Текст книги "Нежные юноши (сборник)"

– Ах, Билли! – воскликнула она. – Какой ужас! Ее нужно отшлепать!

Бросившаяся в этот момент к дочери Эдит услышала это и резко сжала губы.

– Ай-яй-яй, Эди! – прошептала она исключительно в воспитательных целях. – Ты плохая девочка!

Эди вдруг откинула головку назад и рассмеялась. Она смеялась громко, победоносно, с вызовом и презрением к побежденному. К сожалению, этот смех был еще и заразителен. Не успев осознать всю щекотливость ситуации, мама тоже рассмеялась – и это был настоящий, хорошо слышный смех, и совсем не смех ребенка, хотя в нем звучали те же самые оттенки.

Опомнившись, она тут же заставила себя замолчать.

Миссис Марки покраснела от гнева, а Джо Марки, ощупывавший затылок ребенка, взглянул на нее и нахмурился.

– Будет хороший синяк, – с укором сказал он. – Пойду принесу мазь.

Но миссис Марки сдержаться не смогла.

– Не вижу ничего смешного в том, что ребенок ударился! – дрожащим голосом произнесла она.

Тем временем маленькая Эди с любопытством наблюдала за мамой. Она заметила, что мама рассмеялась вместе с ней, и решила проверить, всегда ли ее смех будет вызывать подобный эффект. Она выбрала момент, откинула голову назад и опять засмеялась.

Новый взрыв веселья в такой ситуации вызвал у матери истерику. Не в силах сдержаться, она захихикала, зажав рот платком. Это было больше, чем нервозность: она чувствовала, что сейчас пусть и довольно своеобразным образом, она заодно со своим ребенком – они смеялись заодно!

В этом был некий вызов – они вместе против всего мира!

Пока Джо Марки бегал наверх в ванную за мазью, его жена ходила взад и вперед, качая и успокаивая на руках орущего мальчишку.

– Прошу вас, уходите домой! – вдруг выпалила она. – Ребенок сильно ушибся, и если вам не хватает приличия, чтобы хотя бы помолчать, то лучше уходите!

– Очень хорошо, – ответила Эдит, вскипая. – Никогда еще не видела, чтобы из такой мухи раздували…

– Уходите! – неистово воскликнула миссис Марки. – Дверь там, уходите! И чтобы я вас в нашем доме больше не видела! Вас и ваше отродье!

Эдит уже схватила дочь за руку и двинулась по направлению к двери, но тут же остановилась и развернулась; лицо ее сморщилось от негодования.

– Не смейте ее обзывать!

Миссис Марки ничего не ответила и лишь продолжила ходить туда-сюда, что-то невнятно бормоча себе под нос и успокаивая Билли.

Эдит заплакала.

– Я уйду! – сквозь слезы говорила она. – Никогда в жизни не видела столь грубой и вульгарной особы! И ничего, что ваш ребенок треснулся – ему все равно, он ведь у вас просто жирный дурачок!

Джо Марки спустился вниз как раз в этот момент и услышал последнюю фразу.

– Миссис Эндрос, – резко сказал он, – неужели вы не видите, что ребенок ушибся? Будьте любезны, держите себя в руках!

– Мне?! «Держать себя в руках»?! – отрывисто воскликнула Эдит. – Да вы бы лучше ее попросили держать себя в руках! В жизни не видела столь вульгарной особы!

– Она меня оскорбила! – Миссис Марки теперь посинела от ярости. – Ты слышал, что она сказала, Джо? Выгони ее отсюда! А если не пойдет, хватай за руки и выбрасывай вон!

– Только попробуйте меня тронуть! – крикнула Эдит. – Как только найду пальто, ноги моей здесь больше не будет!

Вся в слезах, она сделала шаг по направлению к прихожей. Именно в этот момент распахнулась дверь и вошел встревоженный Джон Эндрос.

– Джон! – воскликнула Эдит и бросилась к нему.

– В чем дело? Что тут произошло?

– Они… Они меня выгоняют! – взвыла она, повиснув на нем. – Он как раз собирался схватить меня за руки и выбросить вон. Отдайте мне мое пальто!

– Это неправда, – торопливо возразил Джо Марки. – Никто не собирался вас выгонять. – Он повернулся к Джону. – Никто не собирался ее выгонять, – повторил он. – Она…

– «Выгонять»? О чем это ты? – перебил его Джон. – Да что вы все тут за ахинею несете, а?

– Ах, пойдем! – воскликнула Эдит. – Я хочу уйти. Они такие вульгарные, Джон!

– Слушайте, вы! – Лицо Джо Марки потемнело. – Не надоело вам это повторять? Вы себя ведете как ненормальная!

– Они обозвали Эди «отродьем»!

Второй раз за этот вечер Эди продемонстрировала свои чувства в самый неподходящий момент. Растерявшись и испугавшись громких криков взрослых, она расплакалась, и выглядело это так, будто ее действительно обидели.

– Это что вы тут себе позволяете? – тут же вспыхнул Джон. – В вашем доме принято оскорблять гостей?

– Сдается мне, что оскорблениями тут занимается твоя жена! – твердым голосом ответил Марки. – А все неприятности устроил твой ребенок!

Джон презрительно фыркнул.

– Обзываешь детей? – спросил он. – Ну и мужик – ничего не скажешь!

– Не разговаривай с ним, Джон, – настойчиво потребовала Эдит. – Найди мое пальто!

– Тяжело тебе, видно, живется, – в сердцах продолжил Джон, – раз уж срываешь злость на беспомощных детях!

– В жизни еще не слышал, чтобы кто-нибудь так все переврал! – крикнул Марки. – Если бы эта твоя женушка хоть на минуту заткнулась…

– Минуточку! Ты говоришь вовсе не с женщиной и не с ребенком…

Тут их неожиданно прервали. Эдит шарила по стульям, пытаясь найти свое пальто, а миссис Марки наблюдала за ней горящими злыми глазами. Вдруг она положила Билли на диван – он тут же прекратил реветь и сел; выйдя в прихожую, она быстро нашла пальто и сунула его Эдит, не сказав ни слова. Затем вернулась к дивану, взяла Билла на руки и стала его качать, все так же бросая на Эдит злые, обжигающие взгляды. Антракт занял менее тридцати секунд.

– Твоя жена приходит к нам в дом и начинает орать, какие мы вульгарные! – яростно выпалил Джо Марки. – Ну что ж, если мы такие, черт возьми, вульгарные – так не ходите сюда! И вообще, давайте-ка идите отсюда!

Джон опять издал короткий презрительный смешок.

– Да ты не только вульгарный, – ответил он, – ты еще и хам порядочный, когда перед тобой беспомощные женщины и дети. – Он нащупал ручку и распахнул дверь. – Пошли, Эдит.

Схватив в охапку дочь, его жена вышла на улицу; Джон, бросив на Джо Марки презрительный взгляд, двинулся за ней.

– Минуточку! – Марки сделал шаг вперед; он слегка дрожал, а на виске у него выступили пульсирующие жилки. – Ты ведь не думаешь, что это все тебе так просто сойдет с рук, правда? Не на того напал!

Не говоря ни слова и не закрывая дверь, Джон вышел на улицу.

Эдит, все еще всхлипывая, направилась к дому по тропинке. Убедившись, что она благополучно дошла до дорожки перед домом, Джон развернулся и пошел обратно к освещенному дверному проему, где по скользким ступеням крыльца неторопливо спускался Марки. Он снял пальто, шляпу и бросил их на снег. Затем, поскользнувшись на обледеневшей дорожке, он пошел вперед.

От первого же удара оба поскользнулись и тяжело упали на дорожку; затем приподнялись и снова уронили друг друга на землю. Сбоку была ровная лужайка, покрытая тонким слоем снега, и они бросились друг на друга, размахивая кулаками и вдавливая снег в вязкую грязь под ногами.

На улице было пустынно, и драка шла в полной тишине – если не считать резких усталых вздохов и глухих звуков, раздававшихся, когда то один, то другой падал, поскользнувшись, в слякотную жижу; светила полная луна, из открытой двери исходил янтарный свет, поэтому они отчетливо видели друг друга. Несколько раз они поскальзывались и падали вдвоем, и тогда драка возобновлялась на лужайке – все с той же яростью.

Десять, пятнадцать, двадцать минут продолжалась жестокая драка при луне. Оба, не сговариваясь, через некоторое время сбросили пиджаки и жилеты, рубашки на спинах превратились в мокрые, липнущие к телу, свисающие лоскуты. Оба были в кровавых царапинах и выдохлись так, что могли стоять, лишь поддерживая друг друга, – от любого толчка или замаха оба тут же валились на четвереньки.

Но не из-за изнеможения прекратили они эту драку, ведь бессмысленность и была той причиной, по которой она никак не заканчивалась. Валяясь на земле, они услыхали приближающиеся шаги на тротуаре и тут же перестали друг друга тузить. Шаги приближались; они прекратили возню и перекатились в тень, и до тех пор, пока шаги не утихли вдали, оба замерли, затаили дыхание и, сжавшись в комок, залегли, словно мальчишки, играющие в индейцев. Затем, пошатываясь, оба встали и посмотрели друг на друга, словно пьяные.

– Будь я проклят, если мне хочется еще! – заплетающимся языком воскликнул Марки.

– Я тоже больше не хочу, – сказал Джон Эндрос. – Хватит с меня.

Они снова посмотрели друг на друга, на этот раз – угрюмо, будто подозревая один другого в том, что противник сейчас опять станет драться. Марки сплюнул кровью из разбитой губы, затем тихо выругался, поднял пиджак, жилет, стряхнул с них снег; у него был такой вид, будто промокшая одежда была его единственной заботой.

– Зайдешь умыться? – вдруг спросил он.

– Нет, благодарю, – ответил Джон. – Надо домой идти, а то жена забеспокоится.

Он тоже поднял с земли пиджак, жилет, а затем пальто и шляпу. Все было мокрое, он сам был весь в поту – не верилось, что всего полчаса назад он носил на себе всю эту одежду.

– Ну, ладно. Спокойной ночи, – неуверенно произнес он.

Они вдруг шагнули навстречу друг другу и пожали руки. Это было не простое рукопожатие: Джон Эндрос поднял руку, похлопал Марки по плечу и еще несильно по спине.

– В порядке? – отрывисто спросил он.

– Да. А ты?

– И я в порядке. Нормально все.

– Ладно, – спустя минуту сказал Джон Эндрос. – Давай, пока! Спокойной ночи!

Повесив одежду на руку, чуть прихрамывая, Джон Эндрос развернулся и пошел прочь. Когда он покинул темный участок вытоптанной земли и ступил на примыкающую лужайку, все еще ярко светила луна. За полмили отсюда, со станции, послышался гул семичасового поезда.

* * *

– С ума ты, что ли, сошел? – прерывающимся голосом воскликнула Эдит. – Я-то думала, что ты хочешь все уладить и покончить дело миром! Я только поэтому и ушла!

– Ты хотела, чтобы мы все уладили?

– Конечно же нет – я больше знать их не желаю! Но я, разумеется, думала, что ты собираешься поступить именно так! – Она мазала йодом царапины у него на шее и на спине, а он, не двигаясь, сидел в теплой ванне. – Я вызову врача, – с настойчивостью продолжала она. – У тебя могут быть какие-нибудь внутренние травмы.

Он отрицательно покачал головой.

– Ни в коем случае, – ответил он. – Я вовсе не хочу, чтобы об этом знал весь город.

– Но я так и не поняла, как же все так вышло?

– Я тоже. – Он хмуро улыбнулся. – Дети в гостях – тяжелый случай.

– Ладно. Есть и хорошая новость, – бодро сказала Эдит. – Просто счастье, что у нас дома оказался бифштекс – я купила его на завтра!

– И что?

– Приложим к глазу, естественно! Я ведь едва не взяла телятину! Тебе просто повезло!

Спустя полчаса, уже одетый – если не считать воротничка, который пока что было невозможно нацепить из-за пострадавшей шеи, – Джон осмотрел себя в зеркало, проверяя, как двигаются руки и ноги.

– Надо восстанавливать форму, – задумчиво произнес он. – Что-то я постарел.

– Чтобы в следующий раз отделать его как следует?

– Я его уже как следует отделал! – объявил он. – Ну, на худой конец, не хуже, чем он меня. И никакого следующего раза не будет! Ты больше никогда не будешь обзывать людей вульгарными, слышишь? Если что-то не так, просто берешь пальто и идешь домой, понятно?

– Да, дорогой, – кротко ответила она. – Я вела себя очень глупо, я все поняла.

Выйдя в холл, он неожиданно остановился у двери детской:

– Она спит?

– Крепко спит. Можешь зайти и взглянуть на нее – пожелаешь ей спокойной ночи.

Они вместе тихонько вошли и склонились над кроваткой. Маленькая Эди крепко спала в прохладной темной комнате – на щечках играл здоровый румянец, розовые ручонки были крепко сжаты в замочек. Джон протянул руку над бортиком кроватки и легонько погладил шелковистые волосы.

– Спит, – озадаченно пробормотал он.

– Еще бы, после такого вечера…

– Мис’ Эндрос, – донесся из коридора театральный шепот цветной горничной, – к вам пришли миста и мис’ Марки, они там внизу. Миста Марки весь порезан на кусочки, мэм. Лицо выглядит, словно ростбиф. А мис’ Марки – она вроде как в ярости, мэм.

– Какая бесподобная наглость! – воскликнула Эдит. – Скажи им, что нас нет дома. Я ни за что на свете не спущусь вниз.

– Еще как спустишься! – Голос Джона звучал твердо и категорично.

– Что?

– Ты спустишься вниз сию же минуту, и, кроме того – что бы там ни сказала и ни сделала эта женщина, – ты извинишься перед ней за то, что наговорила сегодня. После этого можешь забыть о ней навсегда.

– Но… Джон, я не смогу!

– Ты должна! И помни – ей, может, было в два раза труднее прийти сюда, чем тебе – спуститься вниз.

– А ты идешь? Или мне одной идти?

– Я спущусь, но чуть позже.

Джон Эндрос подождал, пока за ней закрылась дверь; затем протянул руки, взял дочку вместе с одеяльцем и всем остальным и уселся в кресло, крепко держа ребенка на руках. Девочка зашевелилась, он задержал дыхание, но она продолжала все так же крепко спать, и мгновение спустя тихо уткнулась головой в изгиб его локтя. Он медленно наклонился, прижавшись щекой к ее поблескивающим волосам.

– Милая моя девочка, – прошептал он. – Милая моя девочка!

Теперь Джон Эндрос точно знал, за что он так свирепо дрался этим вечером. Наконец-то он обрел это, и это останется с ним навсегда; он еще немного посидел, медленно покачиваясь в темноте взад и вперед.

Отпущение грехов

Жил когда-то священник с холодными слезящимися глазами, из которых в тиши ночи текли холодные слезы. Он плакал потому, что вечера были теплыми и долгими, а ему никак не удавалось достичь полного духовного единения с Господом нашим. Иногда, около четырех часов, вдоль по тропинке мимо его окна проходила толпа работниц-шведок, и в их резком смехе ему слышался ужасный диссонанс, который заставлял его молиться вслух о том, чтобы поскорее наступили сумерки. В сумерки смех и голоса звучали тише, но несколько раз, когда на улице уже было темно, ему доводилось проходить мимо аптеки Ромберга, где горели желтые лампы и сверкали никелированные краны сифонов на стойке и аромат дешевого туалетного мыла в воздухе был приторно-сладок. Он шел этой дорогой, возвращаясь после принятия исповеди в субботние вечера, и непременно переходил на другую сторону улицы, чтобы восходивший, как фимиам, к летней луне запах мыла успел подняться вверх, не достигая его ноздрей.

В четыре часа дня стояла безумная жара, и никуда от нее было не деться. За окном, насколько хватало взгляда, расстилались пшеничные поля Дакоты, заполнявшие всю долину Красной реки. Смотреть на пшеницу было страшно – и он, страдая, устремлял свой взор на узор на ковре, который отправлял его мысль блуждать по фантастическим лабиринтам, в конце которых всегда сияло неумолимое солнце.

Однажды под вечер, когда его мозг уже уподобился старым часам, в которых кончился завод, экономка привела к нему в кабинет красивого одиннадцатилетнего мальчика с большими глазами, по имени Рудольф Миллер. Мальчик сел, на него упало пятно солнечного света, а священник, сидя за своим ореховым столом, притворился, что очень занят. Так он скрыл свое облегчение от того, что в его заколдованной комнате кто-то появился.

Через некоторое время он обернулся и увидел, что прямо на него устремлен взгляд двух огромных, часто моргающих глаз, светившихся мерцающими кобальтовыми точками. На мгновение их выражение испугало его, а затем он заметил, что гость сам находится в состоянии жалкого страха.

– У тебя губы дрожат, – измученным голосом произнес отец Шварц.

Мальчик прикрыл дрожащий рот рукой.

– У тебя неприятности? – отрывисто спросил отец Шварц. – Убери руку от лица и рассказывай, что случилось.

Мальчик – теперь отец Шварц узнал его: это был сын прихожанина мистера Миллера, начальника багажного бюро на вокзале, – неохотно убрал руку ото рта и подал голос, отчаянно зашептав:

– Отец Шварц, я совершил ужасный грех.

– Грех против заповеди целомудрия?

– Нет, святой отец… Хуже.

Тело отца Шварца резко дернулось.

– Ты кого-нибудь убил?

– Нет… но я боюсь… – Он вдруг громко всхлипнул.

– Ты хочешь исповедаться?

Мальчик испуганно помотал головой. Отец Шварц откашлялся, чтобы голос звучал мягче, и негромко произнес слова утешения. В этот момент он забыл о своем страдании и попытался действовать, как Господь. Он повторил про себя слова молитвы, надеясь, что в ответ Господь укажет ему правильный путь.

– Расскажи мне, что ты совершил, – произнес он уже другим, ласковым голосом.

Мальчик сквозь слезы посмотрел на него, и созданная безумным священником атмосфера духовного обновления его успокоила. Предав себя настолько, насколько было возможно, в руки этого человека, Рудольф Миллер начал рассказывать свою историю:

– В субботу, три дня назад, отец сказал, чтобы я шел к исповеди, потому что я уже месяц не был, а у нас в семье все ходят раз в неделю, а я не ходил. У меня как-то вылетело из головы, я и забыл. Отложил до после ужина, потому что играл с ребятами, а отец спросил, ходил ли я, и я сказал: «Нет», а он схватил меня за шкирку и сказал: «Иди прямо сейчас», я сказал «Ладно» – и пошел в церковь. А он крикнул вслед: «И не возвращайся, пока не сходишь…»

II

«В субботу, три дня назад»

Унылые складки плюшевого занавеса исповедальни снова замерли, оставив на виду лишь подошвы потрепанных стариковских ботинок. За занавесом бессмертная душа оставалась один на один с Господом и преподобным Адольфусом Шварцем, приходским священником. Послышались звуки: старательный шепот, свистящий и тихий, иногда прерываемый громко вопрошавшим голосом священника.

Рудольф Миллер опустил колени на нижнюю перекладину церковной скамьи у исповедальни и стал ждать, нервничая и прислушиваясь к тому, что говорилось внутри, – стараясь не слышать. Тот факт, что священника было хорошо слышно, встревожил его. Он шел следующим, и трое или четверо, стоявшие за ним, могли бессовестно подслушать его признание о нарушении шестой и девятой заповедей.

Рудольф никогда не совершал прелюбодеяния, никогда не желал он и жены ближнего своего, но именно о связанных с этим грехах было труднее всего размышлять. Для сравнения он стал смаковать свои менее позорные падения – на их сероватом фоне черное пятно сексуальных проступков, лежавших у него душе, тускнело.

Он закрывал уши руками, надеясь, что его отказ подслушивать будет замечен и взамен ему будет оказана подобная же милость. Резкое движение покаявшегося грешника в исповедальне заставило его стремительно спрятать лицо в изгибе локтя. Страх принял осязаемую форму: между сердцем и легкими внезапно образовалась пустота. Теперь он должен из всех сил раскаяться в своих грехах – не потому, что он боялся, а потому, что он оскорбил Господа. Он должен убедить Бога в том, что он раскаялся, а для этого надо сначала убедить себя. После напряженной внутренней борьбы он смог робко пожалеть себя и решил, что теперь он готов. Если он не позволит никаким другим мыслям возникнуть в его голове до тех пор, пока он, наконец, не войдет в этот больший гробоподобный ящик, тогда ему удастся сохранить это состояние в неприкосновенности, и он успешно выдержит еще один кризис в своей религиозной жизни.

Тем не менее ненадолго им почти овладело искушение. Он мог уйти домой, не дожидаясь своей очереди, и рассказать матери, что пришел слишком поздно, когда священник уже ушел. Но при этом он, к сожалению, рисковал быть пойманным на лжи. Еще он мог сказать, что исповедался, но это означало, что на следующий день ему будет необходимо избежать причастия, поскольку облатка, принятая нераскаявшейся душой, станет ядом прямо во рту, и тогда он, проклятый, прямо на алтаре обмякнет и свалится замертво.

Снова послышался голос отца Шварца:

– И за твои…

Слова превратились в хриплое бормотание, и Рудольф, волнуясь, поднялся с колен. Он чувствовал, что сегодня у него не хватит сил исповедаться. Он напряженно мялся. Затем из исповедальни послышался легкий стук, скрип и приглушенное шуршание. Створка упала, и плюшевый занавес задрожал. Искушение пришло к нему слишком поздно…

– Благословите меня, святой отец, потому что я грешен… Признаюсь Господу всемогущему и вам, святой отец, что я согрешил… С моей последней исповеди прошел месяц и три дня… Признаюсь, что употреблял имя Господне всуе…

Это был не тяжкий грех. Его богохульства были не более чем бравада – рассказывать о них было почти что хвастаться.

– … в том, что отнесся дурно к старушке.

Тень человека на решетчатой створке окошка исповедальни немного сдвинулась.

– Как именно, дитя мое?

– Это была старая леди Свенсон. – Шепот Рудольфа зазвучал торжественно громко. – Она забрала наш бейсбольный мяч, который попал к ней в окно, и не отдавала его, поэтому мы весь вечер вопили у нее под окном: «Черт тебя возьми!» А в пять вечера ее хватил удар, и пришлось вызывать врача.

– Продолжай, дитя мое.

– Грешен… в том, что не верил, что я – сын своих родителей.

– Что? – с удивлением переспросил вопрошавший.

– В том, что не верил, что я – сын своих родителей!

– Почему?

– Ну, просто гордыня, – беззаботно пояснил грешник.

– Хочешь сказать, что помышлял о том, будто твои родители тебя недостойны?

– Да, святой отец, – уже не так торжествующе.

– Продолжай.

– Что был непослушным сыном и обзывался на мать. Что ябедничал на людей. Что курил…

К этому моменту Рудольф исчерпал все незначительные прегрешения и вплотную подошел к грехам, рассказывать о которых было мучительно. Руки он теперь держал перед лицом, как засовы, сквозь которые он выдавливал стыд из своего сердца.

– Что говорил непристойные слова, имел непристойные мысли и желания, – очень тихо прошептал он.

– Как часто?

– Не знаю.

– Раз в неделю? Дважды в неделю?

– Дважды в неделю.

– Ты поддавался этим искушениям?

– Нет, святой отец.

– Ты был в одиночестве, когда они одолевали тебя?

– Нет, святой отец. Со мной было двое мальчиков и девочка.

– Разве ты не знаешь, сын мой, что должен избегать искушений так же, как и самих грехов? Дурная компания ведет к дурным желаниям, а дурные желания – к дурным поступкам. Где ты был, когда это случилось?

– В сарае на заднем дворе у…

– Я не желаю слышать никаких имен, – быстро перебил его священник.

– Хорошо. Все произошло на сеновале в этом сарае, та девочка и мальчики… они говорили… говорили непристойности, а я остался.

– Ты должен был уйти, и ты должен был сказать девочке, чтобы она ушла.

Он должен был уйти! Если бы он только мог рассказать отцу Шварцу, как сильно бился пульс у него на запястье, какое незнакомое, волнующее чувство возбуждения охватило его, когда говорились все эти еще незнакомые ему вещи; такое пламя белого каления знакомо лишь, быть может, унылым, с тяжелым взглядом девушкам из исправительных домов.

– Ты хочешь мне рассказать о чем-нибудь еще?

– Нет, святой отец.

Рудольф почувствовал громадное облегчение. Он чувствовал, как под крепко сжатыми пальцами заструился пот.

– Ты лгал?

Вопрос застал его врасплох. Как и все те, для кого лгать привычно и естественно, он относился к правде с большим уважением и благоговением. Но нечто неизвестное, помимо его воли, заставило его дать короткий и гордый ответ:

– Нет, святой отец, я никогда не лгу!

Он возгордился, как простолюдин, усевшийся на королевский престол, – но лишь на мгновение. Затем, когда священник начал бормотать традиционные увещевания, до него дошло, что его героическое отрицание того, что он лгал, являлось ужасным грехом – он солгал на исповеди.

Машинально, в ответ на призыв отца Шварца «Покаемся!», он стал вслух бессмысленно повторять:

– Господи, прости раба Твоего, ибо каюсь, что оскорбил я Тебя…

Надо было как-то это уладить – произошла ужасная ошибка, – но как только его губы сомкнулись, произнеся последние слова молитвы, створка оконца с резким стуком опустилась.

Минуту спустя, когда он вышел в сумерки, облегчение от того, что спертый воздух церкви вдруг сменился простором пшеничных полей под открытым небом, помешало ему сразу полностью осознать то, что он совершил. Вместо того чтобы мучиться угрызениями совести, он глубоко вдохнул свежий воздух и принялся повторять про себя слова: «Блэтчфорд Сарнемингтон, Блэтчфорд Сарнемингтон!»

Блэтчфордом Сарнемингтоном был он сам, и эти слова звучали, как песня. Когда он становился Блэтчфордом Сарнемингтоном, из него начинало струиться учтивое благородство. Жизнь Блэтчфорда Сарнемингтона представляла собой череду стремительных и сокрушительных триумфов. Рудольф прищуривался, и это означало, что им овладел Блэтчфорд; он продолжал свой путь, и в воздухе слышался завистливый шепот: «Блэтчфорд Сарнемингтон! Вот идет Блэтчфорд Сарнемингтон!»

Он уже некоторое время представлял себя Блэтчфордом, с напыщенным видом направляясь домой по извилистой тропке, но, когда дорожка кончилась и началась асфальтированная «макадамская» щебенка главной улицы Людвига, опьянение Рудольфа понемногу прошло, голова остыла, и он почувствовал весь ужас своей лжи. Господь, конечно, уже знал о ней, но в голове у Рудольфа был особый уголок, где он мог укрыться от Господа, где он придумывал уловки, с помощью которых он часто оставлял Господа с носом. Тут же спрятавшись в этом уголке, он стал размышлять, как избежать последствий своего вранья.

Любыми средствами надо было избежать завтрашнего причастия. Риск прогневить Господа до крайней степени был слишком велик. С утра надо было «случайно» выпить воды, и тогда, по правилам церкви, причаститься в этот день будет уже нельзя. Уловка была так себе, но ничего хитрее ему в голову не пришло. Свернув за угол у аптеки Ромберга и увидев отчий дом, он осознал весь риск своей затеи и сконцентрировался на том, как лучше всего осуществить задуманное.

III

Отец Рудольфа, служивший начальником багажного бюро на местном вокзале, попал на просторы Миннесоты и Дакоты со второй волной эмигрантов из Германии и Ирландии. Теоретически перед молодым человеком энергичного склада в те дни и в тех местах открывались громадные возможности, но Карл Миллер оказался неспособным создать себе прочную репутацию ни среди начальства, ни среди подчиненных, а ведь это и является ключом к успеху в любых построенных на иерархии структурах. Он обладал деловой хваткой, но при этом был недостаточно расчетлив и не умел принимать как должное основы основ человеческих взаимоотношений, и эта неспособность переполняла его подозрениями, беспокойством и непрестанной тревогой.

С живой яркой жизнью его связывали лишь две нити: его вера в Римскую католическую церковь и мистическое преклонение перед «строителем империи» Джеймсом Дж. Хиллом. Хилл воплощал в себе то качество, которого был лишен Миллер: чувство вещей, ощущение вещей, возможность предугадать дождь по ветру на щеке. Мозг Миллера с опозданием работал над давними решениями других людей; ни разу в жизни он не почувствовал внутреннего равновесия ни в одной вещи, которую держал в руках. Его утомленное, приземистое тело дряхлело в гигантской тени Хилла. Двадцать лет он провел в одиночестве с именами Хилла и Господа на устах.

В субботу в шесть утра Карл Миллер проснулся в безукоризненно чистой тишине. Встав на колени у кровати, он преклонил на подушку свою русую, уже тронутую сединой шевелюру и неровную щеточку усов и несколько минут молился. Затем он стянул с себя ночную рубашку – как и большинство представителей его поколения, он терпеть не мог пижам – и облачил свое тощее, бледное, безволосое тело в шерстяное белье.

Он побрился. Тишина в соседней спальне, где, нервно ерзая, спала его жена. Тишина в отгороженном ширмой углу холла, где стояла кроватка сына, и среди книжек Элджера, коллекции сигарных коробок, поеденных молью вымпелов – «Корнелл», «Хамлайн» и «Привет из Пуэбло, Нью-Мехико», – а также других личных вещей спал мальчишка. Снаружи слышались резкие крики птиц, шум проходящих на выпас стад и, как фон, низкий нарастающий стук колес проходящего в шесть пятнадцать транзитного, шедшего в Монтану и дальше, к зеленому побережью. Когда холодная капля упала с полотенца ему на руку, он резко поднял голову – до него донесся слабый звук с кухни внизу.

Он торопливо вытер бритву, накинул на плечи спущенные подтяжки и прислушался. На кухне кто-то ходил, шаги были легкими, поэтому он был уверен, что это не жена. С приоткрытым ртом он быстро сбежал по лестнице и открыл кухонную дверь.

У раковины, одной рукой держась за все еще капающий кран, а второй рукой держа полный стакан воды, стоял сын. Красивые глаза мальчика, в которых читались испуг и стыд, еще тяжелые ото сна, встретились с глазами отца. Он был бос, рукава и штаны пижамы были подвернуты.

На мгновение оба молча замерли – брови Карла Миллера опустились, а брови сына поднялись, будто пытаясь уравновесить крайности переполнявших их обоих чувств. Затем щеточка родительских усов зловеще опустилась, прикрыв рот; он окинул быстрым взглядом окружающую обстановку, чтобы убедиться, все ли стоит на своих местах.

Кухня была украшена солнечными лучами, бившими по кастрюлям и делавшими гладкие доски пола и столешниц желтыми и чистыми, словно пшеница в поле. Здесь был центр дома, здесь горел очаг; как русские матрешки, стояли друг в друге кастрюли, и весь день на высокой пастельной ноте посвистывал пар. Ничего не было сдвинуто, ничто не тронуто – только кран, с которого в раковину все еще медленно падали блестящие капли воды.

– Что ты делаешь?

– Ужасно захотелось пить, я подумал, что надо сходить вниз и налить…

– Разве ты сегодня не должен причащаться?

На лице сына появилось выражение сильнейшего изумления.

– Совсем позабыл.

– Ты пил воду?

Едва с его губ сорвалось слово, как Рудольф понял, что ответ был неверный, но негодующий взгляд выцветших, блеклых глаз заставил его сказать правду до того, как смогла вмешаться его воля. Еще он понял, что не надо было ему спускаться вниз; стремясь к правдоподобию, он решил оставить у раковины в качестве улики влажный стакан; излишняя правдивость воображения его и подвела.

– Выливай воду! – скомандовал отец.

Рудольф в отчаянии перевернул стакан.

– Да что с тобой такое, а? – раздраженно спросил Миллер.

– Ничего.

– Ты вчера исповедался?

– Да.

– Тогда зачем ты решил пить воду?

– Не знаю, я позабыл…

– А может, тебе кажется, что твоя жажда гораздо важнее твоей веры?

– Я забыл. – Рудольф почувствовал, что сейчас расплачется.

– Это не ответ.

– Ну, так получилось.

– Берегись! – Отец перешел на повышенный инквизиторский тон. – Если уж ты так забывчив, что забываешь о своей вере, придется принимать меры.

Последовавшую паузу заполнил Рудольф:

– Я не забываю!

– Сначала ты начинаешь пренебрегать верой, – воскликнул отец, все больше распаляясь, – затем ты начинаешь лгать и красть, а там уже недалеко до исправительного дома!