Текст книги "Нежные юноши (сборник)"

Жонкиль при этом вышла из комнаты.

– Не надо печалиться, Джордж. – Миссис Кэри подмигнула ему в порыве беспомощного сочувствия; ей было жаль его, но в то же время она была рада, что эта маленькая трагедия подходит к концу. – Я бы на твоем месте съездила на недельку-другую домой, к маме. Пожалуй, это будет разумнее всего.

– Прошу вас, не надо! – воскликнул он. – Прошу вас! Не нужно мне сейчас ничего говорить!

Жонкиль снова вошла в комнату; печаль и нервозность были теперь надежно скрыты пудрой, помадой и шляпкой.

– Я вызвала такси, – бесстрастным голосом сообщила она. – Можно покататься по городу, пока не приедет твой поезд.

Она вышла на крыльцо. Джордж надел пиджак, шляпу и минуту постоял в прихожей, совершенно обессилев: последний раз он ел еще в Нью-Йорке. К нему подошла миссис Кэри, притянула его к себе и поцеловала в щеку, и он почувствовал себя смешным и слабым от сознания того, что финальная сцена выглядела смешно и слабо. Эх, уехать бы ему вчера вечером – уйти от нее в последний раз с подобающей гордостью…

Приехало такси, и бывшие влюбленные почти час катались по самым малолюдным улицам. Он держал ее за руку; на солнышке ему стало легче, но теперь уже ничего нельзя было сделать или сказать – он слишком поздно это понял.

– Я вернусь, – сказал он ей.

– Я знаю, – ответила она нарочито веселым, бодрым и уверенным тоном. – И еще мы будем друг другу писать, хотя бы иногда.

– Нет, – сказал он. – Никаких писем. Я не выдержу. Но однажды я вернусь.

– Я никогда не забуду тебя, Джордж!

Они приехали на станцию, и она проводила его до кассы, где он взял билет.

– Вот это встреча! Джордж О’Келли и Жонкиль Кэри!

Рядом с ними остановился мужчина с девушкой; Джордж дружил с ними в ту пору, когда работал в городе. Жонкиль поприветствовала их с явным облегчением. Пять минут, показавшиеся вечностью, они стояли и болтали; затем на станцию с ревом въехал поезд, и с плохо скрытым страданием на лице Джордж раскрыл Жонкиль свои объятия. Она неуверенно шагнула к нему, но затем остановилась и быстро пожала его руку, словно прощаясь со случайным знакомым.

– До свидания, Джордж! – сказала она. – Желаю тебе счастливого пути!

– До свидания, Джордж! Возвращайся! До новых встреч!

Ничего не слыша и почти ничего не видя от боли, он схватил свой чемодан и, сам не зная как, сел в поезд.

Остались позади шумные перекрестки, все с большей скоростью пролетали обширные пустыри пригородов, стремясь к закатному солнцу. Может быть, и она увидит этот закат, остановится на мгновение, повернется и вспомнит; когда она проснется на следующее утро, он уже станет для нее прошлым. Сегодняшний закат навеки скроет солнце, деревья, цветы и радость его юности…

IV

Год спустя дождливым сентябрьским вечером с поезда в одном городке штата Теннесси сошел молодой человек, покрытый кирпично-красным загаром. Он встревоженно огляделся, но успокоился, убедившись, что никто на станции его не встречает. Доехал на такси до лучшего отеля в городе, где с неким удовлетворением зарегистрировался под именем Джорджа О’Келли из города Куско, Перу.

Поднявшись в номер, он посидел несколько минут у окна, глядя на хорошо знакомую улицу внизу. Затем чуть дрожащей рукой снял трубку телефона и назвал телефонистке номер.

– Мисс Жонкиль дома?

– Это я.

– Ох… – Он справился с собой – легкая дрожь в голосе исчезла, – и он продолжил с дружелюбной вежливостью: – Это Джордж О’Келли. Ты получила мое письмо?

– Да. Зайдешь сегодня в гости?

Ее холодный и бесстрастный тон смутил его, но вовсе не так, как он ожидал. Это был незнакомый голос, без тени волнения, приветливый и вежливый, но не более. Ему захотелось положить трубку и затаить дыхание.

– Мы с тобой не виделись… Очень долго. – У него получилось сказать это грубовато-небрежно. – Больше года.

Он знал с точностью до дня сколько.

– Я буду страшно рада увидеться с тобой.

– Буду в течение часа.

Он повесил трубку. Долгие месяцы каждую свободную минуту он предвкушал этот миг, и вот этот миг настал. Ему приходило в голову, что она могла выйти замуж, могла быть помолвлена, могла влюбиться, но он никогда не думал, что она примет его возвращение столь невозмутимо.

Вряд ли когда-нибудь еще ему доведется пережить нечто подобное этим десяти только что прошедшим месяцам, подумал он. По общему признанию, он проявил себя просто потрясающе для молодого инженера – перед ним открылись две необычайные перспективы: одна в Перу, откуда он только что вернулся, и вторая, связанная с первой, в Нью-Йорке, куда он направлялся. За это краткое время он смог расстаться с бедностью и достичь того положения, когда перед ним уже лежали безграничные возможности.

Он посмотрелся в зеркало на туалетном столике. Загар был почти черным, но это выглядело романтично, и всю последнюю неделю, когда у него появилось время подумать, этот облик доставлял ему заметное удовольствие. Он выглядел очень мужественно и был чуть ли не очарован собой. Часть брови у него теперь отсутствовала, на колене он все еще носил эластичную повязку, и благодаря своей молодости он не мог не замечать, что многие женщины на пароходе заглядывались на него с необычным, весьма пристальным, интересом.

Его костюм был конечно же ужасен. Пошил его за пару дней один грек из Лимы. И опять-таки благодаря своей молодости он не мог заранее не извиниться за недостатки портновского искусства в письме, в остальном достаточно лаконичном. Кроме этой детали, письмо содержало лишь просьбу не встречать его на станции.

Джордж О’Келли из города Куско, Перу, выждал в отеле полтора часа; если быть точным, он прождал ровно до того момента, когда солнце оказалось на середине своего небесного пути. Затем, свежевыбритый и присыпанный тальком, дабы хоть немного приблизиться к общепринятому облику белого человека – тщеславие все-таки победило склонность к романтике, – он поймал такси и пустился в путь к хорошо знакомому дому.

Он тяжело дышал; это было заметно, но он сказал себе, что это лишь от волнения – и никаких эмоций! Он приехал; она не замужем – и довольно. Он еще не знал, о чем он станет с ней говорить. Ни за что на свете он не отказался бы от этого мгновения своей жизни. Ведь, в сущности, что за триумф без женщины? И даже если ему не удастся сложить свои трофеи к ее ногам, по крайней мере, он сможет продемонстрировать их ей, пусть и на краткий миг.

Перед ним неожиданно вырос дом, и первой мыслью было – дом стал каким-то странно-нереальным на вид. В нем самом не изменилось ничего, но изменилось все вокруг. Дом теперь казался ему маленьким и ветхим, не то что раньше; волшебное облако уже не окутывало крышу, не струилось волшебство и из окон верхнего этажа. Он позвонил в дверь, появилась незнакомая цветная горничная. Мисс Жонкиль сейчас спустится вниз. Он нервно облизал губы и вошел в гостиную; чувство нереальности усилилось. Перед собой он видел просто комнату, а вовсе не зал зачарованного замка, в котором провел те мучительные часы. Он сел в кресло, изумившись, что это было самое обычное кресло – так его воображение исказило и разукрасило все эти простые знакомые вещи.

Затем открылась дверь, в комнату вошла Жонкиль, и ему вдруг показалось, что все вещи в комнате заслонила от него какая-то пелена. Он совсем забыл, как она прекрасна; он побледнел, неожиданно куда-то подевался голос, и он смог издать лишь слабый вздох.

Она была в светло-зеленом платье; ее черные прямые волосы, словно корона, удерживала золотая лента. Он встретил ее знакомый бархатистый взгляд, когда она входила в дверь, а по его телу пробежала судорога испуга при воспоминании о том, какую боль могла причинить ее красота.

Он сказал: «Привет!», они оба сделали несколько шагов навстречу друг другу и пожали руки. Затем уселись в стоявшие в разных углах комнаты кресла и посмотрели друг на друга.

– Вот ты и вернулся, – произнесла она, а он так же банально ответил:

– Мне вдруг захотелось заглянуть к тебе, повидаться, ведь я достиг своей цели!

Он пытался избавиться от дрожи в голосе, избегая смотреть ей в глаза. Говорить надлежало ему, но – если только прямо сейчас не начинать хвастаться – говорить, кажется, было нечего. В их прежних отношениях не было ничего поверхностного: люди в таком положении не могут разговаривать о погоде.

– Это просто смешно! – выпалил он в припадке нежданного смущения. – Я совершенно не представляю, что мне следует говорить. Ничего, что я к тебе пришел?

– Ничего. – Ответ прозвучал одновременно и сдержанно, и безлично-печально. Это его расстроило.

– Ты помолвлена? – спросил он.

– Нет.

– В кого-нибудь влюблена?

Она покачала головой.

– Н-да. – Он откинулся в кресле.

Кажется, еще одна тема для разговора закончилась – беседа шла совсем не так, как он себе представлял.

– Жонкиль, – начал он, на этот раз с нежностью, – после всего, что между нами было, мне захотелось вернуться и увидеться с тобой. Что бы меня ни ждало в будущем, я никогда не полюблю другую так, как любил тебя.

Эти слова он заготовил заранее. На пароходе казалось, что это самый правильный тон: намекнуть на нежность, которую он всегда будет испытывать по отношению к ней, но о своем нынешнем отношении говорить уклончиво. Однако, когда в воздухе вокруг него с каждой минутой сгущалось прошлое, которое было здесь повсюду, такой подход стал казаться театральным и черствым.

Она ничего не ответила, даже не пошевелилась, лишь смотрела на него с выражением, которое могло означать и все, и ничего.

– Ты ведь больше меня не любишь, правда? – спросил он ровным тоном.

– Нет.

Когда минуту спустя вошла миссис Кэри и стала расспрашивать о его успехах – в местной газете о нем была статья на полстраницы, – он ощутил целую гамму чувств. Теперь он точно знал, что все еще желает эту девушку, и еще он знал, что прошлое иногда возвращается – вот и все. В остальном нужно быть сильным и внимательным – и тогда он заметит…

– А теперь, – говорила миссис Кэри, – я прошу вас обоих сходить навестить мою соседку, которая обожает хризантемы. Она просила передать, что очень хотела бы познакомиться с тобой, поскольку читала о тебе в газете.

И они пошли к любительнице хризантем. Выйдя на улицу, он, волнуясь, заметил, что ее мелкие шаги по-прежнему всегда попадают между его широкими шагами. Дама оказалась очень милой, и хризантемы были огромными и необычайно красивыми. В саду у дамы их было полно: белые, розовые, желтые; попавший в этот сад ощущал, что неожиданно вернулся разгар лета. Сад был разделен надвое воротами; когда они пошли смотреть вторую половину, дама прошла в ворота первой.

А затем произошла странная вещь. Джордж шагнул в сторону, чтобы пропустить Жонкиль, но вместо того, чтобы пройти, она застыла и целую минуту молча на него смотрела. Это был не то чтобы взгляд – на лице не было и тени улыбки; скорее это была минута молчания. Они посмотрели друг другу в глаза, и оба резко, чуть быстрее обычного, вздохнули, а затем прошли в другую половину сада. Вот и все.

День подходил к концу. Они поблагодарили даму и пошли домой: медленно, задумчиво, бок о бок. За ужином также царило молчание. Джордж рассказал мистеру Кэри какой-то случай, произошедший в Южной Америке, и при этом смог дать всем понять, что в будущем его жизнь будет спокойным плаванием.

Затем ужин окончился, и они остались одни в той самой комнате, стены которой были свидетелями начала и конца их романа. Ему казалось, что это было очень давно и невыразимо печально. На этом диване он испытал такие муки и горе, которые он больше никогда уже не испытает. Никогда больше не будет он столь слабым, усталым, несчастным и бедным! И все же он знал, что тот юноша, которым он был пятнадцать месяцев назад, кое-чем обладал: у него были надежда и пыл, ныне исчезнувшие навсегда. Разумно… Они поступили разумно. Он обменял свою юность на силу и слепил свой успех из отчаяния. Но вместе с юностью жизнь унесла и свежесть его первой любви.

– Ты ведь не выйдешь за меня, да? – тихо спросил он.

Жонкиль печально покачала головой.

– Я никогда не выйду замуж, – ответила она.

Он кивнул.

– Утром я еду дальше, в Вашингтон, – сказал он.

– Как…

– Мне надо ехать. В Нью-Йорке я должен быть первого числа, а по пути хочу заехать в Вашингтон.

– Бизнес?

– Нет, – сказал он, как бы нехотя. – Я должен увидеться с одним человеком; он был очень добр ко мне, когда я был… в безнадежном положении…

Это он сочинил. Ему не с кем было встречаться в Вашингтоне, но он пристально наблюдал за Жонкиль и был уверен, что при этих словах она моргнула, прикрыла глаза, а затем вновь широко их распахнула.

– Но прежде, чем я уеду, мне бы хотелось рассказать тебе о том, что со мной произошло с тех пор, как мы с тобой виделись в последний раз; кто знает, вдруг мы с тобой больше никогда не увидимся? Может быть, ты сядешь ко мне на колени, как раньше? Я бы не стал тебя просить, если бы мы были не одни, хотя, возможно, это уже неважно.

Она кивнула и спустя мгновение уже сидела у него на коленях, совсем как тогда, той ушедшей весной. Он испытал эмоциональный толчок, ощутив ее голову у себя на плече, почувствовав знакомую тяжесть ее тела. Его руки норовили крепко ее сжать, поэтому он откинулся назад и стал задумчиво рассказывать.

Он рассказал ей о двух безнадежных неделях в Нью-Йорке, завершившихся, когда он устроился на интересную, хотя и не очень доходную, работу на стройке в Джерси-Сити. Командировка в Перу поначалу вовсе не выглядела делом, сулящим какие-либо необычайные перспективы. В экспедицию он должен был ехать третьим младшим инженером, но из всех американцев до Куско добралось лишь десять человек, из которых восемь были обычными рабочими и маркшейдерами. Через десять дней от желтой лихорадки скончался начальник экспедиции. Ему выпал шанс – это был шанс для любого, лишь бы был не совсем дурак, такой чудесный шанс…

– Шанс для любого, лишь бы был не совсем дурак? – невинно перебила она.

– И даже для дурака! – продолжил он. – Чудесный шанс! И тогда я телеграфировал в Нью-Йорк…

– И они, – снова перебила она, – телеграфировали, что ты должен этим шансом воспользоваться?

– Обязан! – воскликнул он, все еще откинувшись назад. – И немедленно – нельзя было терять время…

– Ни минутки?

– Ни минутки!

– И даже ни минутки для… – Она умолкла.

– Для чего?

– Кого!

Он резко наклонил голову вперед, и она тут же прижалась к нему теснее, а ее губы приоткрылись, словно цветок.

– Да, – шепнул он прямо в ее губы. – Все время этого мира…

Все время этого мира: вся жизнь, и его, и ее. Целуя ее, он в то же время осознал, что, даже если перебрать по секундам вечность, никогда ему не отыскать те навсегда ушедшие апрельские часы. Он может прижать ее к себе так сильно, что заболят бицепсы: она была для него желанной и ценной, он за нее боролся, и он ее получил, – но больше никогда не раздастся неуловимый шепот из тьмы, не принесет его ночной ветерок…

Что ж, придется смириться, подумал он. Апрель прошел, увы; да, кончился апрель… Разная бывает на свете любовь, и она никогда не повторяется.

Усни, Гретхен!

Хрупкие листья шуршали, опадая на тротуары, и маленький хулиган из соседнего дома уже испытал незабываемое ощущение, прижав язык к покрытому утренним инеем железному почтовому ящику. Каждый вечер – снег, снег… Осень прошла. И это событие, как всегда, заставило вспомнить о покупке угля и о близящемся Рождестве; но Роджер Хэлси, стоя на парадном крыльце своего дома, мысленно уверил мрачно нависшее над пригородом небо в том, что времени на размышления о погоде у него нет. Затем он открыл дверь и торопливо вошел в дом, оставив холодные сумерки на улице в одиночестве.

В холле было темно, но сверху, из детской, слышались голоса жены, няни и ребенка – продолжался все тот же бесконечный разговор, состоявший в основном из «Нет!», «Смотри под ноги, Макси!» и «Ага, попался!», перемежавшихся шутливо преувеличенными угрозами, приглушенными вскриками и периодически повторявшимся решительным топотом ножек ребенка.

Роджер прошел через холл, включил красный торшер и вошел в гостиную. Он положил свой пухлый портфель на стол, сел на стул, несколько минут просидел, устало свесив голову и закрыв глаза. Затем закурил, но почти сразу же потушил сигарету и, подойдя к лестнице, позвал жену:

– Гретхен!

– Здравствуй, дорогой! – В ее голосе слышался веселый смех. – Иди скорее, посмотри на малыша!

Он беззвучно выругался.

– Мне не хочется идти наверх, – произнес он вслух. – Спускайся ко мне.

Последовала таинственная пауза, и затем целая серия быстрых: «Нет!» и «Смотри под ноги, Макси!», явно предупреждавших какую-то надвигающуюся катастрофу.

– Ты спустишься вниз? – повторил Роджер слегка раздраженным голосом.

– Да-да, уже иду!

– Когда же? – крикнул он.

Каждый день в этот час у него возникала одна и та же проблема – как перейти с требовательного тона, который необходим в городе и на работе, к нежной и мягкой интонации, которой требует домашняя обстановка? А этим вечером он к тому же был еще и совершенно не расположен к долгим ожиданиям. Но когда Гретхен сбежала к нему вниз, перепрыгивая через каждую вторую ступеньку, с взволнованным удивлением крича: «Вот и я, что такое?», это его обезоружило.

Он поцеловал ее – она ненадолго замерла в его объятиях. Они были женаты уже три года и все еще любили друг друга. Благодаря тому, что Роджер был все еще очарован ее красотой, их ссоры редко достигали того накала, на который способны лишь молодожены.

– Пойдем, – коротко бросил он. – Мне надо с тобой поговорить.

Его жена, молодая, с яркими, достойными кисти Тициана волосами, живая и непринужденная, словно французская тряпичная кукла, последовала за ним в гостиную.

– Послушай, Гретхен, – он присел на краешек дивана, – начиная с этого вечера, я собираюсь… Что ты делаешь?

– Ничего. Я просто ищу сигареты. Продолжай.

На цыпочках, затаив дыхание, она вернулась к дивану и уютно устроилась рядом с Роджером.

– Гретхен…

Он вновь остановился на полуслове. К нему протянулась рука – ладонью вверх.

– Ну, что теперь? – с раздражением спросил он.

– Спички.

– Что?

Чирк! Вспыхнула спичка. Они посмотрели друг на друга с напряжением.

На этот раз ее прекрасные глаза безмолвно просили прощения, и он рассмеялся. Как бы там ни было, она всего лишь закурила. Но в данный момент он был не в настроении – и любое, даже самое обычное, действие раздражало его сверх всякой меры.

– Если у тебя все же найдется немного времени, чтобы выслушать меня, – сердито сказал он, – то, возможно, тебе будет даже интересно поговорить со мной об этой богадельне.

– Какой еще богадельне? – В ее взгляде появилось изумление; теперь она сидела тихо, как мышка.

– Никакой. Я сказал это, чтобы привлечь, наконец, твое внимание. Итак, сегодня вечером начинаются шесть самых, быть может, важнейших недель за всю мою жизнь – шесть недель, которые покажут, останемся ли мы навсегда жить в этом гадком маленьком пригороде, в этом гадком маленьком домишке!

Тревога в черных глазах Гретхен сменилась тоской. Она была настоящей южанкой, и все, связанное с переменами в жизни – даже в лучшую сторону! – не вызывало у нее ничего, кроме головной боли.

– Шесть месяцев назад я уволился из «Нью-йоркской литографической компании», – торжественно заявил Роджер, – и открыл собственную рекламную контору.

– Я знаю, – перебила его Гретхен; в ее голосе слышалось сожаление. – И теперь вместо гарантированных шести сотен в месяц мы имеем лишь пять, и то не всегда.

– Гретхен, – резко продолжил Роджер, – если еще шесть недель ты будешь верить в меня так же сильно, как и прежде, то мы будем богаты. У меня появился шанс – я могу заполучить несколько крупных клиентов, то есть выгоднейшие заказы в стране…

Он запнулся.

– И в течение этих шести недель мы не будем принимать никаких приглашений – и никого не будем звать к себе. Каждый вечер я буду работать дома, и мы опустим все шторы, а если кто-нибудь станет стучаться в дверь – мы не откроем.

Он весело улыбнулся, как будто только что изобрел новую игру и теперь предлагал в нее поиграть. Но Гретхен продолжала все так же тихо сидеть, и его улыбка исчезла – теперь он смотрел на жену неуверенно.

– Ну, что? – прервала молчание Гретхен. – Ты ведь не думал, что я тут же подпрыгну и примусь петь от радости? Ты и так работаешь более чем достаточно. Если же ты станешь работать еще больше, то все кончится нервным срывом. Я читала о…

– Не беспокойся обо мне, – перебил он ее, – со мной все будет в порядке. Но ты, наверное, будешь умирать со скуки, сидя дома каждый вечер.

– Нет, не буду, – ответила она, но не убедила даже себя, – разве только сегодня.

– Почему сегодня?

– Джордж Томпкинс пригласил нас на ужин.

– И ты приняла приглашение?

– Ну конечно! – нетерпеливо сказала она. – Почему бы и нет? Ты все время говорил, что тебе не нравятся наши соседи, и я подумала, что для разнообразия ты был бы рад сходить куда-нибудь еще.

– Но перемена, по крайней мере, должна быть к лучшему, – сухо заметил он.

– Итак, мы идем?

– Видимо, придется – ведь ты уже обещала!

К неудовольствию Роджера, разговор внезапно окончился. Гретхен вскочила, небрежно его поцеловала и побежала на кухню греть воду для ванной. Вздохнув, он осторожно засунул свой портфель за книжный шкаф. Хотя в портфеле не было ничего, кроме рекламных рисунков и набросков, ему казалось, что это именно то, что в первую очередь заинтересует нежданного взломщика. Затем он рассеянно поднялся наверх, заглянул в детскую поцеловать малыша и переоделся в вечерний костюм.

У них не было автомобиля, поэтому Джордж Томпкинс сам заехал за ними в половине седьмого. Томпкинс был преуспевающим дизайнером интерьеров; внешне он был коренастый, румяный, с красивыми усами, от него всегда сильно пахло жасмином. Когда-то они с Роджером жили в одной комнате в нью-йоркском пансионе, но последние пять лет встречались лишь изредка.

– Нам надо почаще видеться, – говорил он Роджеру, входя в дом. – Ты просто должен почаще бывать вне дома, старина! Коктейль?

– Нет, благодарю.

– Нет? Ну, ладно, надеюсь, твоя прекрасная жена не откажется. Правда, Гретхен?

– Мне нравится этот дом! – воскликнула она, взяв в руки бокал и с обожанием рассматривая модели кораблей, старинные бутылки из-под виски и прочие модные безделушки 1925 года.

– Мне тоже нравится, – согласился Томпкинс. – Здесь все сделано так, как мне хотелось, и, кажется, все получилось.

Роджер угрюмо оглядел бездушно-гладкую комнату – у него создалось впечатление, что они по ошибке забрели на кухню.

– Роджер, ты ужасно выглядишь, – сказал хозяин. – Возьми коктейль и улыбнись!

– Да-да, выпей! – подхватила Гретхен.

– Что? – Роджер рассеянно обернулся к ним. – А-а-а… Нет, спасибо. Мне сегодня еще работать.

– Работать? – Томпкинс улыбнулся. – Послушай, Роджер, ты надорвешься, если будешь так много работать. Почему бы тебе не внести некоторое разнообразие в свою жизнь – немного работы, затем немного отдыха? Мне кажется, что самое главное в жизни – это равновесие.

– И я говорю ему о том же, – сказала Гретхен.

– Знаешь ли ты, как смотрится со стороны день обычного бизнесмена? – спросил Томпкинс по дороге в столовую. – Утренний кофе, восемь часов работы с коротким перерывом – только бы успеть проглотить обед, – а затем снова домой, с диспепсией и плохим настроением, чтобы обеспечить жене приятный вечерок.

Роджер резко рассмеялся.

– Ты слишком часто ходишь в кино, – сухо сказал он.

– Что? – Томпкинс посмотрел на него с неожиданным раздражением. – В кино?! Я ни разу в жизни не был в кинотеатре. Я считаю, что все эти фильмы – отвратительны! Свои взгляды на жизнь я почерпнул из собственных наблюдений. Я верю в уравновешенную жизнь.

– И что же это, по-твоему? – спросил Роджер.

– Ну… – он помедлил с ответом, – наверное, проще всего будет это объяснить, если я опишу вам, как проходит мой день. Но боюсь, что вы примете меня за ужасного эгоиста!

– Нет-нет!

Гретхен смотрела на него с явным интересом:

– Очень любопытно.

– Ну, что ж… Утром, сразу после пробуждения, я делаю зарядку. Одна из комнат этого дома представляет собой маленький спортивный зал, и там я стучу по груше, боксирую с тенью и сгоняю жирок в течение часа. Затем, после холодной ванны… Да, вот это вещь! Кстати, ты принимаешь каждый день холодную ванну?

– Нет, – признался Роджер. – Я принимаю только горячие ванны по вечерам, раза три-четыре в неделю.

Последовала натянутая пауза. Томпкинс и Гретхен обменялись таким взглядом, что стало ясно – прозвучало нечто ужасное.

– Что с вами? – нарушил тишину Роджер, бросая раздраженные взгляды то на Гретхен, то на Томпкинса. – Я не могу нежиться в ванной каждый день – у меня просто не хватает времени.

Томпкинс громко вздохнул.

– После ванной, – продолжил он, сострадательно опуская вуаль тишины над неловким вопросом, – я завтракаю и еду в свою нью-йоркскую контору, где и работаю до четырех. Затем прекращаю работу и – если на дворе лето – еду играть в гольф; зимой еду в клуб, чтобы часок поиграть в сквош. Затем до ужина играю в бридж в хорошей компании. Ужин у меня почти всегда связан с бизнесом, но с более-менее приятной стороны: допустим, я только что закончил интерьер какого-нибудь дома, и хозяин хочет, чтобы я был у него под рукой на новоселье – ну, чтобы я проследил, достаточно ли мягким получилось освещение и так далее. Или же я просто сижу дома с книжкой хороших стихов и провожу вечер в блаженном одиночестве. В общем, по вечерам я стараюсь отвлечься от дел.

– Должно быть, это прекрасно! – с энтузиазмом сказала Гретхен. – Хотелось бы мне, чтобы и мы с Роджером жили так же!

Томпкинс пылко взглянул на Гретхен и подался вперед.

– Да ведь это так просто! – выразительно произнес он. – Не вижу причин, почему бы и вам так не жить! Подумайте сами – если Роджер будет каждый день хотя бы час играть в гольф, произойдут настоящие чудеса. Он просто не узнает себя через некоторое время. Его дела пойдут лучше, он перестанет так сильно уставать и нервничать… Что такое?

Он внезапно умолк. Роджер зевал, даже не пытаясь этого скрыть.

– Роджер, – громко сказала Гретхен, – разве это вежливо? Если бы ты жил так, как Джордж, то распрощался бы со многими проблемами!

И она с негодованием отвернулась от него, повернувшись к Джорджу:

– Последняя новость: он собрался работать по ночам в течение следующих шести недель! Он говорит, что опустит все шторы в доме и что мы будем жить, как отшельники в пещере. В этом году мы провели таким образом все воскресенья, а теперь будем так жить еще целых шесть недель!

Томпкинс печально покачал головой.

– После этих шести недель, – заметил он, – его придется отправить в санаторий. Позвольте вам рассказать, что любая частная клиника в Нью-Йорке битком набита пациентами с подобными историями болезни. Сначала ты работаешь, не жалея себя, затем напрягаешься еще чуть-чуть, просто по инерции, и бац! – что-то ломается. И таким образом, желая выиграть шестьдесят часов, ты теряешь шестьдесят недель на курс лечения в клинике. – Он замолчал и, сменив тон, с улыбкой посмотрел на Гретхен. – И я еще не сказал, что случится с тобой. Мне кажется, что основной удар в таких случаях приходится даже не по мужу – по жене!

– Ну, я не придаю этому такого уж большого значения, – возразила Гретхен, неожиданно приняв сторону мужа, как и положено верной жене.

– Нет, придает, – сурово сказал Роджер, – это все для нее даже чересчур важно! Она не видит дальше собственного носа и потому считает, что у меня всегда можно будет выпросить деньги на новые платья. Но я же не печатаю эти деньги! Как это ни печально, но самое разумное для женщины – это сидеть дома, сложа руки.

– Твои взгляды на женский вопрос устарели уже лет двадцать назад, – с жалостью сказал Томпкинс. – Женщины больше не собираются сидеть сложа руки и чего-то ждать от мужчин!

– Тогда им лучше выходить замуж за мужчин раза в два постарше, – непреклонно продолжал Роджер. – Если девушка выходит замуж по любви, она должна быть готова приносить свои интересы в жертву интересам мужа – и безо всяких условий – до тех пор, пока муж продолжает двигаться к успеху.

– Давайте сменим тему, – сказала Гретхен с ноткой нетерпения в голосе. – Пожалуйста, Роджер, давай проведем спокойно хотя бы сегодняшний вечер!

Около одиннадцати Томпкинс подвез их к дому, и они ненадолго задержались на тротуаре, чтобы посмотреть на полную луну. Вокруг красиво падали влажные снежные хлопья. Роджер торжественно обнял Гретхен и глубоко втянул в себя морозный воздух.

– Я могу заработать гораздо больше, чем когда-либо мог он, – с вызовом сказал он, – и я докажу тебе это, не пройдет и сорока дней!

– Сорок дней, – вздохнула она. – Это кажется почти что вечностью, когда все остальные люди просто живут и радуются жизни. Если бы я только могла заснуть и проснуться через сорок дней!

– А почему бы и нет, дорогая? Просто усни – а когда проснешься, все будет в порядке!

Она промолчала, но через мгновение задумчиво спросила:

– Роджер, как ты думаешь, Джордж действительно возьмет меня покататься на пони в субботу?

Роджер нахмурился:

– Не знаю. Наверное, нет – по крайней мере, я надеюсь, что нет. – Он замолчал. – На самом деле, он слегка разозлил меня сегодня – всей этой чепухой про холодные ванны.

Взявшись за руки, они пошли к дому.

– Бьюсь об заклад, что он не принимает холодную ванну каждое утро, – медленно продолжил Роджер. – Даже три раза в неделю, и то для него слишком часто.

Он нашел в кармане ключ и вставил его в замок.

Затем он повернулся к Гретхен и с вызовом произнес:

– Бьюсь об заклад, что он вообще не принимал ванну уже целый месяц!

II

После двух недель интенсивной работы дни для Роджера Хэлси слились в одну сплошную массу и проходили блоками по два, по три или по четыре вместе. С восьми и до половины шестого он работал в конторе. Затем полчаса трясся в пригородном поезде, царапая эскизы на конвертах от писем при свете тусклой желтой лампочки. В половине восьмого вечера его карандаши, ножницы и куски белого картона воцарялись на столе в гостиной, и с бормотанием и вздохами он увлеченно трудился там до полуночи; Гретхен тем временем лежала с какой-нибудь книжкой на диване. И дверной колокольчик мог звенеть сколько ему было угодно: шторы все равно были опущены, а дверь закрыта. Около полуночи всегда возникал спор – Гретхен настаивала на том, что он должен хоть иногда спать. И почти всегда они сходились на том, что он ляжет, как только чуть-чуть подправит очередной эскиз; но так как он постоянно находился вне реального мира, рассматривая одновременно полдюжины новых идей, то обычно, поднявшись на цыпочках в спальню, он находил Гретхен уже крепко спящей.