Текст книги "Кровные братья"

– Отлично, Сережа! Что у нас там со временем? – Это уже непосредственно к Николаю Родионовичу: – Семь минут до посадки? Замечательно. Успеем выпить по чашке кофе. – Владимирский, не застегивая свою роскошную шубу, лишь слегка запахнулся и открыл дверь. – Кстати, Сережа, пока они тут вырулят, пока багаж, то да се – минут тридцать – сорок у нас есть. Вы бы не сидели тут в машине. Пройдите в ВИП-зал, чаек-кофеек-бутербродик…

– Да у меня тут термос с собой, Юрий Васильевич.

– Чай в вашем термосе с утра давно уже остыл. А там вам заварят свежий. – И, покосившись на ничего не сказавшего, но как-то скривившегося Николая Родионовича, добавил: – Если кто-то там будет чем-то недоволен – скажите, что вы – гость народного артиста России Юрия Владимирского.

На конкурс имени Венявского он тогда все-таки поехал. И решающим фактором оказалось не настойчивое давление ректората, а сдержанный, спокойный, доверительный тон дружеской беседы с Леонидом Борисовичем.

– Видите ли, Юрочка, – устало прикрыв глаза, профессор как бы протер их стягивающим движением к переносице большого и третьего пальцев, – ваша позиция красива и благородна. Но, по большому счету, она неверна. Поверьте мне, любое государство – даже самое наидемократическое – накладывает определенные ограничения на действия своих граждан. Возможно, у нас количество этих ограничений – чрезмерно. Возможно. Но не считаться с ними мы не имеем права. Или же, если кто-то такое право себе присваивает, он должен знать, что в этот момент он вступает с государством в конфликт. Гера не мальчик. Он прекрасно понимал, что его поведение – с точки зрения государственных инстанций дерзкое и вызывающее – заметят и соответствующим образом прореагируют. Возможно, он не ожидал, что ему «перекроют кислород» так резко. Но в любом случае все свои поступки он совершал, что называется, «в здравом уме и твердой памяти». А реакция государственных органов – это не столько репрессии, направленные непосредственно против Райцера – его, без долгих раздумий, просто моментально «выкинули из обоймы», – а прежде всего демонстрация для возможных будущих «ослушников» «державной» точки зрения: будете возникать, ребята, – знайте, чем это может кончиться. И никакая гениальность панацеей не послужит, талантов у нас, слава богу, хватает. Между прочим, это совершенно непосредственно относится именно к вам. Поезжайте в Познань, Юра. Программа конкурса у вас и выучена, и обыграна. Все будет хорошо. Ваше рыцарство в данной ситуации – неразумно и неуместно. А главное – оно бессмысленно.

Пожалуй, никогда еще за все время своих концертных и конкурсных выступлений Юрию не приходилось выходить на сцену с таким нежеланием, как это было в тот раз в Польше. Профессорское напутствие, разумеется, несколько поддержало общий эмоциональный тонус, но сказать, чтобы оно решительно сняло ощущение совершающегося ренегатства и предательства, никак было нельзя.

Играл он плохо. То есть была и прекрасная пресса, и кулуарные восторги. Но Владимирского давно уже не волновали все эти внешние проявления успеха. Главную оценку себе он ставил сам. И на этот раз оценка была неудовлетворительной. В последний момент среди участников конкурса объявился симпатичный, доброжелательный, улыбчивый канадец, не представлявший какого-то интереса как серьезный музыкант-интерпретатор, но великолепно подготовленный технически и «шпиляющий» виртуознейшие пассажи с завидной чистотой и легкостью. И Юрий был даже рад, что не он, а именно этот обаятельный парнишка стал в итоге победителем.

Звонок от Романа Михайловича – именно так отрекомендовался при первой встрече невзрачный, но безусловно значительный, а скорее всего, даже и страшный человечек с писклявым голосом – раздался через два-три дня после возвращения Владимирского из Познани.

– С приездом, Юрий Васильевич.

– Спасибо. Я надеюсь, вы не предполагали, что я попрошу политического убежища в Польше?

– Вы шутник, я смотрю, Юрий Васильевич. Разумеется, нет. Мне бы хотелось продолжить нашу беседу…

– Разве мы ее не завершили?

– Ну как же! Я ведь просил вас изложить ваши впечатления от многолетнего общения с Геральдом Райцером, вашу, так сказать, оценку этой личности, человеческую подоплеку столь долгой дружбы.

– Роман Михайлович, разве я не сказал вам тогда…

– Нет, Юрий Васильевич. Ничего определенного вы мне не сказали. Возможно, хотели сказать, но поостереглись. Но я вас понял и без слов. И вот сейчас отвечаю, честно и откровенно. Из вас, Юрий Васильевич, никто не собирается делать «стукача», так ведь в вашем творческом кругу называют наших информаторов? Так вот вы в этом плане не представляете для нас никакого интереса, уж извините. Живите спокойно, никто не собирается вас сковывать никакими кабальными обязательствами. Единственное, в чем я прошу вашей помощи, – посодействовать нам в воссоздании объективного и неформального психологического портрета вашего друга Геральда Райцера. И поверьте, что все это делается исключительно в его интересах. Если не возражаете, встретимся завтра, нет, лучше послезавтра, часиков, скажем, в десять, там же.

Пару листочков, набросанных Юрием, Роман Михайлович изучал долго и внимательно. Потер переносицу, вытянул губы, как-то причмокнул.

– Да, Юрий Васильевич, если все, что вы написали, рассматривать как характеристику на представление к Государственной премии, замечательно. И слог у вас, кстати, очень хороший. Но это совсем не то, что мне хотелось бы от вас получить. Впрочем, теперь это уже не имеет никакого значения. Подпишите, пожалуйста, ваше заявление.

– Я не делал никаких заявлений!

– Ну вашу информацию, если угодно. Юрий Васильевич, поверьте, про наше ведомство рассказывают массу сплетен и небылиц. Большая часть из них – злобные и досужие вымыслы. Мы работаем сугубо в рамках закона. А одно из основополагающих законных положений – категорическое неприятие анонимных сигналов и сообщений. Так что…

Юрий «подмахнул» свои листочки. Знать бы тогда, какую петлю на собственную шею он накидывает этой подписью!

– Спасибо. Вы свободны. Что же касается Райцера… Увы, мы все не смогли уберечь этого очень талантливого, но, к сожалению, запутавшегося в им же самим придуманных проблемах молодого человека.

– Уберечь? Что это значит?

– Некоторое время назад Райцер подал документы на выезд на постоянное место жительства в Израиль.

Что значила в то время формулировка: «выезд на постоянное место жительства» – объяснять не надо. С живым человеком прощались, фактически, как с покойником. Обрубались все контакты, все связи, все возможности к общению.

Несколько дней Владимирский упорно названивал по Геркиному номеру. Телефон отвечал занудливыми длинными гудками. В консерватории Райцер не появлялся. Разумеется, Юрий знал нескольких близких Геркиных приятелей из, так сказать, его еврейского круга. Но расспрашивать, задавать какие-то вопросы было и неуместно, и, пожалуй, даже как-то унизительно. «Старина, если Райцер не счел нужным информировать тебя сам – а ты ведь один из его ближайших друзей, – значит, так надо, значит, он считает это наиболее разумной позицией по отношению к тебе. Извини!»

Телефон откликнулся Геркиным голосом чуть ли не через три месяца:

– Юрка, спасибо, что позвонил.

– Что значит «позвонил»? Я вот уже несколько месяцев обрываю твой номер!

– Меня не было в Москве.

– А мама с папой?

– Они уже давно в Хайфе.

– А что у тебя?

– Ну так, возникли некоторые финансовые проблемы.

– Я могу помочь?

– Нет. Спасибо. Все уже разрешилось.

– А что, собственно?..

– Ну что… Скрипку из госколлекции у меня, разумеется, тут же отобрали. А я же не могу без инструмента, ты понимаешь. Купил за три тысячи какого-то неизвестного немецкого мастера середины восемнадцатого века, отличный экземпляр, должен тебе сказать. А когда пошел в Министерство культуры за разрешением на вывоз, мне этого неизвестного немца оценили в двенадцать тысяч. Папа, конечно, мне кое-что оставил, но не столько же. Вот и мотался по провинции с халтурами.

– Почему же ты мне не сказал?

– А ты что, уже миллионер?

– Ну нет, конечно, но что-то, как-то…

– Все, старик, этот вопрос уже закрыт.

– Герка, ты бросаешь консерваторию, уходишь от Когана?..

– Вот это больно. По-настоящему. Но, с другой стороны, он столько уже в нас вложил, что вполне пора начинать жить и собственными мозгами, и возможностями. А консерватория – это просто фигня. Обойдусь и без их бумажки. А если будет очень надо – так получу ее где-нибудь в другом месте.

– Так мы что, вот так вот: раз-два – и распрощались навсегда?

– Кое с кем, увы, да. Но только не с тобой, Юрок. Мир велик. Найдутся в нем точки, где мы с тобой еще неоднократно сможем пересечься. Если, разумеется, ты не будешь делать глупости и сумеешь остаться «для них» своим, благонадежным и, главное, «выездным».

– Герка…

– А поэтому, в надежде на будущие встречи на других, вольных и бесконтрольных широтах, давай сейчас не раздражать товарища майора. Как слышимость, кстати, товарищ майор? Все записали? Или что-нибудь надо повторить на «бис»? Юра, дорогой, еще раз спасибо за звонок, но, честное слово, ни звонить мне больше, ни тем более встречаться совершенно не нужно. Я уезжаю, но ты ведь остаешься. Пока, старик! Уверен, мы еще обязательно встретимся. Спасибо тебе за все и… Больших-больших и настоящих успехов!

По слухам, Гера еще неоднократно заглядывал в консерваторию, но увидеться им как-то не случилось. Через некоторое время пробегавший мимо по коридору Марик Рудницкий вдруг резко притормозил:

– Слушай, Владимирский. Герка послезавтра улетает. А завтра у себя дома устраивает «отвальную». Так что, если хочешь…

– Да меня, собственно, никто не приглашал.

– Ну, старина, на такие вещи не приглашают.

На следующий вечер Юрий сидел во дворе своего бывшего дома. Было тепло и приятно. Из распахнутых, ярко освещенных окон Геркиной квартиры доносилась музыка, какие-то неясные голоса, взрывы смеха. Дверь подъезда беспрерывно распахивалась: какие-то люди приходили, уходили… А какие-то, периодически сменяющиеся, как заметил Юрий, несли постоянную вахту во дворе, натужно и неестественно пытаясь создать видимость занятости какими-то своими делами: беседовали, перекуривали, даже перебрасывались в картишки. Владимирский сидел долго, до позднего вечера, до той поры, когда поток посетителей практически иссяк. Сидел, раздумывал, вспоминал, но… Так и не решился подняться в столь знакомую и любимую когда-то квартиру.

Ночь Юрий Васильевич провел паршиво и беспокойно. К утру окончательно сформировалось гадливое чувство презрения к самому себе за собственную трусость, за нерешительность, за боязнь и нежелание хоть в какой-то мере повредить своему благополучному существованию.

«А ведь я теперь всю жизнь буду себя за это презирать! В порт! Скорее в порт! Еще ведь не поздно!»

Но, разумеется, поймать такси удалось далеко не сразу. И когда наконец какой-то разбитной водила – великолепный психолог, как и большинство представителей этой удалой профессии, – уловивший крайне обостренные нервные импульсы, исходящие от потенциального клиента, заломил до Шереметьева совершенно несусветную сумму, Юрий согласился не торгуясь и ни о чем не сожалея.

Конечно же он опоздал. Рыжая Геркина шевелюра, золотящаяся в толпе пассажиров, вылетающих в Вену, находилась уже за границей.

– Герка! – приблизившись к фатальному барьеру, завопил Юрий.

– Молодой человек, не нарушайте общественный порядок на государственной границе! – Державная девица была само воплощение непоколебимости социалистических устоев.

– Гера!

– Молодой человек, еще один крик – и я вынуждена буду прибегнуть к помощи правоохранительных органов!

Кажется, он его услышал. Во всяком случае, прежде чем затеряться в сжатом пространстве «накопителя» – кому из доморощенных извратителей русского языка пришло в больную голову это идиотское название: «накопитель», – Райцер широко и размашисто покрутил правой рукой над головой. Ему? Или кому-то еще из провожающих? Этого Юрий Васильевич уже не узнал.

Ни в какой ВИП-зал Владимирский, к явному неудовольствию Николая Родионовича, не пошел.

– Юрий Васильевич, у нас же еще масса времени. Да потом, наши сотрудницы и встретят Райцера, и проводят его туда, где мы его будем ожидать. Чего нам толкаться в этом цыганском таборе?

Действительно, огромные, великолепно перестроенные и отремонтированные залы аэропорта напоминали какое-то первобытное кочевье. Толпы перемещающихся из стороны в сторону неудачливых пассажиров с отложенных рейсов пересекались в настолько закрученный человеческий водоворот, что напоминали толчею на самых центральных и загруженных станциях метро в часы пик.

Но у Владимирского, многократно облетевшего за свою жизнь не столь уж огромный земной шар, до сих пор сохранилось какое-то детское отношение к магии изрекаемых по ретрансляции – и не всегда, как правило, разборчиво – слов: «Произвел посадку самолет авиакомпании… следующий рейсом номер… из…» И, как опытнейший авиапассажир, прекрасно понимая, что после посадки самолет еще долго будет кружить по вспомогательным дорожкам аэропорта, что ему потребуется время, чтобы «припарковаться» к своему трапу, заглушить двигатели, и лишь потом к выходу будут приглашены первые пассажиры, Юрий Васильевич, встречая кого-нибудь, всегда с удовольствием вливался в группу возбужденных, радостных, с нетерпением ожидающих свидания со своими родными и близкими людей, не будучи в состоянии подавить в себе бессмысленного желания поминутно поглядывать в сторону выхода.

Геркин прогноз об их скорой встрече на каких-то вольных широтах и меридианах не оправдался. Очень часто их гастрольные маршруты пролегали совсем рядом, но никогда не пересекались. И причиной этого были не злокозненные происки «большевистских агентов», а сугубо практические, финансовые соображения зарубежных антрепренеров, организаторов гастролей. Зачем, спрашивается, в одном и том же месте, в одно и то же время проводить концерты двух выдающихся звезд скрипичного искусства? Создавать ненужную конкуренцию? «Оттягивать» друг у друга потенциальных слушателей, готовых дважды выложить за билеты кругленькие суммы? Нет, серьезный бизнес так не делается.

Полтора десятка лет Райцер и Владимирский вообще не имели друг с другом никаких контактов. Позже, по мере развития общей перестроечной «гуманизации», объявились общие знакомые, снабдившие адресами, номерами телефонов. Перекинулись несколькими открыточками, пару раз с трудом отыскали друг друга по телефону: дозвониться до людей, проводящих большую часть своей жизни в самолетах, – непросто даже и при мобильной связи. В последние годы начали изредка перебрасываться краткими сообщениями по Интернету. Но нет, не трудности в установлении связи и недостаток времени были главной причиной какой-то напряженной сдержанности этого общения. И оба это прекрасно понимали. Слишком разные жизни они прожили, слишком разными людьми стали за это время. И чтобы нащупать какие-то точки соприкосновения, обрести былое взаимопонимание – если оно и вообще возможно после столь долгого перерыва – конечно же нужна была личная встреча. И Владимирский ждал ее, ждал с радостью, волнением и тревогой.

Владимирский. А Райцер?

Потянулись первые пассажиры с лондонского рейса. Райцера не было. Странно. Обычно пассажиров первого класса приглашают к выходу в первую очередь, а Райцер летел именно первым классом. Когда количество прибывших перевалило за несколько десятков, Владимирский забеспокоился:

– Его до сих пор нет. Что бы это значило, Николай Родионович? Какие-то проблемы?

– Я же говорил вам, Юрий Васильевич, надо было, как всегда, воспользоваться услугами ВИП-зала, а не душиться тут в тесноте…

– Да-да. Вы конечно же правы. («Черт возьми! Почему эти серые чинуши так часто оказываются правыми в элементарных ситуациях? Возможно, именно потому, что как раз они-то эти ситуации и создают и, соответственно, превосходно в них ориентируются»). Николай Родионович, если вас не затруднит, проконтролируйте, пожалуйста, по своим каналам.

– Разумеется.

И значительный Николай Родионович направился к стеклянной двери со столь любезной всем облеченным особыми правами надписью: «Посторонним вход воспрещен!»

Но вельможного вмешательства Николая Родионовича не потребовалось, поскольку именно в этот момент в распахнувшихся створках выхода появилась знакомая, чуть-чуть сутулая фигура, с по-прежнему обильной шевелюрой, правда, уже не в роскошных рыже-золотистых переливах, а скорее в каком-то серо-пегом окрасе.

– Герка! Дорогой! Наконец-то!

– Здорово, Юрок! – Обнялись довольно неуклюже: одному мешал висящий на левом плече скрипичный футляр и элегантный, но довольно объемистый чемоданчик в правой руке, второму – совершенно ненужная и неуместная в прогретых помещениях аэропорта шуба. – Слушай, ну где же все эти ваши знаменитые переделки, перестройки, приобщения к нормальному цивилизованному миру? Я показываю этому парню на таможне страховой полис на скрипку, он выпучивает на меня дикие глаза, как будто я везу гранатомет в Кремль, начинает куда-то звонить, за кем-то бегать, являются еще трое ошалелых, и все пялятся на меня, как на сумасшедшего. Ну дорогая скрипка, не спорю, страховка – на четыре миллиона фунтов, а по-настоящему – она и вообще бесценна. Но что, таможенникам в международном аэропорту не объяснили, что некоторые музыкальные инструменты стоят очень дорого? И это не такое уж редкое явление. Как в глухом медвежьем углу, честное слово!

– Добро пожаловать в Россию, Геральд Викторович!

– А? Спасибо. А собственно, с кем имею честь?

– Гера, это Николай Родионович Попов, представитель Министерства культуры.

– Очень приятно. Ну пошли, что ли?

– Мистер Райцер, с возвращением на родину!

Ага, вот почему Владимирскому давно уже казалось, что в толпе встречающих он видит какие-то смутно знакомые ему лица. Журналисты. Молодцы, ребята. Не побоялись и не поленились пробиться через все непогоды.

– Спасибо. Пресса, я так понимаю?

– Разумеется.

– А что, разве до вас не дошли еще слухи, что Райцер – убежденный прессоненавистник, что он категорически отказывается от интервью и встреч с представителями средств массовой информации?

– Дошли, разумеется. – Эффектная блондинка, взявшая на себя инициативу в этом разговоре, ничуть не была смущена некоторой задиристостью мировой знаменитости. – Но ведь это касается общения с зарубежной прессой, а у себя дома…

– Ага, ага, понимаю. Ну, а уж раз мы разговариваем по-домашнему, попрошу обойтись безо всяких мистеров Джеральдов и мистеров Райцеров. В этой стране меня всегда звали Геральд, а еще точнее, Гера. А от наименования по отчеству я за время заграничной жизни и совсем отвык. Итак?

– Спасибо, Гера. Вы позволите так вас называть?..

– Разумеется, милая леди. Именно об этом я и просил. И чтобы у нас не возникло какое-то недопонимание, объяснюсь: я, разумеется, никаким противником прессы не являюсь, более того, как и любой публичный человек, весьма и весьма заинтересован в плодотворном с ней сотрудничестве. Возмущают и бесят меня глупые и бездарные вопросы, типа: «Ваши творческие планы?», «Над чем вы сейчас работаете?» Я не знаю, как на них отвечать. Как и у любого другого активно концертирующего музыканта, у меня расписан график выступлений на ближайшие три-четыре года. Работаю я постоянно и над классическим репертуаром – пределов совершенства в этом направлении нет, – во многом из того, что я играю уже десять – двадцать лет, я собой по-прежнему недоволен и постоянно продолжаю искать какие-то новые средства выразительности, ну и, разумеется, всегда заинтересован в знакомстве с малоизвестными пока что молодыми талантливыми авторами и их сочинениями. Я ответил на ваш вопрос?

– Ответили, очень интересно и содержательно, на вопрос, который, в общем-то, и задан не был. Тем не менее спасибо. А спросить я хотела совсем о другом. Вы, на сегодняшний день, вероятно, единственный из крупнейших мировых исполнителей, выросших и воспитанных в нашей стране, кто до сих пор ни разу за все эти годы не приезжал на родину. Это случайное стечение обстоятельств или принципиальная позиция, связанная с какой-то давней и до сих пор болезненной обидой?

– Поминать старинные обиды не будем. Они конечно же были. Но проблема не в этом. Меня, по большому счету, до сих пор никто серьезно и не приглашал. Было несколько суматошных звонков: «А не могли бы вы через два дня, через неделю?..» Это ведь детский сад, честное слово! Я бы с удовольствием выступил в Москве! Но ведь не ценой же перекурочивания всего своего давным-давно составленного концертного графика и выплат огромных неустоек!

– Тогда вопрос номер два. Возможно ли в будущем ваше возвращение в Россию или хотя бы более частые и регулярные приезды к нам с концертами?

– В вашем одном вопросе присутствуют сразу два, и ответов они требуют совершенно различных. Первое. Есть хорошая русская поговорка: «От добра добра не ищут». Нечто подобное по смыслу существует и у других народов, в других языках. Меня вполне устраивает мое положение в Великобритании: и творческое, и бытовое, и экономическое, устраивает и политическая атмосфера, существующая в стране. Не вижу никаких причин к тому, чтобы кардинально менять свою жизнь. И второе. Что уже зависит не только и не столько от меня. Если будут какие-то серьезные и интересные предложения, разумеется, я всегда готов их внимательнейшим образом рассмотреть и с удовольствием на них откликнуться.

– Господин Райцер… – Обритая наголо голова атлетически сложенного парня, пробивавшегося поближе со своим микрофоном, скорее должна была бы принадлежать спортивному комментатору, а не музыкальному критику, но чего не бывает на свете?

– Ну вот опять! Мы же договорились! Как там любили заклинать в первые годы грядущего социализма? «Господа все в Париже!» А если честно, ребятки, я чертовски устал. Вчера репетировали почти до полуночи, сегодня в восемь утра – в восемь! – представляете, чего стоило уговорить артистов Лондонского королевского, вопреки всем столь священным и незыблемым в Британии профсоюзным законам, на столь раннюю репетицию, – еще раз встретились на часок, потом этот затянувшийся полет…

– Если не секрет, что именно вы репетировали? – вновь поинтересовалась все та же активная блондинка.

– Увы, пока секрет. Я, знаете ли, человек суеверный. И пока не вынес на сцену какую-то новую работу, предпочитаю не говорить о ней. Посему предельно кратко: очень, на мой взгляд, интересное и талантливое произведение очень интересного и талантливого молодого литовца. Вот что… Юрий Васильевич, у нас с тобой завтра репетиция с одиннадцати до двух? Ну, я думаю, о Бетховене и Чайковском мы с тобой сумеем договориться значительно быстрее, чем за три часа. Как полагаешь? – И, получив утвердительный кивок Владимирского, продолжил: – Значит, так: закончим репетицию к часу тридцати – и полчаса для прессы. Идет? До завтра.

Через ВИП-зал проскочили не задерживаясь. Чемоданы Райцера под присмотром Сережи уже были доставлены к машине.

– Ого! А не жарко тут у вас! – Бежевое кашемировое пальто Райцера выглядело весьма элегантно, но вряд ли подходило для московской зимы, особенно в такую погоду, как сегодня.

– А ты бы еще в летней распашонке прилетел. Забыл уже, что ли? Ладно, подыщем тебе какой-нибудь тулупчик.

– Прошу, Геральд Викторович! – Сергей распахнул дверцу. – Проверьте, пожалуйста, чемоданы.

– Спасибо, молодой человек! Черт с ними, с чемоданами! Куда они денутся? Они же с фирменными бирками. Печку, печку, скорее печку… Ну вот, вот. Уже получше. Кстати, Юра, кто такая эта блондинка?

– Какая блондинка?

– Ну эта, которая всё вопросы задавала.

– Райцер, ты неисправим.

– Ничего подобного. Давным-давно успокоился и остепенился. Но вот ей бы я с удовольствием дал эксклюзивное, так сказать, интервью. А остальные – так вообще шли бы ко всем чертям.

– Кажется, она работает на радио «Эхо Москвы».

– Ага, ага. Это интересно.

– Тебе удобно? Скрипку не хочешь пристроить на сиденье?

– Ни в коем случае! Всегда вожу ее вот так, зажав коленями. На всякий случай, если, конечно, не сам за рулем. Но у меня в машине есть специальные крепления сзади.

– Отличный футляр. В Японии заказывал?

– Обижаешь. У нас в Лондоне ребята тоже кое-что умеют.

– «Страд» конечно же?

– Конечно. Интересно, как она тебе понравится. По мне, так ей вообще цены нет.

– Собственная?

– Ну как тебе сказать? Почти. На три четверти. Вот выплачу оставшиеся долги…

– О цене не спрашиваю.

– Да вполне приемлемая цена. Четыре миллиона – это же страховщики с ума сходят. Кстати, они почти на треть взвинтили стоимость страховки, узнав, что я еду в Россию.

– Чего это?

– Извините, ребята, уж такая у вас мафиозная репутация в мире.

– Господи, какая чушь!

– Не знаю, не знаю… Возможно, им виднее… Не так, как-то совсем не так, как это рисовалось в воображении, складывались эти первые минуты общения со старым товарищем. С одной стороны, они вроде бы перекидывались настолько непринужденными репликами, что как будто и не было этих долгих лет разлуки, с другой – Владимирский определенно ощущал какую-то неестественность и даже напряженность этого их ни к чему не обязывающего диалога. Возможно, присутствие посторонних… Разумеется! И конечно же не симпатичного и дружелюбного Сергея, к тому же хорошо знавшего свое место и обязанности, а этого надутого министерского бурдюка, Николая Родионовича!

– Кстати, парни, и где же я, по вашим планам, обрету место для преклонения головы? «Интурист», «Националь», или у вас за последние годы появилось еще что-то соответствующее?

– Видите ли, Геральд Викторович, этот вопрос мы очень тщательно продумывали в министерстве. Конечно, замечательных гостиниц в Москве сейчас немало. Но либо в подходящем номере нет рояля…

– Рояль? Да зачем, интересно, мне нужен рояль?

– Ну мало ли, вдруг понадобится. Или же номера оборудованы такими малюсенькими сейфами – только-только впору разместить бумажник, папку с документами, но уж никак не скрипку. И мы, посовещавшись, пришли к выводу, что наилучшее решение – поместить вас в нашу гостевую квартиру на улице Неждановой. Она оборудована по самому высокому уровню, обслуживание – от «Интуриста», то есть вы можете без проблем делать любые заказы из ресторана, но, разумеется, есть и свои запасы легких закусок, холодильник, бар и так далее… Если вы не возражаете…

– Ну чего же мне возражать, если вы уже и посоветовались, и пришли к выводу? Так чего мы стоим?

– Греемся.

– Хватит греться. Вперед. В Москву!