Текст книги "Дневник отчаявшегося"

И вот они сидят, отправляя маленькие кусочки льда из охладителей шампанского в декольте своих дам, доставая их под всеобщее улюлюканье из чудовищных глубин на свет божий, задирая растерянного пожилого господина, который со своей окладистой белой бородой забрел в этот кабак бог знает откуда, да и говорят так, что и на Сириусе лучше поймешь каждое слово, – на жаргоне сутенеров, появившемся во времена мировой войны, а затем в эпоху фрайкоров[100]100
  Фрайкоры – военизированные патриотические формирования, существовавшие в Германии и Австрии в XVIII–XX вв. Отряды фрайкоров участвовали в разгроме Баварской советской республики. После роспуска многие их члены активно поддержали Национал-социалистическую партию Германии. Примеч. пер.


[Закрыть], до которого за последние двадцать лет скатился язык Маттиаса Клаудиуса[101]101
  Маттиас Клавдий (1740–1815) – немецкий поэт и писатель. В его произведениях простота соединялась с остроумием, он был любимым писателем как простого народа, так и культурных общественных слоев Германии. Примеч. пер.


[Закрыть]. Из своего укрытия я внимательнее вглядываюсь в лица. Да, это представители старых, запятнанных кровью фамилий, сыновья тех захмелевших от пива отцов, которые когда-то, к изумлению товарищей, в качестве посольских советников и атташе вытащили тевтонское брюхо и шрамы студенческого братства[102]102
  Речь идет о шрамах, полученных во время «благородных дуэлей», которые были распространены среди студенческой молодежи (студенческих братств) Германии. Подобные дуэли никогда не оканчивались смертью, но полученные шрамы считались признаками смелости. Примеч. пер.


[Закрыть] на мировую арену, а отсутствие манер и беспомощная неуклюжесть их появления казались даже трогательными…

Наблюдать их здесь – значит видеть бездонную пропасть, которая отделяет всех нас от прошлого. Хотя пивной живот и жировые мешки под глазами исчезли вместе со шрамами, лица худые и узкие, на первый взгляд их можно было бы принять за собрание истребителей драконов или архангелов, отдавших крылья в гардероб за двадцать пфенигов… Но это пока не вглядишься… пока подслушанный бордельный жаргон и грубость выражений не приведут совершенно к иному мнению.

Внимательный взгляд обнаруживает сначала пугающую пустоту лиц, а в глазах предательская, лишь изредка вспыхивающая и светящаяся искра, которая, конечно, не имеет ничего общего с молодостью: типичный, часто встречающийся у этого поколения взгляд, который де-факто является отражением отвратительной и совершенно истерической грубости. Я действительно знал ту старую, уже в первый год мировой войны сошедшую в могилу кайзеровскую армию, я знаю, что бельгийские зверства, в которых ее обвиняли, были вызваны либо трагическим недоразумением, либо потребностью противника в пропаганде: если бы одному из этих подразделений приказали быть нарочно жестоким, расстрелять беззащитного врага, оно бы взбунтовалось! Но горе Европе, если эта истерия когда-нибудь разразится здесь. Тогда они, если фюрер объявит картины Леонардо дегенеративным искусством, сложат из них костры, и если это вписывается в ситуацию и подходящий лозунг, без колебаний взорвут соборы с помощью адской технологии «И. Г. Фарбен»… и они сделают гораздо больше, но, что хуже всего, окажутся неспособными даже подозревать об абсолютной аморальности своего положения.

На следующий день перед рейхсканцелярией я вижу это торжество, зажатый в толпе, оглушенный тубафоном и грохотом литавр марширующих войск, слышу этот рев, вижу эти восторженные лица женщин, вижу и его, к кому обращена эта эякуляция воодушевления. Вот он стоит, с низко надвинутой на лоб фуражкой, похожий на кондуктора трамвая с серебряной вышивкой, руки, как обычно, сложены на животе – самый величественный из всех. В бинокль разглядываю это лицо. Все дрожит от нездорового подкожного жира, все обвисло, все дряблое и лишено формы – отечное, опухшее, больное. Никакого сияния, никакого огня и озарения, ниспосланного богом… на лице клеймо сексуальной неполноценности, скрытая злость получеловека, который вымещает гнев, издеваясь над другими. И все же этот упрямый и в конечном счете совершенно идиотский приветствующий рев… истеричные женщины вокруг, подростки в трансе, целая нация в состоянии духа воющих дервишей. Я возвращаюсь в гостиницу с Клеменсом фон Франкенштейном, которого случайно встретил сегодня утром, мы говорим о моих вчерашних наблюдениях, он напоминает мне, что в семейных объявлениях «Дойчес Адельсблатт» полно Арнимов и Ридеселей, фон Каттов, фон Клейстов и Бюловых[103]103
  Перечисление немецких аристократических фамилий. Примеч. пер.


[Закрыть], которые упоминаются как «обергруппенфюреры», «гауляйтеры» и другие должностные лица этого преступника… и все делается без всякой мысли о позоре, которым они покрывают древние славные имена и отцов. Моя голова по-прежнему занята упрямой толпой и их попугайским ревом, злосчастным Молохом, которому они воздавали почести, и океаном позора, в котором мы все утонули.

Нет, столь порицаемое вильгельмовское поколение никогда не смогло бы совершить эту проскинезу перед меченым, и правда, именно в этот раз прошлое было лучше настоящего. Нет, это низкопоклонство неправильно. Сатана сорвался с цепи, армия демонов обрушилась на нас…

Этот народ безумен. Придется дорого заплатить. Судьбоносен воздух этого лета. Железо и огонь могут исцелить то, что не мог исцелить ни один врач.

* * *

Д. в мюнхенском поезде рассказывает мне о тех временах, когда он был командиром роты Гитлера во время мировой войны. Он говорит о вечно рассеянном человеке, который, будучи связным, каждый день храбро шел «на смерть», но которого товарищи считали ротным придурком. Впрочем, упорно ходят странные слухи о Железном кресте, который он носит, слухи, которые я просто записываю, но не ручаюсь за них in absentia rei [104]104
  Здесь: в отсутствие доказательств (лат.). Примеч. пер.


[Закрыть]. Офицер, знакомый с практикой награждения в то время, недавно обратил мое внимание на то, что о награждении I класса без одновременного повышения до унтер-офицера просто не могло быть и речи, и поэтому вышеупомянутый источник пришел к выводу, что это был случай «самонаграждения».

Не хочу перенимать уродливую привычку последних лет – безоглядную клевету, я лишь записываю услышанное без комментариев. Лгал он, конечно, не только в политике. Лгал достаточно часто, чтобы укрепить свою личную репутацию, например, рассказывая фантастическую историю, что в тот легендарный день, 9 ноября 1923 года, быстро выбежал перед Фельдхеррнхалле, чтобы спасти из огненного водоворота плачущего ребенка. Никто из очевидцев этого ребенка не видел, и, конечно, солгал он, так сказать, на голубом глазу, чтобы скрыть свое позорное бегство. Кстати, Д. рассказал мне еще кое-что, характеризующее этого человека: до знаменитого «принятия власти» он, бывший командир роты, при каждой случайной встрече со своим бывшим солдатом, который в то время всегда говорил «господин капитан» и на «Вы», обращался к нему на «ты»…

Так было принято во время мировой войны. До 1932 года. Именно так простой мюнхенский адвокат обращался к могущественному человеку в расшитой серебром фуражке трамвайного кондуктора…

Молох немцев, властелин жизни и смерти, владелец меблированных комнат с Барерштрассе, который недавно имел неслыханную наглость наградить иностранного государя своим бандитским орденом (правда, с благодарностью отвергнутым).

Но так уж повелось с дорогими пруссаками, и даже с этим, который лишь имитация пруссака: у них никогда из крови не улетучивается рядовой – даже когда по прихоти судьбы они оказываются на посту государя. Пока Д. рассказывает, я смотрю из окна на скользящую мимо ленту шоссе, на отряд молодых людей, марширующих в хмурый весенний день. Они не носят удобных рюкзаков, все они носят ранцы – не такие вместительные и дико неудобные, но их достоинство в том, что они напоминают казарменный плац и солдатчину. Так они и живут. В ранце, хорошо упакованном и готовом к использованию, царит вице-фельдфебельский порядок, которым они испортили Германию и которым хотят осчастливить весь мир. Германия очень скоро окажется перед судьбоносным вопросом: освободиться от прусской гегемонии или перестать существовать. Третьего не дано.

Кстати, празднование дня рождения берлинского кайзера было использовано для того, чтобы сделать Бруно Брема Poeta laureatus. Господин Брем, который представился мне черно-желтым монархистом, а через два года написал мерзкую книгу о своем верховном военачальнике[105]105
  Вероятно, речь идет о книге «Im Großdeutschen Reiche», «В великом германском рейхе» (1940). Примеч. пер.


[Закрыть]… господин Бруно Брем, который еще в 1930 году пресмыкался перед венскими литературными евреями, посвящал свои книги их таким же еврейским женам «на верную память», чтобы теперь, несколько лет спустя, писать одну антисемитскую подстрекательскую статью за другой. О, я нисколько не сомневаюсь, что на тот момент, когда сегодняшний ветер переменится, у него есть наготове какой-нибудь атрофический эрцгерцог для политического алиби, и в любом случае он будет более гибким, вольтижируя над всеми угрызениями совести, чем тот несчастный Бенно фон Мехов[106]106
  Бенно фон Мехов (1897–1960) – офицер, участник Первой мировой войны и писатель. В произведениях описывал переживания солдат, природу.


[Закрыть], который примерно в 1933 году, когда казалось, что «вот-вот», стал католиком, а потом, когда «католицизм» уже не носили, переметнулся в партию, правда без видимого эффекта. Но разве не все они такие? Разве эти застрявшие в грязи фельдфебели мировой войны, опираясь на пережитые потрясения, не написали потрясающую книгу, чтобы потом, во втором произведении, обратившись к воображению и выдумке, провалиться из-за отсутствия повествовательного элемента? И чтобы заварка не становилась крепче от книги к книге, они наливают воду в старый чай в третий, четвертый и пятый раз, годами пишут одну и ту же книгу и рисуются своим поэтическим даром, чтобы заменить недостающее.

Вечные фельдфебели дивизионного командирского возраста, идеальные подражатели Гамсуна и Штифтера [107]107
  Адальберт Штифтер (1805–1868) – австрийский писатель, поэт; художник; педагог.


[Закрыть], специалисты по описанию крови, поля боя, запаха земли и вони из курительных трубок, прерафаэлитные юнцы со взглядом Тиртея[108]108
  Тиртей – греческий поэт VII века до н. э., писавший элегии, вдохновлявшие спартанцев. Примеч. пер.


[Закрыть], архангелы и вениаминовы драконоборцы[109]109
  Потомки Вениамина, «хищного волка» (Быт 49, 27), младшего сына Иакова, считались прирожденными воинами (2 Пар 14, 8). Победителем дракона, символа Антихриста, был архангел Михаил (Откр 12, 7–9). Примеч. пер.


[Закрыть], целомудренные и с отрицательным Вассерманом! Ни одного полноватого мужчины, ни одного «идиотика», как старик Фонтане называл таких в повести «Стина», – ни одного, о ком можно было бы сказать «друг».

Я уже говорил, что самая горькая душевная боль этих лет для тех из нас, кто остался в стране, связана с растущим одиночеством, с отсутствием товарищей, с вымиранием как противников, так и товарищей по духу.

Сегодня, выйдя из спального вагона, я узнал, что умер Макс Мор[110]110
  Макс Мор (1891–1937) – офицер медицинской службы во время Первой мировой войны; писатель еврейского происхождения, эмигрировал из Тегернзее в Шанхай.


[Закрыть].

* * *

Он эмигрировал в 1934 году, умер врачом в Шанхае – целый год назад, и только сейчас до меня дошла эта весть. Офицер мировой войны, отличавшийся самоотверженной храбростью, альпинист и лыжник, врач и крестьянин.

Друг Дэвида Герберта Лоуренса[111]111
  Дэвид Герберт Лоуренс (1885–1930) – английский писатель, оказавший большое влияние на литературу XX века.


[Закрыть], автор незабываемых «Импровизаций в июне», в которых рассказывалось о великом переезде из замков, автор двух, но, возможно, и больше, серьезных романов. Никто не был более неуверенным и откровенно неловким на асфальте и никто не был таким опытным человеком на скале и в снегу. Но разве они оба не принадлежали уже к той новой когорте, которая прозрела от великой продажности и пробудилась от великого отвращения? Разве они оба не принадлежали к той новой когорте, у которой еще нет флага и которая еще разбросана по всем четырем сторонам света, но которая все же не настолько распущенна, чтобы отчаяться и продать себя в освещенном солнцем мире? И опять же читаем в «Дружбе в Ладице»[112]112
  Роман Макса Мора (Mohr M. Die Freundschaft von Ladiz: Roman. G. Müller Verlag, 1931).


[Закрыть]: «Речь идет о тех временах, когда у мужчин не было пупка. Раньше его вообще не было, а придумали пупок пруссаки». Из их врожденной любви к порядку, надо полагать, и для того, чтобы человек мог постоянно помнить о дне своего рождения! Никто не шутил так неудержимо, никто не обнимал свою родину с такой гневной любовью, никто с таким изяществом не показывал всему и всем, где раки зимуют, особенно в том, что казалось Тебе ненавистным: Курфюрстендамму и «И. Г. Фарбен», лихим коммерсантам из Рура и мальчишкам голландских переселенцев из журнала «Зильбершпигель», старым мостовым и благотворительным шлюхам берлинских предместий. «О Бавария, моя Бавария, прекраснейший край на свете, великая пауза между четвертым и пятым днем сотворения мира! Деревенская улица была пуста, наступал час дойки, на юге, как известковый мираж, возвышался Карвендель. Дальше, через луговое поле, полз черный поезд – увозили с фермы старого крестьянина, насытившегося жизнью. Это было долгое, глубокое насыщение, без спешки, теперь соседи выносили его из дома, где он родился и рос, к маленькой церкви с луковичной башней. А соседи как раз завозили сено. Толстые кобылы перед повозками с зеленой окантовкой, последние баварские лошади перед приходом тракторов, стальных драконов». Какой вечерний солнечный свет ложится на эти картины и какой тайный страх за родину слышится здесь! Когда ты передал мне в руки «Дружбу в Ладице» в том полном предчувствий июле 1931 года, вечернее солнце освещало твою юность, как и мою, и твой дом, как и мой, уже был окружен смертью.

Эмигрировавший через два года в Шанхай, унесенный биением сердца далеко от родных карвендельских почв, кремированный на чужбине, развеянный на четыре стороны света с кормовой палубы корабля, возвращающегося в Северное море, недалеко от Гельголанда…

Замешенный на другом тесте, чем те конъюнктурные поэты из бесконечных военных романов, самый величественный и могучий среди всех вечных фельдфебелей, с неуемной жаждой жизни, предназначенный для «счастья быстрой смерти, которой мы все желаем».

Теперь и Ты. Один свет гаснет за другим, темнеет зал и пустеет сцена, бывшая только что праздничной и яркой, а иногда из темных комнат за ней на Тебя дует ледяной ветер. Мужество и ежедневный призыв воли требуются для продолжения жизни, которую столько лет питала ненависть. Мужество и вера в идею, которая жаждет реальности.

Август 1939

Я был на Вольфгангзее у Яннингса[113]113
  Эмиль Яннингс (1884–1950) – известный немецкий характерный актер 1920–1930-х гг.


[Закрыть], чья великолепная вилла теперь омрачена страхом владельца перед войной. Страх перед тем, что станет с его коллекциями ценных бумаг и произведений искусства, страх перед тем, хватит ли угля для центрального отопления и будет ли достаточно сосисок на столе в наступающем году.

Как исполнитель, он всего лишь первоклассный артист на небольшие характерные роли, как человек – толстый буржуа, который воспринимает приближающуюся мировую бурю в основном как помеху для своей сиесты, которую проводит на берегу озера с удочкой и сигарой. Он рассказывает мне, к слову, всякие вещи о знаменитом берлинском скандале, согласно которому актер Фрёлих якобы застал господина Геббельса за тет-а-тет с его женой, Лидой Бааровой, и избил ее. Реальность, к сожалению, я бы сказал, несколько иная, и поскольку Яннингс называет себя свидетелем преступления, я приму ее в этой версии. Итак, господин Фрёлих, возвращающийся домой после вечеринки с Яннингсом, застает в своей припаркованной машине его жену и господина министра… не только тет-а-тет, но и определенно medio in coitu. Затем он дает несколько пощечин не господину Геббельсу, а своей жене и выражает свою благодарность homme d’état [114]114
  Государственному деятелю (фр.). Примеч. пер.


[Закрыть], который занят расправлением одежды, за разоблачение вверенной ему кокотки. Вот так. Ни к чему другому его гражданская смелость не привела. Только вот чернь реагирует иначе, цепляясь за версию избиения министра, свою фантазию и гнев она демонстрирует в немедленно ставшем популярным хите[115]115
  Нем. «Ich möchte einmal fröhlich sein» («Хотел бы я счастливым стать»). Примеч. пер.


[Закрыть], в котором обыгрывается фамилия актера, а политическая позиция певца зависит от того, хочет ли он намекнуть на актера или нет.

Потом, в последние дни августа, я нахожусь на озере Кимзее с господином фон К., который много лет назад был министром и в молодости читал лекции Бисмарку. Мы говорим о его военном опыте и о тех первых днях войны на рубеже Восточной Пруссии, двадцать пять лет назад, где в полнолуние незадолго до объявления войны конные патрули с обеих сторон, один за другим, тщательно придерживались границ огромных пшеничных полей, и было трудно убедить крестьянских парней, даже после объявления войны, преодолеть старую священную робость и проехать по полям с созревшим урожаем…

Картины из мира, столь близкого по времени, но ставшего уже практически легендарным: прусский кирасир, который при первом столкновении кавалерии не может выдернуть копье из тела русского сержанта, которого он выбил из седла, начинает горько плакать перед лицом своего кровавого поступка – русский гладит его по руке и просит противника не принимать это близко к сердцу ради Христа. Молодой еврейский парень, приговоренный по закону военного времени к смерти за благосклонность к врагу, совершенно не понимает ситуации, когда его ведут на смерть, и спрашивает относительно вынесенного ему смертного приговора: «Таки… и зачем эта бумажка?»

Пленный старый русский крестьянин, жалкий и весь искалеченный, в форме русских вооруженных сил, говорит, что они могли стрелять на тысячу метров («Не попадешь») и даже на пятьсот метров («По крайней мере, не видно, попал ли»). Но когда немцы подошли на расстояние ста метров, они все выбросили винтовки и не стреляли. «Ибо кто, Господи, осмелится грешить на таком коротком расстоянии?»

Затем, пока набитые до отказа военные эшелоны герра Гитлера катятся на восток по нашим землям, по Зальцбургской дороге, мы говорим о Бисмарке, которому К., как я уже писал, будучи молодым советником в Министерстве иностранных дел, читал лекции. Так вот, там на столе, рядом с тарелкой с куском варзинского или шёнхаузенского домашнего масла, лежали толщиной с руку и длиной с метр копченые колбасы, пока молодые господа читали свои изречения могущественному человеку, старый обжора то и дело отрезал себе кусок колбасы толщиной с большой палец, намазывал его куском масла такой же толщины и, не добавляя ни кусочка хлеба, откусывал…

Я не сомневаюсь, что великая государственная сила, как доказывают повороты судьбы наполеоновской империи, во многом зависит от физической выносливости главы государства, и мне, конечно, хотелось бы знать, к какой катастрофе приведет главный евнух, который сейчас руководит Германией, если он сядет хотя бы за один из этих бисмарковских перекусов.

Но я был бы полным идиотом, если бы после этих эпизодов отказал Бисмарку в истинном величии. Но теперь, когда посеянные им семена промышленного размножения Великой Пруссии всходят, я, как никогда, убежден, что в его труде содержится трагическая ошибка великого человека и что именно ему мы обязаны промышленной неуклюжестью государства и наводнением кроликоподобно размножающихся масс, которые, в сущности, больше непригодны для работы и тем более жаждут власти. Завтра, благодаря влиянию этого самого бисмарковского государства, у нас начнется, несмотря на особенности географического положения, Вторая мировая война, и я не сомневаюсь, что она будет проиграна еще до первого выстрела, когда вечная горлопанка Пруссия снова объявит ее всему миру. Нам повезет, если катастрофа, неизбежная катастрофа, наступит скоро, после короткой войны и на относительно небольшой куче обломков.

Воздух этого уже немного осеннего последнего мирного дня кристально чист. Неизменно, с размеренной точностью небесных светил движутся вверх и вниз по холмам пахотные упряжки волов из Пинцгау, чей благочестивый вид говорит о том, будто они уже ревели над яслями Христа. Чистый и абсолютно невинный пейзаж простирается открыто, мирно и одиноко, как на картинке.

И все же в этом воздухе ощутима гибель. Люди чуют это и глубоко озабочены: крестьянин, и особенно баварский крестьянин, – единственный в Германии, кого всеобщее истерическое опьянение и все удачные политические грабежи последнего времени не лишили инстинкта и благоразумия. Энтузиазмом полны в деревне только те молодые хулиганы, которых в гитлерюгенде учили шуметь и которые представляют себе войну как повторение австрийского и чешского «военного променада».

На следующее утро, когда я возвращаюсь домой, мне навстречу идет деревенский кузнец. Ну что ж, пигмей, который сейчас вершит судьбы Германии, решился на этот шаг, и из всех громкоговорителей каркает сейчас голос опьяненного властью шизофреника. Я пожимаю руку человека, который страдал и ненавидел не меньше меня на протяжении почти семи лет. Я не сомневаюсь в непостижимых, теперь уже неизбежных страданиях. Но я не сомневаюсь и в том, что поддерживало меня на протяжении шести лет и даже в самые мрачные часы моей жизни… уверенность в том, что сегодня он, великий преступник, подписал себе смертный приговор. Я ненавидел тебя каждый час, прошедший с тех пор, ненавижу тебя теперь так сильно, что с радостью отдаю свою жизнь за твою гибель и с радостью погибну, если смогу увидеть твое падение и увлечь тебя в бездну своей ненавистью. Когда я думаю об этой ненависти, меня охватывает ужас, и все же я не могу изменить ее и не знаю, как все это разрешить иначе. Пусть никто не обвиняет меня в протесте и пусть никто не обманывает себя относительно масштабов такой ненависти. Ненависть толкает к реальности, ненависть – прародительница действия. Вы верите, что из нашего зараженного чумой и оскверненного дома есть еще выход, не отмеченный заповедью ненависти к Сатане, который бы дал возможность искать путь любви во тьме?

20 сентября 1939

Нацисты (ибо я предпочитаю не говорить о немцах в связи с этим)… нацисты все же побеждают, да и как может быть иначе? Осень, после безнадежно дождливого лета, яркая, солнечная, настоящая, воздух наполнен дымным ароматом осени, почва, ставшая твердой и жесткой, словно создана для их танков, которыми они впечатывают в землю все, что им противостоит, – Поморскую кавалерийскую дивизию и всю польскую армию… и если сегодня нам принадлежит только Польша, то завтра нам будет принадлежать весь мир.

Нацисты все же побеждают как внутри, так и снаружи, а внутри, возможно, даже больше, чем на полях сражений. Редакторы кровожадно беснуются над прекрасной белой бумагой, в которую должен превратиться немецкий лес; редакторы ввели совершенно новый сконструированный язык, приспособленный к великим временам, и провозглашают «регистрацию рожденных в 1899 году», и «поддержку женщин-военных», и «задействование немецких женщин» и говорят о древней немецкой земле Позена. А если напомнить им, что во времена Фридриха эта земля была еще польской, а если еще дальше напомнить им о жителях Данцига, которые сражались на стороне поляков в первой Танненбергской битве, то они оскорбляются и угрожают доносами.

Нацисты побеждают, и их «военные корреспонденты» приближают новый расцвет немецкого языка: «Обстреляй врага, пока он не разделал тебя под орех» или «Поддай кислоты и устрой разнос», а когда их язык называют «немецкий для уборных и сутенерства», то очень сердятся и говорят, что они ведь солдаты, а это и есть солдатский язык, и если не верите, то очень скоро подружитесь с «концентрационным лагерем».

Нацисты все же неуклонно побеждают, побеждают так же неудержимо, как вильгельмовские армии в 1914 году, и за столами они снова аннексируют весь мир, а в маленькой деревенской кофейне на днях старый отставной генерал-врач, похожий на идеального отставного полковника, на своем обычном жаргоне назвал и поляков, и англичан «свиньями». Поляков, с которыми еще вчера нас связывали вечная дружба и братская любовь, поляков, как и англичан, которых он, старый доктор, никогда не видел в дикой природе, так сказать.

Когда я встаю и, ввиду присутствия моей дамы, говорю, что не потерплю этого слишком образного выражения, он смотрит на меня глазами раненого оленя, уже не понимая, что творится, и бормочет, что он «всегда считал меня патриотом»…

Нклк.[116]116
  Неустановленная аббревиатура. Примеч. пер.


[Закрыть], 22 сентября 1939

Дорогой Рек,

в тишине родной стороны я пишу Вам по возвращении с польской войны и незадолго до моего отъезда на Западный фронт Второй мировой войны. Сейчас я капитан Военно-воздушных сил и только что вернулся домой после боев в Польше и одиннадцати вылетов, среди которых были такие на редкость красивые моменты, как атаки на низкой высоте на колонны и воинские транспортные поезда и, для полного удовольствия от дела, атака типа «гость» на пикирующем бомбардировщике на Варшаву – одна из многих, но эта – вертикальная, с пяти тысяч до семисот метров. Я остался цел и невредим, как бы сильно ни повредили мой ящик. А теперь – против Англии. Но об этом позже.

Вы действительно не ошиблись, я не лгу, и мы здесь, чтобы желать невозможного.

Значит, судьба любит нас и поступает с нами очень милостиво, и желание означает: «Не отпущу тебя, пока не благословишь»[117]117
  Первая строка текста из кантаты И. С. Баха BWV 157. Примеч. пер.


[Закрыть].

Дорогой Рек, я не писал Вам столько лет. У нас, людей, так много времени, нам не надо спешить. Я хотел окончательно понять, не было ли чего-то поспешного в моем предпочтении прусского Востока. Теперь я летел с севера Восточной Пруссии через всю страну на врага, каждый раз с 1600 килограммами бомб, а через несколько часов благополучно возвращался и летел с польской пустоши в великолепную Мазурию; иногда у нас на борту были погибшие, иногда машин не хватает, некоторые ящики были настолько повреждены, что можно было только сесть жестко; потому что, если Вы застали батальон польской пехоты на транспорте на южном краю болот под Рокитно и через четверть часа выжили, вы не спрашиваете, сколько за это заплатили, и считаете собственные жертвы ничтожными. Я не знаю, Рек, до какой степени Вы знаете Ляхляндию и до какой степени Вы признаете созданный здесь порядок окончательным. Я знаю только одно: этот порядок сохранится, если Европа, включая Англию, не развалится.

Как член гитлерюгенда, который, будучи старым нестроевым, был удостоен все-таки руководящей должности среднего звена, я, естественно, национал-социалист до мозга костей. Да, Рек, я знаю, какие чудовищные ошибки совершаются. Есть гнилье, которое доходит до самого низа. Но я знаю, что эти ошибки не являются судьбоносными. Потому что судьба, в понимании моего большого друга Река-Маллечевена, затрагивает образ мыслей, и здесь я уверенно ставлю на мировоззрение моего Третьего рейха. Мы двое, Вы и я, движемся, естественно, в полном противоречии во всем. Австрия, Южная Германия, Богемия, Мемельланд были для меня рождественскими подарками в любое время года, а одна мысль о том, что Вена – рейхсгерманский, непартикуляристский город, доставляет мне физическое удовольствие даже сейчас, в военное время. И война против Польши была моей войной, долгожданной, желанной и с удовольствием выигранной. Я был счастлив участвовать в ней. Одиннадцать раз я прощался с этой восточно-прусской красотой, пролетая над десятками тысяч машущих на прощание девушек на полях; и одиннадцать раз я возвращался домой уцелевшим и уберегшимся. Теперь, чтобы освободить Восточную Пруссию от бед на границах и островах, нужно вести войну с Англией. Трудная задача. Я считаю, что Англия – либо вера, либо суеверие. Наверное, это крепкий орешек. Дилетантской до смешного является политика, которая с огромными жертвами выигрывает войну в 1918 году, а затем не наносит еще раз легкий удар в 1933-м или, самое позднее, в 1935 году, а позволяет врагу снова стать сильным! И потом, именно потом, война с Германией! Нет, Рек, это просто нонсенс, грубое бесчинство, страусиная политика парламентариев, которая пропускает все благоприятные моменты и в конце концов принимает врага в момент личного оскорбления.

Что будет дальше, я не знаю. Я спокойно сижу в своем ящике с бомбами и стреляю в каждого, кто мешает моей махине! Но подозреваю, что трудно будет придумать что-то лучше немецкого или английского совместного бытия. Вы, Рек, можете указать мне на все возможности, которыми Англия может испортить нам жизнь. То, что нам приходится держаться в тени, не в диковинку. Только у нас, дорогой сэр, есть огромный опыт польской войны, как вести себя с людьми и народами, решительно настроенными против нас. Поляки, конечно, сопротивлялись с восхитительной храбростью. Тем не менее мы с безжалостной холодностью разбили их в пух и прах. Не думаю, что мы ненавидели поляков – меньше всего сегодня, полностью развалившуюся, бесформенную нацию примитивов. Там, где они продолжают отстреливать из засады немецких сельхозрабочих, мы с совершенно новым немецким хладнокровием продолжаем в ответ X раз ставить к стенке польских интеллектуалов. И наверняка самые важные умы уже ушли, да и в крайнем случае немецких сельхозрабочих всегда будет больше, чем польской интеллигенции. Я не знаю, можно ли применить такие методы к Англии. Только уверен, что у нас медленно входит в привычку говорить: «Если не будешь моим братом, я проломлю тебе голову». Я торжественно заверяю, что намерен с максимальной беспощадностью расправиться с любым представителем любой нации, который попытается покуситься на наш недавно установленный порядок на Востоке или поставить под угрозу даже национал-социализм. Англия, провозгласившая по недомыслию голодную войну против женщин и детей, так мало проявляет милосердии и гуманности, столько же я желаю Германии проявлять доброты сердца, пока эта борьба не закончится нашей смертью или нашей национальной победой.

Наверное, Вы боитесь меня, Рек? Но я не заставлял ни чехов, ни поляков быть нашими непримиримыми смертельными врагами, и теперь, когда Англия объявила нам войну в такой глупый момент, для меня вполне логично отбросить всякий страх и заламывание рук, ведь это не средство борьбы. Новая мировая война, конечно, будет очень тяжела для многих людей, но я не сомневаюсь, что найдутся десятки тысяч таких, как я, которые заставят остальной народ безоговорочно присоединиться к ней.

Я подозреваю, что борьбу против Англии мы будем вести с той же ледяной математикой… но совершенно по-другому, чем рисуется в размытой картине мира и войны Виллема. Это, вообще говоря, прекрасная картина, когда народ, еще утомленный войной 1914 года, подталкивается своими железными людьми к новому, гораздо более жестокому военному решению. Я считаю английское население изнуренным городской жизнью, не очень героическим, культурно никчемным, если не считать старых манер. Немец, конечно, примерно такой же, и у него осталось мало старых манер, зато есть новая мечта. В любом случае это будет достойная бойня, и если я скоро упаду с неба, как ракета, все равно признаюсь в последний момент: кое-что мы с этого получили.

Что ж, я высказался. Тысяча приветов

Ваш В. Бл.

Это написал мне ублюдок, беглый преступник? Нет, это написал совершенно безобидный, в гражданской жизни даже хороший парень с яркими голубыми глазами и неудержимым мальчишеским смехом… человек из хорошей рейнской буржуазной семьи с большим достатком и большими культурными амбициями. Вот так и с многочисленными легкими победами и «национал-социалистическим благочестием»: как бы ни прогнил «ящик», ты летишь с ним прямо под носом у Бога и говоришь: «Не отпущу тебя, пока не благословишь, иначе мы придем с совершенно новым немецким хлоднокровием и поставим всех архангелов к стенке». Да, именно так все и происходит с победами. В этом тоне, с этим сутенерским жаргоном это визжит теперь из всех громкоговорителей, вырывается из-под пера одетых в форму пресс-секретарей, а кто имеет что-то против, мы донесем на него в гестапо, и дети доносят на своих родителей, и брат отдает под нож свою собственную сестру, если в этом есть какая-то выгода, и вообще закон – это то, что выгодно Германии…

И конечным результатом зарождающейся тотальной войны является наводнение мира этим новым немецким поколением, а если у вас нет потомства… о, и этот случай немецкая деловитость предусмотрела: в Мюнхене живет молодая супружеская пара, и поскольку в семье мужчины, похоже, была наследственная атрофия зрительного нерва, он сделал себе стерилизацию. Но поскольку человек обязан иметь детей, он отправляет свою жену на «Источник молодости»[118]118
  «Born der Jugend» (нем.) – авторское наименование организации СС «Лебенсборн» (Lebensborn, дословно с нем. – исток (источник) жизни), основанный 12 декабря 1935 г. для воспроизведения «арийских» младенцев (детей членов СС). Организация имела 6 Домов ребенка, 17 Домов матери. В рамках деятельности организации похищались и насильно германизировались дети с аккупированных территорий. Примеч. пер.


[Закрыть]. Однако этот источник – организация СС, и ее офис находится на Ленбахплац в здании, оставшемся от снесенной синагоги. Там вы найдете альбом с фотографиями настоящих белокурых во всех смыслах[119]119
  Отсылка к широко распространенному выражению «белокурая бестия» (из книги Фридриха Ницше «К генеалогии морали», 1887) – представитель так называемой арийской расы (преимущественно немец), приверженец националистической теории о превосходстве этой расы над другими.


[Закрыть] эсэсовцев, и вы можете à discrétion[120]120
  Без ограничений (фр.). Примеч. пер.


[Закрыть] выбрать, только должны расписаться в офисе за выбранную фотографию и желаемого племенного быка: сразу же вы оказываетесь в разных, гарантированно белокурых обстоятельствах и матерью германского весеннего бога по имени Хайнц-Дитер или Эйке, который впоследствии с совершенно незнакомой новогерманской холодностью сражается со всем, что осмеливается бросить вызов новогерманскому порядку или даже национал-социализму.