Текст книги "Нежные юноши (сборник)"

Зимние мечты

Некоторые кедди были так бедны, что их бедность уже выглядела пороком, и жили они в маленьких домишках с неврастеничной коровенкой на дворе. Но у Декстера Грина был отец, владевший едва ли не лучшим продуктовым магазином в Блэк-Бэр – лучшим все же считался «Пуп земли», который посещали богачи из Шерри-Айленда, – так что Декстер работал кедди исключительно ради карманных денег.

В конце осени дни становились бодрящими и пасмурными, и Миннесоту, словно белый саван, окутывала долгая зима; лыжи Декстера скользили по снегу, скрывавшему фервеи на поле для гольфа. В такие дни за городом на него нападала глубокая тоска: его коробило от того, что зимой никто не потревожит покой лунок и долгие месяцы к ним будут слетаться лишь потрепанные воробьи. Тоску нагоняло и то, что у стартовых площадок, где летом развевались яркие флажки, теперь торчали лишь обросшие ледяной коркой бункеры без песка. Когда он взбирался на холмы, дул ветер, холодный, как могила, а когда светило солнце, он бродил, прищурив глаза от бесконечного ослепительного снежного блеска.

В апреле зима резко подходила к концу. Снег таял и сбегал ручьями в озеро Блэк-Бэр, не мешая нетерпеливым любителям гольфа храбро открывать сезон, играя красными и черными мячиками. Не вздымалась душа, не воцарялась слякоть – но холодов уже как не бывало…

Декстер понимал, что было что-то гнетущее в этой северной весне, и еще он понимал, что здешняя осень прекрасна. Осень заставляла его сжимать кулаки, вздрагивать, повторять про себя идиотские фразы и быстрыми резкими жестами отдавать команды воображаемым слушателям и армиям. Октябрь наполнял его надеждой, которую ноябрь доводил почти до исступленного ликования, и в таком настроении мимолетные и блистательные впечатления от лета в гольф-клубе Шерри-Айленда сыпались спелым зерном на мельницу его воображения. Он становился чемпионом по гольфу и побеждал мистера Т. А. Хедрика в блистательном матче, повторявшемся сотню раз на фервеях его воображения; в этом матче он без устали менял каждую деталь: иногда он выигрывал до смешного легко, иногда лишь чудом вырывался вперед. Иногда, выйдя из автомобиля марки «Пирс-Эрроу», он, совсем как мистер Мортимер Джонс, хладнокровно проходил в зал гольф-клуба Шерри-Айленда; иногда в окружении восторженной толпы он демонстрировал крайне сложный прыжок в воду с трамплина на клубном плоту… И среди наблюдавших за ним стоял и мистер Мортимер Джонс, с разинутым от изумления ртом.

А однажды случилось так, что мистер Джонс – собственной персоной, а не в виде плода воображения – пришел к Декстеру со слезами на глазах и сказал, что Декстер – лучший кедди в клубе, и не передумает ли он уходить, если мистер Джонс щедро его вознаградит, потому что все остальные кедди постоянно теряли у него по мячу на каждую лунку…

– Нет, сэр, – решительно сказал Декстер. – Я больше не хочу бегать за мячиками. – И, выдержав паузу, добавил: – Я слишком стар!

– Да тебе еще и четырнадцати нет! Какого черта именно сегодня утром тебе взбрело в голову уволиться? Ты ведь обещал, что поедешь на следующей неделе со мной на турнир штата?

– Я решил, что я слишком стар!

Декстер отдал свой значок «Класс А», забрал у старшего кедди причитавшиеся деньги и пошел домой в Блэк-Бэр-Вилледж.

– Лучший кедди из всех, что я видал! – шумел мистер Мортимер Джонс в тот вечер в баре. – Ни одного мячика не потерял! Усердный! Смышленый! Воспитанный! Честный! Благодарный!

Девочке, из-за которой все это случилось, было одиннадцать; она была прекрасна той безобразной красотой, которой отличаются девочки ее возраста, которым судьбой предназначено через несколько лет превратиться в неописуемых красавиц и обречь на вечные муки множество мужчин. Искра, тем не менее, уже ощущалась. Нечестивые мысли рождались при виде того, как плотоядно опускались вниз уголки ее губ, когда она улыбалась, и при виде – господи помилуй! – при виде ее почти страстного взгляда. Жизненная сила в таких женщинах просыпается рано. И в тот момент она проявлялась совершенно отчетливо, сияя из-под ее девичьей худобы, словно зарево.

В девять утра, в сопровождении гувернантки в белом парусиновом платье, она нетерпеливо вышла на поле. В белой полотняной сумке, которую несла гувернантка, лежало пять небольших новеньких клюшек. Когда Декстер увидел ее впервые, она стояла у раздевалки кедди, чувствуя себя неловко и пытаясь это скрыть, завязав явно принужденную беседу с гувернанткой и сопровождая свои слова вызывающими и неуместными гримасками.

– Сегодня на редкость хорошая погода, Хильда! – донеслось до Декстера.

Уголки ее губ опустились вниз, она улыбнулась и стала украдкой оглядываться; взгляд ее скользнул дальше, на мгновение задержавшись на Декстере.

Затем – гувернантке:

– Мне кажется, сегодня утром здесь не так уж много народу, не правда ли?

И вновь улыбка, лучезарная, вопиюще искусственная – убедительная.

– Ума не приложу, что мы сейчас должны делать? – с ничего не понимающим видом сказала гувернантка.

– Ах, да все нормально! Я сейчас разберусь.

Декстер стоял, не двигаясь, чуть разинув рот. Он понимал, что стоит ему сделать шаг вперед, и его изумленные глаза уставятся прямо на нее, а если он сдвинется назад, то ему не будет видно ее лица. Некоторое время он даже не понимал, что это просто девочка. Но затем он вспомнил, что видел ее здесь несколько раз в прошлом году – тогда она еще носила детские шаровары.

Вдруг он невольно рассмеялся – издал короткий отрывистый смешок, – а затем, неожиданно для себя, развернулся и быстро пошел прочь.

– Эй, мальчик!

Декстер остановился.

– Мальчик…

Без всяких сомнений, обращались к нему. И не только обращались – ему же адресовалась эта нелепая, эта бессмысленная улыбка, которую по меньшей мере дюжина мужчин будет вспоминать вплоть до зрелого возраста.

– Мальчик, а где тренер по гольфу?

– У него урок.

– А где старший кедди?

– Он еще не пришел.

– Н-да. – Это на мгновение сбило ее с толку; она стояла, переминаясь с ноги на ногу.

– Нам нужен кедди, – сказала гувернантка. – Миссис Мортимер Джонс отправила нас играть в гольф, но мы не знаем, где нам взять кедди?

На этом она умолкла, поймав угрожающий взгляд мисс Джонс, немедленно сменившийся улыбкой.

– Других кедди, кроме меня, сейчас нет, – ответил Декстер гувернантке, – и я должен оставаться тут за старшего, пока не придет старший кедди.

– Н-да…

Мисс Джонс со свитой удалилась, и на приличном расстоянии от Декстера разыгрался горячий спор, который мисс Джонс завершила, схватив одну из клюшек и в ярости ударив ею по земле. Для большей выразительности она вновь замахнулась клюшкой и чуть не ударила ею гувернантку прямо в грудь, но гувернантка ухватилась за клюшку и вывернула ее из рук подопечной.

– Проклятая старая подлая тварь! – не сдерживаясь, крикнула мисс Джонс.

Спор возобновился. Понимая, что сцена отдавала комедией, Декстер несколько раз хотел рассмеяться, но тут же одергивал себя, не позволяя смеху вырваться наружу. Он никак не мог отделаться от чудовищной мысли о том, что эта девочка имела полное право ударить гувернантку!

Ситуация разрешилась: очень кстати появился старший кедди, к которому гувернантка тут же и обратилась:

– Мисс Джонс требуется кедди, а этот вот говорит, что не может с нами идти!

– Мистер Маккенна сказал, чтобы я ждал здесь, пока не появитесь вы! – торопливо сказал Декстер.

– Ну, вот он и появился. – Мисс Джонс весело улыбнулась старшему кедди. Затем бросила сумку на землю и с заносчивым видом засеменила к стартовой площадке у первой лунки.

– Ну? – Старший кедди повернулся к Декстеру. – И что ты встал как вкопанный? Бери клюшки юной леди, и вперед!

– Я, пожалуй, сегодня на поле не пойду, – сказал Декстер.

– Ты? Пожалуй?!

– Я увольняюсь!

Чудовищность этого решения напугала его самого. Он был лучшим кедди, и тридцать долларов, которые он зарабатывал летом ежемесячно, в этих местах у озера мало где платили. Но он испытал сильное душевное потрясение, и воцарившееся в нем смятение потребовало отчаянного и немедленного выхода.

Впрочем, все было вовсе не так просто. Декстер, как еще не раз случится в будущем, бессознательно подчинился тому, что диктовали ему его зимние мечты.

II

Конечно, спустя некоторое время детали и сезонный фактор его зимних грез стали иными, но суть их от этого не изменилась. Именно они несколько лет спустя вселили в Декстера уверенность в том, что ему ни к чему курс по предпринимательству в университете штата – за курс согласился заплатить его преуспевающий отец, – а нужна сомнительная перспектива, которую сулила учеба в знаменитом своими традициями университете на востоке страны, на что едва хватало его весьма ограниченных средств. Но да не создастся у вас впечатления, что юноша поступил так исключительно из-за присущего ему снобизма; просто так вышло, что поначалу зимние мечты Декстера были связаны исключительно с богатством. Он не мечтал иметь возможность прикоснуться к блестящим вещам и не мечтал о блестящих знакомствах; ему хотелось обладать самими этими блестящими вещами. Он тянулся к лучшему, толком не зная, зачем ему это, и иногда наталкивался на таинственные ограничения и запреты, которыми полна жизнь. И это – рассказ об одном из таких ограничений, а вовсе не о том, как Декстер добился успеха.

Он сумел заработать деньги. Пожалуй, это было достойно удивления. Окончив университет, он уехал в город, поставлявший на озеро Блэк-Бэр богатых гостей. Когда Декстеру было двадцать три и он не успел провести в городе и пары лет, уже находились люди, говорившие: «Да, этот парень далеко пойдет!» Вокруг отпрыски богачей разбрасывали деньги на ветер, покупая рискованные облигации, с риском вкладывали наследственные капиталы или же корпели над парой дюжин томов заочного «Курса предпринимательства Университета Джорджа Вашингтона», но Декстер, благодаря университетскому диплому и уверенному тону, сумел взять в долг тысячу долларов и купил долю в прачечной.

В то время это был совсем небольшой бизнес, но Декстер освоил английский метод стирки тонких шерстяных гольфов – они у него после стирки не садились, – и за год ему удалось создать клиентуру из любителей щеголять в широких спортивных бриджах. Мужчины требовали, чтобы их гольфы и свитера из дорогой шетландской шерсти отправляли стирать только в прачечную Декстера, подобно тому, как раньше они требовали, чтобы им давали только того кедди, который не теряет мячики. Чуть позже и их жены стали стирать белье только у него – и он открыл еще пять филиалов по всему городу. Ему не исполнилось и двадцати семи, а у него уже была самая крупная в этой части страны сеть прачечных. И тогда он продал бизнес и уехал в Нью-Йорк. Но из всей его жизни для нас представляет интерес лишь то время, когда первый крупный успех был у него еще впереди.

Ему было двадцать три, когда мистер Хат – один из тех седовласых людей, что говорили: «Да, этот парень далеко пойдет!», – пригласил его на выходные в гольф-клуб на Шерри-Айленд. Декстер расписался в журнале для гостей и в тот же вечер отправился играть в гольф в компании мистера Хата, мистера Сендвуда и мистера Т. А. Хедрика.

Он не счел уместным рассказывать о том, что когда-то таскал клюшки за мистером Хатом по этому самому полю или что мог бы с закрытыми глазами показать здесь каждую песчаную ловушку и канаву; он поглядывал на шедших за ними четверых кедди, пытаясь подметить какую-нибудь черту или жест, который напомнил бы ему его самого, дабы сократить пропасть, отделившую его настоящее от прошлого.

Это был весьма любопытный день, четко разделенный на части мимолетными и такими знакомыми впечатлениями. На мгновение ему почудилось, словно он забрел в чужие владения, а в следующий миг он сам поражался охватившему его чувству превосходства по отношению к мистеру Т. А. Хедрику, оказавшемуся занудой и не таким уж и сильным игроком.

Затем, благодаря потерянному мистером Хатом на лужайке у пятнадцатой лунки мячику, случилось нечто крайне важное. Они бродили в жесткой траве рафа в поисках мячика, когда сзади, из-за холма, донесся звонкий крик: «Эй, берегись!» Все тут же оставили поиски, обернулись, и над холмом просвистел яркий новенький мячик, угодивший мистеру Т. А. Хедрику прямо в живот.

– Черт возьми! – воскликнул мистер Т. А. Хедрик. – Да когда же перестанут выпускать на поле этих безумных дамочек! Это уже просто возмутительно!

Из-за холма показалась голова, и одновременно послышался голос:

– Будьте добры, позвольте нам пройти!

– Вы попали мне в живот! – с яростью объявил мистер Хедрик.

– Я? – Девушка подошла к мужчинам. – Простите! Но я ведь кричала: «Эй, берегись!»

Она окинула небрежным взглядом каждого, а затем стала осматривать фервей в поисках мячика.

– Неужели он отскочил в раф?

Невозможно было понять – то ли это был просто наивный вопрос, то ли она хотела поиздеваться? Но через мгновение все сомнения рассеялись, потому что на холме появился ее спутник, и она весело крикнула:

– Я здесь! Попала бы прямо на лужайку, если бы тут никто не стоял!

Она встала в позу, приготовившись нанести легкий удар клюшкой, и Декстер внимательно ее рассмотрел. На ней было синее полосатое платье, отделанное у воротника и на рукавах белой каймой, подчеркивавшей ее загар. Бросавшаяся в глаза худоба, делавшая ее страстные глаза и опущенные книзу губы смешными, когда ей было одиннадцать, теперь исчезла. Она стала захватывающе красивой! Румянец на ее щеках располагался прямо по центру, словно это была не живая, а нарисованная женщина; румянец был неяркий, он был теплый, изменчивый и лихорадочный, и столь неуловимый, что казалось, будто он в любое мгновение готов поблекнуть и исчезнуть. Этот румянец и подвижные губы создавали непрерывное впечатление постоянного движения, бурлящей жизни, необузданной жизненной силы, лишь отчасти уравновешивавшейся печальной прелестью ее глаз.

Она торопливо и без всякого интереса ударила клюшкой, загнав мячик в песчаную ловушку с другой стороны лужайки. С быстрой лицемерной улыбкой, небрежно бросив: «Благодарю вас!», она пошла вслед за мячиком.

– Ох уж эта Джуди Джонс! – произнес мистер Хедрик у следующей лунки, где им пришлось выждать несколько мгновений, пока она, оказавшись впереди них, не выполнит удар. – Ей поможет лишь одно: сначала – полгода пороть по субботам, а затем – выдать замуж за какого-нибудь старорежимного капитана кавалерии!

– Но, боже мой, как она прекрасна! – сказал мистер Сендвуд, которому было чуть за тридцать.

– «Прекрасна»! – презрительно передразнил мистер Хедрик. – Она всегда выглядит так, словно ждет поцелуя! Так и манит своими коровьими глазищами всех наших городских бычков!

Сомнительно, что мистер Хедрик в тот момент намекал на материнский инстинкт.

– А она могла бы весьма недурно играть в гольф, если бы старалась, – сказал мистер Сендвуд.

– Она не спортсменка! – с напыщенным видом произнес мистер Хедрик.

– Но у нее прекрасная фигура! – сказал мистер Сендвуд.

– Давайте лучше возблагодарим господа, что удар у нее не самый сильный! – сказал мистер Хат, подмигнув Декстеру.

Вечер закончился с заходом солнца, ушедшего в бурлящем водовороте чередующихся золотых и синевато-багряных оттенков, оставившем после себя сухую, наполненную шорохами ночь западного лета. Декстер сидел на веранде гольф-клуба и наблюдал, как под действием легкого ветра по воде бегут волны, словно черная патока при свете полной луны. Затем луна приставила палец к губам, и воды озера превратились в тусклую и безмолвную зеркальную гладь. Декстер надел купальный костюм и поплыл на самый дальний плот, где растянулся во весь рост; вода стекала с него каплями на влажную поверхность трамплина.

Плескалась рыба, светили звезды, сияли огни вокруг озера. С погруженного во тьму полуострова доносились звуки пианино, наигрывавшего прошлогодние песенки и мелодии еще более далеких лет – из «Чин-Чин», «Графа Люксембурга» и «Шоколадного солдатика»; звук пианино над водной гладью всегда казался Декстеру прекрасным, вот почему он лежал, не двигаясь, и слушал.

Пианино заиграло веселую мелодию, которая была новинкой лет пять назад, когда Декстер учился на втором курсе университета. Эту песенку играли на одном балу, а он тогда не мог себе позволить такой роскоши, как бал, поэтому он стоял на улице у окна гимнастического зала и слушал. Мелодия вызвала у него нечто вроде взрыва чувств, и сквозь призму этого взрыва он окинул мысленным взором весь свой жизненный путь. На него нахлынуло сильное и глубокое чувство благодарности – он ощутил, что в этот момент он достиг чудесной гармонии с жизнью, и мир вокруг излучает блеск и очарование, которых ему, быть может, больше никогда и не увидеть…

От окутывавшей Шерри-Айленд тьмы неожиданно отделился бледный продолговатый предмет, гнавший впереди себя раскатистый звук тарахтящего лодочного мотора. Оставляя за собой длинные раздваивавшиеся белые ленты бурлящей воды, лодка почти в тот же миг оказалась рядом, и веселый звон пианино утонул в гуле водяных брызг. Декстер приподнялся на локтях и разглядел стоявшую за рулем лодки фигуру и смотревшие на него, удаляясь, темные глаза – и вот лодка уже проплыла мимо и принялась совершать огромные и бессмысленные круги на середине озера, обдавая все вокруг фонтанами брызг. Все с той же эксцентричностью на одном из кругов курс выровнялся, и лодка пошла обратно к плоту.

– Кто здесь? – донеслось с лодки, когда затих мотор. Она была так близко, что Декстер мог разглядеть даже купальный костюм – без сомнений, это был весьма смелый розовый комбинезон.

Нос лодки уперся в плот, тот лихо накренился – и Декстер оказался буквально брошен к ее ногам. С разной степенью интереса они узнали друг друга.

– Вы – один из тех, с кем мы сегодня пересеклись на поле? – спросила она.

Да, это был он.

– Ясно; а вы умеете управлять моторной лодкой? Если умеете, то сможете меня покатать – я поеду сзади на доске. Меня зовут Джуди Джонс. – Она удостоила его несуразной ухмылки; точнее, это была почти ухмылка – хотя она и сильно скривила губы, все равно не получилось нелепо, получилось красиво. – Я из Шерри-Айленда, у нас там дом, и в этом доме меня поджидает один человек! Когда он подъехал к дверям, я стартовала с причала, потому что он говорит, что я – его идеал!

Плескалась рыба, светили звезды, сияли огни вокруг озера. Декстер сел рядом с Джуди Джонс, и она объяснила ему, куда вести лодку. Затем спрыгнула в воду и плавным кролем поплыла к качавшейся на воде доске. Смотреть на нее было совсем не трудно, словно смотришь на колышущиеся под ветром деревья или на летящую чайку. Ее руки, загорелые почти до черноты, плавно двигались среди тускло-платиновых волн; сначала из воды появлялся локоть, затем в такт падавшей с него воде появлялось и уходило назад предплечье, а потом взлетала и опускалась кисть, прокладывая путь вперед.

Они пошли на середину озера; обернувшись, Декстер увидел, что она стоит на коленях на ушедшем под воду дальнем крае приподнявшейся доски.

– Быстрее, – крикнула она, – включайте на самый полный!

Он послушно выжал рычаг вперед, и у носа лодки показалась стена белых брызг. Когда он опять посмотрел назад, девушка стояла во весь рост на стремительно мчавшейся за лодкой доске, широко раскинув руки и устремив лицо вверх, к луне.

– Ужасно холодно! – крикнула она. – Как вас зовут?

Он сказал.

– Приходите завтра к нам на ужин, ладно?

Его сердце перевернулось, словно в груди заработал маховик моторной лодки, и так во второй раз ее случайная прихоть придала его жизни новое направление.

III

Вечером следующего дня, поджидая, пока она спустится вниз, Декстер сидел в погруженной в тишину комнате, из которой открывался вид на летнюю солнечную веранду, и представлял себе множество мужчин, которые любили Джуди Джонс. Он знал, что это были за люди – в те времена, когда он поступал на первый курс, они поступали вместе с ним, прямо после окончания престижных подготовительных школ, и все они носили изысканные костюмы и отличались смуглым и ровным многолетним загаром. Он понимал, что в каком-то смысле он был лучше всех этих людей – ведь он обладал новизной и силой. Но для себя он решил, что его дети станут такими же, как они, чем признал, что себя самого он считает лишь сырым доброкачественным материалом, из которого получаются такие вот люди.

Когда пришло его время носить дорогие костюмы, он уже знал, какие портные считаются лучшими во всей Америке, и его сегодняшний костюм шил лучший в Америке портной. Он усвоил особую сдержанность манер, присущую выпускникам его университета, отличавшую их от выпускников других университетов. Он сознавал, какой ценностью обладают эти манеры, поэтому он их и усвоил; он знал, что небрежность в одежде и манерах требует гораздо больше уверенности в себе, чем простая аккуратность. Но пусть небрежностью овладевают его дети; его мать носила фамилию Кримслих, она была родом из богемских крестьян и разговаривала на ломаном английском до конца своих дней. И ее сын должен строго придерживаться общепринятых стандартов поведения.

В начале восьмого вниз спустилась Джуди Джонс. На ней было синее шелковое платье, и поначалу он был разочарован, что она не надела что-нибудь более торжественное. Это разочарование усилилось, когда после краткого приветствия она подошла к двери буфетной, открыла ее настежь и крикнула: «Марта, можешь подавать ужин!» Он почему-то ждал, что об ужине объявит дворецкий, а перед этим гостям предложат коктейли. Но он быстро отбросил все эти мысли, когда они сели рядышком на диван и взглянули друг на друга.

– Мать и отец ужинать не будут, – задумчиво сказала она.

Он вспомнил последнюю встречу с ее отцом и обрадовался, что сегодня родителей не будет – они бы наверняка стали интересоваться, кто он такой. Он родился в Кибл, миннесотской деревушке милях в пятидесяти отсюда к северу, и всегда говорил, что он родом из Кибл, а не из Блэк-Бэр-Вилледж. Родиться в провинциальном городке не считалось зазорным, если только городок не располагался на виду, в неудобном соседстве с модными курортами на озерах.

Они разговорились о его университете, куда она часто приезжала на балы последнюю пару лет, и о близлежащем городе, откуда на Шерри-Айленд ездили отдыхающие, и о том, что завтра Декстеру придется вернуться к его процветающим прачечным.

За ужином ею овладела унылая подавленность, и Декстер ощутил тревогу. Его беспокоило высказывавшееся ее грудным голосом раздражение. Его волновало, что ее улыбка, вызванная чем угодно – им самим, паштетом из цыплячьей печени, да просто не пойми чем, – не имела ничего общего ни с радостью, ни даже с весельем. Когда уголки ее алых губ опускались вниз, это была не улыбка, а скорее приглашение к поцелую.

После ужина она пригласила его выйти на тенистую веранду, тем самым нарочно сменив окружающую обстановку.

– Ничего, если я немного погрущу? – спросила она.

– Боюсь, вам со мной скучно! – торопливо ответил он.

– Вовсе нет! Вы мне нравитесь. Но у меня сегодня выдался ужасный день. Мне очень нравился один мужчина, а сегодня он вдруг, ни с того ни с сего, объявил, что беден, как церковная мышь. Раньше он об этом даже не заикался. Это, наверное, звучит ужасно приземленно?

– Может, он боялся вам об этом рассказать?

– Может быть, – ответила она. – Но он неправильно начал! Видите ли, если бы я знала, что он беден… что ж, я сходила с ума по целой куче бедняков и честно собиралась за каждого из них замуж. Ну, а на этот раз я ничего не подозревала, и мой интерес к нему оказался не настолько силен, чтобы выдержать удар. Это как если бы девушка спокойно сказала своему жениху, что она – вдова. Он, может, и не имеет ничего против вдов, но… Давайте начнем правильно! – неожиданно оборвала она себя на полуслове. – Что вы из себя представляете?

Декстер колебался лишь мгновение. А затем:

– Я – никто! – сказал он. – Пока что мой успех – дело будущего.

– Вы бедны?

– Нет, – ответил он прямо. – Вероятно, я зарабатываю больше денег, чем любой мужчина моего возраста на всем северо-западе. Я знаю – так говорить предосудительно, но вы сами попросили меня говорить начистоту.

Воцарилась тишина. Затем она улыбнулась, уголки ее губ опустились; едва заметно качнувшись, она придвинулась к нему совсем близко и посмотрела ему прямо в глаза. В горле у Декстера словно застрял комок, и он, затаив дыхание, ждал начала эксперимента, готовый смело принять непредсказуемое соединение, что вот-вот таинственным образом сложится из элементов их губ. И он дождался – она смогла передать ему свое волнение, щедро и до самой глубины души одарив его поцелуями, которые были не обещанием, а воплощением. Они породили в нем не голод, требовавший утоления, но пресыщение, которое нуждалось лишь в еще большем пресыщении… Эти поцелуи были словно милостыня, порождающая новую нужду лишь в силу того, что всегда расходится без остатка.

Ему не понадобились часы раздумий, чтобы решить, что он желал Джуди Джонс всегда – еще с тех самых пор, когда он был всего лишь гордым и жаждущим всего на свете мальчишкой.

IV

Вот так все и началось – и продолжилось, с накалом изменяющегося оттенка, но на столь же высокой ноте, вплоть до самой развязки. Декстер подчинил часть себя самого самой непосредственной и бессовестной личности из всех, с которыми он когда-либо сталкивался. Чего бы ни желала Джуди, она всегда шла прямо к намеченной цели, используя всю мощь своего очарования. Ее методы не отличались разнообразием; не было ни выбора выгодной позиции, ни обдумывания последствий – во всех ее интригах рассудок играл весьма малую роль. Она просто заставляла мужчин до самой крайней степени осознать свою телесную привлекательность. Декстеру не хотелось ее изменить. Все ее недостатки были напрямую связаны с ее необузданной энергией, превосходившей их и являвшейся для них оправданием.

Когда в тот первый вечер голова Джуди покоилась у него на плече и Джуди шепнула: «Не знаю, что со мной такое? Еще вчера я думала, что влюблена в одного человека, а сегодня я думаю, что люблю тебя…», эти слова показались ему красивыми и романтичными. Они показывали острую способность к чувству, которым он управлял и владел в тот момент. Но уже через неделю ему пришлось оценить это же самое качество в совсем ином свете. Они поехали в ее родстере на вечерний пикник, и по окончании ужина она, все в том же родстере, исчезла с другим мужчиной. Декстер ужасно расстроился и был едва способен вести себя как подобает с остальными гостями. Когда она впоследствии принялась его уверять, что не целовалась с тем, другим, он догадался, что она лжет, но он был благодарен ей хотя бы за то, что она взяла на себя труд ему солгать.

Не успело кончиться лето, как он обнаружил, что стал одним из постоянно вращавшейся вокруг нее, изменяя свой состав, дюжины поклонников. Каждому из них на какое-то время отдавалось предпочтение, а половину до сих пор согревало утешение в виде изредка возвращавшихся былых чувств. Как только кто-нибудь пропадал из поля зрения по причине долгого забвения, отступнику тут же доставался недолгий сладкий миг, чтобы подстегнуть его следовать за ней по пятам еще год или даже больше. Свои набеги на беззащитных и побежденных Джуди осуществляла без всякой злости; она и впрямь не сознавала, что от этого может быть какой-нибудь вред.

Как только в городе появлялся кто-нибудь новый, все остальные тут же выбывали; все свидания отменялись автоматически.

Любые попытки что-либо по этому поводу предпринять были обречены на провал, потому что право действовать имела лишь она сама. Он была не из тех, кого можно было «завоевать», приложив усилия, – как только воздействие ума или обаяния становилось слишком сильным, она немедленно сводила роман к его чувственной основе, и во власти чар ее телесного великолепия и сильные, и гениальные принимались плясать под ее дудку, забывая о себе. Ее интересовало лишь удовлетворение ее желаний и прямые вызовы ее обаянию. Может быть, оттого, что вокруг нее было так много юной любви, так много молодых поклонников, она, повинуясь инстинкту самосохранения, обрела способность не нуждаться в какой-либо подпитке извне.

Первое опьянение чувствами сменилось у Декстера тревогой и неудовлетворением. Бесполезный экстаз полного подчинения любимой действовал не как стимулятор, а скорее как наркотик. К счастью для его работы, в ту зиму эти экстазы случались не часто. В первые дни их знакомства какое-то время ему казалось, что у них стихийно возникла глубокая обоюдная привязанность; в те три первых августовских дня они подолгу сидели на тенистой веранде ее дома, вечера напролет целовались в укромных уголках сада или под защитой обвитых плющом беседок, до непривычного, болезненного головокружения. По утрам она была свежа, как мечта, и почти застенчиво смотрела на него в ясном свете зарождающегося дня. Он находился в экстазе, словно они были помолвлены, и это чувство лишь усиливалось осознанием того факта, что никакой помолвки не было. В те три дня он впервые предложил ей выйти за него замуж. Она сказала: «Может быть», она сказала: «Поцелуй меня», она сказала: «Я бы хотела стать твоей женой», она сказала: «Я тебя люблю» – она ничего ему не ответила.

Три дня завершились прибытием одного нью-йоркца, который прогостил в ее доме до середины сентября. Мучения Декстера усиливались слухами об их помолвке. Гость был сыном президента большой трастовой компании. Но к концу месяца стало известно, что Джуди зевает. На очередных танцах она целый вечер просидела в моторной лодке с одним поклонником из местных, а гость из Нью-Йорка в неистовстве разыскивал ее по всему клубу. Местному поклоннику она сказала, что гость ей надоел, а через два дня он уехал. Ее видели с ним на станции, и рассказывали, что вид у него был прямо-таки печальный.

Вот так и кончилось лето. Декстеру исполнилось двадцать четыре, и он потихоньку достиг такого положения, когда ничто уже не мешало ему поступать, как ему заблагорассудится. Он вступил в два городских клуба и стал жить в гостинице одного из них. И хотя он ни в коем случае не считался неотъемлемым членом холостяцкого клубного общества, он всегда оказывался тут как тут на всех танцах, где могла появиться Джуди Джонс. Он мог бы вращаться в обществе, сколько душа пожелает, – теперь он был юношей, соответствовавшим всем возможным критериям, и пользовался популярностью в среде отцов семейств, населявших центр города. Его всем известная преданность Джуди Джонс даже упрочила его положение. Но он не стремился снискать успех в обществе и презирал любителей танцев, не пропускавших ни одной вечеринки, хоть в четверг, хоть в субботу, и всегда готовых принять приглашение на устраиваемые женатой молодежью ужины с танцами, если вдруг не хватало гостей для ровного счета. Уже тогда он обдумывал мысль о переезде на восток страны, в Нью-Йорк. Ему хотелось забрать с собой Джуди Джонс. И его иллюзорное желание ею обладать не исчезло даже под воздействием разочарования в том мире, где выросла она.