Электронная библиотека » Фридрих Гаклендер » » онлайн чтение - страница 4

Текст книги "Европейские негры"


  • Текст добавлен: 16 октября 2020, 05:57


Автор книги: Фридрих Гаклендер


Жанр: Зарубежная классика, Зарубежная литература


Возрастные ограничения: +12

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Шрифт:
- 100% +

– Вы опять уклоняетесь от настоящей тэмы разговора, перервал Артур: – я хочу узнать от г. Штайгера, сколько получает он за печатный лист?

– Гульден и тридцать крейцеров, сказал старик.

– Гульден и тридцать крейцеров за четырнадцать часов утомительного, убийственного труда! Нет, я не верю! Это ужасно!

– Что ж делать, г. Эриксен, кротко отвечал старик: – я разделяю участь всех поденьщиков, и в-сущности еще имею ту выгоду, что никакая погода не мешает мне работать.

Блаффер принужденно улыбался.

– Меня радует ваша улыбка, г. Блаффер, сказал живописец: – кто не имеет достаточного запаса невозмутимой веселости, тому грустно жить на свете. Теперь, если угодно, мы можем переговорить в вашем кабинете о цене рисунков. Вас, г. Штайгер, я прошу подождать меня несколько минут, если можно. Нам идти по одной дороге.

Через две или три минуты книгопродавец возвратился в контору с довольным лицом и, вынув из кассы четыре талера, вручил их старику, любезно прибавив: – с удовольствием исполняю вашу просьбу, г. Штайгер; но у меня уж такое правило, чтоб все делать только по здравом размышлении. Я очень признателен вам за труды, потому что ваш перевод нравится публике. Число подписчиков дошло до двух тысяч, и я считаю обязанностью увеличить вам плату до трех гульденов. А когда подписчиков будет больше – чего можно ждать месяца через два-три… то-есть недели через две, хотел я сказать, прибавил он, заметив, что живописец холодно и серьёзно посмотрел на него: – то-есгь недели через две, а Бог даст, быть-может, и на следующей неделе, можно будет и еще несколько увеличить ваш гонорарий.

Когда старик, осыпая книгопродавца выражениями благодарности, ушел вместе с Эриксеном, книгопродавец надел пальто и также отправился из конторы по важному делу, как сказал Бейлю. Такого рода важные дела случались около обеденного времени несколько раз в неделю: г. Блаффер, человек холостой, готовил дома для конторщика и ученика самый экономный стол, а сам, чтоб поесть сытно и вкусно, уходил обедать в гостинницу. Когда дверь затворилась, ученик вздохнул свободнее, а конторщик с обыкновенною ирониею спросил его: «Что, назидательно было для вас, юный птенец, нынешнее утро? Вы все толкуете, что хотели бы учиться – вот вам и наука. Да, г. Блаффер хороший наставник. Он и вашей сестре, кажется, хочет быть хорошим наставником и благодетелем. Пойду на кухню, посмотрю, какой обед она готовит нам.»

Ученик и его сестра были дети купца, с которым Блаффер вел тесную дружбу; но смерти друга он взял к себе сирот его и, конечно, деньги. Деньги, по счетам этого заботливого опекуна, были уже израсходованы на воспитание детей, из которых мальчика он держал, как мы видели, учеником при конторе, а девушку возвел в достоинство своей кухарки.

Мария была девушка лет восемнадцати, высокого роста, полная и роскошно-сложенная, веселая, смелая, отчасти даже дерзкая и упрямая. Воспитание, которое давал ей книгопродавец, едва-ли могло исправить резкость её характера. Блаффер то обращался с нею как с дочерью друга: любезно и ласково, даже слишком-ласково, по мнению конторщика; то заставлял ее быть служанкою и делался чрезвычайно-суров. Он называл ее легкомысленною и неблагодарною, особенно за то, что, будучи очень-ласкова со всеми, она чуждалась его, не скрывая своего отвращения и ненависти.

Но вот уж несколько дней не слышно было ссор между ними; Блаффер даже выразил намерение нанять служанку, потому что ему жаль мучить дочь своего друга тяжелыми работами. Бейль, влюбленный в девушку, начал подозревать и ревновать, и сама Мария, никогда-неподававшая ему особенных надежд, но всегда бывшая с ним в дружбе, усиливала его ревность, уж несколько дней избегая встреч с ним.

VII. Семейство Эриксенов

Мы должны возвратиться на кладбище к богатым похоронам, которые совершались вместе с похоронами маленькой Анеты Штайгер. Меня всегда поражала странная противоположность прилично-печальных физиономий с житейскими, неимеющими ничего печального или торжественного разговорами, какие ведутся особами, сопровождающими похороны. Все идут за гробом повесив головы, уныло опустив глаза и преспокойно беседуют о производствах в чины, о коммерческих предприятиях, о цене квартир и съестных припасов, иногда о городских скандалах и т. д. Но серьёзная физиономия сохраняется только по пути на кладбище; оттуда все приглашенные едут и идут группами нимало-непечальными и по наружности. Из этих рассеявшихся по всем направлениям групп остановим наше внимание на одной, главная фигура которой – толстый и почтенный господин пожилых лет, с лицом добродушным и веселым, несмотря на желание пожилого господина сохранять в физиономии приличную важность; по обе стороны его идут двое молодых людей; тот и другой лет тридцати; один с белокурыми волосами, наивный, задумчивый и вместе рассеянный; другой господин в очках, сквозь которые светятся черные, быстрые и проницательные глаза. Первый – сын, второй – зять пожилого господина.

– Да, проговорил пожилой мужчина, нюхая табак: – покойница была почтенная дама, благодетельница бедных, снисходительна, можно сказать милостива к людям не столь знатным, как она. В-самом-деле, как ласково она принимала мою жену!

– Ласково, положим, возразил господин в очках: – но всегда давала вам чувствовать все превосходство своего положения в свете над вами, чувствовать, что она, знатная дама, делает вам честь, говоря с вами.

– Что ж? так и следует, сказал господин пожилых лет: – различие сословий и состояний – вещь прекрасная; я горжусь тем, что строго чту эти необходимые общественные условия.

– Только один из вашего семейства не держится этих правил, заметил господин в очках: – Артур не воспользовался вашим примером.

– Артур живет в обществе художников, которое, конечно, неслишком-благоприятно действует на него, заметил старик; но…

– Оставь свои шутки, Альфонс, сказал белокурый молодой человек: – до свиданья, папа, продолжал он, подавая руку старику. Я через полчаса буду дома.

И он ушел. Старик продолжал говорить с зятем. Подойдя к дому, Альфонс увидел на лестнице свою трехлетнюю дочь. Она в легком шерстяном платьице сидела на холодных камнях.

– Что ты здесь делаешь, Анета? с испугом спросил отец: – и где Оскар?

– Я вышла поиграть на крыльце, отвечала девочка: – а Оскар побежал в лавочку, за угол.

– Дома ли мама?

– Кажется, дома; впрочем, не знаю: я давно ее не видала, отвечала девочка.

Он взял ее за руку и, входя в комнаты, услышал веселый разговор между прислугою.

– Как можно оставлять детей без надзора? сердито сказал он: – в такую холодную погоду они раздетые бегают по двору. Скорее сходите за Оскаром; он ушел за ворота. Мы с вами поссоримся, если вы будете так смотреть за детьми, прибавил он, обращаясь к няньке.

– Дети сейчас были здесь, отвечала нянька: – не знаю, сударь, где вы найдете няньку лучше; я, кажется, и так уж в нитку тянусь. – Не больно я тебя боюсь, проворчала она, когда отец ушел: – барыня меня любит, так ты ничего не посмеешь сделать.

Альфонс прошел в комнату жены. Она тодько-что проснулась, хотя было уже одиннадцать часов, и в изящном неглиже пила кофе. Услышав голос мужа, молодая женщина повернулась в креслах так, чтоб сидеть к дверям спиною.

– Это я, моя друг, сказал он довольно-кротким голосом.

Она не отвечала.

– Хорошо ли ты почивала, мой друг? продолжал муж.

– Да, пока тебя не было, все было тихо; никто не бранился с бедною прислугою, насмешливо сказала жена.

– О, так тебе уж донесли! сказал он, начиная сердиться. – Да, надобно было похвалить эту прислугу, и было за что. Ты, конечно, не знаешь, где дети?

– Надеюсь, я могу положиться на мою няньку.

– Да, можешь, если хочешь, чтоб дети без теплого платья бегали по двору в такой холод. Анета сидела на крыльце, Оскар выбежал за ворота, а твоя нянька занимается в кухне сплетнями.

– Что ж тут удивительного? отвечала жена прежним тоном: – Анета побежала встречать своего доброго и заботливого папа.

– А если б сидела с тобою, не побежала бы, и я не боялся бы, что она простудится. Но ты до сих пор еще не виделась с детьми.

– Альфонс, ты своими вечными упреками как-бы нарочно стараешься уничтожить во мне всякую привязанность к тебе.

– Друг мой, ты капризничаешь и скучаешь от пустоты, бездействия, которое сама на себя наложила, а хозяйство расстроивается от этого, дети могут погибнуть.

– Перестаньте мучить меня, жестокий человек! сказала молодая женщина и зарыдала.

Муж должен был удалиться в свой кабинет, чтоб избежать совершенной ссоры. Жена улеглась в постель: с ней сделался мигрень.

Альфонс с женою жили во втором этаже; бельэтаж занимали сами Эриксен, его тесть и теща. Тут господствовал строгий и холодный порядок, вполне-соответствовавший характеру г-жи Эриксон, женщины властолюбивой, строгой и сухой; она беспрекословно управляла всем, потому что миролюбивый и добродушный старик старался избегать всяких неудовольствий.

Обед был скучен; расстроенный Альфонс говорил мало; другие молчали. После обеда Артур, стоя у окна, чертил пальцем на вспотевших стеклах фигуры и силуэты, линии которых через минуту искажались, сбегавшими вниз каплями влаги.

– Смотря на тебя, сказал Альфонс: – я иногда жалею, зачем и я не художник: ты так счастлив своими вечными мечтами об искусстве.

– Слишком-довольно иметь в семействе и одного живописца, сказала г-жа Эриксен. Мне жаль, напротив, что Артур занимается такими пустыми забавами.

– Быть живописцем еще ничего, прибавил отец: – но дурно делает Артур, что не посвящает себя какому-нибудь серьёзному роду, например, исторической или портретной живописи, а до сих пор все чертит какие-то эскизы, которыми не приобретешь ни славы, ни денег.

– Впрочем, Артур, важно сказала мать: – я предоставлю тебе случай выказать свое искусство перед высшим обществом с самой выгодной стороны. Мы на-днях должны дать вечер; мне хотелось, чтоб он выходил из ряда обыкновенных, и я придумала устроить на нем живые картины.

– Превосходная мысль, матушка, сказал Артур.

– Ты будешь помогать мне, но под условием: слушаться меня в выборе сюжетов и распределении ролей. Я хочу, чтоб все это было соглашено с отношениями, которых нельзя не уважать светским людям. Необходимо, чтоб ни одна из дам и девиц, которые согласятся принять участие в наших картинах, не могла оскорбиться тем, что ей назначена роль, несоответствующая положению её в свете.

– Как, матушка, вы хотите раздавать роли по табели о рангах? Но это ужасно, сказал Артур: – напротив, здесь главным условием должна быть красота.

– Друг мой, я лучше тебя понимаю условия света. Мы с тобою еще поговорим об этом. И г-жа Эриксен величественно поднялась и отправилась заняться хозяйством.

VIII. На квартире г-жи Беккер

Мы переносимся опять в одно из предместий, опять входим в старый, мрачный дом, разделенный на маленькия квартиры, занимаемые семействами ремесленников, извощиков и других бедняков. В передней комнате одной из этих квартир, комнате довольно-большой и хорошо-натопленной, убранной довольно-зажиточно, сидит и пьет кофе с густыми сливками и прекрасным хлебом женщина лет пятидесяти, с лицом, сохранившим остатки прежней красоты и постоянно-усиливающимся принимать добродушное выражение; но в глазах её заметно что-то недоброе.

Напротив её, у стола, сидит худая, бедно-одетая девушка лет двадцати-двух, но уж очень поблекшая, с бледными щеками, на которых горят пятна чахоточного румянца. У окна сидит другая девушка, полная, свежая, цветущая здоровьем – это Мари, танцовщица, подруга Клары. Пожилая дама – её тетка, фрау Беккер, а чахоточная девушка – швея, только-что пришедшая к фрау Беккер и неслишком-обрадовавшая своим посещением почтенную даму, которая с досадою двигает по столу кофейник и чашку.

– Что скажешь, Катя? начала разговор фрау Беккер. – Что можно, я для тебя сделаю с радостью; только в одном деле не могу пособить…

Швея была так расстроена, что ей трудно было говорить. Она тяжело дышала и пятна румянца при этом еще ярче выступали на её щеках.

– Я бежала к вам и устала. Рабочий человек должен дорожить временем. Я пришла бы к вам вчера вечером, но знаю, что после восьми часов вам некогда.

– Ты могла бы прислать Агнесу, свою сестру.

Швея с горькою усмешкою сказала: – Нет, Агнесу я не хотела посылать. Но я не знаю, можно ли говорить теперь…

Она показала глазами старухе на её племянницу.

– Ничего, говори при ней: надобно и ей узнавать людские дела. Впрочем, я почти догадываюсь, о чем ты хочешь со мною говорить, Катарина.

– Разумеется, вам легко догадаться, горячо сказала швея: – но я ужасно мучусь. Вы знаете, что по будням мне некогда ходить к ребенку; только по воскресеньям я вижу его. И вот уже два воскресенья мне говорят, что эта женщина ушла с ним на целый день – это ужасно!

– Что тут ужасного? просто случай. Застанешь ее дома в следующий раз. Не бегать же мне за нею искать ее.

– Но это ужасно-тяжело для меня. Как не видать своего ребенка целые две недели! Ведь это для меня единственное утешение в жизни…

Бедняжка говорила это, задыхаясь от волнения.

– Да скажи же, что тебе нужно от меня? Чего ты от меня требуешь?

– Вы знаете, на каких условиях я согласилась расстаться с ребенком. Когда он бросил меня, я не хотела принимать от него пособий ни для себя, ни для ребенка. И вот, недели три назад, мне говорят, что он женится – мне какое дело? Но, говорят, он хочет взять у тебя ребенка к себе на воспитание. Это мне говорит Бабетта, с которою вместе мы шьем.

– Глупая болтунья! проворчала старуха.

– Я так и задрожала; я так сейчас и бросилась бы к этой женщине, где он помещен у меня, да нельзя оторваться от работы, да и недалеко было до воскресенья. Бабетта мне сказала в пятницу. В воскресенье пошла я и не застала старухи. Я чуть не упала на месте и утешилась только тем, что и постелька и платьице остались, как были прежде. Не застала старуху и в следующий раз. Теперь об этом пришла я говорить с вами. Вы с ним видитесь. Пусть женится – какое мне дело; но ребенок мой; пусть он не отнимает его у меня. Ведь он прежде и не думал о нем, не заботился. У меня только и осталось в жизни, что ребенок.

Мадам Беккер впродолжение этой речи допила чашку и наглым, но несовсем-твердым голосом отвечала:

– Эх, Катя, ты все такая же горячая, как прежде, все такая же неразсудительная! Ну, подумай, кому какое дело до твоего ребенка, кому нужно отнимать его у тебя? А впрочем, дитя маленькое, мало ли что может случиться с таким малюткою? Может-быть, что-нибудь и случилось.

– Что ж такое? Боже мой!

– Я так только, а ничего не знаю; может-быть, и ничего не случилось. Да и что тут важного, что старуха два воскресенья сряду уходила в гости? Меня только то беспокоит, что она говорила – ведь я, как с нею встречусь, всегда спрашиваю о нем – она сказывала, что он очень болен, «и хотя, говорит, я за ним ухаживаю, а не знаю, поправится ли он, говорит, бедняжка».

– Нет, он не был болен; когда я была у него в последний раз, он был совсем здоров, такой миленький, свеженький.

– Она так сказывала. Я хотела передать это тебе, да не знала, где ты работаешь, а вечером, знаешь, мне некогда.

– Так старуха сама должна бы прийти ко мне, сказать мне.

– Должна бы! да ведь сколько у ней дела, когда ей?

– Что ж мне делать? Если он умер, что мне делать? Я сама на себя наложу руки! Зачем мне жить? Нет, фрау Беккер, прибавила она через несколько времени: – нет, он не умер, он не был болен; его хотели отнять у меня! Скажите, не отнимут его у меня?

– Ну да кому же охота отнимать его? отвечала фрау Беккер и взглянула на дверь, у которой слегка кто-то позвонил. – Нет, если ты боишься этого, Катя, так можешь успокоиться… Маша, кто там позвонил? прибавила она, обращаясь к племяннице.

Вошла старуха в сельском платье и, увидев швею, остановилась в испуге. Швея, взглянув на нее, вскрикнула и бросилась к ней на встречу. Фрау Беккер сделала раздосадованную гримасу и сказала:

– Ну, зачем ты пришла? видно, к Катарине? Вот она, здесь. Говори, не случилось ли чего с ребенком?

Крестьянка подняла глаза к небу и скорчила печальную физиономию. Швея побледнела, как полотно, и потом багровые пятна чахотки выступили на щеках её.

– Значит, в-самом-деле что-нибудь случилось с ребенком? проговорила Беккер: – ну, что ж такое?

– Умерло мое дитятко! сказала крестьянка, не смея поднять глаз на швею: – умерло мое милое! золотое мое умерло!

Швея упала бы, если б не поддержала ее добрая Мари, которая все время с состраданием слушала разговор.

– Так ребенок умер! сказала фрау Беккер. – Каким же манером это случилось?

– Да много ли надо ребенку, чтоб умереть? сказала крестьянка: – на прошлой неделе был здоровёшенек, а вчера и помер. Вот тебе, матушка, и свидетельство, что его схоронили.

Долго Катарина полусумасшедшими глазами смотрела то на крестьянку, то на фрау Беккер, потом поникла головою на грудь танцовщицы, колени её подкосились и Мари должна была опустить ее на кресла.

Только теперь, когда швея лежала с закрытыми глазами, слабо дыша, осмелилась взглянуть на нее крестьянка и сказала хозяйке: «Эх, жалко бедняжку! как ведь ее сразили-то мы!»

– А что нам делать? Помочь нёчем, отвечала хозяйка, опершись рукою о стол. Ты, впрочем, все устроила в порядке, чтоб не было хлопот? Смотри у меня, чтоб не вышло плохой потехи! прибавила она вполголоса. – Ты получила деньги, так тебе и отвечать, если что выйдет.

– Что ты, матушка, разболталась-то? сказала крестьянка: – неравно услышит, греха наживем. Иди-ко в другую комнату, обо всем, как следует, поговорить.

Старухи перешли в другую комнату, а Мари осталась одна у швеи, лежавшей без движении. Она торопливо стала мочить ей виски холодною водою, тереть одеколоном, который, к-счастью, нашла у себя в ящике, и Катарина открыла глаза. Мари указала ей на соседнюю комнату и приложила палец к губам, приказывая молчать. Катарина поняла эти жесты и осталась неподвижною; только глазами жадно следила за танцовщицею, которая тихо подкралась к дверям комнаты, где толковали между собою старухи. Несколько минут она подслушивала их тихий разговор, потом так же тихо воротилась к швее, стала на колени, чтоб приблизиться к её уху, и шепнула: «Молчи, не говори ни слова; а когда они прийдут сюда, закрой опять глаза. Не плачь же, ребенок твой жив, только они его украли, спрятали, не знаю куда, но можно будет узнать: ведь и у нас есть друзья».

В эту минуту снова появились старухи.

– Все еще лежит! Ну что, как умрет? с беспокойством сказала фрау Беккер, видя, что Катарина остается в прежнем положении, с закрытыми глазами.

– А что ж, если умрет? Ей же лучше: меньше мученья на свете приймет, отвечала крестьянка.

– Не говорите так громко! сказала Мари: – вы ее испугаете, если она начнет приходить в чувство.

– Ну, мне уж она и так перемутила душу! сказала крестьянка: – не останусь слушать, как она будет крушиться. А вы отдайте ей свидетельство, что ребенка схоронили: оно написано ни всей форме, без фальши.

Она пошла из комнаты.

– Я провожу тебя, сказала фрау Беккер, и ушла вместе с нею.

Тогда швея открыла глаза, но была так слаба, что только через несколько минут собралась с мыслями, чтоб расспросить Мари. Тогда танцовщица пересказала бедной матери все, что слышала: ребенок не умер, но под его именем похоронили другое дитя, и таким образом достали свидетельство о погребении. Куда скрыли ребенка – этого не упоминали старухи в своем разговоре; из их слов ясно было только то, что это сделано по наущению родных невесты, чтоб разорвать последние узы, которые могли еще связывать жениха с покинутою швеею.

Танцовщица старалась успокоить несчастную мать надеждами, что ребенок отыщется; но она сама ужасалась, видя теперь на живом примере, какую будущность готовит ей тетка: ведь уж давно твердит ей тетка о том, что надобно пользоваться молодостью и красотою.

– Я скоро умру, Маша, сказала Катарина: – и тогда… ты видишь, к чему приводит дорога, по которой заставили меня идти. Не подражай же мне, и ты будешь все-таки счастливее меня… Когда я умру, и если найдется мой ребенок, не покинь его хоть ты… кроме тебя, некого мне просить.

На улице послышался стук экипажа; танцовщица взглянула в окно и увидела подъезжавшую к воротам театральную карету.

– Прости, Катарина, я должна сейчас же ехать: экипажу некогда ждать; но я поговорю о тебе в театре с другими девицами: они знают всех в городе и, быть-может, скажут мне что-нибудь, и тогда мы поговорим с тобою, что делать.

Она вышла вместе с Катариною. В карете уж сидели три или четыре девушки.

– Долго вы заставляете ждать себя, мамзель Мари, сказал лакей.

– Что делать! вот с этою девушкою, которая пошла по улице, сделалось очень-дурно, и я ухаживала за нею. Она указала на Катарину, которая едва могла идти от слабости.

– Где она живет? спросил лакей.

– В Кузнечной Улице.

– Нам туда надобно ехать, сказал лакей, и, обращаясь к девушкам, сидевшим в экипаже, сказал: Сударыни, не посадите ли вы с собою вот ту бедняжку, подвезти ее до Кузнечной Улицы? Ведь она, того-и-гляди, упадет. Доброе дело сделаете, сударыни.

– Какой ты стал добрый! весело отвечала ему одна из девушек: – а впрочем, почему ж не посадить ее в карету? место еще есть.

Остальные девицы согласились, карета догнала Катарину, которая, к величайшему изумлению, очутилась в экипаже прежде, нежели даже могла понять эту неожиданную любезность танцовщиц.

Внимание! Это не конец книги.

Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!

Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации