Текст книги "«Фрам» в полярном море"

Ужас, до чего у нас пристрастились к картам. Демон картежного азарта свирепствует вечерами в кают-компании до поздней ночи. Даже наш почтенный Свердруп одержим теперь этим бесом. Правда, товарищи еще не проигрались до последней рубашки, но хлеб свой насущный они проигрывают друг другу в буквальном смысле этого слова; двое бедняг должны теперь целый месяц обходиться черствым, так как проиграли партнерам свои порции свежего хлеба. И тем не менее игра в карты остается у нас здоровым и невинным развлечением, всегда вызывающим много шуток и веселья.

Есть ирландская поговорка: «Будь счастлив, а если не можешь быть счастливым, будь беспечен; если же не можешь быть беспечным вообще, то будь беспечным насколько можешь». Это – хорошая житейская мудрость, которая… нет, к чему тут пословицы? Они здесь ни при чем, когда жизнь, в общем и целом, течет счастливо. Амунсен вчера воскликнул вполне искренно: «Ну, не говорил ли я, что мы самые счастливые люди на белом свете! У нас нет никаких забот, нам все дается без труда, всегда из всех затруднений мы выходим здоровыми и невредимыми».

«Да, – согласился Скотт-Хансен, – мы ведем, несомненно, беззаботную жизнь». А через некоторое время Юлл подтвердил, со своей стороны, в не менее сильных выражениях то же самое. Кажется, его больше всего восхищает то, что здесь нет вызовов в суд, не существует никаких долговых обязательств и никаких кредиторов.

А я сам? О да, и я скажу, что мы живем без забот, ничто нас не обременяет – никаких писем, газет, никаких помех. Чисто отшельническая жизнь, далекая от мира; такая, о какой я мечтал юношей, жизнь, позволяющая человеку спокойно отдаться своим занятиям и труду. Я тоже счастлив. Тоска, пусть даже самая глубокая, самая томительная, не может назваться несчастием. Во всяком случае человек не имеет права не быть счастливым, раз судьба дает ему полную возможность жить согласно своему идеалу, избавляет от повседневной прозы будней, чтобы он с ясным взором мог стремиться к другим, более высоким целям…

«Где труд, там и победа», – сказал один поэт из страны труда. Да, я работаю, не щадя сил, – стало быть, и победа не заставит себя ждать. Лежа на диване, читаю о злоключениях Кэна, пью мартовское пиво и курю папиросы, – да, я должен признаться, что погряз в этом пороке, который раньше сам так сильно осуждал. Но плоть человеческая слаба. И вот я пускаю облака дыма у себя в каюте, предаваясь приятным мечтам. Это, правда, трудная работа, но стараюсь выполнить ее возможно лучше».

«Четверг, 4 января. Заря как будто становится все заметнее; но, возможно, это всего лишь воображение. В общем, у меня на сердце легко, хоть дрейфуем снова на юг. Но что за беда, в сущности? Пользы для науки это, быть может, дает не меньше, и, в конце концов, если хорошенько разобраться, то достижение или недостижение Северного полюса лишь вопрос тщеславия. Ведь теперь я во всяком случае имею приблизительное понятие о том, каково должно быть на полюсе («благодарю покорно», – скажет читатель).

Несомненно, глубокое море, над которым мы сейчас находимся, связано с глубинами Атлантического океана и является его составной частью. Я уже убедился, что все полностью согласуется с моими расчетами – когда ветер дует попутный. Разве этого мало для начала? Ведь многим и до нас приходилось ждать ветра. А тщеславие? Это детская болезнь, от которой вылечиваешься с годами и которую теперь нужно преодолеть.

Расчеты оказались правильными, за одним исключением. Мы прошли вдоль берегов Азии, где многие пророчили нам большие трудности; зашли на север дальше, чем я мог допустить в самых дерзких своих мечтах, и находимся как раз на той долготе, как я желал; мы вмерзли в лед совершенно так, как я того хотел. «Фрам» великолепно выдержал все сжатия, и при каждом напоре льда легко выскальзывает кверху, хотя он тяжело нагружен углем и сидит глубже, нежели предполагалось. И это несмотря на то, что самые опытные люди сулили ему при таких обстоятельствах верную гибель.

Лед, встреченный нами, оказался не тяжелее и не менее проходимым, чем я предполагал. Последнее и самое главное: удобство жизни, теплота в помещениях и вентиляция не заставляют желать ничего лучшего, в снаряжении экспедиции до сих пор так же не ощущается никаких пробелов, провиант взят превосходный. Несколько дней назад Блессинг и я сошлись во мнении, что мы питаемся здесь не хуже, чем дома; у нас нет недостатка ни в чем; у нас не текут слюнки даже при мысли о бифштексте а ля шатобриан или свиной отбивной с шампиньонами и с бургундским. Мы просто равнодушны к таким вещам.

Снаряжение экспедиции стоило нескольких драгоценных лет моей жизни, но я о них нисколько не жалею: эти годы потрачены не зря – мы добились того, чего хотели. Мы проводим зиму во льдах, и жизнь эта не только во всех отношениях лучше, чем в предыдущих экспедициях, но совсем такая же, будто мы захватили с собой в плавание маленький уголок Норвегии или Европы. Живем все вместе, все у нас общее, все мы вместе составляем небольшую частицу родины и с каждым днем все сильнее привязываемся друг к другу.

Только в одном пункте, и, к сожалению, одном из важнейших, расчеты не оправдались. Я предполагал встретить здесь мелководное полярное море, так как наибольшей известной до сих пор глубиной в этих областях считалась глубина в 150 метров, установленная «Жаннеттой». На этом основании я полагал, что все течения здесь ярче выражены, а течение, образуемое сибирскими реками, относит лед на порядочное расстояние к северу. И вдруг мы нашли здесь такую глубину, что ни один наш линь не достает дна, глубину по крайней мере в 1800 метров, а может быть, и вдвое большую.

Это сразу уничтожает всякую надежду на большое влияние течений. Мы или вовсе не найдем никакого течения или же найдем крайне незначительное; вся моя надежда теперь на ветры. Колумб открыл Америку благодаря неправильным расчетам, в чем он сам даже не был виноват. Кто знает, к чему приведет моя ошибка? Но я повторяю еще раз: сибирский плавник у берегов Гренландии обманывать не может, и мы должны проделать тот же путь, что и он».

«Понедельник, 8 января. Сегодня нашей маленькой Лив исполнился год. Там, дома, конечно, большой праздник. Ах, чего бы я ни дал, чтобы увидеть тебя сегодня! Я представляю себе, как ты хлопаешь в ладошки, смеешься, лепечешь и ползаешь, а быть может, и ходишь немножко. А ты, наверное, уже давно меня забыла и не подозреваешь, что у тебя есть отец. Да и узнаешь ли ты об этом когда-нибудь?

После обеда я, лежа на диване, читал, как вдруг Педер просунул голову в дверь каюты и попросил меня подняться наверх посмотреть на необычайную звезду, только что показавшуюся над горизонтом, и яркую, как маяк. Я был совершенно ошеломлен, когда, выйдя на палубу, увидал сильный красный огонь над самым краем льда на юге. Он мигал, меняя оттенки, будто кто-то шел с фонарем по льду. На мгновение я забыл, где нахожусь, и мне показалось, что с юга действительно идет кто-то.

Это была Венера, мы сегодня увидали ее впервые, так как раньше она находилась под горизонтом. Красное сияние ее чудесно. Странно, что она взошла именно сегодня. Должно быть, это звезда Лив, так же как Юпитер – звезда моего родного дома. Юпитер сияет день за днем тем же манящим ясным светом; сегодня, как и год назад, когда я находился еще далеко на юге, он стоял как раз над мачтами «Фрама», мерцанием своим как бы указывая на север. Он – око, следящее за нашим путешествием.

День рождения Лив – счастливый день для нас: опять пошли на север. По нашим определениям, находимся по крайней мере на 79° северной широты. В день моей свадьбы, 6 сентября, подул попутный ветер, благодаря которому мы прошли вдоль берега; а день рождения Лив не даст ли начало попутному ветру, который понесет нас к северу? Быть может, под ее звездой он будет дуть с большой силой, – она ведь стоит еще низко, но будет подниматься каждый день».

«Пятница, 12 января. Около 10 часов утра замечена была подвижка льда в полынье перед судном, но когда через некоторое время я отправился туда, никакого движения не обнаружил. Прошелся немного к северу вдоль полыньи. При сорокаградусном морозе и ветре, который дует прямо в лицо со скоростью 5 метров в секунду, довольно свежо. Но теперь под счастливой звездой Лив нас быстро несет на север. В конце концов, мне все же далеко не безразлично, несет ли нас на север или на юг. Когда «Фрам» идет к северу, во мне словно пробуждаются новые силы и вечно юная надежда пробивается, как молодая зеленая травка из-под толщи зимнего снега. Я вижу тогда перед собой открытую дорогу, вижу и далекое будущее – возвращение домой, и это столь чудесно, что боязно даже верить в это».

«Воскресенье, 14 января. Снова воскресенье. Время бежит, и день все прибывает.

Пока вычислялись наблюдения за вчерашний вечер, все сильно волновались, гадая, как далеко мы продвинулись на север. Многие полагали, что должны теперь быть примерно на 79°18' или 79°20', но, по-видимому, некоторым представлялось, что мы уже на 80°. Вычисления дали 79°19' северной широты и 137°31' восточной долготы. Хороший шаг вперед!

Вчера лед был спокоен, но утром в различных направлениях замечен довольно сильный напор льдов; одному богу известно, почему теперь происходят сжатия, – ведь прошла уже целая неделя после новолуния.

Я совершил большую прогулку на юго-восток и очутился как раз в полосе сжатия. Внезапно вокруг того места, где я стоял, льды стали напирать. Подо мной и вокруг мгновенно все загрохотало и со всех сторон задвигались глыбы. Это было так неожиданно, что я вскочил и, как заяц, побежал, будто никогда раньше не слыхал ничего подобного. Дальше к югу лед был удивительно ровный. И чем дальше, тем ровнее; замечательный санный путь. По такому гладкому льду можно сделать за день много миль».

«Понедельник, 15 января. Утром и в полдень было сжатие впереди судна, хотя грохотало больше в северной стороне. Свердруп, Мугста и Педер ходили в этом направлении, и им преградила путь большая открытая полынья. Немного спустя я с Педером отправился дальше на ССВ мимо большого разводья, у которого побывал перед рождеством. Здесь блестящий гладкий лед, великолепный санный путь; итак, дальше на север дорога становится все лучше.

Чем больше я хожу и присматриваюсь к этому льду по всем направлениям, тем больше у меня зреет план, который уже давно занимает мои мысли. По такому льду можно на санях и собаках попытаться достигнуть полюса, если, конечно, совсем покинуть корабль и обратный путь совершить через Землю Франца-Иосифа, Шпицберген или по западному берегу Гренландии. Это будет даже не такой уж трудный путь для двоих мужчин…

Конечно, пускаться в путь этой весной было бы слишком опрометчиво. Сначала нужно посмотреть, куда и как далеко на север понесет нас летом. Кроме того, меня мучают сомнения: правильно ли будет с моей стороны покинуть товарищей? Подумать только – вдруг я вернусь домой, а они нет? Но, с другой стороны, разве я отправился в экспедицию не для исследования неизвестных полярных областей? На это жертвовал свои деньги норвежский народ. Значит, первая моя обязанность – сделать все, что в моих силах, для достижения этой цели или, по крайней мере, для получения наибольших результатов в этом направлении. Ну, посмотрим еще, а выход на крайний случай у нас есть».

«Вторник, 16 января. Лед сегодня неподвижен.

Не тупеет ли человек от тоски? Или же она в конце концов ослабевает, гаснет? Одолевают мысли о пустоте жизни вдали от дома. Не влияние ли это весны, которая рождает жажду действия, чего-то иного, поновее нашего вялого прозябания? Разве душа человека – не сборище чувств и настроений, безотчетных, изменчивых, как порывы ветра. Быть может, я устал. Денно и нощно мои мысли вертятся вокруг одного и того же – возможности пройти через полюс и вернуться домой. Быть может, мне нужен теперь покой и сон. Или я боюсь рисковать жизнью? Нет, не то.

Но что же меня тогда удерживает? Тайное сомнение в выполнимости плана? Ничего не понимаю, все перепуталось, я сам для себя стал загадкой. Я устал и все же почти не ощущаю усталости. Или, может быть, это происходит оттого, что ночью я долго читал в постели? Но все вокруг меня и во мне опустело. Смотрю на картины, взятые из дому, и на меня вдруг глупейшим образом нападает какая-то тупая грусть. Заглядываю в будущее, и мне начинает казаться, что совершенно все равно: вернусь я домой этой или будущей осенью, лишь бы знать вообще, что когда-либо да вернусь, через год или два – безразлично.

Прежде я так никогда не думал. Теперь у меня нет желания ни читать, ни заниматься живописью, ничем на свете… Глупости! Может быть, пойти почитать Шопенгауэра. Нет, лучше лягу в постель, хотя спать не хочется. Видимо, я на самом деле хочу теперь чего-то гораздо большего, чем когда бы то ни было. Единственное, что помогает мне, это дневник – попытка высказаться на этих листках и потом посмотреть со стороны на самого себя. Нет, жизнь человека – лишь смена настроений, состоящих из воспоминаний и надежд».

«Четверг, 18 января. Начинавшийся вчера ветер дул сегодня в течение всего дня с ЮЮВ, ЮВ и ВЮВ со скоростью 5–6 метров в секунду. Наверное, он значительно продвинул нас к северу. Но теперь, кажется, совсем стихает; к полуночи ветер упал до 4 метров, а барометр, который все время поднимался, вдруг стал падать; лишь бы мы не попали в максимум и не подул бы ветер с севера.

Интересно, что при таких сильных ветрах всегда наблюдается повышение температуры; сегодня термометр показывает почти –25 °С. Вообще же южный ветер, даже при малой скорости, приносит похолодание, а умеренный северный, напротив, – потепление.

Пайер считает причиной такого повышения температуры нагревание воздуха при прохождении его над открытыми пространствами воды. Это, однако, едва ли правильно, по крайней мере, в данном случае, так как полыней вокруг нас немного или их даже совсем нет. Я скорее склонен думать, что повышение температуры обусловливается опусканием воздуха более высоких слоев вниз, ближе к поверхности земли.

Известно, что верхние слои воздуха теплее, чем нижние, где температура понижается от соприкосновения со снеговой и ледяной поверхностью, охлажденной лучеиспусканием. Наши наблюдение вполне это подтверждают. К тому же опускающийся вниз воздух адиабатически[186]186
  Адиабатическое нагревание – возрастание температуры воздуха при изменении внешнего давления на данную массу воздуха. Наблюдается при перемещении воздушных масс вниз по вертикали, когда воздушные массы попадают под более высокое внешнее давление. Температура сухого воздуха при опускании возрастает примерно на 1 °С на каждые 100 м.


[Закрыть] нагревается. Сильный ветер, даже если он возникает не в верхних слоях атмосферы, неизбежно вызывает хотя бы небольшое перемешивание воздушных масс.

Ночью мне приснился странный сон, будто бы я приехал домой. Во мне еще сильно ощущение трепетной, смешанной со страхом радости, с которой я приближался к родным местам, к первой телеграфной станции. Я выполнил свой план, достиг полюса и оттуда добрался до Земли Франца-Иосифа. Но ничего, кроме дрейфующих льдов, я там на полюсе не увидел. И когда люди спрашивают меня, каково там и почему мы знаем, что были у самого полюса, – я не знаю что отвечать.

Я забыл сделать точные наблюдения и только теперь начал соображать, как все это глупо у меня вышло.

Странно, что мне приснился почти такой же сон, когда мы неслись на льдинах вдоль восточного берега Гренландии и, казалось, все дальше удалялись от нашей цели. В тот раз мне тоже снилось, будто я вернулся домой, перейдя ледяное поле Гренландии, но мне было стыдно, что я не могу рассказать ни о чем из виденного на пути, – я все забыл. Не кроется ли доброе предзнаменование в сходстве этих двух снов? Первой цели, как ни мрачны были перспективы, я достиг.

Может быть, удастся достигнуть и второй? Будь я суеверен, я бы определенно поверил в это предзнаменование. Но хотя я совсем не суеверен, у меня крепнет твердое убеждение, что предприятие наше должно удаться. Это убеждение – не только результат двухдневного южного ветра, но какой-то внутренний голос уверяет меня, что мы завоюем успех. И я смеюсь теперь над собой, над своими сомнениями, над своими минутными слабостями.

Я способен часами сидеть, смотреть на яркий свет лампы и мечтать, как при возвращении, весь дрожа от нетерпения, едва держась на ногах от волнения, подхожу к первой телеграфной станции, пишу одну телеграмму за другой, спрашиваю телеграфного чиновника, не слышал ли он о моих домашних, как они живут…»

«Пятница, 19 января. Великолепный ветер со скоростью от 4 до 9 метров в секунду; значит, быстро несемся на север. Заря к полудню разгорается таким ярким заревом, что будь мы в более южных широтах, можно было бы ожидать с минуты на минуту, что над горизонтом взойдет во всем своем великолепии лучезарное солнце; нам же придется подождать еще с месяц».

«Суббота, 20 января. Велел вынести из трюма на бак около 270 килограммов пеммикана и примерно 90 килограммов хлеба. Явно неблагоразумно не иметь на палубе немного провианта на случай пожара или другого непредвиденного происшествия».

«Воскресенье, 21 января. Совершили большую прогулку к северо-западу, по этому направлению лед тоже оказался довольно ровным. На некотором расстоянии от корабля я и Свердруп поднялись на большой торос. В этом месте происходило сильное сжатие, но торос в самом высоком месте имел не более 5–6 метров высоты, и все же это один из самых высоких, виденных до сих пор.

Вечернее измерение высоты луны дало 79°35' северной широты; я так и предполагал. Мы теперь настолько привыкли определять направление дрейфа в зависимости от ветра, что довольно точно можем сказать заранее, где находимся. Сделан, значит, добрый шаг на север. Побольше бы таких…

В честь дня рождения короля у нас пир: винные ягоды, изюм и миндаль».

«Вторник, 23 января. Утром, когда я поднялся на палубу, Кайфас сидел на льду с левого борта корабля и не переставая лаял на восток. Я понял, что там есть что-то, и, послав вперед собаку, побежал за ней с револьвером; немного спустя присоединился Свердруп, тоже с револьвером. Когда я нагнал Кайфаса, он бросился навстречу и тотчас же опять повернул к востоку, продолжая лаять. Потом пустился бежать по тому же направлению впереди нас. Очевидно, он учуял там зверя, и, разумеется, медведя.

На севере низко стояла полная красная луна, бросая слабые косые лучи на торосистый лед. Я пристально высматривал зверя во всех направлениях – не выглянет ли он где-нибудь из-за торосов, отбрасывавших длинные изломанные тени, но ничего не мог различить в этом хаосе льдов. Продолжали идти, впереди бежал Кайфас, насторожив уши, ворча и лая. За ним я, ежеминутно ожидая, что вот-вот перед нами вынырнет медведь.

Двигались на восток вдоль полыньи. Вдруг собака стала идти осторожнее, потом она остановилась, перестала лаять и лишь потихоньку ворчала. Ясно было, что приближаемся к зверю. Взобравшись на торос и оглядевшись кругом, я заметил какой-то темный предмет, который то нырял, то всплывал среди ледяных глыб и как будто двигался на нас.

– Там какая-то черная собака, – сказал я.

– Нет, это медведь, – возразил Свердруп, который стоял несколько в стороне и видел со своего места лучше.

Теперь и я разглядел, что это крупный зверь; с головы я принял его за собаку. Ухватками-то он походил на медведя, но, как мне казалось, для медведя был слишком темной масти. Но если это не собака, значит – медведь, пусть даже черный. Я выхватил револьвер и бросился вперед, собираясь всадить в зверя все заряды, если понадобится. Но когда я уже находился в нескольких шагах от него и уже приготовился стрелять, зверь вдруг поднялся на дыбы, и я увидел, что это морж. В тот же миг он бросился в сторону и исчез в полынье. Мы так и застыли на месте. Палить в такого молодца револьверными пулями – все равно, что поливать гуся водой.

Немного спустя в лунной полосе на фоне темной воды снова обрисовалась огромная черная голова. Морж долго глядел на нас, нырнул, подплыл под водой поближе, вынырнул, стал раздувать ноздри, потом спрятал голову в воду и еще ближе подвинулся к нам. Можно было прийти в бешенство; будь у нас с собой гарпун, ничего не стоило всадить его зверю в спину. Да, если б…

Мы со всех ног бросились бежать назад к «Фраму», чтобы захватить гарпун и ружье. Но гарпун и линь разыскались не сразу. Их запрятали подальше, не предполагая, что придется так скоро их доставать. Кроме того, гарпун еще нужно было заточить. Все это заняло время, и сколько мы потом ни ходили вдоль полыньи, и к востоку и к западу, – моржа обнаружить не удалось. Кто его знает, куда он исчез, ведь, кроме этой полыньи, далеко кругом нет ни одного отверстия во льду.

Мало толку было теперь нам со Свердрупом злиться на себя за то, что сразу не догадались, какой мог там оказаться зверь; тогда бы он наверняка не ушел от нас. Но кто же мог ожидать здесь, среди сплоченных льдов, над тысячесаженной глубиной темной полярной ночью встретить моржа? Никто из нас не слыхал никогда ни о чем подобном; этот факт для меня – полнейшая загадка. Пришло на ум, что, быть может, мы попали на мелководье или оказались вблизи какой-нибудь земли, и поэтому после обеда я велел сделать промер глубины. Спустили 240-метровый линь; дна, однако, не достали.

По вчерашним наблюдениям, находимся на 79°41' северной широты и 135°29' восточной долготы. Широта хорошая. И ничего не поделаешь, если нас при этом относит немного на запад; в общем счете это пустяк. Вечером облака быстро несутся на север, гонимые сильным южным ветром; надо ожидать, что скоро и нас понесет добрый попутный ветер; пока же с юга дует лишь слабый, едва ощущаемый бриз. Но и такой ветерок, едва только он подымется, окрыляет нас, сулит подвинуть на север и приносит на судно хорошее настроение.

Полынья за нашей кормой идет примерно с востока на запад. Когда ходили искать моржа, то на западе не обнаружили конца ее; Мугста и Педер отходили от судна на полмили к востоку. Но и там полынья оставалась такой же широкой».

«Среда, 24 января. Сегодня вечером за ужином Педер рассказал несколько замечательных историй из своей жизни на Шпицбергене и об одном из своих товарищей Андреасе Беке.

– Так вот, понимаешь, это было на Голландском, или Амстердамском, острове[187]187
  Остров Амстердам – небольшой остров у северо-западного берега Шпицбергена. В XVII в. служил базой для голландских китобоев. На этом острове голландцами был создан город Смеренбург (Ворваний город). Нансен в 1912 г. описывал Смеренбург следующим образом: «На том месте 250 лет тому назад стоял целый город с лавками и улицами. Не менее 10 000 человек толкались тут среди шума товарных складов, на салотопнях, в игорных притонах, кузницах и мастерских, в трактирах, где пили и плясали. У этого плоского берега кишели лодки с возвращавшимися со своего рискованного промысла моряками-китоловами, а также пестро разряженными женщинами, приехавшими ловить мужчин». Это поселение, самое северное в мире, просуществовало около 50 лет. В 1671 г. гамбургский цирюльник Фридрих Мартене, первый историк Шпицбергена, писал о Смеренбурге (который в период своего расцвета назывался «Новой Батавией») как о покинутом и разрушающемся городке.


[Закрыть]. Мы с Андреасом сошли на берег. Ходим и бродим это между могил, и взбреди нам вдруг на ум взглянуть, что в них такое; мы возьми да взломай несколько гробов. И что ты думаешь – они были там. У многих еще на скулах и на носу уцелело мясо; другие так даже лежали с шапкой на голове. Ну, Андреас, видишь ли, был с чертями запанибрата, он как двинет палкой по черепам, они во все стороны и покатились.

А потом взял несколько штук, насадил на палки да и давай палить в них. Потом ему пришло на ум поглядеть, есть ли у мертвецов мозг в костях, и он возьми да обломай одному бедро. И там был-таки мозг, провалиться мне на этом месте! Андреас взял и выковырял его щепкой.

– Да как у него духу хватило?

– Так это же, понимаешь, какой-то голландец был. Ну, а ночью Андреасу вдруг сон приснился страшный: все мертвецы пришли за ним и хотели схватить его, да он удрал от них на бом-кливер[188]188
  Бом-кливер – косой треугольный парус, который ставится на верхней оконечности мачты – бом-брам-стеньге.


[Закрыть] и, сидя там, орал, как полоумный. Мертвецы выстроились перед ним на баке, и впереди всех тот, у кого он обломил бедро. Он приковылял и требовал, чтобы ему поставили бедро на место. Тут Андреас и проснулся. А, видишь ты, мы с ним спали на одной койке. Я сидел на койке и до слез хохотал, слушая, как он орет. Будить его я не хотел, – было интересно слушать, как ему круто приходится, понимаешь.

– А ведь это плохо было с твоей стороны, Педер, принимать участие в таком кощунстве над трупами?

– Так я же ничего худого мертвецам не делал. Я только один раз разбил гроб, чтобы разжиться дровишками и кофе вскипятить. Но когда открываешь гроб, труп ведь рассыпается прахом. А дерево было такое маслянистое, жирное, как самая роскошная сухая, смоляная сосна: и костер же мы развели! Кофе получилось – кипяток…

Один из слушателей долго сидел, погрузившись в размышления, а потом спросил:

– Ты говоришь: он двинул палкой по черепам, и они покатились. Какие такие черепа?

– Черепа? Ты что, не знаешь, какие бывают черепа? Череп– так он и есть череп… Был один лопарь, он из черепа, как из чашки, кофе пил…

Взрыв смеха.

– Вот так чашка, черт побери!

– Да вишь ты, у него другой не водилось, понимаешь. Вот он и приспособил себе такую; чем не чашка?

– Н-да, – завел Якобсен рацею, – это у них обычай такой: стрелять в черепа, как в мишень; находят особое удовольствие стрелять по черепам, что ли, или за неимением другой мишени, или еще по какой другой причине. Стреляют в глазные дыры…

Я спросил Педера о гробе Тобисена[189]189
  Сиверт Христиан Тобисен родился в Тромсё в 1821 году, умер во время зимовки на западном берегу Новой Земли в 1873 году. Он был одним из отважнейших норвежских промышленников


[Закрыть], не вырывали ли его когда-нибудь, чтобы убедиться: верно ли, что его и его сына убила собственная команда.

– Нет, его никогда не вырывали.

– Я, видите ли, заходил туда в прошлом году, – завел опять Якобсен, – но на берег не съезжал. Кажется, однако, насколько припоминаю, его однажды все-таки вырыли.

– Вырыли? Э, вздор! Его никогда не вырывали.

– Да, – сказал я, – мне сдается, я тоже слышал что-то в этом роде. И даже, кажется, именно здесь слышал, на «Фраме». Не ты ли это рассказывал, Педер?

– Н-нет, никогда я не говорил ничего такого. Я говорил только, что кто-то проткнул гроб гарпуном и что он до сих пор торчит там.

– Зачем же он это сделал?

– А он хотел знать, если ли что-нибудь в гробу, и не хотел его открывать, понимаешь. Пусть его, значит, лежит, где лежит».

«Четверг, 25 января. Педер и я прошли сегодня около 12 километров на восток вдоль полыньи и обнаружили, что она упирается в гряду старых сдвинутых торосов; длина ее в общем более 13 километров. Когда возвращались, лед пришел в движение, все время он напирал, порой довольно сильно. Передвигались по молодому льду, образовавшемуся в разводье, он гнулся и беспрестанно трещал под ногами.

С обеих сторон бывшей полыньи на глазах росли высокие ледяные гряды, так что шли как бы по улице, на которой не смолкал шум: то слышался визг и вой, похожий на вопли замерзающей собаки, то разносился гром и грохот, подобный реву могучего водопада. В нескольких местах вынуждены были спасаться бегством и перебираться на старый лед, так как попадалась открытая вода, по которой кружили обломки льда, или же начиналось сжатие льда поперек разводья и ледяной вал, точно застывшая волна, преграждал нам дорогу.

Лед к югу от «Фрама», казалось, сдвигается к востоку, или же по северной стороне судна лед несет к западу. Во всяком случае, льдины переместились друг относительно друга.

Видели следы небольшого медвежонка, который накануне проходил вдоль полыньи. К сожалению, он отправился на юго-запад и у нас из-за беспрерывного южного ветра мало надежды, что он почует судно и придет полакомиться чем-либо съедобным».

«Суббота, 27 января. День заметно прибывает: теперь в середине дня даже можно читать «Verdens Gang»[190]190
  «Verdens Gang» – газета норвежской либеральной партии.


[Закрыть] при дневном свете.

Около полудня Свердрупу показалось, что он видит за кормой землю, темную, неровную и местами довольно высокую; впрочем, он допускал, что это мог быть и мираж. Я около часу вернулся с прогулки и сразу поднялся на мачту, но не обнаружил ничего, кроме льдов и полосы тумана. Быть может, эта полоса тумана и смутила Свердрупа. Но возможно, что я пришел слишком поздно. (На следующий день мы убедились, что это был мираж.)

Вечером происходило сильное сжатие. Началось оно в 7½ часов в полынье за кормой и продолжалось ровно два часа. Раздавался грохот, словно от водопада необычайной силы. Слышно было, как тяжелые льдины раскалывались и с шумом разбивались одна о другую; они опрокидывались, громоздились высокими валами, которые, должно быть, протянулись вдоль всей полыньи и на запад и на восток.

Грохот сжатия слышится со всех сторон; вот он все ближе и громче, и вдруг судно начинает сотрясаться от сильных толчков, словно волны идут по льду от кормы к носу судна. Вглядываюсь в ночь, но не видно ни зги. Внезапно затрещал и зашевелился торос с правого борта; треск растет и ширится… наконец гул водопада немного ослабевает, становится прерывистым, и ничего страшного в нем уже нет; паузы между раскатами увеличиваются.

Я достаточно иззяб и спустился вниз. Но едва я уселся и приготовился писать, как пол подо мной снова затрясло, а за стенками корабля явственно зарокотал гул нагромождающихся льдин. Медвежьему капкану грозила опасность, и трое из нас отправились посмотреть, что там творится. Оказалось, что сжатие происходит на расстоянии пятидесяти шагов от стального троса, которым укреплен капкан, и можно оставить капкан на месте. Нагромождения льда, несмотря на то что в темноте ничего толком нельзя разглядеть, производят жуткое впечатление.

Опять начинается сильное сжатие; нужно выйти наверх посмотреть. Едва откроешь дверь, в нее врывается рев водопада. Теперь он грохочет и впереди судна, и где-то за кормой. Очевидно, лед сжимает и громоздит по обе стороны полыньи; если ледяные валы сблизятся, они стиснут корабль и он поднимется из воды легко и грациозно, как молодая девушка. С обеих сторон ледяные валы совсем близки от нас.

Затрещала снова старая ледяная глыба с левого борта; треск усиливается, и насколько я могу разглядеть, глыба медленно поднимается. Поперек большой льдины с левого борта судна вскрылась полынья, в ней заблестела черная вода. Сжатие усиливается. Вокруг нас со всех сторон грохот и рев; судно вздрагивает, и я чувствую, что сам медленно поднимаюсь над ледяными барьерами вместе с кормой, на которой стою, созерцая хаос льдов. Ледяные валы походят на исполинских змей, которые извиваются и перевивают огромные свои тела под тихим, усеянным звездами небом, покой которого нарушают лишь мятущиеся, полыхающие языки северного сияния на северо-востоке.

И снова мысль о «Фраме» наполняет сердце чувством бодрой уверенности, и я с некоторым презрением смотрю на это бесцельное буйство природы.

Вдруг я вспомнил о превосходном термометре, установленном в пробуренном во льду отверстии против левого борта; он теперь находится по ту сторону полыньи и, несомненно, в опасном положении. Я спрыгнул вниз на лед, выбрал место, где можно перескочить через полынью, и стал шарить в потемках до тех пор, пока не нашел льдину, которой было прикрыто отверстие; тяну за шнурок, и – термометр спасен.

Довольный, возвращаюсь назад на корабль и спускаюсь в теплую каюту, чтобы мирно выкурить трубку, – как ни прискорбно, приходится сознаться, что этот порок все больше и больше укореняется во мне. С наслаждением прислушиваюсь к шуму за стенками корабля; от него все содрогается, как при сильном землетрясении, а я вот сижу тут и спокойно пишу дневник. Мы чувствуем себя в полной безопасности в наших уютных каютах, и я не могу не подумать с чувством глубокого сожаления о всех тех, кто плавал на плохих кораблях и вынужден был в часы таких сжатий подолгу стоять на палубе в полной готовности при первой опасности покинуть свое утлое судно и искать спасения на льду.