Текст книги "Невероятная и грустная история о простодушной Эрендире и ее жестокосердной бабушке (сборник)"

Тобиас, как сомнамбула, ходил туда-сюда среди всеобщего празднества. Он принес Клотильде деньги, чтобы она знала, какие они. Они представляли себе, как выиграют в рулетку кучу денег, потом произвели подсчеты и почувствовали себя несказанно богатыми с той суммой, которую могли бы выиграть. Но однажды вечером не только они, но и огромная толпа, заполнившая поселок, увидели гораздо больше денег сразу, чем когда-либо могли себе представить.

Это было в тот вечер, когда пришел сеньор Эрберт. Он появился неожиданно, поставил посреди улицы стол и водрузил на него два больших баула, доверху набитые банкнотами. Денег было столько, что вначале на них никто не обратил внимания, – невозможно было поверить, что все это на самом деле. Но когда сеньор Эрберт зазвонил в колокольчик, ему наконец поверили и стали подходить ближе – послушать.

– Я самый богатый человек на свете, – сказал он. – Денег у меня столько, что я не знаю, куда их складывать. Но кроме того, сердце мое так велико, что не умещается в груди, поэтому я принял решение идти по свету и разрешать проблемы рода человеческого.

Он был крупный и краснолицый. Говорил громко и без пауз, жестикулируя мягкими, вялыми руками, производившими впечатление только что выбритых. Он говорил в течение четверти часа, потом передохнул. Потом снова позвонил в колокольчик и снова заговорил. Посредине речи кто-то из собравшихся перебил его, помахав шляпой:

– Да хватит, мистер, кончайте говорить и начинайте раздавать деньги.

– Но не так же, – ответил сеньор Эрберт. – Раздавать деньги ни с того ни с сего – совершенно бессмысленно, не говоря уже о том, что это несправедливо.

Он задержал взгляд на говорившем и поманил его пальцем. Толпа расступилась.

– Все будет иначе, – продолжал сеньор Эрберт, – с помощью нашего нетерпеливого друга мы продемонстрируем сейчас наиболее справедливый способ распределения богатств. Как тебя зовут?

– Патрисио.

– Прекрасно, Патрисио, – сказал сеньор Эрберт. – Как у всех, у тебя наверняка есть проблема, которую ты никак не можешь разрешить.

Патрисио снял шляпу и кивнул.

– Какая же?

– Проблема у меня такая, – сказал Патрисио, – денег нет.

– И сколько тебе нужно?

– Сорок восемь песо.

Сеньор Эрберт издал торжествующий возглас. «Сорок восемь песо», – повторил он. Толпа одобрительно зашумела.

– Прекрасно, Патрисио, – продолжал сеньор Эрберт. – А теперь скажи нам: что ты умеешь делать?

– Много чего.

– Выбери что-нибудь одно, – сказал сеньор Эрберт. – То, что умеешь лучше всего.

– Ладно, – сказал Патрисио. – Я умею подражать пению птиц.

Снова послышался одобрительный шум, и сеньор Эрберт обратился к собравшимся:

– А теперь, сеньоры, наш друг Патрисио, который великолепно подражает пению птиц, изобразит нам пение сорока восьми разных птиц и таким образом решит величайшую проблему своей жизни.

И тогда Патрисио, перед удивленно притихшей толпой, начал имитировать пение птиц. То свистом, то клекотом он изобразил всех известных птиц, а чтобы набрать нужное число – и таких, которых никто не мог узнать. Наконец сеньор Эрберт попросил собравшихся поаплодировать и отдал ему сорок восемь песо.

– А сейчас, – сказал он, – подходите один за другим. До этого же часа завтрашнего дня я буду здесь, чтобы разрешать проблемы.

Старый Хакоб узнавал о происходящей суматохе из разговоров проходивших мимо людей. От всякого нового сообщения сердце у него распирало, каждый раз все больше и больше, пока он не почувствовал, что оно вот-вот разорвется.

– Что вы думаете об этом гринго? – спросил он.

Дон Максимо Гомес пожал плечами:

– Может быть, он филантроп.

– Если бы я умел что-нибудь делать, – сказал старый Хакоб, – я тоже мог бы решить свою маленькую проблему. У меня ведь и вовсе ерунда: двадцать песо.

– Вы отлично играете в шашки, – сказал дон Максимо Гомес.

Старый Хакоб, казалось, не обратил внимания. Но, оставшись один, завернул в газету игральную доску и коробку с шашками и отправился на поединок с сеньором Эрбертом. Он ждал своей очереди до полуночи. Наконец сеньор Эрберт нагрузился своими баулами и попрощался до следующего утра.

Он не пошел спать. Он появился в лавке Катарино, в сопровождении мужчин, которые несли его баулы, а за ним все шла толпа со своими проблемами. Он решал их одну за другой и решил столько, что в конце концов остались только женщины и несколько мужчин, чьи проблемы были еще не решены. В глубине комнаты одинокая женщина медленно обмахивалась популярной брошюрой.

– А ты, – крикнул ей сеньор Эрберт, – у тебя что за проблема?

Женщина перестала обмахиваться.

– Я не участвую в этом празднике, мистер, – крикнула она через всю комнату. – У меня нет никаких проблем, я проститутка и получаю свое от всяких калек.

Сеньор Эрберт пожал плечами. Он пил холодное пиво – рядом со своими баулами – в ожидании новых проблем. Он вспотел.

Немного позже одна женщина отделилась от сидевшей за столиком компании и тихо заговорила с ним. У нее была проблема в пятьсот песо.

– А ты за сколько идешь? – спросил ее сеньор Эрберт.

– За пять.

– Скажи пожалуйста, – сказал сеньор Эрберт. – Сто мужчин.

– Это ничего, – сказала она. – Если я достану эти деньги, это будут последние сто мужчин в моей жизни.

Он окинул ее взглядом. Она была очень юной, хрупкого сложения, но в глазах была твердая решимость.

– Ладно, – сказал сеньор Эрберт. – Иди в комнату, а я буду тебе их присылать, каждого за пять песо.

Он вышел на улицу и стал звонить в колокольчик. В семь часов утра Тобиас увидел, что лавка Катарино открыта. Все было тихо. Полусонный, отекший от пива сеньор Эрберт следил за поступлением мужчин в комнату девушки.

Тобиас тоже вошел. Девушка узнала его и удивилась, увидев в комнате.

– И ты тоже?

– Мне сказали, чтобы я вошел, – сказал Тобиас. – Мне дали пять песо и сказали – не задерживайся.

Она сняла с постели мокрую от пота простыню и подала Тобиасу другой конец. Она была тяжелой, будто из дерева. Они стали выжимать ее, выкручивая с обоих концов, пока она не приобрела свой нормальный вес. Перевернули матрас, чтобы теперь намокала от пота другая сторона. Тобиас проделал все, что только мог. Перед тем как уйти, он добавил пять песо к растущей горке бумажек рядом с постелью.

– Присылай всех, кого увидишь, – наказал ему сеньор Эрберт, – посмотрим, справимся ли мы с этим до полудня.

Девушка приоткрыла дверь и попросила холодного пива. Там еще ждали несколько мужчин.

– Сколько еще? – спросила она.

– Шестьдесят три, – ответил сеньор Эрберт.

Старый Хакоб весь день преследовал его со своей игральной доской. К вечеру его очередь подошла, он изложил свою проблему, и сеньор Эрберт принял его предложение. Они поставили два стула и столик прямо на большой стол, посреди заполненной людьми улицы, и старый Хакоб начал партию. Это был последний ход, который он мог заранее обдумать. Он проиграл.

– Сорок песо, – сказал сеньор Эрберт, – и я даю вам преимущество в две шашки.

Он снова выиграл. Руки его едва прикасались к фигурам. Он целиком уходил в игру, предугадывая позицию противника, и всегда выигрывал. Собравшиеся устали на них смотреть. Когда старый Хакоб решил сдаться, он был должен пять тысяч семьсот сорок два песо и двадцать три сентаво.

Он не пал духом. Записал цифру на бумажке и спрятал ее в карман. Потом сложил игральную доску, положил шашки в коробку и завернул все в газету.

– Делайте со мной что хотите, – сказал он, – но это оставьте мне. Обещаю вам играть весь остаток моей жизни, чтобы набрать эти деньги.

Сеньор Эрберт посмотрел на часы.

– От души сочувствую, – сказал он. – Срок истекает через двадцать минут. – Он подождал и убедился, что противник ничего не придумал. – Больше у вас ничего нет?

– Честь.

– Я хочу сказать, – объяснил сеньор Эрберт, – чего-то, что меняет цвет, если сверху пройтись кистью, вымазанной краской.

– Дом, – сказал старый Хакоб так, будто отгадал загадку. – Он, правда, ничего не стоит, но это все-таки дом.

Так и получилось, что сеньор Эрберт получил дом старого Хакоба. Он получил также дома и имущество всех тех, кто не смог выполнить условия, но зато устроил целую неделю музыки, фейерверков, циркачей-канатоходцев и сам руководил праздником.

Это была памятная неделя. Сеньор Эрберт говорил о чудесной судьбе поселка, нарисовал даже город будущего с огромными стеклянными зданиями, на плоских крышах которых будут танцевальные площадки. Он показал его собравшимся. Они удивлялись, пытаясь найти себя в ярко раскрашенных сеньором Эрбертом прохожих, но те были так хорошо одеты, что узнать их было невозможно. От такой нагрузки у них заболело сердце. Они смеялись над своими слезами, которые проливали в октябре, и жили в тумане надежды до того дня, когда сеньор Эрберт позвонил в колокольчик и объявил об окончании праздника. Только тогда он решил отдохнуть.

– Вы умрете от такой жизни, какую ведете сейчас, – сказал старый Хакоб.

– У меня столько денег, – сказал сеньор Эрберт, – что нет причин умирать.

Он повалился на постель. Он спал дни и ночи, храпя, как лев, и прошло столько дней, что люди устали ждать. Им пришлось откапывать крабов и есть их. Новые пластинки Катарино стали такими старыми, что никто не мог слушать их без слез, – пришлось закрыть лавку.

Много времени спустя, как заснул сеньор Эрберт, в дом старого Хакоба постучался священник. Дверь была заперта изнутри. Спящий при дыхании тратил так много воздуха, что некоторые предметы, став легче, начали парить над землей.

– Я хочу с ним поговорить, – сказал священник.

– Надо подождать, – сказал старый Хакоб.

– У меня нет столько времени.

– Садитесь, святой отец, и ждите, – повторил старый Хакоб. – А пока сделайте одолжение – поговорите со мной. Я уже давно ничего не знаю о мире.

– Люди разбегаются. Очень скоро поселок станет таким же, как раньше. Вот и все новости.

– Вернутся, – сказал старый Хакоб, – когда море вернет запах роз.

– Пока что надо как-то сохранить иллюзии у тех, у кого они еще остались, – сказал священник. – Надо как можно скорее начать строительство церкви.

– Поэтому вы и пришли к мистеру Эрберту, – сказал старый Хакоб.

– Именно так, – сказал священник. – Гринго очень добры.

– Тогда ждите, святой отец, – сказал старый Хакоб. – Может, все-таки проснется.

Они стали играть в шашки. Это была долгая и трудная партия, они играли много дней, но сеньор Эрберт не проснулся.

Святой отец в конце концов пришел в отчаяние. Он везде бродил с медной тарелочкой для сбора пожертвований на строительство церкви, но того, что он раздобыл, было очень мало. От всех этих умоляний и упрашиваний он делался все более прозрачным, кости его начали стучать друг о друга, и однажды в воскресенье он приподнялся над землей на две кварты, но об этом никто не узнал. Тогда он сложил одежду в чемодан, в другой – собранные деньги и распрощался навсегда.

– Запах не вернется, – сказал он тем, кто пытался его отговорить. – Нельзя закрывать глаза на очевидное – поселок погряз в смертном грехе.

Когда сеньор Эрберт проснулся, поселок был таким же, как раньше. Дождь месил грязь, изгнавшую людей с улиц, земля снова стала бесплодной и черствой, будто из кирпича.

– Долго же я спал, – зевнул сеньор Эрберт.

– Вечность, – сказал старый Хакоб.

– Я умираю от голода.

– Все остальные тоже, – сказал старый Хакоб. – Только и осталось – идти на берег и выкапывать крабов.

Тобиас нашел сеньора Эрберта ползающим по песку с пеной на губах и удивился, как голодные богачи похожи на бедняков. Сеньор Эрберт не мог найти подходящих крабов. Под вечер он предложил Тобиасу поискать что-нибудь поесть на дне моря.

– Что вы, – попытался предостеречь его Тобиас, – только мертвые знают, что там внизу.

– Ученые тоже знают, – сказал сеньор Эрберт. – Там, где кончается море кораблекрушений, внизу, под ним живут черепахи с очень вкусным мясом. Раздевайся и пойдем.

И они пошли. Отплыли от берега, потом ушли в глубину, все дальше и дальше, где сначала исчез свет солнца, потом моря и все светилось только своим собственным светом. Они проплыли мимо затонувшего поселка, где мужчины и женщины верхом на лошадях кружились вокруг музыкального киоска. День был прекрасный, и на террасах цвели яркие цветы.

– Он опустился на дно в воскресенье, около одиннадцати утра, – сказал сеньор Эрберт. – Должно быть, был потоп.

Тобиас поплыл к поселку, но сеньор Эрберт знаком показал ему следовать за ним в глубину.

– Там розы, – сказал Тобиас. – Я хочу, чтобы Клотильда увидела их.

– В другой раз вернешься со спокойной душой, – сказал сеньор Эрберт. – А сейчас я умираю от голода.

Он опускался как осьминог, таинственно шевеля длинными руками. Тобиас, изо всех сил старавшийся не терять его из виду, подумал: должно быть, так плавают все богатые. Постепенно они прошли море многолюдных катастроф и вошли в море мертвых.

Их было так много, что Тобиас подумал – он никогда не видел сразу столько живых людей. Они плыли не шевелясь, лицом кверху, один над другим, и вид у них был какой-то забытый.

– Это очень древние мертвецы, – сказал сеньор Эрберт. – Нужны века, чтобы достичь такого успокоения.

Пониже, там, где были недавно умершие, сеньор Эрберт остановился. Тобиас догнал его в тот момент, когда мимо них проплывала очень юная женщина. Она лежала на боку, глаза у нее были открыты, и за ней струился поток цветов.

Сеньор Эрберт приложил палец ко рту и так и застыл, пока не прошли последние цветы.

– Это самая красивая женщина, которую я видел в своей жизни, – сказал он.

– Это жена старого Хакоба, – сказал Тобиас. – Здесь она лет на пятьдесят моложе, но это она. Уверен.

– Много она обошла, – сказал сеньор Эрберт. – За ней тянется флора всех морей мира.

Они достигли дна. Сеньор Эрберт несколько раз повернул, идя по дну, похожему на рифленый шифер. Тобиас шел за ним. Только когда глаза привыкли к полумраку глубины, он увидел, что там были черепахи. Тысячи – распластанных на дне и таких же неподвижных, что они казались окаменелыми.

– Они живые, – сказал сеньор Эрберт, – но они спят уже миллионы лет.

Он перевернул одну. Тихонько подтолкнул ее кверху, и спящее животное, скользнув из рук, стало подниматься по неровной линии. Тобиас дал ей уплыть. Он только посмотрел туда, где была поверхность, и увидел всю толщу моря, но с другой стороны.

– Похоже на сон, – сказал он.

– Для твоего же собственного блага, – сказал сеньор Эрберт, – никому об этом не рассказывай. Представь себе, что за беспорядок люди учинят в мире, если узнают об этом.

Была почти полночь, когда они вернулись в поселок. Разбудили Клотильду, чтобы она вскипятила воду. Сеньор Эрберт свернул черепахе голову, но когда ее разделывали, всем троим пришлось догнать и отдельно убить сердце, потому что оно выскочило и запрыгало по двору. Наелись так, что не могли вздохнуть.

– Что ж, Тобиас, – сказал сеньор Эрберт, – обратимся к реальности.

– Согласен.

– А реальность такова, – продолжал сеньор Эрберт, – что этот запах никогда больше не вернется.

– Вернется.

– Нет, не вернется, – вмешалась Клотильда, – как и все другое, потому что его никогда и не было. Это ты всех взбаламутил.

– Но ведь ты сама его слышала, – сказал Тобиас.

– Я в ту ночь была как оглушенная, – сказала Клотильда. – А сейчас я ничему не верю, что бы там ни происходило с этим морем.

– Так что я ухожу, – сказал сеньор Эрберт. И добавил, обращаясь к обоим: – Вам тоже нужно уходить. На свете слишком много дел, чтобы сидеть в этом поселке и голодать.

Он ушел. Тобиас остался во дворе считать звезды и обнаружил, что их стало на три больше, чем в прошлом декабре. Клотильда позвала его в комнату, но он не обратил на нее внимания.

– Да иди же сюда, чудовище, – все звала его Клотильда. – Уже целую вечность мы ничего такого не делали.

Тобиас ждал еще долго. Когда наконец вошел, она, отвернувшись, спала. Он разбудил ее, но был таким усталым, что оба как-то все скомкали и напоследок только и могли сплетаться, как два червя.

– Ты совсем отупел, – сказала Клотильда недовольно. – Попытайся подумать о чем-нибудь другом.

– А я и думаю о другом.

Ей захотелось знать, о чем, и он решил рассказать ей при условии, что она никому не скажет. Клотильда обещала.

– На дне моря, – сказал Тобиас, – есть поселок из белых домиков с миллионами цветов на террасах.

Клотильда обхватила голову руками.

– Ах, Тобиас, – запричитала она. – Ах, Тобиас, ради всего святого, не начинай ты снова все это.

Тобиас умолк. Он подвинулся на край постели и попытался уснуть. Ему не удавалось это до самого рассвета, пока не подул бриз и крабы не оставили его в покое.

Самый красивый утопленник в мире

Дети, которые первыми увидели темную безмолвную громаду, подплывавшую по морю, вообразили, будто это неприятельский корабль. Потом заметили, что на нем нет флагов и мачт, и подумали, что это кит. Только когда его выбросило на берег, убрали с него водоросли, наросты медуз и следы кораблекрушений, они поняли, что это утопленник.

Весь день играли с ним на песке, закапывая и раскапывая его, пока их случайно не увидел кто-то и всполошил поселок. Мужчины, которые донесли его до ближнего дома, заметили, что весил он больше, чем любой другой покойник, почти как конь, и подумали, что, наверное, его слишком долго носило по волнам и вода пропитала даже его кости. Когда положили его на пол, увидели, что он намного больше всех мужчин, он едва помещался в доме, но подумали, что некоторым утопленникам свойственно расти даже после смерти. От него пахло морем, тело было покрыто коркой из прилипал и грязи, и лишь формы позволяли предполагать, что это труп человеческого существа.

Не пришлось отчищать ему лицо, чтобы догадаться, что это мертвец чужой. В поселке было всего-то десятка два дощатых домов с каменистыми дворами без единого цветка, разбросанных на острие пустынного мыса. Земли было так мало, что матери всегда боялись, как бы ветер не унес их детей, а немногих покойников, которые появлялись с годами, приходилось сбрасывать со скал. Но море было спокойно и щедро, и все мужчины помещались в семь лодок. Так что когда нашли утопленника, им довольно было переглянуться, чтобы понять, что их не убыло.

В ту ночь они не вышли в море. Пока мужчины ходили проверять, не пропал ли кто из соседних поселков, женщины позаботились об утопленнике. Пучками травы убрали грязь, вытащили из волос обломки рифов, соскоблили прилипал ножами, которыми чистили рыбу. Когда занимались этим, заметили: то, чем он оброс, – из дальних океанов, с больших глубин, а его одежда так измочалилась, будто он плавал в коралловых лабиринтах. Обратили внимание, что он с достоинством переносил смерть – на лице у него не отпечаталось одиночества, как у других морских утопленников, не было и жалкого вида утопленников речных. Закончив очистку, осознали, каким мужчиной он был, и у них перехватило дыхание. Он был не только самым высоким, самым сильным, самым снаряженным из мужчин, каких они видывали в жизни, он даже не помещался в их воображении.

Во всем поселке не нашлось достаточно большой кровати, чтобы положить его, ни такого прочного стола, чтобы устроить бдение. Не подошли ему ни праздничные штаны самых высоких мужчин, ни воскресные рубашки самых толстых, ни ботинки прочнее всех стоящих на земле. Зачарованные его небывалыми размерами и красотой женщины решили сшить ему штаны из большого куска косого паруса и рубашку из свадебных простыней, чтобы мог с достоинством терпеть свою смерть.

Они шили, усевшись в кружок и поглядывая на труп, им казалось, что ветер никогда не дул так настырно, а Карибское море не было таким тревожным, как в эту ночь. Они решили, что эти перемены как-то связаны с покойником. Они думали, что если бы этот великолепный мужчина жил в поселке, то в его доме двери были бы шире, крыша – выше и полы – прочнее, рама кровати была бы из шпангоутов на железных болтах, а его жена была бы самой счастливой. Считали, что у него была бы такая власть, что он мог бы собирать рыб, просто выкликая их из моря по именам, и он был бы таким трудолюбивым, что у него забили бы ключи из самых сухих камней, и он смог бы засеять скалы цветами. Втайне сравнили его со своими мужчинами и подумали, что те за всю жизнь не способны сделать столько, сколько он за одну ночь, и закончили тем, что отвергли их в глубине души, как жалких заморышей. Блуждали в этом лабиринте фантазий, когда самая старая взглянула на утопленника не столько со страстью, сколько с состраданием и вздохнула:

– С таким лицом он должен зваться Эстебаном.

И правда. Большинству достаточно было взглянуть на него еще разок, чтобы понять: другого имени и быть не могло. Самые упрямые, а это были самые молодые, упорствовали в том, что если одеть его, положить его в лакированных туфлях среди цветов, он мог бы зваться Лаутаро. Но это была напрасная иллюзия. Полотна не хватило, плохо скроенные и еще хуже сшитые штаны оказались малы, а сокровенные силы его души рвали пуговицы на груди.

После полуночи утих свист ветра, а море впало в привычное для среды оцепенение. Тишина покончила с последними сомнениями: это был Эстебан. Женщины, которые одевали его, причесывали, подстригали ему ногти и скоблили подбородок не могли не вздрогнуть от сочувствия, когда им пришлось смириться и оставить его на полу. Вот тогда они поняли, насколько он был несчастлив со своим необычным телом, если даже после смерти оно ему мешало. Они видели его при жизни приговоренным протискиваться бочком через двери, стукаться о притолоки, торчать стоя в гостях, не зная, что делать со своими нежными, розовыми, как у краба, руками, пока хозяйка ищет стул попрочнее и, умирая от страха, бормочет: пожалуйста, присядьте.

Эстебан, подпирая стенки, улыбается: не беспокойтесь, сеньора, мне удобно, – только чтобы не стыдиться, что сломал стул, и, может, даже не зная, что те же, которые все твердили: подождите, Эстебан, кофе сейчас вскипит, – потом шептались: ну вот, свалил наконец отсюда большой дурак, как хорошо, ушел глупый красавчик.

Так думали незадолго до рассвета женщины рядом с покойником. Потом, когда прикрыли ему лицо платком, чтобы свет не мешал, увидели его таким навсегда мертвым, беззащитным, похожим на их мужчин, что в их сердцах открылись первые трещины для слез. Одна из самых молодых начала всхлипывать. Другие, поддерживая, перешли от всхлипываний к стенаниям, и чем больше всхлипывали, тем больше хотели плакать, потому что утопленник все больше становился для них Эстебаном, пока не стали оплакивать его как самого беззащитного мужчину на земле, кроткого и безотказного, бедного Эстебана.

Когда мужчины вернулись с известием, что утопленник вовсе не из соседних поселков, женщины ощутили проблеск радости среди слез.

– Слава Богу, – вздохнули они, – он наш!

Мужчины подумали, что это просто кривляние, женские штучки. Устав от ночных поисков, они хотели одного – поскорее избавиться от нежданного гостя до того, как полыхнет жаром солнце в этот сухой, безветренный день. Они устроили носилки из обломков фок и бизань-мачт, связав их снастями, чтобы выдержали вес тела. Хотели цепями привязать к щиколоткам снятый с торгового корабля якорь, чтобы без заминок погрузился в самые глубокие моря, где рыбы слепы, а водолазы умирают от ностальгии, чтобы шальные течения не вынесли его снова на берег, как бывало с другими телами.

Но чем больше они торопились, все больше причин находили женщины, чтобы терять время. Они бегали, как всполошенные куры, выклевывая заветные морские амулеты из сундуков. Одни мешали, потому что хотели навесить на него тканые обереги от злых ветров, другие путались под ногами, чтобы пришпилить браслет с компасом. И после всяких «отойди, женщина, встань подальше, чтобы не мешать, ты ведь чуть не уронила меня на покойника» мужчинам надоели заботы, и они начали ворчать. Зачем, мол, столько священных побрякушек ради чужака, если все равно его сожрут акулы, сколько нашивок и амулетов на него ни навешай. Но женщины по-прежнему таскали свои никчемные реликвии, приносили, уносили, толкались, а в причитаниях изливалось то, что не могли выразить слезы.

Мужчины перешли на ругань: с какой стати такой переполох из-за принесенного волнами мертвеца, ничейного утопленника, тухляка дерьмового. Одна из женщин, пришедшая в ужас от такой бессердечности, сняла платок с лица покойника, и у мужчин перехватило дух.

Это был Эстебан. Не пришлось повторять, чтобы его признали. Если бы им сказали «сэр Уолтер Рейли», может, они даже удивились бы его выговору гринго, попугаю на плече, аркебузе для расправ с каннибалами, но Эстебан мог быть только один во всем мире, и вот он лежал, как рыба, без башмаков, в штанах для недоноска, со своими каменными ногтями, которые и нож не берет. Оказалось, довольно снять с лица платок, чтобы понять: ему стыдно, он не виноват в том, что такой большой и тяжелый и такой красивый, и если бы он знал, что подобное случится, то поискал бы место поукромнее, чтобы утонуть. Да-да, я бы сам повесил себе на шею якорь с галеона и сам нечаянно споткнулся бы у обрыва, чтобы не докучать теперь, в среду, этим мертвяком, как вы говорите, чтобы не досадить никому этой тухлятиной, у которой нет ничего общего со мной. Было столько правды в его бытии, что даже самые недоверчивые мужчины, которые ощущали горечь по ночам в море, боясь, что их женам наскучит видеть сны о них и они возмечтают об утопленниках, даже такие и даже еще более суровые мужчины вздрогнули от искренности Эстебана.

Вот так и устроили самые великолепные похороны утопленнику-подкидышу, какие только можно вообразить. Женщины пошли за цветами в соседние поселки, вернулись с другими, которые не поверили тому, что им рассказывали, а уж те, увидев покойника, снова отправились за цветами, принесли еще и еще, и пришло столько народа, что протиснуться было трудно. В последний момент почувствовали горечь оттого, что вернут его водам сиротой, и тогда из самых лучших людей выбрали ему отца и мать, а другие стали ему братьями, сестрами, дядьями, тетками, и через него все жители поселка породнились. Какие-то моряки, услышав издалека плач, сбились с курса, стало известно, что один из них, припомнив старые сказания о сиренах, велел привязать себя к мачте. Когда оспаривали друг у друга честь нести его на плечах по крутому склону в скалах, мужчины и женщины впервые, при виде великолепия и красоты утопленника, ощутили неприветливый вид своих улиц, камни своих дворов, ограниченность своих мечтаний. Сбросили его без якоря, чтобы он вернулся, если и когда захочет, и все затаили дыхание на ту долю веков, которую длилось падение тела в пропасть. Им не нужно было переглядываться, чтобы понять: они уже не все в сборе и никогда больше в сборе не будут. Но еще они поняли, что отныне все будет иначе, двери их домов станут шире, потолки – выше, полы – прочнее, чтобы память об Эстебане могла пройти повсюду, не утыкаясь в притолоки, и чтобы никто уже не шушукался в будущем, мол, умер большой дурак, как жаль, умер глупый красавчик. Они раскрасят дома в веселые цвета в память об Эстебане и все силы потратят, лишь бы раскопать в камнях источники и посеять цветы в скалах, чтобы на рассветах будущих лет пассажиры больших кораблей просыпались бы в открытом море от запаха садов. А капитану приходилось бы спускаться из рубки в парадном мундире с астролябией, со своим орденом «Полярной звезды» и колодкой боевых медалей и, указывая на усеянный розами мыс на горизонте Карибского моря, говорить на четырнадцати языках: посмотрите туда, где ветер теперь так кроток, что укладывается спать под кровати, туда, где солнце сияет так, что подсолнухи не знают, куда поворачивать головы, да, это селение Эстебана.