Текст книги "Идентичность"

1. Политика достоинства

Примерно в середине второго десятилетия XXI в. мировая политика изменилась коренным образом.

С начала 1970-х до середины 2000-х гг. в результате процессов, названных Сэмюэлом Хантингтоном третьей волной демократизации, число стран, которые можно отнести к электоральным демократиям, увеличилось с приблизительно 35 до более 110. В этот период либеральная демократия стала для большей части мира стандартной формой правления – если не на практике, то по крайней мере в потенции{8}8
  Samuel P. Huntington, The Third Wave: Democratization in the Late Twentieth Century (Oklahoma City: University of Oklahoma Press, 1991)*.
  Хантингтон С. Третья волна. Демократизация в конце XX века. – М: РОССПЭН, 2003.


[Закрыть].

Параллельно с кардинальным изменением политических институтов росла экономическая взаимозависимость между странами – то, что мы называем глобализацией. Основу ее составили такие либеральные экономические структуры, как Генеральное соглашение по тарифам и торговле и пришедшая ему на смену Всемирная торговая организация. Их дополнили региональные торговые институции, такие как Европейский союз и Североамериканское соглашение о свободной торговле. В тот период темпы роста международной торговли и инвестиций опережали темпы роста мирового ВВП и считались основной движущей силой процветания. С 1970 по 2008 г. мировое производство товаров и услуг увеличилось в четыре раза, рост шел практически во всех регионах мира, а число людей, живущих в условиях крайней нищеты в развивающихся странах, сократилось с 42 % от общей численности населения в 1993 г. до 17 % в 2011 г. Доля детей, не доживавших до пяти лет, упала с 22 % в 1960 г. до менее 5 % к 2016 г.{9}9
  Steven Radelet, The Great Surge: The Ascent of the Developing World (New York: Simon and Schuster, 2015), 4.


[Закрыть]

Однако либеральный мировой порядок не стал благом для всех. Во многих странах мира, и особенно в государствах с развитой демократией, резко увеличилось неравенство; преимущества, которые обеспечивал экономический рост, главным образом доставались элите, принадлежность к которой определял прежде всего уровень образования{10}10
  Исчерпывающее описание роста глобального неравенства см. в: Branko Milanovic, Global Inequality: A New Approach for the Age of Globalization (Cambridge, MA: Belknap Press, 2016)*.
  * Миланович Б. Глобальное неравенство. Новый подход для эпохи глобализации. – М.: Изд-во Института Гайдара, 2017.


[Закрыть]. Увеличение объема товаров и денег, а также массовые переезды, связанные с экономическим ростом, вызвали деструктивные социальные изменения. Деревенские жители развивающихся стран, прежде не имевшие доступа к электричеству, вдруг оказались в крупных городах, перед экранами телевизоров или в интернете, подключаясь к Всемирной сети через вездесущие мобильные телефоны. Рынки труда адаптировались к новым условиям – десятки миллионов людей пересекали границы в поисках лучшей доли для себя и своих семей или просто из-за невыносимых условий жизни в собственной стране. Огромный средний класс, сформировавшийся в Китае, Индии и других странах, вытеснял с привычных рабочих мест представителей среднего класса развитых государств. Производства неуклонно перемещались из Европы и Соединенных Штатов в Восточную Азию и другие регионы с низкой стоимостью рабочей силы. Женщины выдавливали мужчин из экономики, где сфера услуг уверенно доминировала над остальными отраслями, а низкоквалифицированных работников заменяли «умные» машины.

Начиная с середины 2000-х гг. движение ко все более открытому и либеральному миропорядку замедлилось, а затем обратилось вспять. Эта смена курса совпала с двумя финансовыми кризисами, первый из которых начался на американском рынке субстандартных[8]8
  Субстандартный ипотечный кредит может быть выдан заемщику с ненадежной или короткой кредитной историей. – Прим. науч. ред.


[Закрыть] ипотечных кредитов в 2008 г. и привел к Великой рецессии, а второй – угрожавший евро и всему Европейскому союзу – был спровоцирован банкротством Греции. В обоих случаях политика элит привела к резким спадам, высокому уровню безработицы и снижению доходов миллионов обычных людей во всем мире. Поскольку Соединенные Штаты и ЕС были лидерами и образцами для либерального мира, эти кризисы нанесли ущерб репутации либеральной демократии в целом.

Исследователь демократии Ларри Даймонд назвал посткризисные годы, когда практически во всех регионах мира общее число демократий уменьшилось по сравнению с пиковыми значениями, периодом демократической рецессии{11}11
  Diamond, “Facing Up to the Democratic Recession,” 141–155.


[Закрыть]. Ряд авторитарных стран – прежде всего, Китай и Россия – стали гораздо более уверенными и напористыми. Китай начал пропагандировать «китайскую модель» – откровенно недемократический путь к развитию и благосостоянию. Россия же открыто противопоставила себя «либеральному декадансу» Европейского союза и Соединенных Штатов. Некоторые государства – Венгрия, Турция, Таиланд и Польша, казавшиеся успешными либеральными демократиями в 1990-х гг., откатились назад, к более авторитарному правлению. «Арабская весна» 2011 г., разрушив диктатуры на Ближнем Востоке, вдребезги разбила надежды на торжество демократии в этом регионе, когда Ливия, Йемен, Ирак и Сирия погрязли в гражданских войнах. Американское вторжение в Афганистан и Ирак не остановило волну терроризма, воплотившуюся в терактах 11 сентября. Скорее, она мутировала в «Исламское государство»[9]9
  Организация, запрещенная в России. – Прим. ред.


[Закрыть], ставшее путеводной звездой для непримиримых антилиберальных воинствующих исламистов во всем мире. Живучесть ИГИЛ – столь же примечательная примета времени, как и готовность многих молодых мусульман оставить сравнительно безопасную жизнь в других регионах Ближнего Востока и Европы ради того, чтобы отправиться в Сирию и сражаться в рядах исламских фундаменталистов.

Еще более удивительными и, возможно, более значимыми были два неожиданных исхода общенациональных голосований в 2016 г. – референдума в Великобритании о выходе из Европейского союза и избрание Дональда Трампа президентом Соединенных Штатов. В обоих случаях сказалась тревога избирателей, вызванная экономическими проблемами, затронувшими в основном рабочий класс, столкнувшийся с потерей рабочих мест и последствиями деиндустриализации. Не менее важными оказались антииммигрантские настроения, подпитываемые непрекращающимся притоком иммигрантов: сложилось устойчивое представление о том, что иммигранты лишают местное население работы и разрушают устои национальной культуры. Антииммигрантские партии и партии евроскептиков набирают силу во многих развитых странах: в первых рядах – «Национальный фронт» во Франции, «Партия свободы» в Нидерландах, «Альтернатива для Германии» и «Австрийская партия свободы». Вся Европа охвачена страхом перед исламистским терроризмом и сварами по поводу запретов на выражение мусульманской идентичности – ношения паранджи, никаба или буркини.

Основой политики ХХ в. было противостояние левых и правых, разворачивавшееся вокруг экономических вопросов: левые выступали за большее равенство, а правые требовали большей свободы. Прогрессистские политические силы отстаивали интересы трудящихся, защищали профсоюзы, формируя социал-демократические партии, требовавшие более качественной социальной защиты и более справедливого – с их точки зрения – распределения экономических благ. Правые, наоборот, выступали за снижение участия правительства в экономике и за права частного сектора. Во втором десятилетии XXI в. на место этого противостояния, как представляется, выходит конфликт, связанный с определением идентичности. Левых гораздо меньше занимают вопросы общего экономического неравенства – теперь они скорее заняты защитой прав широкого круга групп, считающихся маргинализованными: чернокожих, иммигрантов, женщин, латиноамериканцев, ЛГБТ-сообщества, беженцев и т. п. А правые между тем переосмысливают себя как патриотов, которые стремятся защитить традиционную национальную идентичность, зачастую прямо связанную с расовой, этнической или религиозной принадлежностью.

Традиционно, по крайней мере начиная с Маркса, политическая мысль определяла политическую борьбу как воплощение экономических противоречий – по сути, как конфликт за кусок пирога. Этот конфликт и вправду стал частью истории 2010-х гг., когда глобализация обделила множество людей плодами общемирового экономического роста. С 2000 по 2016 г. реальные доходы выросли лишь у половины американцев; часть совокупного национального производства, приходившаяся на долю 1 % населения США, выросла с 9 % от ВВП в 1974 г. до 24 % в 2008 г.{12}12
  Ali Alichi, Kory Kantenga, and Juan Sol., “Income Polarization in the United States,” IMF Working Paper WP/16/121 (Washington, DC, 2017); Thomas Piketty and Emmanuel Saez, “Income Inequality in the United States, 1913–1998,” Quarterly Journal of Economics 118 (1) (2003): 1–39.


[Закрыть]

Но какими бы важными ни были материальные интересы, люди руководствуются и другими мотивами. И эти мотивы лучше объясняют нынешний хаос. То, с чем мы столкнулись сегодня, можно назвать политикой ресентимента. Известно множество примеров, когда тот или иной политический лидер мобилизовал последователей, эксплуатируя их групповые обиды, чувство унижения или подозрение, что ими пренебрегают или что их недооценивают. Комплекс этих ощущений, называемый ресентиментом[10]10
  Понятие ресентимента ввел в оборот Фридрих Ницше. Первым из российских философов к нему обратился Николай Бердяев.


[Закрыть], требует публичного восстановления попранного достоинства такой группы. Эмоциональное воздействие, которое способна оказать на общество униженная группа, добивающаяся восстановления чести и достоинства, может быть гораздо сильнее влияния людей, просто преследующих экономическую выгоду.

На этом играет президент России Владимир Путин, говоря о трагедии распада Советского Союза и о том, как Европа и Соединенные Штаты воспользовались слабостью России в 1990-х гг., чтобы расширить НАТО на Восток, до ее границ. Ему претит чувство морального превосходства, которое демонстрируют западные политики. Он хочет, чтобы к России относились не как к слабому региональному игроку (как некогда обронил президент Обама), а как к великой державе. В 2017 г. венгерский премьер Виктор Орбан заявил, что его возвращение во власть в 2010 г. ознаменовало момент, когда «мы, венгры, тоже решили, что хотим вернуть нашу страну, хотим вернуть себе самоуважение и вернуть свое будущее»{13}13
  Viktor Orbán, “Will Europe Belong to Europeans?” речь в Бэиле-Тушнаде, Румыния, 22 июля 2017 г. Visegrád Post, July 24, 2017, https://visegradpost.com/en/2017/07/24/full-speech-of-v-orban-will-europe-belong-to-europeans/.


[Закрыть]. Правительство Си Цзиньпина пространно описывает «сто лет унижения» Китая и то, как Соединенные Штаты, Япония и другие страны пытались помешать Китаю обрести статус великой державы, который принадлежал ему тысячелетиями. По воспоминаниям матери основателя «Аль-Каиды»[11]11
  Организация, запрещенная в России. – Прим. ред.


[Закрыть] Усамы бен Ладена, в четырнадцать лет тот зациклился на событиях в Палестине, «он в слезах смотрел телевизор в родительском доме в Саудовской Аравии»{14}14
  Rukmini Callimachi, “Terrorist Groups Vow Bloodshed over Jerusalem. ISIS? Less So,” The New York Times, December 8, 2017.


[Закрыть]. Позже гнев Усамы за унижение мусульман эхом отозвался в стремлении его молодых единоверцев сражаться в Сирии во имя ислама, который, по их мнению, подвергался поруганию и угнетению во всем мире. Они надеялись воссоздать в «Исламском государстве» славу ранней исламской цивилизации.

Ресентимент в демократических странах оказался не менее мощной силой. После громких историй об убийствах полицией афроамериканцев в Фергюсоне (штат Миссури), Балтиморе, Нью-Йорке и других городах в США возникло движение «Жизни чернокожих тоже важны» («Black Lives Matter»). Его активисты стремились заставить окружающий мир обратить внимание на страдания жертв полицейского насилия, представлявшегося уже обыденным. Сексуальное насилие и сексуальные домогательства в университетских кампусах и офисах по всей стране стали доказательством того, что мужчины не готовы всерьез воспринимать женщин как равных. В центр общественного внимания внезапно попали трансгендеры, отношение к которым прежде не считалось особым видом дискриминации. И многие из тех, кто голосовал за Дональда Трампа, надеясь «вернуть Америке былое величие», помнили прежние – лучшие – времена, когда их положение в собственных сообществах было более надежным. Настроения путинских сторонников в чем-то схожи с раздражением избирателей из сельских районов США. Негодование первых по поводу высокомерия и презрения западных элит по отношению к России тождественно возмущению вторых безразличием городских элит обоих побережий США и их медиасоюзников к проблемам американской глубинки.

Адепты политики ресентимента признаю́т друг друга. Взаимная приязнь Владимира Путина и Дональда Трампа основана не только на сходстве характеров, она коренится в общем для них национализме. Виктор Орбан объяснил: «Некоторые теории описывают происходящие нынче в западном мире изменения и появление на сцене американского президента [Трампа] как борьбу на мировой политической арене между транснациональной, так называемой “глобальной”, элитой и патриотической национальной элитой», одним из ярких представителей которой он и является{15}15
  Orbán, “Will Europe Belong to Europeans?”


[Закрыть].

Во всех случаях группа – будь то великая держава, такая как Россия или Китай, или избиратели в США или Великобритании – считает, что обладает идентичностью, которая не получает адекватного признания – со стороны внешнего мира, когда речь идет о нации, или со стороны других членов своего общества. Такие идентичности могут быть – и остаются – невероятно разнообразными в зависимости от принадлежности к той или иной нации или государству, тем или иным религиозным убеждениям, в зависимости от этнической принадлежности, сексуальной ориентации или пола. Все они являются проявлениями общего феномена – политики идентичности.

Термины идентичность и политика идентичности имеют сравнительно недавнее происхождение. Первый из них популяризовал психолог Эрик Эриксон в 1950-х гг., а второй получил распространение в культурной политике 1980-х и 1990-х гг. Понятие «идентичность» сегодня трактуется очень широко и разнообразно: в одних случаях она имеет отношение только к социальным категориям или ролям, в других – к фундаментальной личной информации (как в ситуации кражи личности/идентичности). В таком контексте идентичности существовали всегда{16}16
  James D. Fearon, “What Is Identity (As We Now Use the Word)?” неопубликованная статья, November 3, 1999, http://fearonresearch.stanford.edu/53-2.


[Закрыть].

В этой книге я использую термин «идентичность» в том смысле, который поможет понять, почему она так важна для современной политики. Идентичность вырастает прежде всего из различия между истинным внутренним «я» и внешним миром социальных правил и норм, которые не признают и не уважают ценность или достоинство этого внутреннего «я». На протяжении всей истории человечества личности вступали в противоречие со своими обществами. Но только ныне сложилось мнение, что истинное внутреннее «я» имеет естественную, природную ценность, а внешнее общество систематически ошибается и несправедливо его оценивает. Менять необходимо не внутреннее «я», подчиняя его правилам общества, но само общество.

Внутреннее «я» является основой человеческого достоинства, но природа этого достоинства непостоянна, с течением времени она менялась. Во многих ранних культурах достоинством наделялись лишь немногие, часто – воины, готовые рисковать жизнью в бою. В других обществах достоинство является универсальным атрибутом, основанным на внутренней ценности людей, обладающих агентивностью – свободой воли и самостоятельностью. В иных случаях достоинство человека обусловлено его принадлежностью к большой группе людей, объединенных общей памятью и опытом.

Внутреннее чувство собственного достоинства требует признания. Осознания собственной ценности недостаточно, если окружающие не признают ее публично или, что еще хуже, если они унижают меня или игнорируют мое существование. Самоуважение возникает в результате уважения других. Поскольку стремление к признанию заложено в природе человека, сегодня чувство идентичности быстро превращается в политику идентичности, в рамках которой люди требуют общественного признания своей ценности. Таким образом, существенную часть политических конфликтов современного мира – от демократических революций до новых социальных движений, от национализма и исламизма до политических столкновений в университетских кампусах современной Америки – можно свести к проявлениям политики идентичности. Гегель, заметим, утверждал, что борьба за признание является главной движущей силой человеческой истории, ключом для понимания зарождения современного мира.

И если экономическое неравенство, возникшее в последние пятьдесят с лишним лет глобализации, является главным фактором, объясняющим современную политику, то экономические претензии становятся гораздо более острыми, когда связаны с чувством унижения и неуважения. Действительно, многое из того, что мы понимаем под экономической мотивацией, фактически отражает не просто желание обладать богатствами и ресурсами, а отношение к деньгам как к признаку статуса и престижа; считается, что за деньги можно купить уважение. Современная экономическая теория строится на предположениях о том, что люди являются рациональными индивидами, что все они хотят извлечь наивысшую для себя «пользу», то есть повысить материальное благополучие, и что политика просто продолжение этого поведения, направленного на получение наибольшей выгоды. Однако, если мы стремимся к тому, чтобы верно интерпретировать действия реальных людей в современном мире, мы должны расширить понимание человеческой мотивации за пределы этой простой экономической модели, доминирующей в нынешнем дискурсе. Никто не оспаривает, что люди способны к рациональному поведению или что они движимы своекорыстными устремлениями к обладанию все бóльшими богатствами и ресурсами. Но человеческая психология гораздо сложнее, чем предполагает эта бесхитростная экономическая модель. Прежде чем мы сможем анализировать современную политику идентичности, нам необходимо сделать шаг назад и выработать более глубокое и совершенное понимание мотивации и поведения человека. Иными словами, нам нужна более качественная теория человеческой души.

2. Третья часть души

Политические теории обычно построены на основе теорий человеческого поведения. Из массы эмпирической информации, которую мы получаем об окружающем мире, они выделяют закономерности в человеческой деятельности и устанавливают причинно-следственные связи между этими действиями и окружающей средой. Способность теоретизировать – важный фактор эволюционного успеха рода человеческого. Многие практичные люди презирают теории и теоретизирование, но постоянно действуют на основе невыраженных, несформулированных теорий, существование которых просто не могут осознать.

Современная экономика базируется на одной из таких теорий, которая гласит, что люди являются существами, сознательно стремящимися к максимальной выгоде: каждая отдельная личность использует свои когнитивные способности в корыстных целях. В эту теорию заложено несколько допущений. Во-первых, за расчетную единицу принимается индивидуум, а не семья, племя, нация или какая-либо другая социальная группа. Люди сотрудничают друг с другом в той мере, в какой, по их расчетам, сотрудничество более выгодно для их личных интересов, чем самостоятельная деятельность.

Второе допущение касается природы этой «выгоды» – индивидуальных предпочтений (будь то марка автомобиля, способ сексуального удовлетворения, варианты приятного отдыха и т. п.), которые составляют то, что экономисты называют потребительской «функцией полезности». Многие экономисты утверждают, что их наука ничего не говорит о конкретных конечных предпочтениях или благах, которые выбирают люди; это зависит от самих людей. Экономика говорит только о том, каким образом осуществляется рациональное преследование «пользы». Таким образом, и менеджер хедж-фонда, стремящийся заработать очередной миллиард долларов, и солдат, бросающийся на амбразуру, чтобы спасти товарищей, – каждый максимизирует различные индивидуальные предпочтения. Вероятно, террористы-смертники, ставшие, к сожалению, частью политического ландшафта XXI в., просто пытаются увеличить число девственниц, которые будут «обслуживать» их на небесах.

Проблема в том, что прогностическая способность экономической теории оказывается крайне низкой, когда предпочтения не сводятся к материальным интересам, таким как жажда наживы и богатства. Если расширить понятие «выгоды», включив в него крайности как эгоистического, так и альтруистического поведения, то останется лишь тавтологическое утверждение, что люди преследуют те цели, которые преследуют. Что нам действительно нужно, так это теория, объясняющая, почему одни люди стремятся к богатству или безопасности, в то время как другие предпочитают умереть ради какой-то цели или тратят время и деньги, чтобы помочь другим. Сказать, что мать Тереза и управляющий хедж-фондом с Уолл-стрит оба максимизируют «выгоду» для себя, – значит упустить что-то важное в их мотивах.

На практике большинство экономистов действительно исходят из того, что выгода основана на той или иной форме материального корыстного интереса, превосходящего другие виды мотивации. Эту точку зрения разделяют как современные адепты свободного рынка, так и поборники классического марксизма, утверждающие, что ход истории определяет борьба социальных классов за свои экономические интересы. Экономика сегодня стала доминирующей и престижной социальной наукой, потому что люди и правда бóльшую часть времени ведут себя в соответствии с достаточно ограниченной экономической версией природы человеческой мотивации. Материальные стимулы имеют значение. В коммунистическом Китае производительность сельского хозяйства в коммунах была низкой, потому что крестьянам не позволяли сохранять излишки, которые они производили, и они скорее уклонялись от тяжелой работы, чем надрывались на ней. В бывшем коммунистическом мире говаривали: «Они делают вид, что платят, а мы делаем вид, что работаем». Когда в конце 1970-х гг. систему стимулирования изменили и крестьянам позволили сохранять излишки, производство удвоилось за четыре года[12]12
  В 1978 г. в рамках программы четырех модернизаций коммуны в Китае были распущены, а в сфере сельского хозяйства начался переход на семейный подряд, фактически завершившийся к 1984 г.


[Закрыть]. Одной из причин финансового кризиса 2008 г. было то, что инвестиционные банкиры получали премии за обеспечение краткосрочной прибыли, но не подвергались штрафам и наказаниям, когда их рискованные инвестиции рушились через несколько лет. Для решения этой проблемы пришлось изменить систему стимулирования.

Но, хотя стандартная экономическая модель и объясняет большую часть человеческих поступков, она имеет массу слабых мест. За последние пару десятилетий поведенческие экономисты и психологи, такие как Даниэль Канеман и Амос Тверски, подвергли критике основополагающие допущения этой модели, показав, что в действительности люди нерациональны: они, например, выбирают поведение «по умолчанию» вместо более оптимальных стратегий или, не задумываясь, копируют поведение окружающих{17}17
  Daniel Kahneman, Thinking, Fast and Slow (New York: Farrar, Straus and Giroux, 2013)*.
  * Канеман Д. Думай медленно… решай быстро. – М.: АСТ, 2014.


[Закрыть].

Хотя поведенческая экономика выявила слабые стороны существующей парадигмы рационального выбора, она не предложила внятной альтернативной модели человеческого поведения. В частности, она почти ничего не говорит о природе основных предпочтений людей. Экономическая теория не дает удовлетворительных объяснений ни поведению солдата, бросающегося на амбразуру, ни поведению террориста-смертника, ни множеству других случаев, когда в игру, вероятно, вступает нечто отличное от корысти. Вряд ли можно сказать, что мы «желаем» болезненных, опасных или разорительно дорогих вещей точно так же, как мы желаем пищи или денег на счету. Поэтому мы должны обратиться к другим описаниям человеческого поведения, которые выходят за рамки доминирующих сегодня экономических. Такое более широкое понимание существовало всегда; проблема в том, что мы часто забываем вещи, которые знали когда-то.

Теории человеческого поведения строятся на теориях природы человека – закономерностях, проистекающих из универсальной человеческой биологии (в отличие от тех, которые коренятся в нормах или обычаях различных сообществ). Граница между природой и воспитанием сегодня весьма спорна, но мало кто отрицает существование этой дихотомии. К счастью, для того, чтобы разработать теорию, полезную для понимания мотивации человека, строго устанавливать эту границу необязательно.

Мыслители раннего Нового времени, такие как Томас Гоббс, Джон Локк и Жан-Жак Руссо, много рассуждали о естественном состоянии – первозданных временах до появления человеческого общества. Естественное состояние, однако, является лишь метафорой, то есть совокупностью самых базовых характеристик человека, не зависящих от конкретного общества или культуры, к которым принадлежит индивид. В западной философской традиции дискуссии о природе человека восходят к гораздо более раннему времени – по крайней мере к «Государству» Платона.

«Государство» – это диалог между философом Сократом и двумя молодыми афинскими аристократами, Адимантом и его братом Главконом, о природе справедливого правления. Опровергнув несколько существующих теорий справедливости, таких как утверждение Фрасимаха о том, что справедливость – это не более чем «то, что пригодно сильнейшему», Сократ строит справедливый город «в речи», основанной на изучении природы души. Слово «душа» (психе в греческом) сейчас не в большом ходу, но, как подсказывает этимология, психология, по сути, изучает именно этот предмет.

Ключевая дискуссия о природе души разворачивается в четвертой книге. Сократ отмечает, что вожделеющая часть души жаждет, например, пищи и воды. Но порой жаждущий отказывается от питья, потому что знает, что вода испорчена и, выпив ее, можно заболеть. Сократ спрашивает: «Значит, в душе их присутствует нечто побуждающее их пить, но есть и то, что пить запрещает, и оно-то и берет верх над побуждающим началом?»{18}18
  The Republic of Plato, trans., with notes and an interpretive essay, by Allan Bloom (New York: Basic Books, 1968), variorum sec. 439b – c*.
  * В русском издании цит. по: Платон. Собрание сочинений в четырех томах. – М.: Мысль, 1991–1994. Т. 3. Государство. Пер. А.Н. Егунова.


[Закрыть] Адимант и Сократ приходят к выводу, что это – вторая, другая часть души, рассудительная или разумная, и что она может действовать наперекор неразумной, вожделеющей части души.

Сократ и Адимант в этот момент разговора описывают современную экономическую модель: вожделеющая часть души соответствует индивидуальным предпочтениям и запросам, а разумная, рассудочная является рациональным максимизатором. Хотя Зигмунд Фрейд сегодня уже не воспринимается с тем же пиететом, что прежде, эта двухкомпонентная структура отдаленно напоминает его концепцию о том, что существует вожделеющее «Оно» и «Эго», которое – в основном под давлением общества – удерживает эти вожделения под контролем. Но Сократ указывает на другой тип поведения, рассказывая историю афинянина Леонтия, который проходил мимо кучи трупов, «валяющихся возле палача». Леонтию хотелось увидеть тела, но одновременно он пытался избежать этого; после внутренней борьбы он все же посмотрел, воскликнув: «Вот вам, злополучные, насыщайтесь этим прекрасным зрелищем!»{19}19
  Там же, 439e–440a.


[Закрыть] Леонтий пытался противиться соблазну поглазеть на трупы, зная, что это недостойно; в итоге он все же поддался ему, что вызвало его ярость и заставило злиться на самого себя. Сократ спрашивает:

Да и на многих других примерах разве мы не замечаем, как человек, одолеваемый вожделениями вопреки способности рассуждать, бранит сам себя и гневается на этих поселившихся в нем насильников? Гнев такого человека становится союзником его разуму в этой распре, которая идет словно лишь между двумя сторонами{20}20
  Там же, 440a – b.


[Закрыть].

Мы могли бы транспонировать это на более современный пример, когда наркоман или алкоголик знает, что очередная доза или выпивка вредны для него, но тем не менее принимает их и испытывает глубокое презрение к себе за слабость. Сократ использует новый термин – [яростный] дух, чтобы обозначить ту часть души, которая является вместилищем гнева на себя. Дух – это неудачный перевод греческого слова тимос.

Затем Сократ спрашивает Адиманта, была ли та часть души, что не желала смотреть на трупы, просто очередным вожделением, или это было проявление ее рассудочной части, поскольку они обе подталкивали Леонтия к одному и тому же действию. Второй вариант был бы отражением современной экономики, где одно вожделение ограничено лишь рассуждением о том, что иное, более важное вожделение вытесняет первое. Соответственно, Сократ вопрошает, существует ли третья часть души:

…о яростном духе у нас сейчас составилось представление, противоположное недавнему. Раньше мы его связывали с вожделеющим началом, а теперь находим, что это вовсе не так, потому что при распре, которая происходит в душе человека, яростное начало поднимает оружие за начало разумное.

– Безусловно.

– Так отличается ли оно от него, или это только некий вид разумного начала, и выходит, что в душе существуют всего два вида [начал]: разумное и вожделеющее? Или как в государстве три рода начал, его составляющих: деловое, защитное, совещательное, так и в душе есть тоже третье начало – яростный дух? По природе своей оно служит защитником разумного начала, если не испорчено дурным воспитанием{21}21
  Там же, 440e–441a.


[Закрыть].

Адимант немедленно соглашается с Сократом, что духовная часть – тимос – это не просто еще одно желание или аспект разума, а отдельная, самостоятельная часть души. Тимос – это вместилище гнева и гордости: Леонтий был горд и считал, что лучшая часть его воспротивится желанию смотреть на трупы, а сдавшись своим желаниям, он разозлился на свою неспособность жить в соответствии с этим стандартом.

Более чем за два тысячелетия до появления современной экономики Сократ и Адимант поняли нечто, чего она до сих пор не может признать. Желание и разум являются составными частями психе (души) человека, но третья часть, тимос, действует совершенно независимо от первых двух. Тимос – средоточие достойных суждений: Леонтий верил, что он был выше желания лицезреть трупы; так же и наркоман или алкоголичка хотели бы быть продуктивным работником или любящей матерью. Человеческому существу свойственно желать не только того, что по отношению к нему внешне, – например, еды, напитков, Lamborghini или той престижной марки автомобиля, что придет ей на смену. Люди также жаждут позитивных суждений об их личной ценности и достоинстве. Эти суждения могут исходить изнутри, как в случае с Леонтием, но они чаще всего выносятся окружающими, которые признают их ценность. Если человек получает положительную оценку, он ощущает гордость, а если не получает, то чувствует либо гнев (когда считает, что его недооценивают), либо стыд (когда понимает, что не соответствует высоким нормам окружающих).

Эта третья часть души, тимос, стала средоточием сегодняшней политики идентичности. Политические акторы сталкиваются в борьбе и по экономическим вопросам: должны ли налоги быть ниже или выше, или как распределять государственные доходы между различными претендентами в демократическом обществе. Но значительная часть политической жизни слабо связана с экономическими активами.

Возьмем, например, движение за однополые браки, которое распространилось, как лесной пожар, по всему развитому миру в первые десятилетия XXI в. Оно имеет экономический аспект, связанный, например, с правами наследования и т. п. для гомосексуальных или лесбийских союзов. Однако многие из этих экономических вопросов могли быть решены и во многих случаях решались с помощью новых правил в отношении собственности в гражданских союзах. Но гражданский союз имел бы более низкий статус, чем брак: общество говорило бы, что геи могут быть вместе легально, но их узы отличаются от брака между мужчиной и женщиной. Это неприемлемо для миллионов людей, желающих, чтобы политические системы открыто признали за геями и лесбиянками равное достоинство, а возможность заключать брак является как раз одним из признаков этого равного достоинства. Те же, кто выступает против легализации однополых браков, хотят противоположного – ясного подтверждения высшего достоинства, первенства гетеросексуального союза и, следовательно, традиционной семьи. Эмоции вокруг проблемы однополых браков гораздо сильнее связаны с разными представлениями о достоинстве, чем с экономикой.