Текст книги "Введение в философию"

Понимание сущности души в обыкновенном представлении страдает двойным недостатком: оно имеет ложное представление 1) о метафизическом строе сущности души, 2) о феноменологическом содержании душевной жизни. Я разберу сначала второй пункт.

В самосознании перед нами выступают два рода явлений: представления и возбуждения воли; согласно с этим мы приписываем душе две стороны: ум и волю. Выражениями деятельности ума мы считаем ощущение, восприятие, представление, мышление, выражениями волевой сферы – стремление, побуждение, желание, хотение, действие с сопровождающими его возбуждениями чувства.

В немецкой психологии вместо деления на две части сделалось обычным трехчастное деление: мышление, чувствование и хотение, – как мне кажется, не к выгоде понимания душевных вещей. Здесь не место входить подробнее в это дело; я замечу только, что отделение друг от друга чувствования и хотения представляет собой невозможную вещь! На примитивной стадии развития они составляют одно: нет чувства, которое не было бы в то же время волевым побуждением, и нет возбуждения воли, которое приходило бы в сознание не облеченным в чувство. Только на высшей ступени развития душевной жизни, в человеке, происходит в известной степени отделение чувства от воли; эстетические чувства являются почти без момента волевого побуждения; это – чистые чувства настроения без импульса, и до известной степени здесь бывает также и волевое определение без возбуждения чувства; разумная воля может определять деятельность мыслями о цели, без непосредственных чувственных побуждений и даже вопреки им.

Если мы принципиально удержим двухчастное деление, тогда поднимается дальнейший вопрос: как относятся друг к другу обе эти стороны душевной жизни? Одинаково ли они первоначальны, или же на одну из них следует смотреть как на первичную, коренную деятельность, к которой другая примыкает как вторичное развитие? Для обыкновенного представления ближе всего такое понимание, что представление есть первая и собственно характеристическая функция души, что чувство и желание, напротив того, являются как нечто случайное и вторичное, встречающееся там и здесь как побочное действие хода представлений: что представление обозначит какхорошее или дурное, то воля начинает затем желать или избегать. И психология нередко исходит из этого же воззрения; я назову его интеллектуалистическим. Гербарт развил его систематически. Его психология представляет собою попытку вывести все явления сознания из представлений и их отношений. Представления являются для него первичными элементами душевной жизни: они, подобно элементам телесного мира, устойчивы, взаимно притягиваются и отталкиваются, теснят друг друга и соединяются между собой. Задача психологии состоять для него в том, чтобы формулировать законы движения представлений и объяснить из них все остальные явления.

В новейшее время психология все более и более склоняется к тому чтобы рассматривать волю как первичную и основную сторону душевной жизни, ум же, напротив, – как вторичное развитие. Шопенгауэр стоит во главе этого направления. Он видит в воле основную душевную функцию, которая не может быть выведена из представления, но, наоборот, первоначально выступает вообще без представления или ума, как слепое стремление или влечение, и лишь с увеличивающимся развитием вырабатывает себе ум в качестве орудия[34]34
  Шопенгауэр развивает этот основной догмат своей философии во второй книге своего главного сочинения; это гениальная интуиция его юности, проведение которой через все области действительности составляет собственное содержание всех его сочинений. Очень ясное освещение этой мысли дает небольшой трактат о воле в природе. Новейшая психология, более прежней руководящаяся биологическими точками зрения, все более и более приближалась ко взгляду Шопенгауэра. Здесь надо назвать особенно Вундта; подобно Шопенгауэру, он видит первичную деятельность души в влечении и везде отмечает тесное отношение психических явлений (даже тех, которые принадлежат к стороне представления) к воле. Ясный разбор душевной жизни животных с этой точки зрения можно найти в сочинении G. Н. Schneider'a: Der thierische Wille (1880). Следует указать, что шопенгауэровская теорема о первенстве воли была известным образом предвосхищена кантовасим учением о первенстве практического разума. Это находится в связи с реакцией против преувеличенной оценки рассудка, науки и теоретического образования, как она господствовала в новейшее время, начиная с эпохи так называемого возрождения наук. К этой великой реакции, начинающейся с Руссо и кульминирующей – как реакция против «эпохи Просвещения» – в романтике, принадлежат как Кант, так и Шопенгауэр. Последний своим учением об абсолютной иррациональности мирового начала дал метафизику романтики. Надо указать и на то, что с этим в теснейшей связи стоят большие перевороты в теологии или в понимании сущности религии. Рассудочная теология или спекулятивная философия религии и интеллектуалистическая психология стоят в связи друг с другом, равно как позитивистическая теология связана с волюнтаристической психологией. Недавно наступивший в теологии поворот к позитивизму находится в связи с волюнтаристической психологией нашего времени.


[Закрыть].

Для меня нет никакого сомнения, что Шопенгауэр со своей поразительной силой ясного и глубоко проникающего созерцания является здесь лучшим руководителем, чем пронизывающее остроумие Гербарта, направленное на анализ и синтез понятий. Только до тех пор, пока имеются в виду исключительно явления в развитом человеческом сознании, может казаться, будто представление есть собственное содержание душевной жизни, лишь случайно прерываемое возбуждениями чувства и воли. Если же направить взгляд на весь великий живой и одушевленный мир, то тотчас же становится ясно, насколько второстепенна роль ума в сравнении с волей.

В пределах низшего животного мира едва ли кому придет в голову полагать содержание душевной жизни главным образом в функции стороны представлений. У низших форм животной жизни вообще вряд ли может быть речь об уме; медуза, полип, инфузория, вероятно, ничего не представляют себе и не мыслят; они не знают ни о себе, ни о внешнем мире; слепое влечение определяет жизненную деятельность, немногим разве иначе, чем в неорганическом мире слепые силы определяют движение. Подобно тому, как капля воды падает, т. е. движется с определенным ускорением по ближайшему пути к своей цели, центру земли, не зная ничего ни о земле, ни о законе тяготения, или как частицы ее без представления о геометрическом законе располагаются при кристаллизации по определенной схеме, так живое существо почти с той же верностью шевелится и движется по направлению к своей цели – сохранению своей собственной жизни и жизни вида. Как здесь, так и там объективная цель одинаково мало является субъективным намерением; животное ничего не знает об окружающей среде и своих жизненных условиях, равно как о потомстве и виде. Не предвидение целей и уразумение средств являются сопровождающими явлениями жизненных процессов, а ощущения влечений и возбуждений чувств.

Мало-помалу в возвышающемся ряду животной жизни к воле начинает присоединяться ум. С увеличением сложности организма и его функций, с расширением его отношений к окружающей среде – выступают органы чувств и нервная система, а с этими последними, – как мы предполагаем – ощущение и восприятие, как их внутренняя сторона. Инстинктивные движения поступают теперь под руководящее влияние восприятия; правда, цель еще не предвидится, деятельность не познается и не избирается как средство: пчела ничего не знает о своем потомстве и зиме, не имеет никакого понятия о процессах питания, но она при всякой деятельности, при разыскивании цветов, при постройке ячеек, при кормлении потомства руководится восприятиями и следами воспоминания, представляющимися физиологически как нервные процессы и расположения. У высших животных вместе с мозгом развивается память, и только с этой последней дается возможность примитивной жизни представлений. Теперь на деятельность воли оказывает влияние уже не только одно восприятие настоящего, но и представление прошедшего и будущего; одновременно с этим полагается также начало размышления и произвола.

В человеке дело доходит, наконец, до мышления, до работы с отвлеченными представлениями. В то время как сознание животных, насколько мы можем догадываться, не поднимается выше ассоциаций конкретных сочетаний, созерцательных представлений, человек при помощи языка (в котором общество объективирует свое мышление и делает его способным к сообщению) достигает такого господства над созерцанием, что отделяет от него себя как я и противопоставляет его себе как объект. Самосознание и объективное миросознание соотносительны. С расширением сознания он обозревает в то же время свою жизнь как целое, и мыслями, руководящими целями и принципами определяет в известной степени ее содержание. Воля является здесь проникнутой умом, из животных влечений образовалась разумная воля.

Окидывая взглядом развитие в целом, мы можем, следовательно, сказать: воля есть первоначальный и в известном смысле постоянный фактор душевной жизни; в конце ряда мы находим ее направленной на те же великие цели, как и в начале, сохранение и развитие собственной жизни и жизни вида. Ум есть вторичный и переменчивый фактор, присоединяющийся к воле как орган.

То же самое отношение между волей и умом выступает перед нами и в развитии единичного существа, соответственно той же формуле новейшей биологии, что онтогенетическое развитие повторяет собой филогенетическое. Каждый человек вступает в мир как слепая, лишенная ума, воля. Грудной младенец представляет собой исключительно волю; сильные влечения обнаруживаются в сильных движениях, отправления сопровождаются оживленными органическими чувствами; но сторона представлений еще вполне отсутствует, движения суть слепые рефлективные и инстинктивные движения. Но вскоре начинает развиваться и ум, начиная с упражнения чувств; вступает в деятельность чувство осязания; сначала оно принимает на себя руководство движениями; ощущения соприкосновения освобождают определенные движения головы, а затем рук, а вскоре следуют и остальные чувства. С памятью и воспоминанием (в форме узнавания) начинает развертываться жизнь представлений; наконец с языком наступает и мышление, делающееся мало-помалу высшим направляющим началом действий. Следовательно и здесь воля – первоначальная, коренная функция, рассудок – присоединяющееся в течение жизни орудие.

То же самое отношение подтверждается, как находит Шопенгауэр, и психологическим наблюдением развитой душевной жизни человека. Это решительно явствует прежде всего из того обстоятельства, что не рассудок поставляет вообще цели для жизни, а воля; задача рассудка состоит в том, чтобы находить средства и пути к той цели, к которой стремится воля. Каждое живое существо представляет собою конкретную волю, – волю, так-то и так-то определенную, направленную на такую-то жизнь, на такой-то ряд развитии и деятельностей: орел, лев представляют собою волю, направленную именно на такую-то определенную жизнь; они хотят ее абсолютно, а не на основании познания ее достоинства. Совершенно так же и человек: и он хочет жить такою-то вот определенной жизнью абсолютно, а не на основании предварительного познания ее достоинства. Он вступает в существование как конкретная воля, определенная происхождением из такого-то народа, из такой-то семьи; ничего не зная о жизни и ее содержании, эта зародышевая воля пускает все новые и новые побеги, и они следуют друг за другом как побеги растения: влечение ходить, лазить, говорить, играть в солдатики, в лошадки, в куклы, строить или варить, слушать истории и рассказывать, видеть вещи и понимать; потом, в конце детского возраста, вдруг прорывается, наконец, как новое неведомое дотоле влечение, склонность к другому полу и некоторое время образует собой основную тему внутренней жизни. Затем мало-помалу пробиваются на первый план влечения зрелого возраста; работа и заработок, общественное положение и уважение – для себя и потомства – становятся важными делами жизни, пока наконец не начнется процесс разрушения и не завершится смертью. Все это развитие совершается не при помощи заглядывающего вперед рассудка, – никто не выдумывает себе хода своей жизни, своего развития, чтобы затем, по признанию рассудком их достоинства, начать выполнять их. Конечно, в известном смысле у человека бывает предвосхищение жизни в представлении: у мальчика, у юноши носится перед глазами какая-нибудь задача, какой-нибудь идеал, который определяет вместе с другими условиями его развитие и деятельность; но идеал есть продукт не рассудка, а воли, созерцающей в нем самое себя. Рассудок не строит идеалов, у него нет и чувства для идеалов; он знает лишь категории действительного и недействительного; ценность и отсутствие ее суть категории воли. Чья воля не восприимчива к идеалу, тот не будет тронут своим даже самым ясным представлением; представление действует лишь на того, чья воля в своем основном направлении гармонирует с идеалом.

То же самое первенство воли, которое выступает в определении всего жизненного содержания, обнаруживается и на всяком пункте умственной жизни. На каждой ступени рассудок представляет собою орудие, которое находится в услужении у воли и высматривает в окружающей среде, как воле достигнуть ее целей наилучшим и самым легким способом. Господствующим в мире представлений и их движений оказывается всюду интерес, то есть воля. Это любимая тема шопенгауэровских размышлений. Чем занят постоянно рассудок большинства людей? Важным делом выслеживания выгод и отклонения невыгод. Чисто теоретический интерес им чужд или незнаком; где не принимает участия их воля, там и рассудок их не знает, что делать, – они скучают. Убегая от скуки, они ищут возбуждений для воли в обществе; болтовня и сплетни служат для этой цели, и если все уже истощено, приходит на выручку игра: заполнять праздные часы мелкими возбуждениями воли, как их доставляют меняющиеся шансы выигрыша и проигрыша. Только у немногих ум достигает по временам свободы от служения воле, и лишь у отдельных личностей бывает то удивительное явление, что теоретическое участие к вещам совершенно оттесняет собой на задний план практический интерес: это – гении. Поэтому-то они и кажутся массе людьми эксцентричными и помешанными, ибо что же иное и называется быть помешанным, как не это: не видеть, или пренебрегать вещами, которые весь свет видит и ищет, и вместо этого видеть другие вещи, которых весь свет не видит?

Если даже шопенгауэровское красноречие здесь и преувеличивает (иногда он замечает это и сам; теоретический интерес не остается совершенно чуждым ни одному человеку; интерес к метафизике, религиозный или философский, является для человека даже существенным), то из-за этого нельзя, однако, сомневаться в правдивости его воззрения, что и мир представлений получает возбуждение и направление всецело от воли. Так обнаруживается это всюду; воля господствует над восприятием, определяя внимание; она делает выбор между раздражениями, которые возбуждают ощущения и чувства без всякого различия; в сознание проникает только или главным образом то, что стоит в дружественном или враждебном отношении к нашим целям и задачам. Воля господствует над памятью; мы забываем то, что нас более не касается, мы удерживаем то, что надолго представляет важность для воли. Воля господствует над ходом представлений; наши мысли постоянно тяготеют по направлению к наличному центру тяжести наших интересов; мы думаем о том, что нам мило и дорого или ненавистно и опасно. Воля постоянно влияет на суждение; она определяет вес и значение вещей и явлений, оснований и доказательств; в делах практических это ясно само собою: раз интерес или наклонность решили, тотчас же находятся основания, оправдывающие это решение. Но воля постоянно вмешивается и в теоретические суждения. Подумайте о понимании истории: нет ни одного выдающегося события, о котором не было бы столько же мнений и представлений, сколько партий, еще занятых им.

Возьмите истории Реформации или французской революции; даже Цезарь и Перикл подлежат еще этому закону. Отсюда ясно, какое решающее влияние оказывает воля при построении всего миросозерцания; можно сказать: она есть строитель, намечающий вид и стиль, рассудок же играет роль архитектора-выполнителя. Совершенно ясно это в религиях; они везде представляют собою зеркало воли, создающей их; глубочайшее направление воли какого-нибудь народа объективируется в сущности и воле его богов, или Бога. И в философии это отношение проглядывает еще всюду; я возвращусь к этому ниже.

Итак, вот каково было бы представление о душевной жизни, к которому приводят нас биологическое и психологически-историческое соображения. Основным фактом всякой душевной жизни является конкретная, определенно направленная воля. Первичная форма воли есть влечение, телесным представлением которого служит система органов с их тенденцией деятельности. В сознании влечение является как чувствуемое стремление, а на высшей ступени – как стремление к определенной жизненной деятельности. Если влечение или стремление находят себе удовлетворение, то наступает чувство удовольствия, в противном случае чувство неудовольствия; в чувствах удовольствия и неудовольствия воля приходит к сознанию самой себя, своего направления и своего наличного состояния, равно как и своего отношения к окружающей ее среде. В постепенном развитии из чувства восстает познание. Чувственное ощущение есть антиципированное органическое чувство; вкусовое ощущение антиципирует чувства, сопровождающие принятие пищи в телесную субстанцию, и делается таким образом советником побуждения к питанию; обоняние, издали чующее добычу, можно обозначать как действующий на расстоянии вкус. В подобном же отношении стоят чувства слуха и зрения к осязанию; они представляют собой как бы формы ощущения на расстоянии; если чувство осязания представляет воле ближайшую окружающую среду, то слух и зрение ставят ее в отношение к более отдаленной среде и управляют движением в смысле приспособления к тому, чтобы достигать благоприятного и избегать неблагоприятного, причем выступает еще то различие, что глаз является высматривающим преследователем, а ухо прислушивающимся стражем. Ощущение (Emptindung) и чувство (Gefuhl) отличают обыкновенно таким образом, что последнее представляет собой чисто субъективную модификащю общего состояния, ощущение же является символом чего-то объективного. Это вполне справедливо, хотя уже и в чувстве объективный момент не совсем отсутствует; всякое чувство удовольствия или страдания представляет собой не просто лишь удовольствие или страдание вообще, но определенное, дифференцированное по содержанию чувство; с другой стороны, и в ощущении нигде не отсутствует субъективный момент вполне, в нем всегда есть как бы оттенок чувства, указание на происхождение его из чувства.

Наконец, представление и мышление являются дальнейшим развитием в том же направлении. Они расширяют отношения воли к окружающей среде еще далее, поставляя прежде всего в отношение к ней также и отдаленное во времени. Рассудок можно было бы прямо обозначить как способность видеть в данном еще не данное, из настоящих явлений, на основании наблюдаемых связей, предвидеть будущие явления, чтобы сделать их мотивами решений настоящей минуты.

Так приблизительно представляются волюнтаристической психологии развитие и состав душевной жизни. Шопенгауэр делает эту психологию фундаментом своей идеалистической метафизики. В самом деле, для меня нет сомнения в том, что она более пригодна дли этого, чем интеллектуалистическая психология. Кто основные функции души видит в представлении и мышлении, тому всегда будет представляться невозможным признать в растениях одушевленные существа, и тем более в движениях неорганических тел видеть признак душевной жизни. Но раз первичную форму душевных явлений составляют волевые явления, без представления и самосознания, тогда не существует уже более той громадной пропасти, которая отделяет мыслящие существа от сил природы, тогда, подобно тому как параллельно с жизненными явлениями в животных телах проходит система влечений с соответствующими возбуждениями чувства, так и растительной жизни может соответствовать подобная же, только более пониженная, внутренняя жизнь; да даже в самопроизвольных движениях неорганических тел, в химических и кристаллических процессах, в явлениях притяжения и отталкивания может являться нечто родственное с этой внутренней жизнью. Быть может, обыкновенное мнение найдет теперь, что оно и само было не так далеко от такого представления, так как оно ведь всем телам приписывает силы, как их внутреннюю сущность; сила же представляет собой не что иное, как тенденцию к определенной деятельности, и, следовательно, по своей, общей сущности совпадает с бессознательной волей.

Я присоединю сюда одно замечание об отношении психических явлений к сознанию: всегда ли душевные явления сопровождаются сознанием, или же существуют и бессознательные элементы душевной жизни?[35]35
  Ср. по этому вопросу Wundt: System d. Philosophie, SSI и след. Массу фактов из области бессознательной душевной жизни приводит Э. фон-Гартманн в первом томе «Философии бессознательного», где можно найти также очерк истории учения о бессознательном.


[Закрыть]

Насколько мне известно, ни одна психология не обходится без утвердительного ответа на этот вопрос; сознательные элементы образуют собою лишь небольшую часть душевной жизни. Явления в сознании можно сравнить с волнами, покрывающими зыбью поверхность пруда. Из совокупной массы воды только небольшая доля участвует в каждый данный момент в этой игре волн, однако она есть предполагаемое условие для последней и действует определяющим образом на величину и скорость движения. Точно так же явления в сознании покоятся на почве бессознательной, или, если угодно, подсознательной душевной жизни, которая носит их, из которой они возникают, которой определяется их движение. Обыкновенный язык не смущаясь предполагает это всюду, он постоянно считается с этим бессознательным составом. О ком-нибудь говорится: он обладает основательным знанием древних языков, понимая под этим конечно не то, что он постоянно имеет в сознании весь запас слов и грамматику, – это невозможная вещь, – но то, что он обладает бессознательным и, тем не менее, всегда действительным достоянием, которое в случае надобности можно вызвать также и в сознание, – точно также как он обладает мускулами и нервами, хотя бы в данную минуту он и не употреблял их. Таким же образом говорится о надеждах и опасениях, о склонностях и нерасположениях, как о постоянном, хотя и не постоянно находящемся в сознании, составе душевной жизни, который в каждое мгновение проявляет свое существование в природе и направлении сознательных чувств и стремлений.

В каком виде следует представлять себе этот состав бессознательной душевной жизни? Как существует знание, хотение, когда они не находятся в сознании?

Физиологи стараются уяснить нам эту вещь, говоря таким образом: бессознательные представления существуют не как представления; бессознательное представление было бы таким представлением, которое не представляется, – деревянным железом; но они существуют как расположения ганглиозных клеток мозговой коры. Если возбуждение, исходящее из какого-нибудь органа чувств, проникает в мозг, то оно сопровождается сознательным явлением, например, каким-нибудь восприятием. Раз возбуждение прошло, сознательное явление, как таковое, исчезает совершенно; но тут остается некоторый след физиологического процесса, продолжающееся изменение возбужденных клеток. Это и есть собственно бессознательное представление. Если теперь эта расположенная таким образом область нервной субстанции снова возбуждается каким-нибудь внешним или внутренним раздражением, то делается сознательным также и то представление. Вот каким образом думают физиологи обойти противное им понятие бессознательного представления и все-таки иметь то, что является необходимым предположением конструкции явления сознания[36]36
  Между физиологами особенно англичанин Маудсли (в своей «Физиологии и патологии души») отмечает необходимость допущения бессознательной душевной жизни, чтобы потом сказать: бессознательное есть расположение мозга, и чтобы отсюда сделать дальнейшее заключение, что всякая психология, не оперирующая над мозговыми расположениями, не годится никуда. Так, он жестоко нападает на Д. Ст. Милля за то, что тот работает все еще по старому отжившему интроспективному методу, вместо объективного физиологического метода. Мне очень хотелось бы знать, много ли знал бы о душевно-духовной жизни человека тот, кто знал бы о ней только из трактатов физиологов мозга. Насколько мне известно, физиология мозга до сих пор содержит в себе почти одни лишь проблемы, но никаких решений, даже физиологических, не говоря уже о психологических.


[Закрыть].

Против физиологической конструкции, как таковой, нельзя возразить ничего; можно принять за достоверное, что вследствие возбуждений происходит продолжающееся изменение нервных образований. С другой стороны, дело на этом однако же не заканчивается, по крайней мере, при положенной нами в основание параллелистической теории отношения психического к физическому; мы будем принуждены приписать бессознательным элементам душевной жизни также и психическое существование. Как мы не могли признать, что процесс возбуждения в нервной системе есть само явление сознания, так теперь мы не согласимся с тем, что определенное расположение какой-нибудь ганглиозной клетки есть будто бы бессознательное представление, или может заступать его место. Если мы не хотим отказываться от нашего общего воззрения, то мы должны сказать: нервные расположения имеют физические действия, а не психические; они могут определять ход возобновленных нервных возбуждений, но не природу и ход представлений. Психические действия предполагают психические же причины; если нет этих причин в сознании, то мы должны конструировать их как психическое бессознательное, и это последнее должно, следовательно, существовать, ибо у несуществующего не может быть действий, поп entis nullus effectus. Кто же, напротив того, пытается объяснить явления ассоциации и воспроизведения представлений при помощи нервных расположений, тот может, следовательно, выводить вообще и психические процессы из явлений движения, и наоборот. Он возвращается к теории influxus physicus.

Теперь на вопрос: как же существует «бессознательное» представление, – можно было бы ответить: так же, как звук, никем не слышимый, цвет, никем не видимый, тело, никем не воспринимаемое. Всякий допускает, что в его черепе существует мозг с нервными клетками и их расположениями, хотя ни он сам, ни кто-нибудь другой не видел этого; всякий убежден, что при известных обстоятельствах он увидел бы все это, и потому говорит: это существует. Если для ганглиозных клеток и их расположений существование состоит в возможности быть воспринятыми, то можно сказать: именно в этом же состоит существование бессознательных представлений, – в возможности быть сознанными. Это потенциальные внутренние восприятия, совершенно так же, как упомянутые физические моменты, суть потенциальные внешние восприятия.

Но можно также сказать, – и это, быть может, наилучшая форма представления этих вещей, – бессознательное не есть нечто абсолютно-бессознательное, а только лишь менее сознательное, – может быть, сознательное, пониженное до полной незаметности. Ведь во всяком случае мы должны будем прийти к допущению количественных различий в сознании. Два явления воспринимаются одновременно; я с напряженным вниманием слежу за призовыми скачками и одновременно с этим замечаю игру мух в воздухе; без сомнения, на долю восприятий, относящихся к первому явлению, выпадает большая напряженность сознания. И точно так же существуют различные степени бессознательности, если можно так выразиться. Происшествие, живо возбуждавшее меня четверть часа тому назад, теперь не существует более в моем сознании; я думаю о других вещах; однако оно продолжает еще действовать в том настроении, которое оно возбудило, и при помощи какой-нибудь ассоциации моментально снова вызывается в сознание. Оно не сознается более, однако же и не так бессознательно, как, например, событие, происшедшее со мной за четверть года или за год тому назад, о котором я едва-едва вспоминаю, с трудом и лишь очень неопределенно, или же и совсем не припоминаю более. К этому можно было бы еще добавить, что интенсивность сознания неодинакова не только для отдельных элементов, а обнаруживает также колебания и в целом; в душевной жизни сменяются мгновения ясного и широкого сознания с моментами сознания смутного и узкого. Происходят ежедневные колебания, соотвественно растительным процессам. К ним присоединяются колебания, сопровождающие общее развитие жизни. Начиная с минимума в начале жизни, сознание поднимается до максимума, достигаемого около времени полной телесной зрелости, затем начинает понижаться, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее. Согласно с этим мы можем теперь сказать: бессознательное не есть нечто такое, что вовсе не существует для сознания; оно есть лишь менее сознательное, нисходящее в своих различных градациях до полной незаметности и неуследимости. Душевная жизнь образуется из совокупности сознательных и бессознательных элементов. В каждое мгновение явления в сознании определяются совокупным действием всех элементов, начиная с наиболее сознаваемых и кончая совершенно забытыми, которые, однако, поскольку они определили собой общий строй душевной жизни, не сделались совсем недеятельными и недействительными.

Если бы, однако, какой-нибудь физиолог нашел трудности в физиологической конструкции такого представления, предполагая, что сознание, как сопровождающее явление, может наступать лишь в том случае, когда происходят возбуждения клеток мозга, что покоящиеся расположения не могут быть носителями явлений сознания, как бы пониженными ни представляли их себе, то я на это сказал бы: ничто ведь и не мешает думать, что все клетки мозговой коры находятся в постоянной деятельности. Даже к такому именно представлению приводят нас все возможные соображения. На ганглиозную клетку надо ведь, без сомнения, смотреть не как на покоящийся атом, а как на носительницу системы разнообразнейших, никогда не успокаивающихся внутренних движений; постоянно происходят разложения и новообразования, постоянное взаимодействие с ближайшей и более отдаленной окружающей средой; в каждой деятельности проявляется внутреннее строение и расположение клетки. В таком случае пониженной деятельности соответствовала бы более низкая степень сознания. Мне хотелось бы думать, что для физиолога такой образ представления должен бы собственно быть вполне подходящим. Для него скорее было бы трудно представить обратное, а именно, что только некоторые немногие элементы являются психически действительными. Если физиологические явления в мозговой коре сопровождаются вообще психическими процессами, то мы должны ведь ждать в высшей степени сложной игры их, а не просто лишь тех немногих явлений, которые составляют тоненькую «нить представлений» психологов. Или в самом деле в каждый момент возбуждаются и находятся в деятельности только некоторые, немногие клетки, а остальные в то время лежат праздно, без внутренней деятельности, как песчинки на берегу? А если последнее немыслимо, то почему же их возбуждение должно оставаться вообще бесплодным с психической стороны?

Однако непринужденное размышление не оставляет никакого сомнения насчет того, что в действительности душевная жизнь в каждый данный момент обнаруживает в высшей степени разнообразную и сложную игру более или менее сознательных явлений, а не тот скудный одночленный ряд, какой только допускают, согласно с мнением некоторых психологов, «узкие пределы сознания». Я сижу в театре и слежу за представлением пьесы. Многочисленные ряды психических процессов разыгрываются друг возле друга, выступая в сознании с большей или меньшей силой. Я получаю слуховые ощущения; они следуют длинным рядом; из них наиболее выделяются те, которые я воспринимаю как речи актеров и превращаю в представления и мысли; однако же я слышу, между прочим, и шаги по сцене, шум платья, движения – мои собственные и моих соседей. Одновременно с этим проходит столь же сложный ряд зрительных восприятий: я обозреваю всю сцену с ее декорациями и отделкой; я вижу движения и игру мимики актеров; прямо передо мной видны головы и шляпы сидящих впереди меня соседей; и этих последних я вижу настолько, насколько мне бросается в глаза каждое более сильное движение их. Оба эти ряда проходят один возле другого – не так, чтобы члены одного, перемежаясь, сменялись членами другого, а так, что каждый ряд является сам по себе беспрерывным, хотя в сознании получают перевес то определенные члены одного ряда, то – члены другого. На фоне обоих этих рядов образуется главный ряд, обладающий наибольшим сознанием и наиболее глубоко запечатлевающийся, – ряд представлений, относящихся к самой драме с ее действиями и характерами. В каждое данное мгновение центральный пункт занимает группа представлений, возбуждаемых только что услышанными монологами и диалогами. Но в сознании находится не просто слово или предложение, только что произнесенное, но – с постепенно уменьшающейся силой – и все предшествовавшее; отдельное слово или отдельное предложение, как таковое, не имеет ведь решительно никакого определенного смысла, – оно понимается лишь благодаря тому, что воспринимается как часть данного целого, как выражение такого-то лица, при таком-то случае, перед таким-то другим определенным лицом; сознание, которое могло бы охватывать одновременно только «одно представление» вообще было бы неспособно понимать какую-нибудь речь, а тем более пьесу. В одно и то же время в моем сознании находятся чувства самого разнообразного рода: чувства напряженного интереса или скуки, уважения или пренебрежения, эстетического наслаждения или неудовольствия; и все эти чувства не втиснуты между членами рядов восприятий и представлений, а образуют собою свою собственную связь, заявляющую себя в сознании то сильнее, то слабее. Наконец, постоянный фон этой игры сознательных явлений образует масса ощущений прикосновения и движения, посредством которых я узнаю о положении, месте и движении моего тела и его частей; они сопровождаются не менее громадной массой общих чувств, которые в отдельности хотя и не доходят до сознания, однако в их совокупности, как общее чувство или жизненное настроение, дают ту подкладку, на которой разыгрывается целый мир чувств: усталость и слабость или свежесть и эластичность, удовлетворенное довольство всей системы или беспокоящие чувства жары или холода, истощения или пресыщения, недомогания и т. д.