Текст книги "Сыщик"

III. Улизнул!

Было далеко уже за полночь, когда порядком уставший Гамильтон добрался до своей постели, но не смотря на это, в пять часов утра он был уже на ногах, совсем одетый. Теперь он был уже близко к цели и рассчитывал пожать плоды трудов своих и мог сказать, что время не было им потеряно даром.

Сапоги и башмаки всё ещё мирно стояли за дверью, хотя, по предположению, обладатели их должны были уже быть на ногах – ведь они сегодня утром хотели уехать…

– Нет, нет, господин Корник, – усмехнулся про себя англичанину – раз вы попались к нам в лапы, мы уж приложим все старания к тому, чтобы вы опять не проскользнули у нас между пальцами.

В этот самый момент из номера 7 раздался звонок. Гамильтон скрылся в свою комнату и оставил дверь полуоткрытой.

Он стал прислушиваться, но не услышал ни одного слова: разговоров не было. Двинули только стулом и послышался звук отпираемой и запираемой форточки и всё среди полного молчания. Уж не поссорилась ли парочка?

Кельнер постучался снаружи в номер седьмой.

– Walk in! (Войдите!).

Дверь отворилась.

– Do you speak english? (Говорите вы по английски?).

Кёльнер произнес несколько слов так тихо, что Гамильтон не мог разобрать их, но характер их был вероятно отрицательный, потому что сейчас же послышался громкий голос дамы.

– So sand somebody with whom lean speak. (В таком случае пришлите кого-нибудь, с кем я могла бы говорить).

Кёльнер – (Гамильтон увидел в щель, что это был совсем почти мальчик, не понимавший, чего от него требуют), – поспешно спустился с лестницы вниз.

– Однако, чорт возьми, куда же девался мистер Корник? Ведь он же прекрасно говорит по-немецки.

Гамильтон испугался. Неужели преступник узнал вчера вечером Бартона и позаботился о своей безопасности? В этом надобно убедиться… Но ведь его сапоги – дома. Не захворал ли он?

– Швейцар, – спросил Гамильтон, – не знаете ли вы, когда собирается уехать жилец номера седьмого?

– Номер седьмой?

– Ну, да, граф Корников…

– Ах, этот… господин граф… Не могу сказать наверное. Он хотел возвратиться назад сегодня вечером.

– Возвратиться?

– Ну да. Сегодня в половине второго ночи он уехал с экстра-почтой на горный хребет Таунус.

– The devil he is!! (Этакий ведь чорт!) – пробормотал Гамильтон про себя. – Много взял с собою багажа? – спросил он громко.

– Один только маленький чемоданчик. Его дама ещё здесь.

– Видели вы его, когда он уезжал?

– Еще бы! Я и чемодан его укладывал в экипаж.

– Когда же, чорт возьми, вы спите?

– Я? Никогда… – усмехнулся швейцар.

Но у Гамильтона, во время разговора со швейцаром, были иные думы в голове. В нисколько прыжков он очутился в комнате Бартона, который уже поджидал его совершенно одетый.

– Он удрал: – закричал, задыхаясь, Гамильтон. – Как следует сгинул. Он вчера узнал вас. Мерзавец исчез со всею требухою.

– Что же теперь делать?

– Я должен моментально кинуться за ним в погоню, как только вернётся почтарь, возивший его на станцию. Я от него узнаю всё и затем помчусь по новым следам.

– Он исчез с Дульцинеей?

– Нет, она осталась здесь. Её я передаю вам. Может быть, и у неё хранится частица денег, украденных у вашего отца, а драгоценности – наверное, при ней. Вот приказ об аресте Корника вместе с его спутницей. Мне он теперь не нужен, потому что действителен только во Франкфурте. Чертовски досадно обставлено наше дело в Германии, где человек в течение одного только часа может пройти через три удельных государства.

– Но каким манером, милый Гамильтон, я могу убедиться, что эта барыня есть именно пресловутая девица, фрейлейн Фалло? Бегство графа, если только он действительно бежал, очень досадная вещь и я боюсь, как бы мы не сбились с настоящего пути, – но с другой стороны выйдет очень некрасиво, если мы с вами заблуждаемся, выслеживаем вместо жуликов, честных людей и причиним неприятностей ни в чем неповинной женщине.

– Об этом не хлопочите! – усмехнулся Гамильтон. – В том, что я, сняв скорлупу с графа Корникова, доставлю вам самого настоящего Корника – будьте спокойны. А эта молодая и действительно, прелестная особа, которая живет с ним, совсем не от любви висит у него на шее. Их ещё раньше связало между собою общее преступление. Нет, теперь я хлопочу лишь о том, чтобы она не ускользнула как-нибудь из наших рук, подобно тому, как непостижимым манером выскользнул из моих рук главный мошенник. И если я его снова не изловлю, то это будет срам. У меня ещё не пропала надежда: я хорошо знаю молодца, я всмотрелся в него и если он сбреет свои черные усы и снимет синие очки, то он все равно очутится в моих руках ранее, чем догадается об этом.

– Он направит свои стопы через границу прямо во Францию.

– Об этом я уже подумал. Денег у него для этого хватит, но зато у нас есть телеграф. Я дам знать на обе пограничных станции и если к этому ещё всучу словцо о том, что молодец состоит в сношениях с лондонским революционным комитетом, то вот вам и зацепка.

– А сами вы пуститесь вслед за Корником?

– Тотчас же, как только отправлю депеши. Не теряя времени, я беру экстра-почту и, как только настигну его, сию же минуту телеграфирую и вам.

– А я в это время должен заботиться о целости барыни?

– Да.

– Скверная история! – процедил Бартон сквозь зубы. – И дернул же чёрт этого негодяя нарваться вчера в такое неурочное время прямо на меня!

– Этого теперь уже не исправишь! – вскричал Гамильтон. – И за то нужно сказать спасибо, что нам так счастливо удалось напасть на дичь. Теперь держите вы покрепче свою часть, а я ручаюсь, что в свое время доставлю сюда и свою долю.

– Уверены ли вы, что Корник действительно выбыл из города?

– Без сомнения. Об этом, впрочем, я справлюсь на почтовой станции. Теперь давайте спустимся вниз и узнаем, не выкинула ли чего-нибудь новенького наша барыня.

Действительно, теперь им только это и оставалось. Дверь её номера была закрыта. Гамильтон попробовал выведать, что возможно, у обер-кёльнера.

– Обер-кёльнер! Мой счет. Я сейчас еду.

– Сию минуту.

– Кстати. Что это за шум происходил сегодня в седьмом номере? Моя прекрасная соседка, кажется, на что-то гневаегся.

Обер-кёльнер усмехнулся.

– Её супруг ночью предпринял маленькое путешествие с экстра-почтой, а супруга почувствовала небольшую ревность, – ответил он.

– Выходит, как будто он собрался и улизнул тайком, – шепнул Бартон Гамильтону на ухо. Тот пожал плечами.

– Бог его знает, – возразил он. – Это уж вы сами выясните. Только смотрите, не поддавайтесь влиянию женских слез. Мы имеем дело с опытной кокеткой, у которой, если потребуется, слёзы – всегда найдутся. Я же не должен терять времени. На сундуки, находящиеся в комнате Корника, немедленно наложите запрещение и распорядитесь их обыскать. Корник, вероятно, вынул из них все бумаги и взял с собою. Но в поспешности он наверное, что-нибудь да оставил, какую-нибудь малость забыл, а эта малость и послужит против него уликою.

– А если она окажется на чеку, если она откроет своё звание или сошлётся на кого-нибудь, кто знает, что у неё есть паспорт? Ведь тогда власти возьмут её под свое покровительство.

– Боже избави! – сказал Гамильтон. – У вас в руках есть копия наших английских полномочий с описанием примет обоих преступников. Бегство Корника уже убедило вас. Теперь остаётся только самое пустячное – обыск багажа в присутствии полицейских чиновников и затем задержание самой этой особы во Франкфурте до тех пор, пока, я возвращусь сюда с её сообщником. В случае надобности вы, до моего возвращения, можете – разумеется, не иначе, как под надзором полиции – оставить ее здесь; в гостинице.

– Всё-таки – пренеприятная вещь! – проговорил Бартон, качая головою.

– Пренеприятная! – усмехнулся Гамильтон. – Подумайте только, что на кону стоят двадцать тысяч фунтов стерлингов ваших денег, да на три тысячи фунтов драгоценностей! Есть из за чего похлопотать. Теперь – до свиданья. Возможно, что я доставляю сюда и самого вашего патрона. Не выезжайте только из города.

С этими словами он подошел к конторке обер-кёльнера, расплатился по счету, быстро выбежал на улицу, вскочил на дрожки и помчался продолжать свои розыски.

IV. Красавица-иностранка

Мистер Бартон остался один в довольно щекотливом положении человека, на которого неожиданно взвалили ведение дела, того дела, в котором он до этого рассчитывал выступить только в роли свидетеля или истца.

Джеймс Бартон не чувствовал в себе ни малейшего призвания выступать в каких бы то ни было делах самостоятельно действующим лицом; он предпочитал всегда играть роль второстепенную.

Он вырос в бюргерской семье своей страны, воспитывался в одной из лучших школ, вращался в лучшем обществе, обладал открытым и благородным характером, здравым смыслом и мягким сердцем. Нередко сердце брало в нем перевес над рассудком и он ничего не боялся так сильно, как возможности огорчить или обидеть ближнего.

Ему страшно не хотелось поэтому предпринимать что бы то ни было по делу Вильяма Корника – человека, которого так облагодетельствовал его отец, дав ему хорошее место и наградив полным доверием. Доверие было так велико, что не было даже и мысли о том, что он может совершить бесчестный поступок. Предпринять что-либо против него лично мистер Бартон, пожалуй, согласился бы, но возбуждать дело против женщины, хотя бы даже и сообщницы в воровстве – всё-таки было щекотливо: надо было сначала иметь самые верные доказательства. Но он тем не менее согласился в душе с тем, что эту особу нужно было держать под неусыпным надзором до возвращения Гамильтона с главным виновником. Ему ужасно претило, что такое поручение дано было именно ему, и он рад был бы откупиться от этой обузы какой угодно суммой денег; но из этого не вышло бы ровным счётом ничего, и ему оставалось только покориться обстоятельствам. В глубине души он рассчитывал, что дама обойдется с ним гордо и даже дерзко, а потому и твердо решил не давать себя запугивать. Она непременно должна была знать о похищении денег – не слепо же она бежала со своим сообщником; а если при этом ещё выяснится, что именно она похитила драгоценности леди Клив, то ей уж нечего будет ждать пощады.

Тем не менее он решил быть строго вежливым, когда велит доложить о себе в полдень. Он не слишком доверял этой даме. Корник достаточно обескуражил его со своим внезапным исчезновением и он мог каждую минуту ожидать того же и от его жены или сожительницы. Поэтому – к великому удивлению швейцара, даже осведомившегося, не болят ли у него зубы, – он в течение нескольких часов поминутно то появлялся в передней, то спускался и поднимался по лестнице – в отеле были два хода – и не раз подслушивал у двери номера, чтобы убедиться, что птичка ещё не улетела.

Но его страхи оказались напрасными. Он встретил на лестнице горничную, несшую завтрак – стакан мадеры и бифштекс, предназначавшийся для покинутой, одинокой дамы. Тогда он позаботился и о себе, плотно поел и, когда на франкфуртских часах пробило двенадцать, набрался храбрости настолько, что отважился послать свою визитную карточку с запросом, может ли он рассчитывать на удовольствие быть ею принятым.

Такое обращение не могло показаться ей вступлением к уголовному розыску; к тому же он не пренебрег и вежливостью. Вежливость никогда не мешает и с её помощью очень часто достигается то, чего нельзя бывает достичь натиском, принимаемым в общежитии за грубость.

Ответ получился самый милый: дама велела передать, что будет счастлива познакомиться с ним и принять его у себя, но просит только подождать несколько минут, пока она окончит свой утренний туалет.

Однако же несколько минуть растянулись на добрых полчаса. Бартон, впрочем, не сердился на это: он употребил это время на то, чтобы собраться с мыслями и подготовиться встретиться с молодою особою вполне прилично, с достоинством и даже с серьезностью. Да и нужно ли в самом деле церемониться с женщиной, которая дошла до того, что сделалась соучастницей такого негодяя, как Корник? Он решил не спешить ответом на её вопросы и постараться выпытать прежде ее самое. Одна только искренняя откровенность может послужить ей в пользу и до некоторой степени смягчить наказание за тяготеющее над её головою преступление…

Он все ещё продолжал размышлять на эту тему, но его прервал колокольчик из седьмого номера, призывавший кёльнера. Тот, побывав в номере, вежливо доложил, что молодая дама готова принять г. Бартона и просит пожаловать.

Желанный момент наступил. Он наперед знал, в каком виде он встретит даму, употребившую так много времени на туалет – наверное, во всем блеске, во всеоружии и полной готовности дать ответ на каждый предложенный ей вопрос. Он усмехнулся, уверяя себя, что его трудно будет поддеть такой наивной хитростью.

Твердою походкой он подошел к её дверям и тихо постучал.

– Войдите! – послышался ответ.

Он вошел и в нерешительности остановился на пороге. Он увидел перед собою такое очаровательное существо, какие никогда ещё не встречались ему в жизни.

Посреди комнаты стояла молодая иностранка не в роскошном туалете и не увешанная драгоценностями, – как он предполагал, – а в скромном белоснежном утреннем платье, резко подчёркивавшем её поразительную красоту и её голубые глаза, на ресницах которых дрожала слезинка. Она протянула вошедшему руку и, слегка дрожащим от волнения голосом, проговорила:

– Вас посылает ко мне сам Бог. Ваше имя мне совершенно незнакомо, но из вашей карточки я узнала, что вы – мой соотечественник, а стало быть, и друг. Вы находите меня в весьма затруднительных обстоятельствах и, я уверена, не откажите мне, если не в помощи, то по крайней мере, в добром совете.

– Сударыня, – ответил молодой Бартон, выбитый этой неожиданной речью из колеи и почтительно прикоснувшись губами к её руке, – я не вполне понимаю… поверьте, что… вы, конечно, извините мой визит…

– Я сама собралась извиниться, – сказала задушевным тоном молодая женщина, – в том, что не знала до сих пор, что под одной кровлей со мной проживает соотечественник. Вчера я просматривала книгу приезжих и не нашла в ней ни одного английского имени… Но я не имею права быть эгоисткой – прервала она сама себя. – Теперь земляк передо мною – налицо – я вижу по вашим благородным чертам, что я могу рассчитывать на вашу поддержку и прежде всего на ваше расположение. Я не могу дать себе отчета, почему судьба послана вас ко мне именно в этот трудный для меня момент… Садитесь пожалуйста… Извините, я так взволнована, что заставляю вас стоять на пороге…

С этими словами она с непринужденной простотой подвела его к обитому красным плюшем диванчику, усадила и сама села рядом с ним так близко, что он сразу почувствовал её присутствие и потерял все свое мужество. Он почувствовал, что от волнения ему сдавило глотку и потребовалось немало времени, пока он отыскал слово для начала разговора.

Молодая женщина в свою очередь дала ему оправиться, не торопила и все время смотрела на него своими большими, доверчивыми глазами. Неужели же эти глаза могли принадлежать сообщнице в каком-нибудь преступлены? Нет, это невозможно. Гамильтон сам попал впросак, большой и даже невыразимый, и поставил его в такое ужасное положение, что он готов был заплатить тысячу фунтов, лишь бы выйти из него с честью.

Наконец, он понял, что дальше молчать уже нельзя, не будучи смешным, и начал тихо, неуверенным голосом:

– Сударыня, вы… вы меня, наверное, извините если я обращусь к вам с вопросом, который касается собственно вашего… вашего супруга и к которому… к которому, собственно, и относится мой визит… Иначе я не осмелился бы ни в каком случае вас беспокоить… Но… внезапный его отъезд… отъезд глубокой ночью возбудил подозрение, которое…

– Подозрение?

– Во всяком случае, – спохватился Бартон, вспомнив, что он решил сначала выпытать у нее подробности, – во всяком случае, может быть, это всё находится в связи с тем, о чём вы хотели со мною посоветоваться, и если вам угодно будет почтить своим дружеским доверием…

– Что эта за подозрение? – быстро и испуганно спросила молодая женщина, положив свою дрожавшую руку на его руку и устремив с напряженным ожиданием свои голубые глаза на его губы. – Что за подозрение тяготеет над ним? О, не подвергайте меня долее пытке, не делайте меня ещё несчастнее, чем я уже есть. Боже мой, я так надеялась, что вы принесете мне с собою помощь и утешение! Не увеличивайте моего беспокойства своим молчанием.

Бартон почувствовал себя прижатым к стене и не видел никакого выхода. Теперь высказываться первым приходилось ему. Больше ничего не оставалось, как рассказать молодой женщине чистую правду – конечно щадя ее. При этом он, следя за впечатлением, которое произведет на нее обвинение, получит возможность дать делу тот или иной оборот.

– Сударыня, – сказал, все ещё взволнованный, – успокойтесь… всё скоро объяснится… Я лично… я убежден, что вы стоите совершенно в стороне от того дела, о котором идет речь… Точно установлено, что ваш… ваш супруг есть именно то лицо, которое разыскивается… Может быть, всё это потом окажется не более, как недоразумением, и гнетущее подозрение, которое вселил в меня спутник исчезнет…

– Но я ничего не понимаю, – сказала молодая женщина и посмотрела на него такими хорошими глазами, что ему стало жаль её.

– Я выскажусь яснее, – продолжал Бартон, не осмеливаясь держать ее долее в неведении. – Слушайте. Меня зовут Джеймс Бартон. Я с настоящего года состою пайщиком торговой фирмы моего отца: «Бартон и Бартон в Лондоне». В нашем деле в течении семи лет находился на службе поляк, по имени Корник, который в такой степени снискал доверие отца, что тот за два года до этого сделал его главным кассиром. Отцу и в голову не приходило, что он пригревает за пазухой змею. За восемь дней до настоящего момента наш кассир внезапно исчез из Лондона и именно в субботу вечером. Его отсутствие продолжалось почти сорок часов, но это не возбудило ровно никаких подозрений. Он не явился на службу в понедельник – и это никого не поразило, так как отсутствие было объяснено какою-нибудь случайностью. Отец стал беспокоиться, не заболел ли кассир, послал узнать к нему на квартиру, находящуюся рядом с нашей и тут только с удивлением узнал, что Корника не было дома ни в субботу, ни в воскресенье вечером.

– Но скажите, ради Бога, мне-то какое до этого дело? – прервала с удивлением молодая женщина и покачала головой.

– Виноват, – продолжал Бартон, стараясь быть как можно мягче. – Первою мыслью моего отца было, что с Корником случилось несчастье, но один из служащих, заметивший что-то неладное, высказал подозрение. Он советовал, не теряя времени, обревизовать кассу и тут только к общему удивлению было обнаружено, что в ней не хватало очень значительной суммы – по собранным в течении дня справкам – двадцати тысяч фунтов стерлингов. Отец немедленно дал знать полиции, у нас побывал очень опытный агент, который и взялся за розыск и, как оказалось, был уже на другом следу, по его мнению, более верном для отыскания преступника. Агент тотчас же сообщил нам, что преступник был хорошо знаком с одной очень… очень опытной дамой. В тот же самый день было подано заявление о её исчезновении из дома одной знатной леди, где она давала уроки и где пропали драгоценности. Этой дамы и драгоценностей хватились в тот же вечер, когда исчез и Корник. После этого у агента не осталось никакого сомнения в том что они оба скрылись вместе. Теперь уже нельзя было терять времени и надо было приниматься за поиски. Леди Клив, – так зовут даму, у которой пропали драгоценности – назначила агенту довольно приличную сумму, а так как агент не знал в лицо ни нашего кассира, ни дамы, то я согласился его сопровождать и мы начали нашу совместную, секретную поездку.

– И что же? – спросила дама с большим недоумением.

– Тем временем, – продолжал Бартон, – пущены были в ход все средства задержать обоих, если только они ещё не покинули Англии. Телеграфировали и во все порты. Но мой превосходный и опытный сыщик уже напал на след, который привел его в Гамбург. Оказалось, что в субботу вечером выехали с гамбургским пароходом два лица, вполне отвечавшие описанным приметам. Один из кассиров пароходного бюро утверждал даже, что он в этот вечер видел Корника на пристани с небольшим чемоданчиком в руках. Мы тотчас же поехали по этому направлению, но потеряли след в Гамбурге и решили поискать их в Ганновере. Но это, как показали последствия, был напрасный труд. Там мистер Гамильтон меня оставил и, руководствуясь каким то полицейским чутьем, поехал во Франкфурт и, совершенно случайно, проехал весь путь в одном купе с вами и с вашим супругом.

Легкая дрожь пробежала по телу молодой женщины, но черты её лица сохраняли полное спокойствие и она скорее с удивлением, нежели с тревогою, спросила:

– Ну и что же?

– Ну, и теперь он, – продолжал Бартон, – по многим удивительно странным совпадениям обстоятельств пришел к убеждению, что похитивший наши деньги и скрывшийся Корник – не сердитесь на меня: ведь вы сами требовали, чтобы я открыл вам всю правду – что Корник и граф Корников, таинственно исчезнувший нынче ночью – одно и то же лицо.

– Боже милостивый! – вскричала молодая женщина, вскакивая с места. – Не рассказывайте мне больше ничего. Доверять ли мне своим ушам? В графе Корникове вы узнали мошенника?! И вы теперь убеждены, что и его спутница – воровка, укравшая брильянты?

– Но, сударыня, – вскричал мистер Бартон испуганно и тоже вскакивая с своего места – я уверен…

– Отец Небесный! Еще этого только не доставало! – вскричала красавица, с мольбою поднимая руки кверху. – Еще этого не хватало для моего полного несчастья и горести. – Так пойдемте же, – крикнула она страстно, схватив Буртона за руку и почти силою подводя его к своему сундуку. Я бедная, слабая, беспомощная и беззащитная женщина на чужой стороне… но вы вправе искать следы преступления… У меня нет ничего, кроме моего несчастного имени и я, слава Богу, могу отстоять его незапятнанность… Вы меня вынуждаете оправдываться… У меня кружится голова при одной только мысли, что вы, за час до этого, могли подозревать меня в таком ужасном преступлении.

– Но, милая барыня, – вскричал Бартон, тщетно усиливаясь найти подходящее слово.

Молодая женщина не отпускала его руки.

– Нет, нет, – продолжала она, все более и более возбуждаясь. – Нет.

Дрожащими руками и тяжело дыша, она отперла замок своего сундука, откинула крышку и стала порывисто выбрасывать из него на пол заботливо и аккуратно сложенные женские костюмы.

– Вот… Здесь… здесь всё, что я называю своим… Вот моё бельё… Вот мои платья…

Она выбрасывала всё с такою поспешностью и энергией, что Бартону никак не удавалось помешать ей.

– Вот моя единственная драгоценность – тощенькая коралловая цепочка с золотым крестиком… Это наследство после моей покойной матери… Я горько оплакивала её смерть, но в этот час я благодарю Бога за то, что её нет в живых… Она не перенесла бы этого… А вот…

Она не могла продолжать далее. Силы ее оставили. Она рванулась к ближайшему стулу, но по дороге стала падать на землю. Джеймс Бартон поспешно подхватил ее на руки.

Положение молодого человека стало скверным. На его груди покоилось теплое молодое тело, которое он напрасно силился призвать к жизни словами утешения… Сердце её ещё билось, но он ничего не мог сделать, ничем не мог помочь и решил положить ее на диван. Но лишь только он поднял её, его губы невольно прильнули к её губам… Наконец, он очнулся… Сперва он хотел было позвать на помощь, но не сделал этого. Прислуга гостиницы могла подумать, Бог весть что… На умывальном столике он нашел склянку одеколона, намочил им её платок, поднес к её носу и потрогал виски и пульс. Это не помогло. Тогда он схватил полотенце, опустил в холодную коду и положил ей на лоб. Прошло однако добрых десять минут прежде, чем она пришла в сознание, но и тут она оказалась так слаба, что должна была опереться на руку молодого человека, прислонилась к нему лбом и горько заплакала.

Бартон делал всё, что ему казалось в этот момент подходящим и целесообразным – дал ей выплакаться и был очень доволен тем, что она опиралась всем телом на его левую руку. Но слабость продолжалась недолго. Молодая женщина собрала всю силу воли, приподнялась и слабым голосом сказала:

– Благодарю вас… Я чувствую себя крепче… Слабость прошла. Теперь скажите мне всё – о, не скрывайте от меня ничего! – я должна всё узнать и тогда я должна буду сделать вам одно признание… Я чувствую, что вы обо мне хорошего мнения. Не сердитесь на меня за мою слабость…

– Ах, если бы я мог доказать, какое глубокое участие я принимаю в вашей судьбе! – вскричал тронутый Бартон.

– Где же ваш спутник теперь? – спросила молодая женщина, которую он все ещё поддерживал рукою.

– Не знаю, – ответил он, довольный тем, что не может дать ей более точного ответа. – Он рыщет по следам графа Корникова, чтобы убедиться, что под его личиною скрывается Корник. Но скажите ли и вы мне, дорогая моя, каким образом попали вы в компанию с этим человеком? Каким образом вы познакомились с ним, узнали его и всё-таки не имели понятия о том, что он – обманщик?

– Нет, я до сих пор ещё не верю в это! – вскричала несчастная женщина. – Это невозможно… Он оказался бы передо мною тысячу раз преступнее, если бы это было так… О, не разрушайте во мне веры в его невинность!..

– С каким восторгом я оставил бы вас в этом заблуждении. Но к сожалению я должен подтвердить, что очень и очень много улик говорит против него.

– Тогда поищем причины исчезновения в его сундуке, – вскричала она внезапно и встала с дивана. – Он оставил здесь весь свой багаж и крайне необходимо не только для вашего, но и для моего успокоения, чтобы вы осмотрели его до мелочей.

Бартон хотел было возразить, так как не без основания опасался, что она будет ещё раз потрясена. Но она так упорно настаивала на необходимости осмотра покинутого имущества, что он вынужден был согласиться. Но напрасно они выпотрошили весь сундук; в нем не было ничего, что могло бы подтвердить подозрение. Только на самом дне в уголку лежала измятая бумажка – старый конверт, в котором оказалась пара старых запонок и пряжка от жилетки. На конверте же был написан адрес:

W. Kornik. Esq. Care of Messrs Burton et Burton. – London.

Бартон расправил конверт, прочел и молча, но с красноречиво говорящим взглядом протянул его молодой женщине. Она едва взглянула и тихим и упавшим голосом произнесла.

– Отец небесный! Так вот оно что…

Закрыв лицо руками, она простояла молча целую минуту, точно окаменевшая. Наконец, она сделала шаг вперед, ещё раз протянула молодому человеку руку и сказала:

– Благодарю вас, г-н Бартон… Благодарю вас от всего сердца за то, что вы рассеяли туман, скрывавший от меня пропасть. Если же вы хотите довести вашу доброту до конца и хотите, чтобы я вечно была вам обязана, – оставьте меня на короткое время одну. Мне нужно собраться с мыслями. Я теперь не могу ни о чем думать… Я потрясена… Мои члены отказываются служить мне… Через час приходите ко мне, пожалуйста, опять: тогда вы узнаете обо мне всё и мы, может быть, тогда сообща придумаем, что нам делать и чем мне помочь. Можете вы обещать мне это?

– Сударыня, – сказал Бартон с глубоким чувством и теперь уже совершенно убеждённый в невинности прелестного существа. – Вы можете повелевать мною и всё, что я буду в силах сделать для вас – будет исполнено. Мужайтесь и верьте мне. Я надеюсь, что всё окончится благополучно. Теперь я оставлю вас одну и через час я снова к вашим услугам, Может быть, к этому времени получится весточка и о беглеце… Не волнуйте себя заботами, – добавил он, уловив её горестный взгляд. – У вас есть теперь друг.

Он поднес к губам её руку, которую все ещё не выпускал из своей и почувствовал сладостную дрожь, ощутив её лёгкое пожатие. Он отвесил своей собеседнице почтительный поклон и быстро удалился в свою комнату, чтобы ещё раз пережить в воспоминаниях только что пережитое наяву.