Текст книги "Подозрение"

ГОСТЬ

Беспокойный больной, к которому медсестры все более неохотно входили в комнату, этот замкнутый человек с непоколебимым спокойствием плел сеть огромной паутины, нанизывая один вывод на другой. Всю вторую половину дня что-то писал, затем позвонил нотариусу. Вечером, когда Хунгертобель сообщил, что комиссар может отправляться в Зоненштайн, в больницу пришел гость.

Посетитель был маленьким, худым человечком с длинной шеей. Он был одет в плащ, карманы которого были набиты газетами. Под плащом был серый с коричневыми полосами до предела изношенный костюм, вокруг грязной шеи был обмотан запятнанный лимонно-желтый шелковый шарф, на лысине как бы приклеился берет. Под кустистыми бровями горели глаза, большой нос с горбинкой казался великоватым, а рот совсем ввалился, ибо зубы отсутствовали. Он сыпал с удивительно скверной артикуляцией словами, среди которых, как островки, выплывали знакомые выражения: троллейбус, дорожная полиция – предметы и понятия, по-видимому, раздражавшие человечка до крайности.

Без какого-либо повода посетитель размахивал элегантной, однако совершенно вышедшей из моды – такими пользовались в прошлом столетии – черной тростью с серебряной ручкой… Войдя в вестибюль, он столкнулся с медсестрой, пробормотал извинения и поклонился, затем безнадежно заблудился в отделении для рожениц, чуть было не влетел в родильную, где врач как раз принимал ребенка, а затем споткнулся об одну из ваз е гвоздиками, стоявших перед дверями. В конце концов посетителя отвели в новый корпус (его поймали, как загнанного зверя), однако, прежде чем он вошел в комнату старика, трость попала ему между ногами, вылетела из рук и с грохотом ударилась о дверь палаты тяжелобольного.

– Эти автоинспекторы! – воскликнул посетитель, остановившись, наконец, у постели Берлаха. – Они стоят повсюду. Весь город наводнен полицейскими!

– Ну, Форчиг, – ответил комиссар, осторожно обратившись к нему, – автоинспекторы все-таки нужны, на улицах должен быть порядок, иначе у нас будет мертвецов гораздо больше.

– Порядок на улицах! – закричал своим писклявым голосом Форчиг. – Хорошо сказать. Для этого не требуются автоинспекторы, для этого нужно верить в порядочность людей. Весь Берн превратился в огромный полицейский лагерь, и не удивительно, что пешеходы так одичали. Берн всегда был злосчастным полицейским гнездом, с давних пор он был пристанищем тотальной диктатуры. Еще Лессинг хотел написать о Берне трагедию. Как жалко, что он не написал ее! Я живу уже пятьдесят лет в этой так называемой столице, и трудно описать, каково журналисту, а таковым я себя считаю, голодать и влачить существование в этом жирном, заспанном городе. Отвратительно и ужасно! Пятьдесят лет я закрывал глаза, когда ходил по Берну, я делал это еще в детской коляске, ибо не хотел видеть города, в котором погиб мой отец – адъюнкт; и теперь, когда открываю глаза, что я вижу? Полицейских, повсюду полицейских!..

– Форчиг, – сказал энергично старик, – нам некогда сейчас говорить об автоинспекторах, – и строго посмотрел на увядшего и опустившегося человека, сидевшего, покачиваясь, на стуле и от возмущения моргавшего большими совиными глазами. – Совершенно не понимаю, что с вами произошло, – продолжал старик. – К черту, Форчиг, у вас еще остались на палитре краски. Вы же были настоящим человеком, а «Выстрел Телля», издававшийся вами, был хотя и маленькой, но хорошей газетой. Теперь вы заполняете ее всякой чепухой вроде автоинспекторов, троллейбусов, собак, почтовых марок, шариковых ручек, радиопрограмм, театральных сплетен, трамвайных билетов, кинорекламы, заседаний кантональных советов. Энергия и пафос, с которыми вы выступаете против подобных пустяков, сходны с пафосом «Вильгельма Телля» Шиллера и достойны быть обращенными на более важные дела.

– Комиссар, – прохрипел посетитель. – Комиссар! Не смейтесь над поэтом, над пишущим человеком, который несчастлив уже тем, что живет в Швейцарии и – что во сто раз хуже! – должен питаться ее хлебом.

– Ну хватит, хватит, – пытался успокоить Берлах. Однако Форчиг свирепел все больше.

– Хватит? – закричал он, вскочив со стула, и, как маятник, заметался от окна к двери и обратно. – Легко сказать, хватит! Что можно исправить словом «хватит»? Ничего. Клянусь богом, ничего! Сознаюсь, я стал смешон, почти так же смешон, как наши Хабакуки, Теобальды, Ойсташи и Мусташи или как их там зовут, заполняющие колонки скучных газет, этих опустившихся героев, которым предстоит бороться с супругами, подтяжками и черт знает еще с чем. Однако кто же не опустился в этой стране, где сочиняют стихи о шепоте звезд в то время, когда рушится весь мир? Комиссар, комиссар, что я только не печатал на машинке, чтобы обеспечить себе человеческое существование! Однако мне ни разу не удавалось заработать больше деревенского бедняка. Мои намерения написать лучшие драмы, огненные стихи и прекрасные рассказы не осуществлялись. Все рушилось как карточный домик. Швейцария сделала из меня Дон-Кихота, борющегося против ветряных мельниц. И я еще должен хвалить свободу, справедливость и газетные статьи, воспевающие общество, которое заставляет людей прозябать, если они посвящают свою жизнь идее, а не сделкам. Они хотят наслаждаться жизнью и не отдают ни крохи, ни тысячной доли своих наслаждений; и как когда-то в тысячелетнем рейхе при слове «культура» взводили курок, так у нас закрывают кошелек.

– Форчиг, – сказал Берлах строго, – очень хорошо, что вы рассказали мне про Дон-Кихота – это моя любимая тема. Мы все Дон-Кихоты, если у нас честное сердце и под черепной коробкой крупица разума. Но, мой друг, мы должны бороться не против ветряных мельниц, как жалкий рыцарь в жестяных доспехах. Мы должны вступить в бой с опасными великанами, жестокими и кровожадными чудовищами, с динозаврами, имеющими мозг воробья. Со зверьем не в книгах сказок, а в действительности. Это наша задача – бороться с бесчеловечностью в любой форме и при любых обстоятельствах. Не менее важно, как мы боремся и насколько умно мы это делаем. Борьба со злом не должна превращаться в игру с огнем. И именно вы, Форчиг, ведете игру с огнем, потому что боретесь неумными методами, вы уподобляетесь пожарнику, заливающему огонь вместо воды маслом. Когда читаешь ваш жалкий листок, то кажется, что всю Швейцарию необходимо упразднить. Я вам могу пропеть длинную песню о том, что в этой стране многое и многое не в порядке и что это одна из причин, от которых я поседел; но сразу все уничтожать, как будто живешь в Содоме или Гоморре, не следует. Вы поступаете так, будто стыдитесь любить эту страну. Это не нравится мне, Форчиг. Не надо стыдиться своей любви, а любовь к отечеству – хорошая любовь. Правда, она должна быть строгой и критичной, иначе это будет обезьянья любовь. Если в отечестве открываешь пятна и грязные места, то их нужно почистить. Из всех двенадцати подвигов Геракла мне больше всего понравилось, как он вычистил авгиевы конюшни; сносить же весь дом, а затем в этом бедном испорченном мире строить другой бессмысленно и неумно. Для этого нужно больше чем одно поколение; и когда, наконец, его построят, он будет не лучше, чем старый.

Важно то, что можно сказать правду и что ради нее можно бороться – и за это не попадешь в тюрьму. В Швейцарии это возможно, мы должны это признать и быть благодарны за то, что можем не бояться ни государственного, ни кантонального, никаких других советов. Конечно, многим за это придется ходить в лохмотьях и жить в нищете. Признаю, это свинство. Но настоящий Дон-Кихот гордится своими убогими доспехами. Борьба против глупости и эгоизма людей с давних пор была трудной и небезопасной, чреватой бедностью и разочарованиями, однако это святая борьба, которую следует вести без жалоб и с достоинством. Вы же, Форчиг, шумите и клянете, пытаетесь достать хвост кометы, чтобы превратить старый город в развалины. Ваша борьба пронизана мелкими мотивами. Если борешься за справедливость, нужно быть свободным от подозрения, что заботишься о собственной шкуре. Расстаньтесь с вашим несчастьем и вашими рваными брюками, которые в общем-то следует носить, с мелочной войной против пустяков; в этом мире и без автоинспекторов есть с кем бороться.

Сухая фигура Форчига вновь забралась на кресло, втянула в себя желтую шею и задрала ноги. Берет свалился на пол, и лимонный шарф горестно свесился на впалую грудь.

– Комиссар, – сказал он плаксивым голосом, – вы строги со мной. Я понимаю, что вы правы, однако я уже четыре дня не ел горячего и не имею ни гроша, даже на сигареты.

Старик, наморщив лоб, спросил, почему Форчиг не питается больше у жены директора Ляйбундгута.

– Я поссорился с госпожой Ляйбундгут из-за «Фауста» Гете. Ей нравится вторая часть, а мне нет. Вот она меня больше и не приглашает. Директор написал мне, что вторая часть для его жены– святая святых, а потому он не может для Форчига больше ничего сделать, – отвечал, повизгивая, писатель.

Берлах пожалел бедняка. Он подумал, что обошелся о ним слишком строго, и смущенно пробормотал:

– Уж где жене директора шоколадной фабрики разбираться в Гете! Кого же она теперь приглашает? – спросил он. – Опять тренера по теннису?

– Нет. Бецингера, – ответил Форчиг тихо.

– Ну что ж, по крайней мере этот будет сыт через два дня на третий, – сказал старик примирение-Хороший музыкант. Правда, его сочинения невозможно слушать, хотя я еще со времен Константинополя привык к ужасным звукам. Но это уже другой вопрос. Только я думаю, что Бецингер не сойдется во мнении с женой директора по поводу Девятой симфонии Бетховена. Тогда она пригласит опять тренера по теннису. Спортсмены всегда доминируют над интеллектуалами. Я посоветую вам, Форчиг, Грольбахов из магазина готового платья «Грольбах-Кюнс»; они готовят хорошо, только немного жирновато. Грольбах не любит литературы и не интересуется ни Фаустом, ни Гете.

– А как его жена? – спросил Форчиг боязливо.

– Совершенно глуха, – успокоил его комиссар. – Лучшего собеседника для вас и не придумаешь, Форчиг, а сейчас возьмите со стола маленькую коричневую сигару. Это «Литл Роз». Доктор Хунгертобель оставил ее специально. Вы можете спокойно курить в этой комнате.

Форчиг взял «Литл Роз» и неторопливо ее раскурил.

– Не хотите на десять дней поехать в Париж? – как бы мимоходом сказал старик.

– В Париж? – воскликнул человек и соскочил со стула. – Что может быть лучше Парижа для человека, обожающего французскую литературу, как никакую другую! Я бы поехал первым поездом. – От удивления и радости Форчигу не хватало воздуха.

– Пятьсот франков и билет лежат для вас у нотариуса Бутца на Бундесгасе, – сказал Берлах спокойно. – Поездка пойдет вам на пользу. Париж – прекрасный город, прекраснейший из тех, какие я знаю, исключая Константинополь, а французы, Форчиг, французы – культурнейшие парни. С ними, пожалуй, не сравнится даже чистокровный турок.

– В Париж, в Париж! – запел бедный журналист.

– Однако до этого вы должны мне оказать серьезную и не очень для вас приятную услугу. Одно такое не очень святое дельце.

– Что, какое-нибудь преступление? – задрожал тот.

– Речь идет о том, чтобы его раскрыть, – отвечал комиссар.

Форчиг медленно положил сигару на пепельницу около себя и тихо спросил, широко открыв глаза:

– Это очень опасно?

– Нет, – отвечал старик. – Не опасно. И чтобы возможность опасности была совсем устранена, я посылаю вас в Париж. Но вы должны мне беспрекословно повиноваться. Когда выходит следующий номер «Выстрела Телля»?

– Не знаю. Наверное, когда будут деньги…

– Сумеете вы выпустить номер за один день?

– Конечно, – ответил тот.

– Вы издаете «Выстрел Телля» один?

– Один. На печатной машинке, а потом размножаю на старом стеклографе, – отвечал редактор.

– Сколько экземпляров?

– Сорок пять. Это совсем маленькая газета, – послышалось со стула. – На нее никогда не подписывалось больше пятидесяти человек.

– Следующий номер «Выстрела Телля» должен появиться огромным тиражом. Триста экземпляров. Я закупаю весь тираж и не требую от вас ничего, кроме составления определенной статьи; остальной материал в номере меня не волнует. В этой статье, – он передал человечку исписанный лист бумаги, – будет напечатано то, что здесь написал я; однако вашими словами, Форчиг, вашим языком, каким вы писали когда-то. Вам не нужно знать больше, чем написано здесь, кто врач и против кого направлен памфлет. Вы можете не сомневаться, ручаюсь за это: мои утверждения не являются вымыслом. В статье, которую вы отправите определенным госпиталям, неверно только одно, а именно: что у вас, Форчиг, есть доказательства этих утверждений и что вы знаете фамилию врача. Это опасный момент. Поэтому, после того как вы доставите «Выстрел Телля» на почту, вы сразу поедете в Париж. В ту же самую ночь.

– Я напишу и поеду, – заверил писатель, держа в руке лист, который ему передал старик.

Он превратился в совершенно другого человека и нетерпеливо переминался с ноги на ногу.

– Вы не скажете ни одному человеку о вашем отъезде, – приказал Берлах.

– Ни одному человеку. Ни одному человеку, – заверил Форчиг.

– Сколько стоит выпуск номера? – спросил старик.

– Четыреста франков, – потребовал человек с сияющими глазами, гордясь тем, что, наконец, становится состоятельным.

Комиссар кивнул головой.

– Вы можете получить деньги у славного Бутца. Если вы поторопитесь, то можете их получить еще сегодня. Я говорил с нотариусом по телефону. Вы уедете, когда будет готов номер? – спросил он недоверчиво.

– Сразу уеду, – поклялся тот, подняв руку вверх. – В ту же самую ночь. В Париж, в Париж!..

Когда Форчиг ушел, старик не успокоился. Писатель казался ему менее надежным, чем обычно. Он подумал, не следует ли попросить Лютца, чтобы Форчигу выделили телохранителя.

– Ерунда, – сказал он себе. – Меня ведь перевели на пенсию. С делом Эменбергера я справлюсь сам. Форчиг напишет статью против Эменбергера. И как только уедет, я могу уже не волноваться. Хунгертобелю об этом тоже не следует говорить. Хорошо бы он пришел сейчас! Мне так нужна сейчас «Литл Роз»!

Часть вторая

БЕЗДНА

В пятницу вечером, это был последний день года, комиссар, лежа в автомобиле, прибыл в город Цюрих. Хунгертобель вел машину сам и еще осторожнее, чем обычно: он заботился о своем друге. Город захлебывался неоновыми каскадами, когда Хунгертобель попал в скопление машин, скользивших в море света и разъезжавшихся по соседним переулкам.

Старик сидел сзади, окутавшись в темноту автомобиля. Он попросил Хунгертобеля не торопиться и настороженно следил за предновогодней суетой. Цюрих не очень нравился ему, а четыреста тысяч швейцарцев на «пятачке» земли он считал гиперболой; он ненавидел вокзальную улицу, по которой они ехали, однако теперь, в момент приближения к неизвестной и грозной цели («во время поездки в реальность», как он сказал Хунгертобелю), город его завораживал.

Все новые людские волны катились вперед за занавес из дождя и снега. Трамваи были переполнены, а лица, смутно белевшие за их стеклами, и руки, державшие газеты, – все фантастически утопало в серебряном свете и проносилось мимо. Впервые Берлах показался себе человеком, время которого безвозвратно ушло, человеком, проигравшим неизбежный бой между жизнью и смертью. Побуждение, неумолимо гнавшее его в Цюрих, подозрение, явившееся результатом железной логики, пригрезившееся ему в утомительных волнах болезни, казалось ему бесцельным и ненужным; к чему стараться, зачем, почему? Ему захотелось вернуться назад и погрузиться в спокойный бесконечный сон.

Хунгертобель про себя выругался, он почувствовал угнетенное состояние старика и упрекал себя за то, что вовремя его не остановил. К ним приблизилось безликое ночное озеро, и автомашина медленно проехала по мосту. Перед ними появился регулировщик, размахивающий руками, как автоматом. Берлах мимоходом подумал о Форчиге, о несчастном Форчиге, лихорадочной рукой пишущем памфлет на грязном чердаке в Берне.

Затем этот образ исчез тоже. Комиссар бесконечно устал.

Вот так и умирают города, народы и континенты, а Земля все равно будет вертеться вокруг Солнца по той же самой незаметно колеблющейся орбите, упрямая и непреклонная в своем бешеном и в то же время медленном беге. Какая разница, жив этот город или все – дома, башни, огни, людей – покроет серая водяная безжизненная поверхность? Разве это не были свинцовые волны Мертвого моря, которые он разглядел сквозь тьму, дождь и снег, проезжая по мосту?

Его охватил озноб. Холод космоса, этот издалека ощутимый холод, опустился на него; на мгновение, длящееся вечность.

Комиссар открыл глаза и взглянул на улицу. Они проехали мимо театра. Старик посмотрел на своего друга; ему было приятно его спокойствие, – разве мог он догадаться о сомнениях врача? Тронутый холодным дыханием смерти, комиссар вновь обрел бодрость и отвагу. Около университета они повернули направо. Улица поднималась в гору. Становилось все темней. Старик сидел внимательный и сосредоточенный.

КАРЛИК

Автомашина Хунгертобеля остановилась в парке, постепенно переходившем в лес. Берлах угадывал опушку леса, протянувшегося на горизонте. Здесь, на горе, снег шел большими чистыми хлопьями; старик разглядел сквозь них неясные очертания фасада госпиталя. В ярко освещенном портале, перед которым остановился автомобиль, по бокам были окна с красными решетками. Комиссар подумал, что из-за них очень хорошо наблюдать за прибывшими. Хунгертобель раскурил «Литл Роз», вышел из машины и скрылся в доме. Старик остался один. Он подался вперед и стал рассматривать здание, насколько это позволяла темнота. Снегопад становился все сильнее, ни в одном окне не было видно света, только иногда сквозь снежную тьму где-то угадывался отблеск; стеклянно-белый современный комплекс зданий казался вымершим. Старика охватило беспокойство; казалось, Хунгертобель не собирался возвращаться. Он посмотрел на часы. Прошла всего одна минута. «Я нервничаю», – подумал комиссар и отвалился на спинку, собираясь прикрыть глаза.

В этот момент Берлах взглянул через стекло автомашины, по которому стекали капли растаявшего снега, и заметил за решеткой окна слева от входа в больницу странную фигуру. Сначала ему показалось, что он увидел обезьяну; однако вскоре он понял, что это был карлик – такой, каких иногда показывают в цирке для увеселения публики. Маленькие руки и голые ноги по-обезьяньи вцепились в решетку, а огромная голова повернулась к комиссару. У него было сморщенное старческое лицо, покрытое складками и глубокими морщинами, обезображенное самой природой. Оно смотрело на комиссара и было похоже на заросший мхом камень. Старик прильнул к мокрым стеклам, чтобы лучше его разглядеть, но карлик одним кошачьим прыжком исчез в глубине комнаты; окно стало пустым и темным. Наконец появился Хунгертобель, за ним две медсестры, одетые в белые, как падающий снег, халаты. Врач открыл дверцу и испугался, увидев побледневшее лицо Берлаха.

– Что с тобой случилось? – прошептал он.

– Ничего, – ответил старик. – Я должен немного привыкнуть к этому зданию. Действительность всегда выглядит не так, как ее себе представляют.

Хунгертобель почувствовал, что старик чего-то недоговаривает.

– Ну, – сказал он тихо, – теперь пора.

Комиссар шепотом спросил, видел ли врач Эменбергера. Тот ответил, что разговаривал с ним.

– Нет никакого сомнения, Ганс, это он. Тогда в Асконе я не ошибся.

Оба замолчали. Снаружи нетерпеливо топтались сестры.

«Мы гоняемся за химерой, – подумал Хунгертобель. – Эменбергер – безобидный врач, а этот госпиталь точно такой, как все другие, только значительно дороже».

На заднем сиденье автомашины, в почти непроницаемой тени сидел комиссар, он догадывался о мыслях Хунгертобеля.

– Когда он меня обследует? – спросил он.

– Сейчас, – ответил друг.

Врач почувствовал, что старик приободрился.

– Тогда давай простимся, – сказал Берлах. – Никто не должен знать, что мы друзья. От этого первого допроса зависит очень многое.

– Допроса? – удивился Хунгертобель.

– Конечно, – ответил комиссар насмешливо. – Эменбергер обследует меня, а я – его.

Они пожали друг другу руки.

Подошли еще две сестры. Вчетвером они положили Берлаха на передвижную кровать из блестящего металла. Оглянувшись назад, он увидел, как Хунгертобель передал им чемодан. Старик вперил взгляд в черную пустоту, из которой, кружась и танцуя на свету, опускались белые хлопья, чтобы, на мгновение коснувшись его лица оставить мокрый след. «Снег не пролежал долго», – подумал он. Кровать провезли в дверь. Он услышал, как тронулась машина Хунгертобеля.

– Он уехал, он уехал, – тихо пробормотал Берлах. Сзади него на ходу покачивалось красное лицо медсестры, везшей кровать. Старик скрестил руки за головой.

– Есть у вас карлик? – спросил он с немецким акцентом, ибо выдавал себя за иностранца.

Медсестра засмеялась.

– Что вы, господин Крамер. Как вам пришло такое в голову?

Она говорила на швейцарском диалекте, с акцентом не свойственным жителям Берна. Комиссар не поверив ее ответу и спросил:

– Как вас зовут, сестра? – Меня? Сестра Клэри.

– Вы из Берна?

– Я из Биглена, господин Крамер. «Тебя-то я обработаю», – подумал комиссар.