, щипля траву и позвякивая пустыми стременами, свисавшими с седла. Лошади чуют страх и сильно его не любят. Я подумал, что запах моего пота можно почуять даже в конюшнях Плимута.

Животное подходило все ближе. Я слушал, как конь щиплет траву, вырывая из земли травяные пучки своим большим глупым ртом. В любую минуту он принюхается к ветерку и почует мой запах. Что, если он поднимется вдруг на дыбы, как при виде дракона?

Вдруг раздался грубый окрик: «Гром!» Сотоварищ Молтби, которого я принял за военного, призывал коня к себе.

Однако Гром не обращал внимания и теперь находился всего в шести-восьми ярдах от моего похолодевшего и мокрого от пота лица.

– Гром! Стоять, ах ты… – последовали уже привычные непристойности.

И все же Гром продолжал пощипывать траву, с каждым новым пучком приближаясь ко мне на целый шаг. Я глянул вниз. Большие, густо поросшие сочной травой кочки располагались всего в одном ярде от моих сапог, как раз там, где кончалась тень дерева. Ну ладно, утешал я себя, никакая лошадь не ест траву по прямой линии. Самая большая моя надежда была на то, что конь пройдет мимо, самый страшный страх – что он начнет рвать скрывающие меня листья.

И опять, когда мой страх, как мне казалось, достиг апогея, мне стало еще страшнее. Хозяин Грома покинул своих сотоварищей. Трубка его вспыхивала во тьме словно маленький и зловещий красный фонарь. Он подошел к лошади, бормоча кощунственные ругательства. Обошел животное и потянулся к уздечке. Гром было запротестовал, мотнув головой и шагнув вперед, в мою сторону. Его владелец быстро последовал за ним и наконец поймал уздечку, сильно за нее дернув, чтобы показать, кто здесь хозяин. В этот момент я мог бы уже похлопать коня по крупу. Тут Гром резко повернулся, потянув за собой хозяина, пытавшегося справиться с уздечкой. Высоко поднятый локоть этого человека проехал по ветке, скрывавшей мое лицо; будь это движение чуть ближе или чуть резче, и он выбил бы ветку с листьями у меня из рук.

Теперь, когда я вспоминаю те минуты, мне представляется, что я, должно быть, чуть слышно охнул. Но такого, видимо, не случилось, иначе конь и всадник услышали бы этот звук. Тем не менее я уверен, что охнул в душе.

Военный же, одержав верх над конем, произвел какие-то новые манипуляции с уздечкой. Затем остановился и прислушался. Я понимал, что он смотрит прямо туда, где я стою, но тут уж ночная тьма одержала над ним победу. Добраться до моего горла этому человеку с черной душой не дала иная чернота – чернота древесной тени.

Он рывком повернул коня и вернулся к своим сотоварищам, сказав им:

– Я еду дальше. Боюсь, в этом месте привидения водятся.

И хотя он говорил полушутливо, никто из его спутников не засмеялся. Один из них отошел отдать дань природе, потом каждый курильщик выбил трубку о каблук. Все четверо сели на коней и быстро поскакали прочь.

Когда звук копыт отдалился, я выпустил ветку из рук и вышел из скрывавшей меня тени. На всякий случай я подошел к тому месту, где стояли эти люди. На траве поблескивала красным неостывшая зола из их трубок. Крохотные кучки тлеющего на траве табака походили на какую-то дьявольскую икру.

Я направился к амбару, спускаясь по расщелине между полями. Когда твой ум, а в эту ночь еще и душа и сердце, охвачены страхом, все тебя потрясает. Я чуть громко не вскрикнул, заметив выскочившую откуда-то сбоку тень.

– Полегче, Джим, полегче! Эт’ я.

– Ох, Том! – Я чуть сознание не потерял, когда его рука прикоснулась к моей.

– А я проснулся и смотрю – тебя нету. Ты как, в порядке? – Встревоженный, он говорил шепотом, подражая мне.

– Пониже, – прошептал я. – Держись пониже.

Гибкий словно кошка, он присел на корточки и так и остался сидеть, испуганный и ждущий распоряжений.

– Что там, Джим?

С верхнего края поднимающегося горбом поля я бросил последний взгляд на лежащую под нами местность. Не слышалось ни звука – ни уханья совы, ни писка мелких ночных созданий. И видно ничего не было, кроме высокого и мощного одинокого дерева – моего друга и спасителя, глубокой тьмы за его силуэтом и звезд, сияющих в небе бриллиантовыми точками. Я бросился вниз по склону, и Том, чуть не падая, бросился вслед за мной.

Подойдя к амбару, я вытянул руку и остановил Тома.

– Они были здесь, – прошептал я. – Проехали дальше. Я их видел. Четверо, и вели себя, как люди, идущие по следу.

– Ты их видел?

– Мог до них дотронуться. А один из них чуть не дотронулся до меня.

Том содрогнулся, потом спросил:

– А как быть с мадам?

– Скажу ей утром.

– Ох, Джим, какой длинный, какой дурной день!

– Они не возвратятся, – сказал я. – Думаю, их цель – добраться до Бристоля.

Том сказал, что он нас посторожит.

А дальше наступило ясное утро, и раздался звонкий голос Луи. Я открыл глаза и получил возможность внимательно вглядеться в него, причем он и не подозревал, что я на него смотрю. Он увлеченно разговаривал с матерью о том, что они оба видели во время их странствий. Она, по всей видимости, уже давно встала и выходила из амбара. Волосы ее были затянуты назад и перевязаны золотой лентой, на ней было серое платье, одно из лучших платьев моей матушки. Неужели всего лишь в прошлый полдень эта пара появилась в «Короле Георге»? Она и ее сын беззаботно болтали, а я, почувствовав, что вторгаюсь без спроса в их уединение, уведомил их о своем присутствии вздохом пробуждения и покашливанием.

– Добрый день! – сказал Луи с улыбкой и подошел поближе.

Мать его тоже пожелала мне доброго дня.

В ответ я также приветствовал их и вежливо осведомился, хорошо ли они спали. Грейс Ричардсон ответила, что сон ее был глубок и крепок, а Луи рассказал, что видел во сне лошадей:

– Они скакали галопом, все скакали и скакали – вот так. – И он принялся подпрыгивать, показывая нам, как они скакали.

Мы достали кое-какую еду. Солнце приятно пригревало нас, когда мы уселись на сене у самого входа в амбар. Но должен признаться, каждая жилка во мне трепетала при мысли о прошедшей ночи.

Наконец я решился сказать:

– Мадам, не могли бы мы с вами кое-что обсудить?

Мы вышли из амбара в поле.

– Мадам, дело в том… – начал я и тут же запнулся. Потом продолжал: – Мадам, мне необходимо знать… знать, чтобы принять некоторые решения.

Она бросила на меня проницательный быстрый взгляд, говоривший о силе ума и отваге.

– Они были совсем близко, не правда ли? – спросила она.

В иных обстоятельствах рыцарство и хорошее воспитание заставили бы меня скрыть от женщины столь тревожные сведения. Но не теперь. И не от этой женщины.

– Они проехали мимо этой ночью. Вон там, по вершине холма. Я стоял всего в нескольких ярдах от них.

– Луи всегда чувствует, – сказала она. – Ах, все это так опасно!

Она была напугана. Цвет лица ее изменился, став почти белым, как слоновая кость.

– Всего в нескольких ярдах? – переспросила она. – И они вас не заметили?

– Наверное, счастье на нашей стороне, – тихо сказал я. – Потому-то мне так нужно… знать о Тейте и…

– Нет. Сегодня я не могу ничего сказать. – На мгновение она встала передо мной, глядя в глаза; взгляд ее был настойчивым и повелительным. – Мне необходимо как-то совладать со всем этим, а это будет легче сделать, если я некоторое время ничего не стану говорить. – С этими словами она двинулась прочь.

– Мадам! – молил я. – Вы должны мне хоть что-то сказать! Эта смерть… джентльмена по имени Бервик, этот сэр Томас Молтби… Я в отчаянии оттого, что ничего не знаю. Тайны опасны.

– Нет, – отвечала она. – Пожалуйста, не настаивайте.

Я не мог сопротивляться ее просьбам. Она поспешила навстречу улыбавшемуся ей сыну, оставив меня в растерянности посреди постоянных опасностей, без сведений, необходимых для того, чтобы принять жизненно важные решения, какие столь настоятельно от меня требовались.

Часть вторая
В дорогу – с надеждой

7. Мой мудрый дядюшка

Мы провели на том поле весь день – день, полный солнечного света и долгих раздумий. Грейс посвящала свое время Луи или тихо сидела у края живой изгороди. Она не очень часто заговаривала со мной, а выражение ее лица было таким замкнутым, что сам я не решался к ней обратиться.

Я видел – взглядывая на меня, она чувствовала, что я не хочу вызвать ее неудовольствие, но сам я был расстроен ее скрытностью. Здравый смысл подсказывал, что мне важнее, чем кому-либо другому, просто необходимо получить как можно более подробные сведения о ней, однако, хотя она смогла довериться моей матушке, она не была готова поведать мне свою историю.

В голове моей теснились несколько предположений. Она стыдится своего положения и опасается, что утратит мое к ней уважение. Но я мог бы разуверить ее в этом. А может быть, она уже устала рассказывать свою историю, понимает, что придется снова рассказывать ее моему дядюшке, и просто желает, чтобы я участвовал в предстоящей беседе. Но я – то хотел быть наедине с ней, хотел один слушать ее голос, один воспринимать то, что она могла бы мне доверить. Но, возможно, она заметила, с каким отвращением я слышу и произношу имя Тейта, и теперь боится открыть мне тайну своего прошлого. Я сожалел о ее молчании и думал – я ведь способен доказать, что никогда не смогу с неодобрением отнестись к ней и ко всему, что ее касается.

Том Тейлор показал Луи, как сделать «кошкину колыбель»

[5]5
  «Кошкина колыбель» или «веревочка» – детская игра с веревочкой, оплетающей пальцы.


[Закрыть] из длинных гибких стеблей. Я вырезал ему свисток из веточки ясеня. Это делается так: осторожно снимаешь с ветки молодую кору, прорезаешь отверстие для свистка в оголенной палочке молодого, еще мягкого дерева, и снова натягиваешь кору – так учил меня мой отец. Я позволил Луи тихонько свистнуть один раз, для пробы, чтобы убедиться, что свисток работает, а потом сказал ему, что этот свист будет его собственным, тайным сигналом о надвигающейся опасности.

Было уже далеко за полдень, когда Грейс Ричардсон сказала мне:

– Если нам сегодня ночью отправляться в дорогу, нужно выспаться.

Мы с Томом по очереди бодрствовали, сторожа спящих. Когда же стала спускаться ночная тьма, мы все, поев на дорогу, снова отправились в путь. В последующие дни мы повторяли вновь обретенный опыт: проводили день, тайно располагаясь на каком-нибудь хорошо укрытом поле, вдали от деревень и домов; перед вечером отсыпались, а ночью отправлялись в путь. Проехали указатели на Додингтон, Фиддингтон и Кэннингтон, затем свернули к северу, миновали указательные столбы на Коут, Чеддар и Чу, и за все это время не слышали ничего тревожного, не видели ничего пугающего.

Бристоль возник под нами, когда занималась новая заря. Никто еще не совершал этот путь так быстро и так неторопливо, как мы, заявил Том. В юности он был скотогоном, и его опыт оказал нам великую услугу: мы спустились в город с высокого холма по укромной тропе, хотя глаза наши выискивали вокруг знакомых преследователей.

Мой дядюшка, Амброуз Хэтт, живет в доме, окруженном высокой оградой, увитой плющом. Его слуги суетились вокруг нас, а мы стояли в прихожей, ожидая, пока дядюшка сойдет к нам. Я никогда не видел на его лице удивления: он все воспринимает спокойно, возможно потому, что практикует в качестве адвоката, а это требует от него понимания всех и всяческих человеческих судеб. Когда он спустился по лестнице в прихожую, он поздоровался со мной так просто, будто я всего-навсего проезжал с друзьями мимо и надумал зайти в гости.

Дневной свет еще не добрался внутрь дома. Дядюшка Амброуз приказал слугам принести, вдобавок к свечам, которые они держали, еще и лампу. Лампа появилась, и дядюшка велел слуге высоко ее поднять и стал вглядываться каждому из нас в лицо с интересом и сочувствием. Взгляд его особенно долго задержался на лице Грейс Ричардсон, затем он без обиняков обратился к ней:

– Мадам, от всей души приветствую вас в моем доме. Добро пожаловать! А вы, юный джентльмен, – улыбнулся он Луи, – вы мне очень нравитесь.

Луи улыбнулся ему в ответ и посмотрел на меня – он выглядел довольным и спокойным. А дядюшка продолжал:

– Как удачно, что вы заехали ко мне так рано. Я очень уж залеживался в постели последние несколько недель, так что даже задержался с делами. – Он дружески обратился к слугам: – А теперь, Уилфрид, и вы тоже, миссис Уилфрид, эти путники голодны и рады были бы насладиться горячей водой и еще более горячей едой.

Слуги бросились исполнять распоряжение, и мы разошлись по дому, как только и возможно бывает в таких домах. Том исчез с Уилфридом, тогда как миссис Уилфрид увела мать с сыном в противоположном направлении. Я же прошел по каменным плитам коридора в кабинет дядюшки, следуя за огнем лампы в его руках.

Множество счастливых воспоминаний, связанных с этим домом, роилось в моей голове; здесь я чувствовал себя в безопасности. Мы с матушкой как-то провели в этом доме целое лето – мне было лет восемь или около того; матушка тогда слегка недомогала, и отец, который очень любил дядюшку Амброуза, отправил ее к нему – поправить здоровье.

– Джим, как поживает твоя матушка?

– Она в добром здравии, дядя, – ответил я.

– Я часто вспоминаю твоего батюшку. До сих пор скучаю о нем.

– Мы тоже, дядя Амброуз.

Он поставил лампу на письменный стол и раздвинул ставни. Свет зари, все еще сероватый, заливал сад.

– Прости, я еще не убрал со стола вчерашнюю работу. Боюсь, становлюсь небрежен. Когда был моложе, я успевал сделать дневную работу днем, а буквы на странице умещались на одной ее стороне, как меня учили. Теперь приходится работать заполночь, а буквы на листе очень уж расползаются.

Он подошел к небольшому столику и взялся за графин.

– Вот что я обнаруживаю, – сказал он. – Когда стареешь, позволяешь себе время от времени нарушать правила. Так что… выпьем с тобой немного бренди.

Он взял со столика графин и два бокала.

– Эх, – засмеялся он, – выпью-ка я снова бренди на заре!

Мы сели за большой письменный стол друг против друга. Я передал ему письмо матушки; он прочел его, ничего не сказал и отложил в сторону.

– Итак, – произнес он, – чтобы мы все вместе могли насладиться завтраком, расскажи мне свою историю.

И я опять рассказал свою историю с самого начала, как уже рассказывал доктору Ливси, добавив к ней рассказ о приключении с ночными всадниками. Дядюшка слушал как человек, которому рассказывают увлекательнейшую повесть на свете, хотя я знаю, что ему приходилось выслушивать наедине такие исповеди и такие отчаянные истории, каких не слышал больше ни один человек на юго-западе Англии.

Когда я закончил, он спросил:

– Но ведь ты чем-то не удовлетворен?

Я улыбнулся. Он, как и моя матушка, всегда сразу добирается до самой сути любого дела.

– Я запутался, дядя.

– Так распутай путаницу. Я всегда так говорю.

– Ну… – начал я и сразу замолчал, не в силах преодолеть сложность своего положения. Дядюшка терпеливо ждал, как каждый, кто хорошо умеет слушать.

– Эта дама ничего мне не рассказывает. Из-за этого я не могу понять, как мне следует поступать, что будет правильно, а что – нет.

– А чего она хочет? Только увидеться с тем парнем, с пиратом?

– Так она говорит. Но как, – высказал я вслух накопившееся раздражение, – как мог Тейт – он же разбойник, дядя! – как он мог… – У меня не хватало слов, но дядюшка Амброуз хотел, чтобы я их произнес.

– Продолжай.

– Он пират, а она – женщина явно высокого происхождения. Разве это не так, дядя? Как же могло случиться, что он стал занимать такое место в ее жизни? – спросил я. – И что мне следует с этим делать? Мне кажется, своим молчанием она заставляет меня согласиться на то, чего она хочет.

– Думаю, это тебе следовало быть юристом, а мне – владельцем гостиницы, – улыбнулся дядюшка.

Огонек лампы поблек в утреннем свете. Я продолжал:

– Впрочем, может быть, и не заставляет вовсе? – Думаю – нет, скорее подводит к тому, чтобы я сделал, как она хочет. – Я снова помолчал. – Дядя, этот Тейт… Должен признать, он был хорош собой. Но очень молчалив. Не припомню, чтобы он хоть одну фразу произнес.

Дядюшка молчал, ожидая, чтобы я продолжал размышлять вслух.

– Все это очень трудно. Что я должен предпринять? Снова отправиться в плавание? – От одной мысли об этом я вздрогнул. – А если так, то, каким образом? Признаюсь вам, дядя, жизнь наша стала весьма спокойной и обеспеченной. Мы ни в чем не нуждаемся. Но я, действуя в одиночку, не обладаю достаточными средствами, чтобы зафрахтовать судно. И мне вряд ли удастся найти такой корабль, чтобы, заплатив за проезд, я мог на нем доплыть прямо до Острова Сокровищ. Вдобавок ко всему, я – беглец, скрывающийся от правосудия, или, во всяком случае, так это выглядит, не правда ли?

Он улыбнулся:

– Слово «беглец» употреблено не вполне точно.

– Но, дядя, сейчас дело еще более осложнилось, – возразил я.

Дядюшка мой носит массивное кольцо со скарабеем; он никогда не говорит, откуда оно у него появилось, и никогда с ним не расстается. Рубин в центре кольца сверкнул, когда лучи восходящего солнца осветили комнату.

– Она хочет, чтобы я опять отправился туда. На остров. Я это знаю. Я чувствую это по тому, как все внутри у меня сжимается. – Я снова содрогнулся.

Всего лишь внимательно слушая меня, дядюшка помог мне разложить по полочкам озадачившие меня проблемы.

– А если я не сделаю этого? Что тогда? Вечно жить вдали от собственного дома? Стать добычей этих… этих злодеев? Если же я отправлюсь на Остров Сокровищ, то я хотя бы само это место знаю. – Я рассмеялся. – Но, дядя, посмотрите, как одно исключает собою другое. На острове еще остались серебряные слитки, которые мы не смогли увезти. Что бы я ни рассказывал о своих приключениях, я никогда не упоминал об этом факте. Но на острове была болотная лихорадка. Так сказал доктор Ливси. Поэтому Тейт, должно быть, уже давно мертв. Соблюдая осторожность, мы могли бы благополучно совершить путешествие туда и быстро вернуться. К нашему возвращению доктор Ливси уже успеет уделить достаточно внимания тому, другому делу. И все же, дядя, если бы не то серебро, я не могу себе представить, что кто-то решился бы предпринять такое путешествие, чтобы отыскать этого негодяя.

И опять дядюшка улыбнулся:

– Джим, хороший адвокат сказал бы тебе, что, принимая решение, следует всегда отделять мысль от чувства.

Я понял, что он имеет в виду, и покраснел.

– Она – отважная женщина, могу вас заверить… – произнес я и умолк, испугавшись, что мой язык заведет меня слишком далеко.

– А еще хороший адвокат сказал бы тебе, – промолвил дядюшка, улыбаясь, – что он весьма часто выслушивает соображения клиента, жертвуя собственными суждениями.