Текст книги "Под маской"

– Знаете, уже довольно поздно. Я сама уже шла домой…

– Мое имя миссис Хэмпл! Это вам что, ни о чем не говорит? Если я обещала, то так и сделаю. Я жена Чарльза Хэмпла, мы живем на Бродвее, 14…

Она неожиданно осознала, что Чарльз Хэмпл, живущий на Бродвее, 14, был просто беспомощным инвалидом – это имя больше не могло служить ни рекомендацией, ни угрозой. Придя в отчаяние от неожиданного бессердечия мира, она бросила трубку.

Спустя десять минут после тщетной неистовой возни на кухне, она пошла к няне, которую недолюбливала, и призналась, что не способна приготовить пищу своему мужу. Няня поначалу объявила, что у нее сегодня просто раскалывается голова и вообще ей достаточно хлопот с больным ребенком, однако нехотя уступила и согласилась показать Луэлле, что нужно делать.

Проглотив унижение, Луэлла выполняла указания, а няня, ворча, экспериментировала с незнакомой плитой. С грехом пополам ужин все-таки поставили. Затем пришло время купать Чака, няня ушла, а Луэлла осталась сидеть в одиночестве за кухонным столом и слушать бульканье и запахи кастрюль.

«А ведь женщины занимаются этим каждый день, – думала она. – Тысячи женщин! Готовят, ухаживают за больными – и еще ходят на работу».

Но она не рассматривала этих женщин как себе подобных – если, конечно, не принимать во внимание, что у всех людей есть пара ног и пара рук. Она сказала это так же, как сказала бы: «Дикари Южных морей носят кольца в носу». Сегодня она была вынуждена заниматься собственным домом, но она не получала от этого никакого удовольствия. Для нее эта ситуация была всего лишь забавным исключением.

Неожиданно она услышала приближающиеся медленные шаги, сначала в столовой, а затем и в буфетной. Слегка испугавшись, что это пришел доктор Мун с очередным визитом, она посмотрела – и увидела в дверях буфетной няню. В голове Луэллы пронеслось, что, наверное, и няня тоже скоро заболеет. Она оказалась права – няня едва дошла до двери кухни, пошатнулась и схватилась за ручку двери, как раненая птица цепляется за ветку. Затем она безмолвно осела на пол. Одновременно зазвонил дверной звонок; Луэлла, поднявшись, с облегчением вздохнула, подумав, как кстати пришел детский врач.

– Обычный обморок, – сказал он, уложив голову девушки себе на колени. Ее ресницы дрогнули. – Да, просто упала в обморок, вот и все.

– Не дом, а больница! – воскликнула Луэлла в отчаянии. – Доктор, здесь больны все, кроме меня!

– Она не больна, – чуть погодя, ответил он. – Вот, сердце у нее уже бьется нормально… Она просто потеряла сознание.

Луэлла помогла доктору усадить возвращавшееся к жизни тело на стул, поспешила в детскую и наклонилась над детской кроваткой. Она тихо опустила одну боковину. Кажется, жар кончился – болезненный румянец исчез. Она наклонилась и потрогала щечки.

И вдруг Луэлла стала кричать.

IV

Даже после похорон Луэлла не могла заставить себя поверить, что потеряла ребенка. Она вернулась в квартиру и кругами ходила по детской, зовя его по имени. Затем, пораженная горем, она села и уставилась на белую кроватку с красным цыпленком, нарисованным на боку.

– Что теперь будет со мной? – прошептала она. – Произойдет что-то ужасное, когда я осознаю окончательно и бесповоротно, что никогда больше не увижу Чака!

Она еще ничего не поняла. Как только наступят сумерки, няня, наверное, приведет его с прогулки. Она помнила какое-то чудовищное недоразумение, кто-то сказал ей, что Чак умер, – но если это была правда, тогда почему же в его комнате все как всегда, на столе лежат его зубная щетка и расчесочка, и зачем она тогда вообще здесь сидит?

– Миссис Хэмпл!

Она подняла глаза. В дверях стоял усталый и потрепанный доктор Мун.

– Уходите, – тупо произнесла Луэлла.

– Вы нужны вашему мужу.

– Мне все равно.

Доктор Мун сделал шаг в комнату.

– Кажется, вы меня не понимаете, миссис Хэмпл. Он зовет вас. У вас теперь нет никого, кроме него.

– Я вас ненавижу, – резко сказала она.

– Как вам будет угодно. Я ничего не обещаю, вы же знаете. Я лишь делаю, что могу. Вам станет лучше, когда вы осознаете, что ваш ребенок ушел навсегда и вы больше никогда его не увидите.

Луэлла вскочила.

– Мой ребенок не умер! – воскликнула она. – Вы лжете! Вы всегда лжете! – Ее горящие глаза встретили его взгляд, и она увидела в нем что-то, одновременно и жестокое, и доброе, что внушило ей страх и сделало беспомощной и покорной. Отчаявшись, она устало опустила глаза.

– Ладно, – утомленно произнесла она. – Моего ребенка больше нет. Что мне теперь делать?

– Вашему мужу гораздо лучше. Все, что ему теперь требуется, это покой и доброта. Но вы должны пойти к нему и рассказать, что случилось.

– А вы, наверное, считаете, что помогли ему, – едко заметила Луэлла.

– Возможно. Он почти здоров.

Почти здоров – значит, последнее звено цепи, приковывавшей ее к дому, разбито. Эта часть ее жизни окончилась – можно отрезать прямо здесь, вместе со всем этим горем и подавленностью, и лететь дальше свободно, как ветер.

– Я сейчас к нему зайду, – отстраненно сказала Луэлла. – Пожалуйста, оставьте меня.

Незваная тень доктора Муна растворилась во тьме холла.

– Я могу уйти, – прошептала Луэлла. – Жизнь снова дарит мне свободу взамен всего, что отняла у меня.

Но нельзя медлить ни минуты, а то Жизнь схватит ее опять и снова заставит страдать. Она вызвала консьержа и приказала принести в квартиру чемодан из общей кладовой. Затем стала вытаскивать вещи из комода и шкафа, пытаясь по возможности отобрать примерно то, с чем началась ее замужняя жизнь. Ей даже попалось два старых платья из приданого – уже вышедшие из моды и ставшие ей узковаты в талии – она все равно бросила их в общую кучу. Новая жизнь. Чарльз снова был здоров; а ее ребенок, которого она боготворила, который слегка ее утомлял, был мертв.

Сложив чемодан, она автоматически направилась на кухню распорядиться по поводу ужина. Она сказала кухарке, что надо приготовить Чарльзу, и сказала, что сама будет ужинать не дома. Ее внимание на мгновение привлекла маленькая кастрюлька, в которой готовили Чаку, – но посмотрела она на нее совершенно равнодушно. Заглянула в ледник; он был вычищен и заполнен свежим льдом. Затем она пошла в комнату Чарльза. Он сидел в кровати, а сиделка читала ему вслух. Его волосы практически полностью поседели и отливали серебром, а темные глаза на исхудавшем юном лице казались огромными.

– Ребенок болен? – спросил он своим обычным голосом.

Она кивнула.

Он замялся, прикрыл на мгновение глаза. Затем задал вопрос:

– Ребенок умер?

– Да.

Он надолго замолчал. Сиделка подошла ближе и положила ладонь ему на лоб. Две большие, неуклюжие слезы показались у него на глазах.

– Я почувствовал, что ребенок умер.

Долгое молчание первой нарушила сиделка:

– Доктор разрешил отвезти мистера Чарльза сегодня на прогулку, но только днем. Ему нужна перемена обстановки.

– Хорошо.

– Я подумала… – сиделка не сразу решилась продолжить, – так вот, я подумала, что прогуляться вам бы обоим неплохо, миссис Хэмпл, – может, выйдете вместо меня?

Луэлла тут же отрицательно покачала головой.

– О, нет, – ответила она, – сегодня мне не очень хорошо.

Сиделка как-то странно на нее посмотрела. Неожиданно почувствовав жалость к Чарльзу, Луэлла медленно наклонилась и поцеловала его в щеку. Затем, не говоря ни слова, она пошла в свою комнату, надела шляпу, пальто и с чемоданом в руках пошла к входной двери.

Она сразу же увидела тень в холле. Только бы миновать эту тень – и она свободна! Если бы только она могла обогнуть ее справа или слева, или приказать ей убраться с дороги! Но тень упрямо не желала двигаться, и, издав слабый крик, Луэлла села на стул в холле.

– Я думала, что вы ушли, – взмолилась она. – Я же просила вас уйти.

– Скоро уйду, – ответил доктор Мун, – но я не хочу, чтобы вы совершили древнюю как мир ошибку.

– Я не совершаю никакой ошибки – все ошибки я оставляю позади.

– Вы пытаетесь оставить позади саму себя, но это невозможно. Чем дальше вы от себя убегаете, тем ближе приближаетесь к самой себе.

– Но мне нужно бежать, – отчаянно возразила она. – Бежать из этого дома смерти и неудач!

– У вас еще не было неудач. Они только начинаются.

Она встала.

– Дайте пройти.

– Нет.

Она опять сдалась, как и всегда, когда разговаривала с ним. Закрыла лицо руками и расплакалась.

– Возвращайтесь в комнату и скажите сиделке, что идете на прогулку с мужем, – предложил он.

– Я не могу.

– Можете.

Луэлла вновь взглянула на него и поняла, что повинуется. Решив, что ее воля теперь окончательно сломлена, она бросила чемодан и пошла обратно через холл.

V

Природу странного влияния, которое оказывал на нее доктор Мун, Луэлла понять не могла. Но шли дни, и она обнаруживала, что делает многие вещи, которые раньше вызывали у нее отвращение. Она оставалась дома с Чарльзом; когда он совсем поправился, она иногда выходила с ним поужинать, или в театр, но только если этого хотел он сам. Она стала ежедневно появляться на кухне и нехотя присматривать за хозяйством, поначалу из страха, что все опять пойдет прахом, а затем уже по привычке. И она чувствовала, что все это было каким-то образом связано с доктором Муном – что-то такое, что он все время рассказывал ей о жизни, или почти рассказывал, и в то же время скрывал, словно боялся, что она об этом узнает.

Когда жизнь снова вошла в обычную колею, она обнаружила, что Чарльз стал меньше нервничать. Его привычка тереть лицо исчезла, и, хотя ей казалось, что в мире поубавилось веселья и счастья, теперь иногда ей удавалось испытать настоящее умиротворение, о котором она раньше даже не подозревала.

И вот однажды вечером доктор Мун неожиданно сказал, что уезжает.

– Хотите сказать, навсегда? – спросила она, запаниковав.

– Навсегда.

Лишь мгновение она не была уверена, что сожалеет об этом.

– Я больше вам не нужен, – тихо произнес он. – Вы вряд ли это поймете, но вы повзрослели.

Он подошел поближе и, сев на диван рядом с ней, взял ее за руку. Луэлла сидела молча, напряженно прислушиваясь.

– Мы всегда договариваемся с детьми, что они сидят в зале и не мешают разыгрывать пьесу, – сказал он, – но если они так и остаются в зале после того, как выросли, кому-то приходится работать вдвойне – еще и за них – чтобы они получили удовольствие от света и блеска нашего мира.

– Но я хочу света и блеска, – возразила она. – Это все, что может предложить жизнь. Нет ничего плохого в том, чтобы хотеть, чтобы все вокруг было живым и теплым.

– А все и будет живым и теплым.

– Как?

– Когда тепло будет исходить от вас.

Луэлла изумленно взглянула на него.

– Сейчас ваша очередь встать в центре и начать давать другим то, что так долго давали вам. Теперь вы должны давать защиту тем, кто моложе, хранить мир в душе мужа, а также давать и ничего не просить взамен у тех, кто старше. Вы должны стать опорой людям, которые работают для вас. Вам придется скорее прятать в себе проблемы, нежели ими делиться, придется запастись терпением выше среднего, и совершать поступки самостоятельно, а не в паре с кем-то. Весь свет и блеск мира в ваших руках.

Он неожиданно умолк.

– Встаньте, – сказал он, – подойдите к зеркалу и скажите мне, что вы там увидите.

Луэлла послушно встала и подошла к висевшему на стене сувениру – привезенному из Венеции в медовый месяц зеркалу.

– Здесь у меня появилась складка, – сказала она, подняв руку и указав на переносицу, – а еще в тени сбоку – наверное, это морщинки.

– Вы огорчены?

Она быстро обернулась.

– Нет, – сказала она.

– Вы поняли, что Чака больше нет? Что вы его больше никогда не увидите?

– Да. – Она медленно провела руками перед глазами. – Но все это было так бесконечно давно…

– Бесконечно давно… – повторил он; затем: – Вы все еще боитесь меня?

– Уже не боюсь, – ответила она и честно добавила: – Раз уж вы уезжаете.

Он пошел к двери. Сегодня он выглядел особенно усталым – казалось, что он едва может двигаться.

– За ваш дом и семью теперь отвечаете вы, – раздался усталый шепот. – И если здесь будет свет и блеск, то это будет ваш свет и блеск; если здесь будет радость, то лишь потому, что так захотите вы. Удовольствия могут появляться в вашей жизни, но вы больше никогда не должны их специально искать. Теперь ваш черед поддерживать огонь в очаге.

– Останьтесь еще ненадолго? – предложила Луэлла.

– Время вышло, – его голос стал таким тихим, что она едва различала слова. – Но запомните, что бы ни случилось – я всегда смогу вам помочь, если только здесь можно помочь. Я ничего не обещаю.

Он открыл дверь. Теперь она должна была узнать то, что хотела узнать больше всего на свете, пока еще не поздно.

– Что вы со мной сделали? – воскликнула она. – Почему я не печалюсь о Чаке – и вообще ни о чем не жалею? Скажите же мне, я ведь уже почти вижу, но не могу разглядеть… Пока вы не ушли – скажите мне, кто вы такой?

– Кто я такой?!

Его поношенный костюм замер в дверях. Его круглое, бледное лицо вдруг разделилось на два, на дюжину, на двадцать лиц – все разные, но в то же время похожие, печальные, счастливые, трагические, равнодушные, покорные – пока шесть десятков докторов Мунов не выстроились в ряд, как цепочка отражений, как месяцы жизни, уходящие в прошлое.

– Кто я такой? – повторил он. – Я – пять лет!

Дверь закрылась.

* * *

В шесть вечера Чарльз Хэмпл пришел домой, и, как обычно, Луэлла встретила его в холле. Если не считать мертвенно-бледных волос, внешне за два года болезни он не изменился. Сама же Луэлла изменилась более заметно – ее фигура стала плотнее, а глаза окружили морщинки, которые так и остались с того самого вечера в 1921 году, когда умер Чак. Но в свои двадцать восемь она была все еще красива, и на ее лице читалась сердечность повидавшего жизнь человека, как будто несчастье лишь едва коснулось его, а затем поспешило прочь.

– Сегодня к нам заедут Ида с мужем, – сказала она. – У меня есть билеты в театр, но если ты устал, можно не ходить.

– Давай сходим.

Она посмотрела на него.

– Ты ведь не хочешь!

– Я хочу!

– Ладно, посмотрим, как ты себя будешь чувствовать после ужина.

Он обнял ее. Они вместе вошли в детскую, где их поджидало двое детей, чтобы пожелать им спокойной ночи.

На танцах

I

Всю жизнь я испытывала какой-то странный ужас перед маленькими городками – нет-нет, не пригородами, это совсем другое дело! – а перед затерянными в глуши Нью-Гэмпшира, Джорджии, Канзаса и севера штата Нью-Йорк городками… Я родилась в Нью-Йорке, и даже в детстве меня никогда не пугали улицы и незнакомцы, но всегда – стоило только попасть в те места, о которых я говорю, – у меня возникало такое гнетущее чувство, что здесь течет какая-то огромная подспудная жизнь, хранящая прямо под своей поверхностью множество тайн, смыслов и страхов, о которых я не знаю ничего. В больших городах все хорошее или плохое со временем проявляется – я имею в виду, проступает на поверхности человеческого сердца. Жизнь идет, все проходит и исчезает в небытии. А в маленьких городках – в тех, где живет от пяти до двадцати пяти тысяч человек, – застарелая вражда, закончившиеся, но незабытые романы, призрачные скандалы и трагедии никак не могут умереть и, по всей видимости, живут вечно, вплетаясь в волны внешней обыденной жизни.

Нигде это ощущение не охватывало меня так сильно, как на Юге. Стоило мне только оказаться за пределами Атланты, Бирмингема и Нового Орлеана, как сразу появлялось такое чувство, что люди меня не понимают, а я не понимаю их. Молодежь тут выражается на языке, в котором любезность легко соседствует с жестокостью, фанатичная мораль – с пьяным безрассудством, и все это мне чуждо. Марк Твен описывал в «Гекльберри Финне» подобные местечки, гнездящиеся вдоль берегов Миссисипи, с их буйными ссорами и не менее буйными примирениями – и кое-где с тех пор ничего, по сути, не изменилось, несмотря на новые фасоны и всякие там автомобили и радиоприемники… Цивилизация сюда так и не пришла.

Я говорю о Юге, потому что именно в таком южном городке однажды прямо у меня на глазах гладкая на вид поверхность треснула и из расщелины высунуло свою голову нечто дикое, жуткое и опасное. А затем все вновь сомкнулось, и когда позже мне доводилось тут бывать, меня всегда удивляло, что я вновь, как и прежде, очарована цветущими магнолиями, поющими на улицах чернокожими и чувственными жаркими ночами. Меня снова очаровывают и щедрое местное гостеприимство, и томная беспечная жизнь на природе, и хорошие манеры, которые тут практически у всех. Но слишком уж часто я просыпаюсь от яркого ночного кошмара, который напоминает мне о том, что я пережила в этом городке пять лет тому назад.

В Дэвисе – это не настоящее название – проживало около двадцати тысяч жителей, треть из них – чернокожие. В городе находилась хлопкопрядильная фабрика, и ее рабочие – несколько тысяч тощих и невежественных белых бедняков – проживали все вместе в пользующемся дурной славой районе, который прозвали «Ватной дырой». За семидесятипятилетнюю историю население Дэвиса часто менялось. Когда-то город даже рассматривался как кандидат на столицу штата, так что старинные семьи и их потомки сформировали круг гордой местной аристократии, пусть отдельные его представители со временем и скатились в самую настоящую нищету.

В ту зиму почти до самого апреля меня, как обычно, кружило по Нью-Йорку, и о приглашениях я уже не желала и слышать. Я устала, мне хотелось съездить в Европу отдохнуть; но непродолжительная депрессия 1921 года[1]1
  Малоизвестная и краткая экономическая депрессия (рецессия) по окончании Первой мировой войны, сменившаяся 9-летним экономическим процветанием с августа 1921 по сентябрь 1929 года. – Здесь и далее прим. пер.


[Закрыть] нанесла удар по папиному бизнесу, поэтому было сказано, что вместо Европы меня ждет поездка на Юг, в гости к тете Мусидоре Хейл.

Мне представлялось, что я еду в деревню, но в день моего прибытия «Курьер Дэвиса» опубликовал на своей светской полосе мое смешное детское фото, и я обнаружила, что впереди у меня – еще один сезон. В уменьшенном масштабе, конечно: субботними вечерами в загородном клубе, где была даже лужайка для гольфа на девять лунок[2]2
  Небольшое поле, на стандартном поле для гольфа 18 лунок.


[Закрыть], проводились танцы, устраивались обеды и вечеринки «без церемоний», имелось несколько симпатичных и галантных парней. Я не скучала, и когда спустя три недели мне захотелось домой, то вовсе не оттого, что мне здесь стало неинтересно. Напротив – домой мне захотелось потому, что я позволила себе чересчур сильно увлечься одним симпатичным молодым человеком по имени Чарли Кинкейд, даже не подозревая, что он помолвлен с другой.

Нас сразу же потянуло друг к другу, потому что он был практически единственным парнем из местных, кто учился в университете на Севере, а я была еще так молода, что считала, будто вся Америка крутится вокруг Гарварда, Принстона и Йеля. Я ему тоже понравилась, это было очевидно; но когда я узнала, что шесть месяцев назад было объявлено о его помолвке с одной девушкой, по имени Мэри Бэннерман, мне не оставалось ничего, кроме как уехать. Городок был слишком мал, чтобы двое могли избегать встреч, но хотя до сих пор ни о каких слухах не шло и речи, я была уверена, что чувства, начинавшие зарождаться, при дальнейших встречах обязательно облекутся в слова. А я не настолько малодушна, чтобы уводить жениха у другой!

Мэри Бэннерман была почти красавицей. Возможно, она и была бы красавицей, если бы у нее имелась хоть какая-то приличная одежда и не имелось бы привычки подчеркивать скулы яркими пятнами розовых румян, запудривая до похоронно-бледного оттенка нос и подбородок. Волосы у нее были черные и блестящие, лицо приятное, один глаз из-за болезни всегда был полуприкрыт, что придавало лицу забавное лукавое выражение.

Я уезжала в понедельник, а в субботу вечером вся наша компания перед танцами, как обычно, ужинала в загородном клубе. Там был Джо Кейбл, сын губернатора в отставке – красивый, любитель покутить, но при этом все-таки очаровательный молодой человек; Кэтрин Джонс, симпатичная девушка с проницательным взглядом, изящной фигурой и с таким слоем румян, что под ним ей могло оказаться и всего восемнадцать, и целых двадцать пять; была Мэри Бэннерман, Чарли Кинкейд, я и еще двое-трое.

На таких вечеринках мне нравилось прислушиваться к добродушному журчанию причудливых местных историй. Например, в тот день одну из девушек вместе со всей родней выселили из дома за просрочку арендной платы. Она рассказывала об этом без всякой неловкости, как о чем-то неприятном, но забавном. И мне нравился общий добродушно-насмешливый тон беседы, подразумевавший, что каждая присутствовавшая здесь девушка бесконечно прекрасна и очаровательна, а каждый мужчина тайно и безнадежно влюблен в каждую из девушек, причем с самого рождения.

«…мы чуть не умерли от смеха…», «…сказал, что готов был его пристрелить, если он только приблизится…». Девушки «взывали к небесам», юноши «готовы были поклясться» по самому ничтожному поводу. «Как так вышло, что ты едва не забыл за мной заехать…», и бесконечные «милый мой», «сладкий мой», «радость моя», «душа моя» – пока все эти слова не превращались в одну сплошную густую волну, перекатывавшуюся, казалось, прямо от сердца к сердцу.

На улице стояла жаркая майская ночь – безмолвная, мягкая, словно крадущаяся, густо усеянная звездами… Она уверенно и нежно вплывала снаружи в большой зал, где мы сейчас сидели, а позже будем танцевать; тишину нарушал лишь доносившийся время от времени хруст гравия под колесами подъезжавших по дороге машин. В тот момент мне как никогда и нигде была ненавистна мысль о том, что я должна покинуть Дэвис – мне казалось, что я хотела бы прожить в этом городке всю свою жизнь, вечно плывя по течению и танцуя напролет все эти долгие, жаркие, романтические ночи.

Но ужас уже витал над этой маленькой компанией; он напряженно поджидал своего часа где-то между нами, как незваный гость, и считал часы, оставшиеся до момента, когда сможет показать всем свой проклятый обескровленный лик. Среди болтовни и смеха что-то такое подспудно назревало, нечто потаенное и мрачное, что-то неизвестное…

Вскоре прибыл оркестр чернокожих, за которым в зал пробилась первая струйка пришедших потанцевать. Прежде чем подняться на второй этаж, в раздевалку тяжелой походкой вошел и остановился на мгновение у нашего стола огромный краснолицый человек в грязных, до колен сапогах и с револьвером на поясе. Это был шериф Билл Аберкромби, сын конгрессмена Аберкромби. Кто-то из ребят полушепотом его о чем-то спросил, и он ответил, стараясь говорить потише:

– Да… Точно на болоте… Его видел один фермер, у лавки на перекрестке… Хочу сам его пристрелить!

Я спросила у сидевшего рядом парня, о чем речь.

– Негритянские проделки, – ответил он. – В Киско, за пару миль отсюда. Спрятался на болоте, но они его завтра выследят.

– И что с ним будет?

– Скорее всего, повесят.

Мысль о жалком чернокожем, уныло сжавшемся на земле среди безлюдной трясины в ожидании рассвета и смерти, расстроила меня на мгновение. Затем подавленное настроение улетучилось и забылось.

После ужина мы с Чарли Кинкейдом вышли на веранду – он только что узнал, что я уезжаю. Я держалась как можно ближе ко всем остальным, отвечая лишь на его слова, но не взгляды – что-то внутри меня было категорически против того, чтобы так просто с ним расстаться. У меня возникло сильное искушение оставить между нами напоследок некую искру. Я хотела, чтобы он поцеловал меня, а сердце обещало, что, если он поцелует меня лишь раз, то оно хладнокровно смирится с мыслью о том, что я больше никогда его не увижу – но разум понимал, что это неправда.

Остальные девушки стали неторопливо уходить внутрь, поднимаясь наверх, в гардеробную, чтобы привести себя в порядок, и я – Чарли был все еще рядом – тоже пошла. В тот миг мне хотелось разрыдаться – возможно, у меня в глазах уже стояли слезы, или я так торопилась, чтобы их никто не заметил, но по ошибке я влетела в маленький салон для игры в карты, и из-за этой ошибки машина трагедии данной ночи пришла в действие. В салоне, не далее пяти футов от нас с Чарли, стояла Мэри Бэннерман, его невеста, а рядом с ней – Джо Кейбл. Поглощенные друг другом, они обнялись в страстном поцелуе, забыв обо всем на свете.

Я быстро прикрыла дверь и, даже не взглянув на Чарли, открыла нужную мне дверь и убежала наверх.

II

Через несколько минут в битком набитую гардеробную вошла Мэри Бэннерман. Увидела меня, улыбнулась и подошла, словно бы в насмешливом отчаянии – но дыхание у нее при этом участилось, а улыбка на губах слегка подрагивала.

– Милая моя, ты ведь никому ни слова, верно? – шепнула она.

– Конечно, нет!

Я подумала о том, какая разница, раз уж Чарли Кинкейд сам все видел?

– А кто еще нас заметил?

– Только Чарли Кинкейд и я.

– Ох. – Она была слегка озадачена, а затем добавила: – И даже не подождал, чтобы что-нибудь мне сказать, милая моя! Когда мы вышли, он как раз отправился на улицу… Я думаю, он выждет и потом попробует проучить Джо.

– А как насчет того, что он попробует проучить тебя? – не смогла сдержаться я.

– Ну конечно, он так и сделает. – Она рассмеялась, скривив губы. – Но, милая моя, я с ним умею обращаться. Боюсь его лишь в первый миг, когда он теряет голову, он ведь ужасно раздражительный. – И она присвистнула, словно вспомнив что-то из прошлого. – Это я уже знаю, такое уже бывало.

Мне захотелось дать ей пощечину. Отвернувшись, я отошла от нее – под предлогом, что нужно взять булавку у Кэти, горничной-негритянки. Внимания последней требовала и Кэтрин Джонс, чей короткий полосатый наряд из плотной материи нуждался в починке.

– Что это? – спросила я.

– Платье, – кратко ответила она, удерживая во рту кучу булавок.

Вытащив их изо рта, она добавила:

– Разошлось по швам – слишком часто его ношу.

– Будешь сегодня здесь танцевать?

– Да, попробую.

Мне кто-то говорил, что она хотела стать танцовщицей и брала уроки в Нью-Йорке.

– Давай я тебе чем-нибудь помогу?

– Нет, благодарю. Хотя… Ты шить умеешь? Кэти по субботам такая возбужденная, что ни на что не годится, только булавки и может приносить. Я у тебя буду в вечном долгу, милая моя!

У меня были причины для нежелания спускаться вниз прямо сейчас, и я села и полчаса корпела над ее платьем. Я думала о том, уехал ли Чарли домой, увижу ли я его когда-нибудь снова – я даже осмелилась допустить мысль о том, что виденная им сцена с точки зрения этики могла бы сделать его свободным. Когда я, наконец, спустилась вниз, его нигде не было.

Зал наполнился людьми; столики унесли, все танцевали. В то время – только-только после войны – у всех парней с Юга была манера передвигать пятки вразвалочку, словно балансируя во время танца на мяче; я потратила много часов, приноравливаясь к этому модному достижению. Было много одиноких кавалеров, почти все веселые от кукурузной водки; не менее двух раз за один танец мне приходилось отказываться от угощения. Даже в смеси с фруктовой водой, как это обычно пьют – и не говоря уже о том, чтобы сделать глоток прямо из горлышка нагретой бутылки, – предложение это довольно страшное. Лишь некоторые из девушек вроде Кэтрин Джонс иногда угощались из чьей-нибудь фляжки в темном углу веранды.

Кэтрин Джонс мне нравилась – казалось, у нее гораздо больше энергии, чем у всех остальных девушек, хотя тетя Мусидора довольно презрительно фыркала всякий раз, когда Кэтрин заезжала за мной в своем автомобиле по дороге в кино, приговаривая, что «нижнюю ступеньку нынче стали звать верхней, не иначе». Кэтрин была из «новой и простой» семьи, но мне казалось, что именно ее типичность и являлась достоинством. Практически каждая девушка в Дэвисе рано или поздно сообщала мне по секрету, что стремится «вырваться отсюда в Нью-Йорк», но лишь Кэтрин Джонс предприняла какой-то реальный шаг в этом направлении и стала учиться танцам.

Ее часто просили потанцевать на субботних вечерах: что-нибудь классическое или, может, как танцуют в деревянных башмаках, или что-то с элементами акробатики; в один запомнившийся всем вечер она рассердила старших, продемонстрировав модный шимми (в то время это считалось столь же неприличным, как джаз), – и беспрецедентным, хотя и слегка эпатажным, оправданием для нее стало общее мнение, будто она «была так пьяна, что даже не понимала, что вытворяет, ничего тут не попишешь». Она казалась мне весьма любопытной личностью, и я с интересом ждала, что она выдаст сегодня.

В полночь музыка всегда прекращалась, поскольку танцы в воскресное утро были под запретом. Поэтому в половине двенадцатого грандиозная фанфара барабанов и корнетов созвала в зал танцоров, парочки с веранды, а также тех, кто сидел в автомобилях на улице, и отстающих из бара. Были внесены стулья, их с грохотом составили кучей на невысокую сцену. С нее сошел оркестр, музыканты уселись внизу. Затем, когда притушили задний свет, они начали играть мелодию под аккомпанемент незнакомого барабанного ритма, который я никогда не слышала, и одновременно на сцене появилась Кэтрин Джонс. На ней оказалось короткое деревенское платьице, над которым я недавно трудилась, и широкополая дамская шляпа, из-под которой выглядывало желтое от пудры лицо с вытаращенными глазами и безучастной усмешкой, свойственной чернокожим. Она принялась танцевать.

Я раньше не видела ничего подобного, и прошло пять лет, прежде чем я снова увидела что-то аналогичное. Это был чарльстон – да, это был самый настоящий чарльстон! Я помню двойные удары барабанов, словно выкрикивающие «Хей-хей!», знакомое покачивание рук и непривычные движения словно вывернутых внутрь коленей. Бог его знает, где она его подцепила?

Публика, знакомая с подобными ритмами, с интересом подалась вперед – даже для них это было нечто новое, но в моей памяти тот момент отпечатался столь неизгладимо, словно это было вчера. Покачивающаяся и притоптывающая фигурка на сцене, воодушевленный оркестр, ухмыляющиеся официанты в ведущем к бару коридоре, а вокруг, за множеством окон – мягкая и томная южная ночь, просачивающаяся внутрь с окружающих болот, хлопковых полей, буйной листвы и темных, теплых ручьев. В какой момент меня стало охватывать чувство напряженного беспокойства, я не знаю. Танец длился едва ли больше десяти минут; возможно, тревогу в меня вселили уже первые удары варварской музыки – но задолго до того, как закончился номер, я неподвижно замерла на стуле, а мой взгляд метался по залу туда-сюда, гуляя по рядам смутно очерченных лиц, словно ища защиты, которой здесь не было.

Я отнюдь не слабонервная, в панику обычно не впадаю, но на мгновение я испугалась, что если музыка и танец сейчас не закончатся, то со мной случится истерика. Вокруг что-то происходило. Я это так ясно чувствовала, как будто могла заглянуть во все эти неведомые души. Что-то происходило, и нечто нависло особенно близко, едва не касаясь или уже касаясь нас… Я чуть не вскрикнула, когда до моей спины случайно дотронулась чья-то рука.