Текст книги "Сыщик"

VII. Невинность спасена

Бартон всё утро был в лихорадочном волнении. Он был глубоко убежден в том, что бедная и замечательно очаровательная женщина не могла быть сообщницей негодяя и теперь в его голове вихрем проносились совсем иные планы, Перед его глазами всё чаще и чаще проносились: её взгляд, когда она без чувств падала к нему на руки и её грудь к которой он прильнул впервые со страхом и с любовью. Его теперь страшно беспокоила мысль: в каких отношениях она находится с этим негодяем и где и когда она с ним познакомилась? Не была ли она обманута и введена в заблуждение его фальшивым именем?.. Все её жалобы сводились к тому, что она – несчастная, невинная и обманутая жертва. Не лежало ли теперь на его обязанности протянуть ей руку помощи тем более, что он сам причинил ей столько горя? Он твердо остановился на этом решении и сразу стал спокойнее.

Бартон – едва достигший совершеннолетия молодой человек – обладал мягкой душою и отзывчивым на всё доброе и прекрасное сердцем. К тому же он, воспитанный в счастливой и независимой обстановке, не успел ещё испытать житейских превратностей и обманов. Будучи сам добрым и правдивым человеком, он и на всех людей смотрел с этой точки зрения и даже долго не мог поверить в виновность Корника – до тех пор не верил, пока не выплыли наружу неопровержимые доказательства. Он без колебаний поверил прекрасным глазам и чувствовал себя счастливым от одного того, что он теперь может избавить пленившую его молодую женщину от душевной боли и тягостного волнения при полицейском допросе. Он стыдился самого себя за то, что вынудил её показать содержимое её сундука. Какого она должна быть теперь низкого о нём мнения!

Час, назначенный ею для того, чтобы собраться с силами, после тяжелых впечатлений, – прошёл гораздо быстрее, чем он ожидал. Выждав до последней минуты, он спустился вниз, тихонько постучал в дверь и снова оказался с глазу на глаз перед очаровательным существом.

Она, по-видимому, ещё не нашла времени, чтобы привести комнату в порядок; выброшенные из обоих сундуков вещи валялись на полу в том самом виде, в каком он их оставил. Но кто дерзнул бы упрекнуть её за это? Она даже не переменила костюма и была всё в том же утреннем платье. Когда истерзана душа – о теле не думают.

Всё-таки, по-видимому, она успокоилась. Бледность ещё не сошла с её личика, но она была поспокойнее. Когда он вошел, она, улыбаясь, протянула ему руку и сказала:

– Как я вам благодарна за то, что вы выказали ко мне сочувствие, которого я, может быть, и не заслужила. Я утешила себя только одной мыслью, что Бог не совсем покинул меня: он послал мне вас.

– Многоуважаемая, дорогая леди, – ответил тронутый Бартон, – не беспокойтесь. Перед вами на чужой стороне стоит земляк, готовый к вашим услугам, и если и позволил себе ещё раз побеспокоить вас своим появлением, то только для того, чтобы вдвоем с вами обсудить, что следует предпринять для того, чтобы выручить вас из этого недостойного положения. Но для этого мне необходимо ваше полное доверие и только при этом условии я получу возможность принять соответственные меры. А что это не зависит от одной только моей доброй воли – это вы знаете и без меня.

– Я буду с вами совершенно откровенна, – сказала молодая женщина, слегка покраснев, – Но только, прошу вас, садитесь подле меня. Вы должны всё знать…

Бартон опустился рядом с нею на диванчик; она положила свою руку на его и продолжала:

– Расскажите мне прежде всего, каким образом вы напали на след мошенника, какие теперь у вас надежды и какому наказанию рассчитываете вы его подвергнуть? Я от души желала бы, чтобы его собственное признание показало вам, как чудовищно, недостойно он поступил со мною.

– Но, сударыня, – не без смущения возразил Бартон, – я уже раньше рассказал вам всё, и то впечатление, какое произвело на вас мое повествование…

– Раньше было не то, – сказала она. – При том настроении духа, в котором я была час тому назад, ваши слова поразили меня, как громом и вы были мне страшны. Многое осталось для меня неясным; особенно же не могу я постичь, по каким следам гонитесь вы теперь за преступником с такою уверенностью в его поимке и кто этот господин, который его выслеживает?

Её глаза смотрели на Бартона так доверчиво и с таким сочувствием, что он не решился противостоять её просьбе. Он сообщил ей, что против неё собственно он не имел никаких подозрений, что преследовать вместе с мошенником и ее, даму, он и не имел даже в виду. Что же касается леди Клив, то никогда не говорил с нею и даже не видел её. О похищении же драгоценностей он не знал ничего, кроме того, что Гамильтон сообщил ему на ходу, мимолетно.

– Ну, и что же? – спросила молодая женщина, прислушивавшаяся к его рассказу с напряженным вниманием. – Есть у вас надежды настичь беглеца там, куда он теперь скрылся? Да простит его Бог за то, что он вдвойне обманул меня! Так вы надеетесь настичь его?

– Непременно. Гамильтон – один из известнейших и опытных сыщиков Англии. Он говорит на трех или четырех иностранных языках и уже заслужил славу удачным концом проведённых им дел. Корник знает, что Гамильтон следует за ним по пятам и в то же время выкинул такую непростительную неосторожность, как бегство отсюда на почтовых. Оно, впрочем, и понятно: в жизни сплошь и рядом случается, что человек с удивительной хитростью и остроумием обдумывает и совершает преступление, а затем выдаёт сам себя на каком-нибудь ничтожном пустяке.

– И Гамильтон не вернется сюда ранее, чем не добьется своего?

– Я в этом уверен, – сказал Бартон: – по пока я ещё не получил известий. Он должен телеграфировать мне обо всех мельчайших подробностях, так как я ему обещал оставаться здесь до его возвращения.

– Полагаете вы также, что если преступник будет пойман, то его доставят сюда?

– Я не сомневаюсь в этом, но точно утверждать пока ещё не могу. Мы можем быть уверены лишь в том, что Гамильтон своего не упустит и если он напал на след, то Корник безусловно погиб.

Лицо молодой женщины омрачилось. Но кто дерзнул бы упрекнуть ее за это? Воспоминания о негодяе не могли быть приятными. Наконец, она тихо проговорила:

– Если всё это случится так, как вы рассказываете, то это будет ему по делом: он заслуживает наказания в полной мере. Но все то, чем он согрешил перед вашим торговым домом, злоупотребив доверием, – не может никак сравниться с тем, что он сделал со мною. Он разбил всю мою оставшуюся жизнь.

– Как же вы позволили ему так долго себя обманывать? – вскричал Бартон и сам почти испугался своего вопроса.

– Боже мой! – вздохнула несчастная женщина. – Разве бедная, молодая и неопытная девушка знакома со светом? Он был принят в доме моих родителей, куда его ввел мой брат – это было два месяца тому назад – и его открытый, чистый и прямой характер завоевали ему сердце, а его высокое, знатное происхождение льстили моему самолюбию. Он рассказывал мне о своих владениях в Польше и о том, как он будет счастлив, обладая моей любовью, – и я была настолько слаба, что поверила ему. Но мой отец не дал своего согласия. Он знал людей лучше, нежели его глупенькая Женни. Он потребовал от Корникова доказательств того, что он богат и что его родители согласны на наш союз. Корников же бурно и нетерпеливо требовал, чтобы я с ним бежала.

Женни стыдливо закрыла лицо руками. Джеймс Бартон слушал рассказ молча и с некоторым замешательством. Он от всей души утешил бы это милое существо, но не мог подобрать ни слова – и на секунду водворилась тягостная пауза. Молодая женщина густо покраснела и продолжала:

– Только уже в дороге я начала понемногу разочаровываться в своем женихе. Мы счастливо выехали на пароходе, уходившем в Гамбург, и он уверил меня, что мы остановимся в Гельголанде, где и обвенчаемся. Но этой остановки не было. В Гамбурге мы высадились, и он пошел искать священника, но тут ему помешали какие-то непредвиденные обстоятельства. Он утешил меня тем, что Франкфурт – город вольный, и что мы тут скорее достигнем нашей цели. Я последовала за ним и сюда – всё ещё, как невеста, но не как жена, – произнесла тихо и почти совсем не слышно, – но я благодарю Бога за то, что я устояла и послушалась внушений своего ангела-хранителя, а не того дьявола.

Невозможно изобразить чувства, которые вспыхнули в душе Джеймса Бартона при этом простом и трогательном рассказе. Сердце в его груди громко стучало, и он почти бессознательно схватил руку своей соседки.

– Слава Богу! – прошептал он, наконец, взволнованным тоном. – Мне не придется более упрекать себя за то, что я ворвался к вам. Мое появление здесь послужило для вас якорем спасения.

– Я вам обязана своим спасением! – сказала задушевно Женни.

Она чуть наклонилась в его сторону, и он обнял её трепещущий стан. Но он не отважился поцеловать ее даже в лоб из боязни обидеть её. Страстно и порывисто прижавшись к ней, он воскликнул:

– Стало быть, всё хорошо и всё прекрасно. Осушите ваши слезы, моя милая, дорогая девушка. Помирить вас с вашими родителями берусь я… т. е. возьмётся мой отец, вы возвратитесь домой и – полное счастья будущее заставить вас забыть о прошедшем.

– Разве и вы намерены возвратиться в Англию? – быстро спросила девушка.

– Конечно! – вскричал Бартон. – Как только получу известие от Гамильтона, так и в путь. Но я сегодня же напишу домой… Как зовут ваших родителей, моя драгоценнейшая барышня? Кто такой ваш батюшка? Не считайте эти вопросы праздным любопытством. – Нет в мире человека, который принимал бы ваши интересы так близко к сердцу, как принимаю их я.

– Мой отец, – ответила тихо Женни – священник, Жоэ Бентгоуз в Ислингтоне. Может быть вы слышали когда-нибудь это имя. Он много писал.

– Нет, не слышал, – отвечал, краснея, Бартон. – К стыду моему, я очень мало занимался богословской литературой… Но всё-таки позвольте мне записать имя. А теперь – сказал он, пряча в карман записную книжку, – я вас покидаю. Служащим в отеле нет надобности говорить ничего – уже ради вас самих, но с этого момента вы уже не должны оставаться одни. Сию минуту я пришлю вам камеристку, которая составит вам компанию. Молодую девушку, говорящую по-английски, отыскать во Франкфурте легко. Хозяин отеля похлопочет. Пожалуйста, без возражений, мисс! – прибавил он с улыбкою, видя, что она хочет протестовать. – Пока я не возвращу вас родителям, вы состоите под моею защитой и потому должны допустить маленькую тиранию над собою.

– Чем отблагодарю, я вас за то, что вы для меня делаете? – с нежностью в голосе сказала молодая девушка. – Чем я заслужила это?

– Своим несчастьем, – ответил задушевно Бартон и поднес её руку к губам. Несколько минуть спустя, он уже вёл с хозяином гостиницы оживленную беседу о найме подходящей, приличной компаньонки.

Осуществилось это скорее, нежели он предполагал. Рядом с отелем жила молодая девушка, – звали ее Элизой, – несколько лет проведшая в Англии. Заключить условие надолго она не могла, но пойти в компаньонки на короткое время согласилась охотно. Бартон лично отвел ее к Женни, где Элиза тотчас же произвела впечатление милой и простенькой девушки.

VIII. Возвращение Гамильтона

Всю остальную часть дня Джеймс Бартон провел в неописуемом беспокойстве. Ему всё казалось, что он должен был бы спросить взятую им под покровительство девушку, не нуждается ли она в нём, нет ли у неё какого-либо неудовлетворённого желания и т. д. Он употребил всю свою силу воли, чтобы удержаться и не появиться перед нею снова.

Он с восторгом накупил бы в городе целую уйму всевозможных вещей, чтобы развлечь её и доставить ее удовольствие. Но это было бы неудобно. Это обнаруживало бы его нежные чувства к ней – а на такое он не отважился. Его успокаивало сознание, что возле дорогого ему, одинокого существа есть другое существо, с которым можно перекинуться словом. Весь день у него прошёл в том, что часть его он проходил по улице под окнами, сквозь которые ничего не было видно, а затем беспрерывно спускался и поднимался по лестнице, чтобы хоть мельком увидеть её дверь. Хотя он и не хотел сознаться в том самому себе, но ясно было, что он был по уши влюблен в свою красавицу-соседку.

На утро он был уже на ногах почти что с рассветом, но до самого полудня томился, не решаясь осведомиться, хорошо ли спала г-жа Бентгоуз.

Она приняла его с дружеской улыбкой, но показалась ему не такой, как вчера. Щеки её были бледны, под глазами были заметны круги и сама она была рассеяна и как-то беспокойна. Бартон, полный нежных чувств, заключил из этого, что она нездорова и хочет остаться одна. Он скоро ушёл к себе, по перед этим она спросила, не получил ли он известий от Гамильтона. Он отвечал отрицательно.

Теперь его обуял страх: не захворала ли она. После стольких пережитых потрясений это не было бы чудом. Он не сводил глаз с её порога. Даже швейцар, который должен был всё знать, оказался по части сведений об интересной иностранке круглым невеждой.

Бартон не успокоился до тех пор, пока перед вечером не встретил на лестнице её компаньонки и не осведомился ещё раз о здоровье молодой особы.

– Она кажется сильно взволнованной, – ответила та, – постоянно беспокоится и раз десять делала попытки удалить меня и остаться одной. Не подлежит сомнению, что она страдает, и мне предстоит с ней не особенно спокойная ночь.

– Милая фрейлейн, – сказал ещё более обеспокоенный этими вестями Бартон. – Убедительно прошу вас, отнестись к ней с полным вниманием. Не стесняйтесь на счет вознаграждения вам. Я с удовольствием уплачу вам за труды, сколько потребуете.

– Я и без того делаю все, что от меня зависит и насколько хватает моих сил, – ответила добродушно девушка. – Дама наверно останется мною довольна. Положитесь на меня. Я буду бодрствовать над нею самым добросовестным образом.

Так прошел вечер и г-жа Бентгоуз только один раз прислала к Бартону узнать, нет ли вестей. Он опять ответил отрицательно, и хотел лететь к ней сам, но Элиза сообщила ему, что молодая дама уже легла в постель и хочет успокоиться и отдохнуть.

Наступила полночь. Он собирался уже лечь спать, как кто-то постучал к нему в дверь. Он отворить в страхе, думая, что это – посланный от Женни с известием о том, что ей хуже. Но это был телеграфный посыльный, доставивший депешу, – должно быть, от Гамильтона.

Он не ошибся. Телеграмма была из Эмса. В ней было не много слов, но слова были важные:

«Он в моих руках. Завтра утром приеду. Гамильтон».

– Слава Тебе Господи! – вскричал радостно Бартон. – Теперь страдания молодой девушки кончились!..

На следующее утро он отправился осведомиться о здоровье г-жи Бентгоуз раньше, чем обыкновенно. К нему вышла Элиза и сообщила, что барыня ещё спит. Он горел нетерпением передать ей известие, полученное ещё вчера, но поостерегся сделать это через третье лицо и решил передать ей в полдень, лично явившись с визитом. Чтобы убить время, он долго завтракал внизу, в столовой, и читал газеты.

Время тянулось бесконечно долго и он бесчисленное число раз посмотрел на часы. Возвратившись с свою комнату, он занялся туалетом и уже собирался идти к ней, как раздался сильный стук в дверь. Он ответил:

– Войдите!

На пороге показался Гамильтон.

– Прекрасно! – засмеялся он. – Как поживаете?

– Гамильтон! – вскричал Бартон, слегка пораженный его внезапным появлением. – Вы уже здесь! Дело обработано со сказочной быстротою.

– Да?! Однако у вас такое выражение лица, как будто бы вам хотелось, чтобы дело протянулось дольше, – со смехом заметил Гамильтон. – Мне действительно повезло. Подробности я расскажу вам после, а теперь пока извещаю вас, что я захватил молодца в Эмсе за игрою и там засадил его за прочную решетку. Что касается денег, то за исключением двух тысяч фунтов, которые он проездил или проиграл или же оставил своей Дульцинее – всё остальное цело и лежит за печатями в суде… Теперь не хватает только… Надеюсь дама ещё здесь?

– Здесь, – ответил Бартон с большим смущением, – но эта дама…

– Само собою разумеется, – перебил его равнодушным тоном Гамильтон, – что тянуть канители здесь с нею мы не станем и отправим ее обратно в Лондон. Там уже пусть возится с этой милой парочкой суд. Даю вам честное слово, господин Бартон, что для меня в будущем исчезли бы все радости, если бы мне не удалось схватить этого жулика – Корника. Ну, а вы её обыскали ли? Нашли ли у неё что-нибудь? Не выказывали ли она поползновения улизнуть?

– Милый Гамильтон, – ответил ещё смущённее Бартон, – Я… пока вы ездили, я… сделал открытие в другом роде и при том открытие безусловно непогрешимое; эта молодая женщина совершенно непричастна ко всей этой истории. Она – невинна.

– Во всяком случае, надеюсь, она ещё здесь, в гостинице, в своем седьмом номере? – спросил Гамильтон быстро и не без некоторого страха.

– Конечно, – подтвердил Бартон, – в своем номере, не только не под арестом. Она – Женни Бентгоуз, дочь английского священника. Отец её живет в Ислингтоне. Ее увез этот негодяй, назвавшись чужим именем и наговорив ей кучу лжи. Я возвращу ее прямо в руки её родителей.

– Да? – сказал Гамильтон после легкого раздумья и с загадочной улыбкой на губах. – Виноват, однако: мне нужно выйти на минуту. Я сейчас же возвращусь и опять буду весь к вашим услугам. Я вижу, и вы при полном параде; тоже, вероятно, собираетесь куда-нибудь выйти!

– Нет, я ни в каком случае не выйду… или, по меньшей мере, до тех пор, пока мы с вами не объяснимся по этому делу.

– Отлично. Я вернусь сию секунду.

С этими словами Гамильтону шагнул через порог. У входа в холл стояли двое посыльных.

– Кто из вас свободен? – спросил он.

– Я к вашим услугам, – ответил один из них.

– Хорошо. Отправляйтесь в коридор первого этажа и не спускайте глаз с дверей седьмого и шестого номеров. Оттуда может выйти дама… Понимаете?.. Как только она покажется – сейчас же, со всех ног дайте мне знать в 26-й номер. Поняли вы теперь, чего собственно мне нужно?

– Ясно, понял, сударь. Не извольте беспокоиться.

– Ладно. Дама не должна знать об этом; и швейцару тоже ни слова. А вы тем временем скажите кёльнеру, чтобы он подал мне в 26-й номер бутылку шерри, два стакана и несколько штук добрых сигар.

Отдав этот приказ, он поднялся по лестнице, тихо подошел к седьмому номеру и стал прислушиваться. К своему удивлению он услышал в номере голоса и тотчас же вернулся к Бартону, беспокойно ходившему из угла в угол.

– У нашей молодой дамы, кажется, гости, – сказал Гамильтон. – Мне, по крайней мере, в её номере послышались голоса.

– Присядьте, г-н Гамильтон, – обратился к нему молодой человек. – Мы с вами должны по этому делу соблюсти самую строгую вежливость и высшую деликатность – раз уж всё выяснилось. Поступить так, как мы хотели раньше – успеем всегда. Мне необходимо с вами поговорить.

– Очень хорошо, – ответил Гамильтон. – Вот, кстати и вино несут. Прошу подсаживайтесь и разделите компанию. Дорогой мне попались такие скверные сигары, что я просто затосковал о порядочном табаке. Хотите закурить? Кстати и мне не мешает подкрепиться стаканом доброго вина: эту ночь мне не удалось проспать и трех часов, а хлопот до этого было порядочно.

– А где и как вам посчастливилось изловить этого Корника?

– Об этом – после, а теперь, будьте добры, расскажите мне поподробнее о важном открытии, которое произвели вы.

Сыщик уселся поудобнее и поглубже в кресло, закурил сигару и принялся за вино.

Бартон тоже взял сигару. Видно было по всему, что он затруднялся, с чего начинать рассказ. Но ведь сыщик должен узнать всё и скрывать нельзя было ничего в интересах самой Женни, После некоторого колебания он рассказал агенту всё, что говорило в пользу молодой леди и так увлекся, что скоро с жаром стал выдавать за непреложную истину и такие обстоятельства, в которых в душе до сих пор сомневался и сам.

Гамильтон слушал его, не перебивая. Он только переспросил, как зовут отца Женни и, получив ответ, записал, что-то в свою памятную книжку и вырвал из неё исписанный листок. Это была телеграмма:

«Лондон. Торговый дом Бартона и Бартона. Действительно ли в Ислингтоне живет священник Бентгоуз и увезена ли от него дочь? Отвечайте немедленно. Гамильтон».

Извинившись перед Бартоном, он вышел из номера и кликнул своего посыльного.

– Передайте этот листок швейцару для немедленной отправки на телеграф. Вот деньги. Тут хватит и на депешу и за труды. Ну, что? Заметили что-нибудь?

– Ни-ни.

– Хорошо. Оставайтесь на вашем посту.

Вернувшись, он уселся на свое кресло с прежним комфортом и уже более ни одним словом не перебивал рассказ Бартона. Когда тот кончил и с заметным нетерпением стал ожидать, что скажет сыщик, то услышал, вместо ответа, самый спокойный вопрос:

– А вы знаете, мой дорогой, чем именно вы в мое отсутствие нанесли вашей даме самый чувствительный удар?

– Я? Удар? – остолбенел Бартон.

– Даже ужасный удар. Тем, что вы приставили к ней компаньонку.

– Я не имел права оставлять ее одну, без женского общества, – быстро ответил Бартон.

– И тем самым вы весьма подгадили ей, – с ядовитою насмешкою продолжал сыщик. – Не сделай вы этого, она в тот же час удрала бы у вас из-под носа, как удрал её сообщник.

– Господин Гамильтон!..

– Не кипятитесь, м-р Бартон, – сурово заметил Гамильтон – не кипятитесь за то, что мы с вами расходимся во мнениях. Я уже умудрен опытом и жизнью и имею свои взгляды на вещи. Поверьте мне, что у меня уже собрано вдесятеро более сведений, чем собрали бы вы, если бы даже и захотели. Благодарите лучше Бога за то, что я стою на вашей стороне, иначе вы были бы жестоко проведены опытной кокеткой и записной искательницей приключений. Теперь же, по крайней мере, вам нечего бояться убытков и насмешек.

– Господин Гамильтон, – ответил молодой человек и вспыхнул. – Вы злоупотребляете вашим положением, если позволяете себе так неуважительно говорить о даме, которая состоит под моим покровительством и защитою!

– Давайте лучше, м-р Бартон, – ответил агент с полным спокойствием, – обсудим наше дело хладнокровно. Могу вас уверить, что полиции нет ни малейшей надобности вмешиваться в политику чувств.

– Потому что полиция усвоила себе привычку во всяком человеке видеть преступника, – запальчиво ответил Бартон.

– До тех пор, по крайней мере, пока он не докажет нам противного, – усмехнулся Гамильтон. – А теперь позвольте и мне заявить в свою очередь, что я отнесся к вашему сообщению с должным вниманием.

– Это вы говорите, однако же сами…

– Прошу вас не перебивайте, пока не выслушаете меня до конца.

При этом, не торопясь и спокойно, Гамильтон рассказал своему собеседнику, как он двигался по следам бежавшего преступника, как нашёл и как арестовал его. Он прибавил к этому, что Корник, когда его арестовали, обыскали, нашли при нем банковские билеты и затем представили прочие улики, – запираться более не стал и сознался также в том, что он бежал из Лондона с молодой дамой Люси Фалло, хотя о покраже ею брильянтов не знал ничего.

– И вы, конечно, не поверили ни одному слову этого мерзавца? – с живостью спросил Бартон.

– Тому, что он сказал о брильянтах – не поверил, – спокойно ответил сыщик, – потому что был твердо убежден в том, что он про них знал. Я даже искал их у него в том небольшом саквояжике, о котором говорил швейцар гостиницы. Но их там не оказалось. Стало быть, они и до сих пор ещё находятся в руках его дамы.

– Но ведь я вам уже три раза докладывал, что при мне лично были обысканы до дна и её, и его чемоданы и в них не оказалось никаких драгоценностей, кроме коралловой нитки с крестиком – память её покойной матери.

Гамильтон тихо свистнул сквозь зубы, как бы в ответ на свои собственные мысли.

– Мой добрый Бартон, – сказал он, – за обыск вами чемоданов в присутствии этой сирены я не дам и ломанного гроша. Я уж лучше сам поищу камешки.

– А я заявляю вам, господин Гамильтон, что вы ничего искать не станете, – произнес с гневной складкою между бровями Бартон. – Вы ваше дело сделали: преступник вами найден и задержан, и моё присутствие здесь вам больше не требуется. Поэтому я сегодня же после обеда уезжаю назад в Англию в сопровождении этой молодой женщины.

– Увозя с собою в кармане полномочия арестовать ее? – усмехнулся Гамильтон.

– Эти полномочия, – вскричал злобно Бартон, вытаскивая из кармана и разрывая в мелкие клочья два листа, – эти полномочия касаются преступницы, а не мисс Бентгоуз. Вот вам их лоскутки. Теперь я свободен, независим, ничем с вами не связан и желал бы посмотреть, кто в моем присутствии дерзнёт обидеть молодую девушку!..

Гамильтон не ответил ни слова. Он быстро поднялся с места, старательно собрал с полу клочки, сложил их и спрятал в карман.

– Это ваше последнее слово, Бартон? – спросил он, становясь перед молодым человеком. – Не можете вы отложить вашего отъезда до завтра, всего только на одну ночь? Подумайте только, в какое ужасное положение вы ставите себя перед вашим отцом – я уже не говорю: перед леди Клив и перед английским судом, – когда рано или поздно, но непременно и неизбежно будет обнаружено, что вы одурачены?!..

– Всё-таки это – мое последнее слово, – ответил твердо молодой человек, – потому что на мне лежит обязанность снять с невинной девушки низкое подозрение, которое над нею тяготеет. Это – мой долг, так как она находится под моей защитой. В 4 часа 20 минут идёт скорый поезд на Кельн. Я им воспользуюсь и, само собою разумеется, что принимаю на одного себя всю ответственность за этот поступок.

Гамильтон сделал несколько крупных шагов взад и вперед по маленькой комнате и сказал спокойно:

– Вам известно, г. Бартон, что я уполномочен в Лондоне сделать здесь не одно, а два дела? А взятые на себя обязанности я исполняю всегда свято.

– Я это знаю, г. Гамильтон, – ответил он, значительно смягченный тоном агента, – и даю вам честное слово, что препятствовать вам не стану. Но и вы должны за это удостоверить, что я действую по внушению одного только сердца и поступаю именно так, как оно мне подсказывает.

– Ну, если сердце идет в разрез с рассудком, то дело надобно считать пропащим! – сухо сказал Гамильтон.

– Не беспокойтесь: у меня не идет в разрез.

– В таком случае позвольте мне обратиться к вам, по крайней мере, с просьбой, – обратился Гамильтон ещё раз к молодому человеку, – пропустите первый скорый поезд и подождите хоть до вечера. Я недавно послал телеграмму в Лондон: дождитесь ответа на неё. Я прошу вас об этом ради вас же самих.

– Я – уже не мальчик и могу руководствоваться собственными решениями, без посторонних советов, – усмехнулся Бартон. – Мне очень и очень жаль, что я не могу исполнить вашего желания: у меня, как говорится, земля горит под ногами. В 4 часа 20 минут я во что бы то ни стало уезжаю домой и там первым же делом доложу отцу, с каким рвением и мастерством вы отнеслись к нашему делу и каким блестящим успехом завершили вы его. Надеюсь свидеться с вами в Лондоне.

В тоне молодого человека звучало столько холодной вежливости, что Гамильтон без отступления от истины перевел себе его последние слова так: «Я хочу во что бы то ни стало ехать один, без тебя».

– В таком случае: до свидания, м-р Бартон, – сказал он вежливо и, не прибавив больше ни одного слова, вышел из комнаты.