Текст книги "Разбойники"

Пятое действие

Первая сцена

Анфилада комнат. Темная ночь.

Даниэль входит с фонарем и узлом.

Прости, дорогой, родимый дом! Много видел я хорошего и доброго в тебе при покойном графе. Царство небесное – тебе, давно-истлевший, и горючия слезы твоего старого слуги. При тебе дом этот был приютом сирых и прибежищем всех скорбящих, а твой сын превратил его в разбойничий вертеп. Прощай и ты, мой милый пол! часто мел тебя старый Даниэль! Прости и ты, моя дорогая печь: мне, старику, тяжело расставаться с тобою. Мне все здесь так знакомо. Ах, горько, горько тебе, старый Елисей! Но, Господи, избавь меня от обмана и козней! Убогим пришел я сюда, убогим и отхожу я отсюда, но душа моя чиста. (Едва он хочет, как вбегает Франц).

Франц, в халате.

Даниэль. Мать пресвятая Богородица! сам граф. (Гасит фонарь).

Франц. Измена! измена! Духи встают из гробов! Царство мертвых, исторгнутое из вечного сна, взывает ко мне: убийца, убийца! Кто это там шевелится?

Даниэль (со страхом). Господи, сохрани нас и помилуй! Так это вы, граф, так страшно кричите на весь замок, что все, как полоумные, вскакивают с постелей?

Франц. С постелей? А кто вам позволил спать? Пошел, зажги свет! (Даниэль уходит. Является другой слуга). Никто не смей спать в это время. Слышишь ты? Все на ноги! Вооружитесь! зарядите ружья! Видел ли ты, как они неслись?…

Слуга. Кто, ваше сиятельство?

Франц. Кто, баранья голова! кто! Так хладнокровно, так равнодушно смеешь спрашивать – кто? Я чуть в обморок не упал… Кто, ослиная голова! кто! Духи и черти! Который час?

Слуга. Сторож только что прокричал два.

Франц. Два? Эта ночь, видно, хочет протянуться до страшного суда? Не слыхал ли ты шума вблизи? победных криков? топота коней? Где Ка… где граф, я хочу сказать?

Слуга. Не знаю, сударь.

Франц. Не знаешь? Ты также с ними в стачке? Я вырву у тебя сердце из груди! Убирайся с своим проклятым «не знаю»! Пошел, позови пастора!

Слуга. Ваше сиятельство…

Франц. Ты ворчишь, медлишь?(Слуга поспешно уходит). Как! и нищий против меня в заговоре? Небо, ад! Все против меня в заговоре?

Даниэль (возвращается со светом). Ваше сиятельство!

Франц. Нет, я не дрожу. Ведь это только сон[55]55
  Все описание сна Франца навеяно многими местами из Ветхого Завета, знакомство с которым вообще сильно отразилось на «Разбойниках», особенно на языке драмы.


[Закрыть]. Мертвые не встают. Кто говорит, что я дрожу и бледнею? Мне так легко, так хорошо.

Даниэль. Вы бледны, как смерть; ваш голос дрожит.

Франц. У меня лихорадка. Когда пастор придет – скажи, что у меня лихорадка. Я завтра же пущу себе кровь – скажи так пастору.

Даниэль. Не прикажите ли несколько капель бальзаму на сахаре?

Франц. Дай бальзаму! Пастор долго еще не придет. Голос дрожит у меня: дай мне бальзаму!

Даниэль. Пожалуйте ж мне ключи: я схожу вниз достать из шкафа…

Франц. Нет, нет, нет! останься или я пойду вместе с тобой. Ты видишь сам – я не могу остаться один. Может случиться, что я – сам видишь – упаду в обморок, если останусь один. Не надо, на надо! И так пройдет – оставайся.

Даниэль. Да вы, в самом деле, очень нездоровы.

Франц. Да, точно, точно! – вот и все тут! А болезнь расстраивает мозг и насылает бессмысленные, страшные сны. Не правда ли, Даниэль? Сны происходят из желудка: сны ничего не значат. Мне еще сейчас снился такой веселый сон… (Падает в обморок).

Даниэль. Боже милосердый! что это с! ним? Георг! Конрад! Бастиан! Мартин!; Да подайте хоть знак, что вы живы! (Толкает Франца). Да придете ли вы в себя? Еще, пожалуй, скажут, что я убил его! Господи, сохрани меня и помилуй!

Франц (в бреду). Прочь, прочь, гадкий скелет! Чего ты толкаешь меня? Мертвые еще не встают…

Даниэль. О, небесное милосердие! – он с ума сошел.

Франц (медленно встает). Где я? Это: ты, Даниэль? Я говорил что-нибудь? Не! обращай на это внимания! Все, что я ни говорил – ложь, сущая ложь. Пойдем! помоги мне! Это только действие обморока… оттого… оттого, что я не выспался.

Даниэль. Хоть бы Иоганн пришел; я побежал бы сейчас за доктором.

Франц. Останься! Садись возле меня на софу – вот так. Ты – умный человек, добрый человек. Дай, я расскажу тебе…

Даниэль. Не теперь – в другой раз!.. Я уложу вас в постель: вам нужен покой.

Франц. Нет, прошу тебя, выслушай и осмей меня хорошенько. Видишь ли, мне снилось, будто я только что встал из-за царского обеда, и сердце билось у меня от наслаждения, и я, упоенный, лежал в саду на траве, как вдруг – это было как будто в полдень – вдруг… Да смейся же надо мною, говорю тебе…

Даниэль. Вдруг?

Франц. Вдруг страшный удар грома поражает слух мой: в трепете встаю я, и что же? – вижу: ярким пламенем горит весь горизонт; и горы, и леса, и города растоплены, как воск в печи; воющий ветер метет и море, и землю, и небо… Вдруг раздалось с вышины, как-будто из медных труб: Земля, отдай мертвецов своих, отдай мертвецов своих, море. И вот – голая степь стала трескаться и выбрасывать черепа и ребра, и челюсти, и ноги – и они сростались, становились телами и затем видимо-невидимо неслись по воздуху, точно живая буря. Я взглянул вверх, и что же? – я очутился у подошвы громоносного Синая. Гляжу – надо мною толпы народа и подо мною толпы, а на самой вершине горы, на трех дымящихся престолах, три старца, от взгляда которых бежала всякая тварь.

Даниэль. Да это подобие страшного суда!

Франц. Не правда ли, какая бессмыслица? Вот встал первый из них подобный звездной ночи. Он держал в руке железный перстень, и держал его между восходом и закатом, и так говорил: «Вечно, свято, праведно, не ложно! Есть только одна истина, есть одна добродетель. Горе, горе, горе сомневающемуся червю!» Потом встал второй. У него в руке было блестящее зеркало, и держал он его между восходом и закатом, итак говорил: «Зеркало это – истина; лицемерие и притворство не выдержат его отражений». И я устрашился, и весь народ со мною, потому что в ужасном зеркале отражались одни головы змей, тигров и леопардов. Потом встал третий. У того были в руке железные весы, и держал он их между восходом и закатом, и так говорил: «Подойдите ближе, дети Адамовы! Я взвешиваю помышления в чаше моего гнева, а тела – гирями моей мести!»

Длниэль. Господи помилуй!

Франц. Бледные, как снег, стояли мы все. Ожидание боязливо билось в каждой груди. Вдруг мне показалось, будто мое имя первое раздалось посреди горней бури: мозг застыл в костях моих, и зубы громко застучали. Весы зазвенели, загрохотал утес и часы потекли один за другим мимо ошую висящей чаши – и один за другим бросали в нее по смертному греху.

Даниэль. Да простит вас Бог!

Франц. Этого он не сделал. Чаша росла и становилась горою; но другая, полная крови искупления, еще удерживала ее высоко на воздухе. Наконец, подошел старик, согбенный страданиями, глодавший руку от нестерпимого голода. Глаза всех в ужасе отворотились от старика. Я узнал старика. Он вырвал клок серебристых волос, бросил его в чашу грехов – и она пала, в мгновение ока пала до самой преисподней, а чаша искупления качалась высоко, высоко. И услышал я гремящий голос среди шума и дыма: «Милосердие, милосердие каждому грешнику земли и преисподней! – ты один отринут!» (Глубокое молчание). Ну, что ж ты не смеешься?

Даниэль. До смеха ли тут, когда у меня мороз по коже подирает! Сны нисходят от Бога.

Франц. Что ты! Не говори мне этого! Назови меня дураком, бессмысленным, безтолковым дураком. Ради Бога! дорогой Даниэль, прошу тебя, – высмей меня хорошенько!

Даниэль. Сны нисходят от Бога. Я стану молиться за вас.

Франц. Ты лжешь, говорю я. Иди сейчас же, беги, лети и отыщи мне пастора; вели ему, чтоб он спешил. Но повторяю тебе, ты лжешь!

Даниэль. Бог да простит вас (Уходит).

Франц. Мудрость черни – трусость черни! Ведь еще не доказано, что прошедшее не прошло, или что всевидящее око царствует над! звездами. Гм! гм! кто это надоумил меня? Разве есть мститель превыше звезд? Нет нет!.. да, да! Все ужасно говорит мне: «есть Судия над звездами!» И к этому надзвездному Судии предстать в эту же ночь! Нет – это жалкая норка, куда хочет заползти твоя трусость. Пусто, глухо там, над звездами. А если в самом деле что нибудь да есть там? Нет, нет, там ничего нет! Я хочу, приказываю, чтобы там ничего не было! Но если есть? Горе тебе, если все перечтется, если в эту же ночь перечтется!.. Отчего мороз проникает в мои кости? Умереть! Отчего это слово так поражает меня? Отдать отчет Судии небесному… О, если Он справедлив, сироты, вдовы, беспомощные, угнетенные – все возопиют к Нему. Но если Он; справедлив, то зачем они страдали? зачем я торжествовал над ними?

Пастор Мозер входит.

Мозер. Вы посылали за мною, граф? Удивляюсь! Это – в первый раз в моей жизни! Угодно вам насмехаться над религией, или вы начинаете уже трепетать перед нею?

Франц. Насмехаться или трепетать – все смотря по тому, как ты станешь отвечать. Послушай, Мозер! я стану доказывать тебе, что ты или сам дурак, или! людей дурачишь, а ты опровергай меня, Слышишь? Горе тебе, если ты не будешь отвечать мне!

Мозер. Вы вызываете Всевышнего на суд свой. Он вам некогда ответит.

Франц. Теперь, теперь хочу я знать это, сейчас, сию минуту, чтоб не наделать глупостей и в час нужды не воззвать к идолу черни. Я часто, насмехаясь, говорил тебе за бокалом бургонского: «Нет Бога!» Теперь я без шуток говорю с тобою и повторяю: «Нет Бога!» Опровергай меня всеми орудиями, какие имеешь в своей власти – и я их рассею одним дуновением уст моих.

Мозер. Когда б ты также легко мог рассеять гром, который, тысячекраты поразит твою надменную душу! Этот всевидящий Бог, которого ты, глупец и злодей, хочешь уничтожить в среде Его созданий, не имеет нужды оправдываться устами праха. Он так же велик в своих ужасных карах, как и в улыбке торжествующей добродетели.

Франц. Знатно, поп! вот это по мне!

Мозер. Я пришел сюда по делам высшего Владыки, и говорю с таким же червем, как и я, которому не намерен нравиться. Знаю, что разве одним чудом можно вынудить признание у твоей закоснелой злости, но если так сильно твое убеждение, зачем призывать меня? Скажи, зачем ты посылал за мною в полночь?

Франц. Потому что я соскучился и мне надоели шахматы. Вот мне и вздумалось, скуки ради, погрызться с попом. Пустым стращаньем с меня немного возьмешь. Я очень хорошо знаю, что тот, кто здесь попал в просак, надеется на вечность – и жестоко ошибется. Я читал, что все наше существо есть не что иное, как обращение крови, и что, вместе с последнею каплею, застывают душа и мысли. Дух разделяет с телом все его слабости, стало-быть и должен уничтожиться вместе с его разрушением, испариться вместе с гниением. Попади тебе в мозг одна капля воды – и твоя жизнь внезапно остановится и будет граничить потом с небытием – потом наступит смерть. Ощущение есть сотрясение некоторых струн – и разбитые клавикорды не звучат более. Разрушь я свои семь замков, или разбей я эту Венеру – и симметрии и красоты не стало. То же и с нашей бессмертной душою.

Мозер. Это философия вашего отчаяния. Но ваше собственное сердце, боязливо бьющееся в груди, обличает вас. Всю эту паутину систем разорвут слова: «ты должен умереть!» Я вызываю вас – и пусть это послужит испытанием: если и в час смерти вы будете так-же непоколебимы, если ваши убеждения и тогда вам не изменят – вы победили; но если малейший трепет хоть на миг овладеет вами, тогда – горе вам: вы обманулись!

Франц (в смущении). Если трепет овладеет мною?

Мозер. Много видал я таких же несчастных, которые всю жизнь храбро противустояли истине; но в час смерти – обман исчезал. Я буду стоять у вашего смертного одра. Мне даже хочется посмотреть в глаза вам, когда доктор возьмет вашу холодную, влажную руку, станет напрасно доискиваться слабого пульса, взглянет на вас и потом с ужасным пожатием плеч скажет; «человеческая помощь напрасна!» Бойтесь, о бойтесь тогда, чтобы не иметь вида Ричарда или Нерона.

Франц. Нет, нет!

Мозер. И это «нет» превратится тогда в вопиющее «да». Внутренний суд, которого вам никогда не подкупить скептическими доводами, вдруг проснется и призовет вас на суд свой. Но это пробуждение будет подобно пробуждению заживо-погребенного во чреве кладбища; это будет ярость самоубийцы, который кается после того, как наложил на себя руки; это будет молния, которая внезапно осветит полночь вашей жизни; это будет один только взгляд… И если вы и тогда останетесь непреклонными – вы правы.

Франц (взволнованный, ходит взад и вперед по комнате). Поповские бредни! поповские бредни!

Мозер. И вот впервые мечи вечности растерзают вашу душу; но уже будет поздно. Мысль о Боге разбудит ужасного соседа: имя его – Судия. Моор, на конце вашего мизинца висит жизнь тысячей и из этих тысячей девятьсот девяносто девять вы сделали несчастными. Чтоб-быть Нероном, вам недостает только Римской империи, и Перу, чтобы называться Пизарро. Неужели вы думаете, что Бог допустит, чтобы единый человек, как бешеный, хозяйничал в Его мире и все становил вверх дном? Неужели вы думаете, что эти девятьсот девяносто девять созданы для того только, чтобы гибнуть от руки вашей, или быть куклами вашей сатанинской игры? О, не думайте этого! Он потребует некогда от вас каждую минуту, что вы украли у них, каждую радость, что вы им отравили, каждый шаг к совершенству, что вы преградили им… И если вы и на это ответите ему, Моор, – вы правы.

Франц. Довольно, ни слова более! Уж не думаешь ли ты, что я с этих пор стану плясать под твою дудку?

Мозер. Нет, Моор, судьба людей стоит в страшно-прекрасном равновесии. Чаша весов, понижаясь в этой жизни, возвысится в той; возвысясь в этой, упалет в той. Что было здесь временным страданием, будет там вечным торжеством; что было здесь конечным торжеством, будет там вечным, бесконечным отчаяньем.

Франц (яростно наступает на него). Гром да поразит тебя немотою, лжец бесстыдный! Я вырву проклятый язык у тебя из горла!

Мозер. А! Вы уже начинаете чувствовать всю тяжесть правды, тогда как я еще и не приступал к доказательствам. Теперь приступим к ним.

Франц. Молчи! ступай в ад с своими доказательствами! Душа наша уничтожится, говорю я тебе – и я не хочу слышать твоих доказательств.

Мозер. Вот об этом-то и стонут духи преисподней; но небесный Судия качает головою. Неужели вы полагаете, что в пустынном царстве пустоты вы избежите десницы предвечного Мстителя? Взойдете на небо – Он там! сойдете в ад – Он опять там! Скажете морю: «спрячь меня!» и тьме – «укрой меня!» – и тьма исполнится света около вас и ночь обратится в день. Но ваш бессмертный дух борется только со словом и побеждает слепую мысль.

Франц. Но я не хочу быть бессмертным: до других мне дела нет. Я заставлю Его уничтожить себя, я раздражу Его до бешенства, чтоб Он в бешенстве уничтожил меня. Назови мне самый величайший из грехов, наиболее могущий прогневить Его.

Мозер. Я знаю только два греха. Но они не совершаются людьми; даже и в голову не приходят людям.

Франц. И эти грехи?

Мозер (значительно). Отцеубийством зовется один, братоубийством зовется другой. Отчего вы побледнели?

Франц. Что, старик? Ты с адом, или с небом в заговоре? Кто сказал тебе это?

Мозер. Горе тому, у кого они оба на душе! Лучше бы ему никогда не родиться! Но успокойтесь: у вас, ведь, нет ни отца, ни брата.

Франц. Как, ты не знаешь грехов более тяжких? Подумай хорошенько! Смерть, небо, вечность, проклятия вьются около каждого твоего слова! Так нет более тяжких?

Мозер. Нет.

Франц (падает на стул). Уничтожения! уничтожения!

Мозер. Радуйтесь! радуйтесь! При всех своих злодействах, вы еще святой в сравнении с отцеубийцей. Проклятие, которое поразит вас, в сравнении с тем, что ждет того – песнь любви, искупление,

Франц (вскакивая). Ступай в ад, зловещая сова! кто велел тебе прийти сюда? Вон, говорю я, или я убью тебя!

Мозер. Разве поповские бредни могут устрашить такого философа? рассейте же их одним дуновеньем уст ваших. (Уходит).

Франц (в ужасном волнении, мечется в креслах. Глубокое молчание).

Слуга входит поспешно.

Слуга. Амалия бежала! граф внезапно исчез!

Дaниель вбегает в ужасе.

Даниэль. Милостивый граф, целое войско бешеных всадников скачет по дороге; кричат: «смерть, смерть!» Вся деревня на ногах.

Франц. Ступай – и прикажи ударить, во все колокола. Пусть все идут в церковь, падут на колени и молятся за меня. Всех заключенных выпустить на волю! Я вознагражу бедных вдвое, втрое… Я… Да ступай же зови духовника; да снимет он грехи с меня! И ты еще не ушел? (Шум становится слышнее).

Даниэль. Господи, прости меня грешного! Я и ума не приложу! Ведь, вы никогда не верили в Бога, и каждый раз, когда ловили меня за молитвой, вырывали из рук моих Библию и швыряли ее мне в голову.

Франц. Ни слова более! Смерть идет. Слышишь ли ты – смерть! Торопись – не то будет поздно… (Слышны возгласы Швейцера). Молись же, молись!

Даниэль. Не говорил ли я вам; «вот вы ругаетесь над молитвами; но подождите – придет нужда, настанет страшный час – и вы все сокровища мира отдадите за один христианский вздох». Вот видите! Вы ругали меня тогда – вот теперь и сами попались! Видите!

Франц (бешено обнимает его). Прости меня, мой милый, мой дорогой Даниэль! прости меня! Я одену тебя с ног до… Да молись же! Я сделаю тебя управителем[56]56
  И сделаю тебя управителем – неверно: в оригинале «eich will dich zum Hochzeiter machen» – я сделаю тебя; это безумное обещание семидесятилетнему старику указывает на душевное расстройство Франца.


[Закрыть]… Я… Да молись же, на коленях заклинаю тебя именем дьявола! молись же, молись!. (Смятение на улице, шум).

Швейцер (на улице). Бейте! ломайте! Я вижу свет: он верно там!

Франц (на коленях). Внемли моей молитве, Царь небесный! Это в первый раз… и уж верно никогда не повторится… Да услышь же, Царь небесный!

Даниэль. Что вы? Разве так молятся? Да это безбожная молитва!

Народ сбегается.

Народ. Воры! убийцы! Кто это там шумит в самую полночь?

Швейцер (все еще на улице). Отгони их, товарищ! Это дьявол хочет унести вашего барина. Где Шварц с своим отрядом? Окружай замок, Гримм! штурмуй стены!

Гримм. Эй! огня! Или мы к нему, или он к нам… Вот – постой – я подожгу его покои.

Франц (молится). Я не был каким-нибудь обыкновенным убийцей, мой Создатель! я никогда не грешил в пустяках, мой Создатель!

Даниэль. Прости его, Господи! И молитвы у него становятся грехами. (Летят камни и пуки зажженной соломы. Стекла разлетаются в дребезги. Замок горит).

Франц. Я не могу молиться! (Указывая на лоб и сердце). Здесь, здесь так пусто, так темно. (Встает). Нет, я не хочу молиться: этой победы да не будет; за небом! ад да не насмеется надо мною!

Даниэль. Боже милосердый! Помогите! помогите! Весь замок в огне!

Франц. Возьми поскорей эту шпагу и всади мне в живот, чтоб эти канальи не надругались надо мною. (Пламя увеличивается).

Даниэль. Сохрани Бог! что вы это! Я никого в свете не соглашусь преждевременно отправить на небо, тем более в… (Убегает).

Франц (безумно смотрит ему вслед; после некоторого молчания). В ад, хочешь сказать ты. Ты прав: я уже чувствую что-то подобное. (В сумасшествии). Уж не ваши ли эти песни, не ваше ли шипенье, вы, змеи преисподней?… Они бегут сюда, ломятся в двери… Но отчего меня пугает это смертоносное острие?… Дверь трещит… падает… Нет спасенья! Сжалься хоть ты надо мною! (Срывает золотой шнурок со шляпы и удавливается).

Швейцер со своими.

Швейцер. Каналья, где ты? Что, видели, как они разбежались? Неужели у него так мало друзей? куда скрылась эта бестия?

Гримм (наткнувшись на труп). Стой! Кто это лежит здесь на дороге? Посветите сюда.

Шварц. Он предупредил нас. Вложите сабли: он лежит, как околевшая кошка.

Швейцер. Мертв! Что? мертв? без меня мертв? Вздор, говорю я. Посмотрите, как он вскочит. (Толкает его). Эй, ты! хочешь еще раз уморить отца?

Гримм. Не беспокойся; не встанет.

Швейцер (отходит от него). Да! он не радуется. Он мертв, как крыса. Ступайте назад и скажите атаману: «он умер!» Меня же он более не увидит. (Застреливается).

Вторая сцена

То же местоположение, как и в последней сцене предыдущего действия.

Старик Моор сидит на камне. Разбойник Моор стоит перед ним.

Разбойники там-в лесу.

Р. Моор. Он нейдет! (кинжалом о камень, так что сыплются искры).

Ст. Моор. Прощение да будет его наказанием; моя месть – удвоенной любовью.

Р. Моор. Нет, клянусь моей раздраженной душою, этого не будет! Я не хочу этого. За пределы вечности он должен влачить за собою свое злодеяние. Зачем же бы я его убивал?[57]57
  Зачем же бы я его убивал? – если он перейдет в иной мир, прощенный отцом, то ради чего было бы его убывать?


[Закрыть]

Ст. Моор (заливаясь слезами), О, дитя мое!

Р. Моор. Как, ты плачешь об нем у этой башни?

Ст. Моор. Сжалься! о, сжалься! (В отчаянии ломает руки). В эту минуту судят моего сына!

Р. Моор (с испугом). Которого?

Ст. Моор. Что значит твой вопрос?

Р. Моор. Ничего, ничего.

Ст. Моор. Ты насмехаться пришел над моею горестью!

Р. Моор. Предательская совесть! Не обращайте внимания на слова мои.

Ст. Моор. Да, я мучил сына, и сын меня теперь мучит; это перст Божий. О, Карл, Карл! если ты носишься надо мною в одежде мира, прости меня! о, прости меня.

Р. Моор (быстро). Он вас прощает. (Спохватившись). Если он достоин называться вашим сыном – он должен простить вас.

Ст. Моор. О, он был слишком: прекрасен для меня! Но я пойду к нему навстречу со своими слезами, со своими бессонными ночами и мучительными грезами; я обниму его колени и закричу, громко закричу: «я грешен перед небом и тобою! я не достоин называться отцом твоим!»

Р. Моор (растроганный). Так вы его любили – вашего другого сына?

Ст. Моор. Бог тому свидетель! О, зачем послушался я коварных советов дурного сына? – я был бы счастливейшим отцом между отцами всего человечества. Возле меня цвели бы дети, полные надежд. Но – будь проклят этот час! – злой дух вошел в сердце моего второго; сына; я поверил змее – и потерял обоих. (Закрывает лицо руками).

Р. Моор (далеко отходит от нею), Навеки!

Ст. Моор. О, я глубоко чувствую то, что мне раз сказала Амалия! Дух мести говорил её устами: «Напрасно станешь простирать руки к сыну; напрасно захочешь уловить горячую руку твоего Карла: он никогда не будет стоять у твоей постели!»

Р. Моор (отворотившись, протягивает ему руку).

Ст. Моор. Если б это была рука моего Карла! Но он лежит в тесном дому, спит непробудным сном; он не услышит никогда голоса моей горести. Горе мне! Умереть на чужих руках… без сына, без сына, который бы мог закрыть мои глаза…

Р. Моор (в сильном волнении). Теперь настало время! (Разбойникам). Теперь оставьте меня. Но разве я могу возвратить ему сына? Нет, я этого не сделаю.

Ст. Моор. Что, друг мой? что говоришь ты там?

Р. Моор. Твой сын… (чуть внятно). Ты прав, старик, – твой сын погиб для тебя навеки.

Ст. Моор. Навеки?

Р. Моор (с ужасающей тоской смотрит на небо). О, только теперь не дай ослабнуть душе моей! только теперь поддержи меня!

Ст. Моор. Навеки, говоришь ты?

Р. Моор. Не спрашивай меня более. Да, навеки.

Ст. Моор. Незнакомец, зачем освободил ты меня из башни?

Р. Моор (про себя). Что, еслибы я похитил теперь у него благословение? – украл бы его, подобно вору, и потом убежал с этою божественною добычей? Отцовское благословение, говорят, навеки нерушимо.

Ст. Моор. И мой Франц также погиб?

Р. Моор (бросается к ногам его). Я сломал запоры тюрьмы твоей: благослови меня!

Ст. Моор (с горестью). О, если б ты пощадил сына, спаситель отца! Видишь ли: Божество не устает в милосердии, тогда как мы, ничтожные черви, отходим в вечность вместе с своим гневом. (Кладет руку на голову разбойника). Будь так же счастлив, как был сострадателен!

Р. Моор (встает тронутый). О, где мое мужество? Мускулы мои ослабли: кинжал валится из рук.

Ст. Моор. О, как божественно, если братья живут согласно, божественно, как роса, падающая с Гермона на горы Сиона[58]58
  С Гермона на Горы Сиона – цитата из Псалма 133, ст. 1–3.


[Закрыть]. Постарайся заслужить это наслаждение, молодой человек, – и ангелы неба будут греться в твоем сиянии. Мудрость твоя да будет мудростью седин, а твое сердце да будет сердцем невинного детства!

Р. Моор. О, дай мне хотя понятие об этом блаженстве! Поцелуй меня, божественный старец!

Ст. Моор (целует его). Вообрази, что это поцелуй отца! а я буду думать, что целую моего сына. Ты можешь также плакать?

Р. Моор. Мне думается, что это поцелуй отца! Горе мне! если они теперь приведут его! (Отряд Швейцера входит печально, повесив голову и закрыв лицо руками).

Р. Моор. Небо! (Боязливо пятится назад и стараемся спрятаться. Они проходят мимо. Он отворачивается от них. Глубокое молчание. Они останавливаются).

Гримм (с преклоненною головою). Атаман! (Разбойник Моор не отвечает и отступает назад).

Шварц. Атаман! (Разбойник Моор подается более и более назад).

Гримм. Мы не виноваты, атаман!

Р. Моор (не глядя на них). Кто вы?

Гримм. Ты не смотришь на нас, твоих верных слуг.

Р. Моор. Горе вам, если и на этот раз вы были мне верны!

Гримм. Последнее прости от твоего верного слуги Швейцера: он уже не воротится – твой верный Швейцер.

Р. Моор (вскакивая). Так вы его не нашли?

Шварц. Нашли мертвым.

Р. Моор (радостно всплеснув руками). Благодарю Тебя, небесный Распорядитель! Обнимите меня, мои дети! Милосердие отселе наш лозунг! Если и это миновало – все миновало.

Еще разбойники. Амалия.

Разбойники. Ура! ура! добыча, знатная добыча!

Амалия (с распущенными волосами). Мертвецы, говорите, воскресают от его голоса… Мой дядя жив, в этом лесу… Где он? Карл! Дядя! (Бросается к старику).

Ст. Моор. Амалия, дочь моя! Амалия! (Сжимает ее в объятиях).

P. Моор (отступая). Кто вызвал этот образ пред глаза мои?

Амалия (вырывается из объятий старика, бежит к разбойнику Моору и в восторге обнимает его). Он опять со мной. О, вы, звезды небесные, он опять со мной!

P. Моор (вырываясь из её объятий, к разбойникам). В дорогу! Сатана изменил мне!

Амалия. Жених мой, жених мой, ты в бреду! Верно, от восторга! О, отчего я одна так бесчувственна, так холодна среди этого вихря радости?

Ст. Моор (содрогаясь). Жених? Дочь! дочь! Жених?

Амалия. Навеки – его! навеки, навеки, навеки – мой! О, вы силы неба! снимите с меня это убийственное наслаждение: я изнемогаю под его бременем.

Р. Моор. Оторвите ее от груди моей! Убейте ее! убейте его! меня! самих себя! все! Да погибнет весь мир! (Хочет бежать).

Амалия. Куда? Что? Любовь – вечность! радость – бесконечность! и ты бежишь?

P. Моор. Прочь, прочь, несчастнейшая из невест! Всмотрись сам, расспроси сам, вслушайся, несчастнейший из отцов! Дайте мне навеки убежать отсюда.

Амалия. Поддержите меня! ради Бога, поддержите меня! – у меня темнеет в глазах. Он бежит!

Р. Моор. Поздно! напрасно! Твое проклятие, отец… Нет, не спрашивай меня ни о чем более! Я… я… Твое проклятие, твое мнимое проклятие… Кто заманил меня сюда? (С обнаженной саблей бросается на разбойников). Кто из вас заманил меня сюда, вы, твари преисподней? Так погибни ж, Амалия! Умри, отец! умри от моей руки в третий раз[59]59
  Умри, отец, от моей руки в третий раз: в первый раз обморок во 2 акте, во второй раз в башне.


[Закрыть]! Твои спасители – разбойники и убийцы! Твой Карл – их атаман! (Старик Моор умирает).

Амалия (немая, бесчувственная стоит, как статуя. Вся шайка хранит ужасное молчание).

Р. Моор (ударяясь о дуб). Души загубленных мною в чаду любви, раздавленных в священном сне – ха, ха, ха – слышите ли треск порохового погреба над головами невинных? видите ль это пламя над колыбелями младенцев? Это – свадебный факел, это – свадебная музыка. О, он ничего не позабывает![60]60
  О, он ничего не забывает – Создатель.


[Закрыть] Он умеет связывать![61]61
  Он умеет связывать – преступление и наказание.


[Закрыть] вот почему радости любви бегут от меня прочь и любовь для меня – пытка. Это возмездие.

Амалия. Это правда! Владыко небесный, это правда! Чем согрешила я, бедная? Я любила его.

Р. Моор. Это свыше сил человека Я слышал, как смерть из тысячи стволов свистала около меня – и ни на один шаг не подавался перед нею: ужели теперь мне начать учиться дрожать, как женщина, дрожать перед женщиной? Нет, женщине не потрясти моего мужества! Крови, крови! Виной всему этому прикосновение женщины. Дайте мне отведать крови – и это пройдет! (Хочет бежать).

Амалия (бросается к нему в объятия). Убийца! дьявол! Ангел, я не могу расстаться с тобой!

Р. Моор (отталкиват ее от себя). Прочь, коварная змея! Ты хочешь насмеяться над моим бешенством; но я поборю тиранское предопределение. Чего ты плачешь? О, вы бесстыдные, злобные созвездия! Она только показывает вид, будто плачет, как-будто есть еще кому обо мне плакать. (Амалия падает к нему на грудь). Это что? Она не плюет на меня, не отталкивает меня. Амалия, или ты позабыла?.. Знаешь ли, кого ты обнимаешь, Амалия?

Амалия. Единственный, неразлучный!

Р. Моор (в порыве восторженной радости). Она прощает меня! она любит меня! Я чист, как эфир небесный: она любит меня! Слезы благодарности тебе, милосердное небо! (Падает на колени и плачет). Мир души моей возвратился ко мне! умерло горе! нет более ада! Смотри, о, смотри – дети света плачут на шее плачущих дьяволов. (Встает, к разбойникам). Плачьте же и вы! плачьте, плачьте! – вы, ведь, так счастливы. О, Амалия, Амалия! Амалия! (Уста их сливаются и они остаются в немом объятии).

Один из разбойников (с гневом выступая вперед). Стой, изменник! Руки врозь, или я скажу тебе такое слово, что у тебя затрещит в ушах и зубы защелкают от ужаса! (Простирает саблю между ними).

Старый разбойник. Вспомни о богемских лесах! Слышишь! чего же еще медлишь? Вспомни о богемских лесах! Изменник, где твои клятвы? Разве раны забываются так скоро? Когда мы счастье, честь и жизнь готовы были положить за тебя, когда стояли, как стены, как щиты, ловили удары, на тебя одного направленные – не ты ли тогда поднял руку к небу, не ты ли поклялся никогда не оставлять нас, как и мы – никогда не покидать тебя? Предатель! клятвопреступник! Из-за кого ты хочешь оставить нас – из-за какой-нибудь развратницы?

Третий разбойник. Не стыдно ли тебе! Знай, дух убитого Роллера, призванный тобой в свидетели из царства мертвых, покраснеет за твою подлость и, во всеоружии встав из гроба, накажет тебя.

Разбойники (разрывают на себе одежду и говорят все вместе). Взгляни сюда, взгляни! Узнаешь ли эти раны? Ты наш! Кровью нашего сердца мы купили тебя с душою и телом. Ты наш хотя бы сам архангел Михаил подрался из-за этого с Молохом! Пойдем с нами! Жертва за жертву! Амалию – за шайку!

P. Моор (выпуская её руку из своей). Все кончено! Я хотел обратиться и идти к Отцу моему; но небо судило иначе. (Холодно). Близорукий глупец, зачем хотел ты этого? Великий грешник разве может когда-нибудь обратиться? Великий грешник никогда не может обратиться – дело давно известное! Успокойся! прошу тебя, успокойся! Ничего не может быть справедливее: я не хотел Его, когда Он искал меня; теперь я ищу Его – и Он меня не хочет. Что ж может быть справедливее? Не смотрите на меня таким неподвижным взглядом: я не нужен Ему. Ведь у него всяких тварей целая пропасть! Без одного Он очень легко может обойтись, и этот один, по несчастью, – я: вот и все тут! Пойдем, товарищи!

Амалия (останавливает его). Стой, стой! Удара! одного смертельного удара! Опять покинута! Вынь свой нож – и сжалься надо мной!

P. Моор. Сожаление ушло к медведям: я не убью тебя.

Амалия (обнимая его колени). О, ради Бога! ради всех милосердий! Мне уж не нужно любви: я знаю, что наши созвездия враждебно бегут одно от другого. Одной смерти прошу я. Покинута! покинута! Понимаешь ли ты ужасные звуки этого слова: «покинута!» Я не могу перенести этого. Видишь сам: женщине не перенести этого! Одной смерти прошу я! Видишь, моя рука: дрожит: у меня не достает твердости, чтобы нанести удар. Я боюсь блестящего острия – тебе ж это так легко, так легко: ты ведь такой мастер убивать. Вынь же нож свой – и я счастлива!