Текст книги "Завтра, завтра, завтра"

– Сэм, будь паинькой, ступай домой, – застонала она. – Со мной все в порядке. Просто хочу отоспаться.

И она нырнула под одеяла.

Сэм присел за стол Сэди и вытащил учебник. Он записался на курс истории и готовился к семинару, посвященному переселению в Америку жителей Восточной Азии.

Спустя пару часов он узнал, как происходила миграция китайцев в девятнадцатом и двадцатом столетиях, и выяснил, что китайских иммигрантов подвергали расовой дискриминации, допуская только до определенного вида работ – стряпания еды и уборки, отчего Америку наводнили китайские рестораны и китайские прачечные. Захлопнув книгу, он задумался о бабушке с дедушкой и родном Коритауне. Вспомнил, как Бон Чха и Дон Хён, ликуя из-за его поступления в Гарвард, скупили все гарвардские цацки, заклеили бамперы ветхозаветных автомобильчиков горделивыми стикерами и, предвосхищая его выпускной, растянули в пиццерии огромный, вручную сшитый Бон Чха баннер «ПОЗДРАВЛЯЕМ НАШЕГО ВНУКА САМСОНА С ОКОНЧАНИЕМ ГАРВАРДА! 1997 ГОД». Дон Хён до дыр заносил футболку с эмблемой университета, и, если бы Маркс не озаботился прислать ему новую, она наверняка истлела бы прямо на его груди. Сэм почувствовал укол совести: ему стало стыдно, что он не звонил родным и до сих пор никак не проявил себя – ни на математическом факультете, ни на каком-либо ином поприще.

– Ты еще тут? – недовольно проворчала Сэди.

– Тут.

Сэм вытащил из рюкзака бумажный пакет с бубликом-бейглом, положил его на стол под рамочкой с лабиринтом и ушел. Если бы его приперли к стенке, он бы честно признался, что вернулся к Сэди только из-за лабиринта. Она хранила его все эти годы. Провезла через всю страну. Не оставила в общежитии и взяла на съемную квартиру. В следующий раз, звоня домой бабушке с дедушкой, Сэм скажет: «Вы оказались правы. Сэди понравился мой подарок».

На третий день он захватил с собой библиотечный экземпляр книги Ричарда Пауэрса «Галатея 2.2», пленившей его воображение.

На четвертый – принес наладонник с загруженной на него электронной версией «Донки Конга», подарок от Маркса на день рождения.

– Почему ты не оставишь меня в покое? – возмутилась Сэди.

– Потому… – ответил он.

«Кликни мышкой по этому слову, – подумал он, – и тебе откроются ссылки на мириады таящихся в нем смыслов. Потому, что ты мой старый и добрый друг. Потому, что однажды, когда я был на краю гибели, ты спасла меня. Потому, что без тебя я бы умер или очутился в психиатрической клинике. Потому, что я твой должник. Потому, что у меня к тебе шкурный интерес: я вижу будущее, в котором мы вместе создаем фантастические игры. Но чтобы это будущее стало явью, я должен вытащить тебя из постели».

Однако вслух он повторил лишь одно:

– Потому…

На пятый день он не застал ее дома.

– А где Сэди? – ошеломленно спросил он соседку.

– Ушла к доктору, – улыбнулась та и крепко обняла Сэма. – Похоже, Сэди идет на поправку.

Всю следующую неделю, если не считать день, когда он работал в библиотеке Ламонта, Сэм навещал Сэди. Он заходил к ней после обеда, преподносил ей, как советовал Маркс, скромные дары, ненадолго задерживался в ее спальне и возвращался домой.

На двенадцатый день она с ним заговорила.

– Это ты спер «ЭмилиБум»? – требовательно спросила она.

– Не спер, а позаимствовал, – поправил ее Сэм.

– Ладно, оставь себе, – смилостивилась Сэди. – У меня полно копий.

На тринадцатый день он уселся за ее стол. Он давно уже не рисовал лабиринтов и решил порадовать Сэди свежим творением, а заодно продемонстрировать ей мастерство рисовальщика, филигранно отточенное им за все эти годы. По его замыслу, новый лабиринт должен был проложить дорогу от дома Сэма к дому Сэди – от реки Чарльз до фабрики «Кондитерские изделия Новой Англии» – и навсегда остаться у Сэди.

Сэди выбралась из кровати и заглянула Сэму через плечо.

– Далековато тебе сюда добираться, верно?

– Ну, некоторое время на это, конечно, уходит, – уклончиво отозвался Сэм.

– Возможно, завтра меня не будет, – предупредила его Сэди. – В деканате говорят, что если на этой неделе я вернусь к занятиям, то нагоню однокурсников и меня допустят к сессии.

Сэм поднялся и аккуратно сунул лабиринт и карандаши в рюкзак.

– Я правильно тебя понимаю? Ты хочешь сказать, чтобы я больше не приходил?

Сэди рассмеялась. Кажется, прошли века с тех пор, как он в последний раз слышал искренний и мелодичный смех Сэди. Сэди – что неизбежно – повзрослела, однако ее смех, к удовольствию Сэма, не изменился, хотя и стал более грудным и бархатистым. По его мнению, Сэди смеялась восхитительнее всех на свете. Ее смех никого не оскорблял. Никогда не звучал язвительно или уничижительно. Наоборот, он заражал, манил за собой, приглашая повеселиться: «Присоединяйтесь, прошу вас! Похохочем от души вместе!»

– Да нет же, голова садовая! Просто думаю, когда нам лучше пересечься. Не хочу, чтобы ты заявился и ткнулся носом в закрытую дверь. И обещай мне, что этого больше никогда не повторится! – взволнованно добавила Сэди. – Обещай, что, какие бы глупости мы с тобой ни совершили, мы больше ни за что не расстанемся на шесть лет! Обещай, что ты всегда будешь меня прощать, а я всегда буду прощать тебя.

Подобные клятвы легко слетают с губ молодых людей, не подозревающих пока о том, какие испытания припасла для них жизнь.

Сэди протянула руку. В голосе ее чувствовалась уверенность и сила, но в глазах, трогательных и беззащитных, сквозила печаль. Сэм благодарно сжал ее ледяную и одновременно жаркую ладонь. По всей видимости, Сэди еще не оправилась от болезни.

– Ты сохранила мой лабиринт, – неуверенно произнес он.

– Сохранила. А теперь давай потолкуем о «Тебе решать».

Сэди поднялась и открыла окно. В комнату ворвался морозный и бодрящий воздух, пьянящий, словно крепкое вино.

– Но прошу тебя, Сэм, прояви сострадание. Возможно, ты заметил, что в последнее время мне было слегка не по себе.

II. Сферы влияния

1

«Итиго» – хотя тогда никто и не подозревал, что игру нарекут «Итиго», – казалась им сущим пустяком. Забавной финтифлюшкой, которую Сэм и Сэди забацают на каникулах, в перерыве между третьим и четвертым курсами.

Решимость создать игру вместе с Сэди не покидала Сэма с декабря, то есть с того самого месяца, когда он впервые запустил на компьютере «Тебе решать», однако до марта он никого не посвящал в свои планы. Не в его привычке было тянуть кота за хвост, но интуиция подсказывала ему, что сейчас лучше поспешать медленно. Сэди, целый месяц не вылезавшая из тяжелейшей депрессии, основательно запустила учебу и теперь налегла на нее с удвоенной силой. Какая беда с ней стряслась, оставалось для Сэма загадкой. Лишь раз Сэди бросила сквозь стиснутые зубы: «Болезненный разрыв», но Сэм подозревал, что за всем этим кроется нечто большее. Однако, не желая ранить ее, он предпочитал не касаться мучительной темы. Редкое взаимопонимание, сложившееся между ними, не позволяло им лезть напролом в чужие души. Поэтому шесть лет назад они и стали приятелями не разлей вода: Сэди не проявляла неуемного любопытства к аварии и не вынуждала его делиться тягостными переживаниями. И ему ничего не оставалось, как ответить ей взаимностью.

А еще он не торопил события, чтобы вдоволь насладиться общением с заново обретенной Сэди. Они мгновенно, словно и не было всех этих лет разлуки, прикипели друг к другу: встречались несколько раз в неделю, ходили в кино и кафешки, резались в компьютерные игры. Присутствие Сэди вдохновляло Сэма. Его рассуждения становились убедительными, а замечания – острыми. Рядом с ней невыносимый зимний холод Новой Англии, пробиравший его до костей два предыдущих года, казался более терпимым, а не отпускавшая ни на минуту слабая, но раздражающая боль в ноге напоминала о себе все реже. Теперь его не пугали даже булыжные мостовые! Сэм не считал себя калекой, однако предательски скользкие булыжные мостовые, по которым он двигался черепашьим шагом, постоянно убеждали его в обратном. Порой, если день выдавался снежный – а учебный корпус располагался на почтительном расстоянии, – он выходил из дому на три четверти часа раньше, лишь бы поспеть на лекции, и, припадая на одну ногу, тащился по студенческому городку, будто светило-профессор. Не будь он таким заносчивым, возможно, он сообразил бы, какие неприятности подстерегают хромого калифорнийского мальчика, нацелившегося на учебу в университете на северо-востоке Америки.

Задним числом он понимал, что совершил непоправимую глупость, порвав с Сэди. Но тогда, в детстве, он воображал, что Сэди Грин встречаются в этом мире на каждом шагу. Что мир переполнен такими людьми, как Сэди. Он заблуждался. В старшей школе никаких Сэди не было и в помине. Сэм перенес надежды на Гарвард, но и там его постигло жесточайшее разочарование. Никто не спорит, в Гарварде попадались умные люди, с которыми не зазорно было поговорить минут двадцать. Но трещать с ними шестьсот девять часов? Увольте. Даже Маркс, преданный, изобретательный, смекалистый Маркс, не шел ни в какое сравнение с Сэди. Потому что он не был Сэди.

Сэм не открывался Сэди до марта, потому что именно в марте, если не раньше, выдающиеся студенты Гарварда и МТУ обычно определялись с занятиями на лето. А грядущее лето представлялось Сэму краеугольным камнем. Пора уже было на что-то решаться, ведь через год-два наступит срок выплаты студенческой ссуды. Гарвард щедро финансировал талантливых студентов (за что Сэм, в принципе, его и выбрал), однако даже великодушно предоставленный грант на обучение не покрывал всех расходов. Нельзя сказать, что Сэм задолжал непоправимо много, но даже эти деньги надо было откуда-то взять, а просить о помощи дедушку с бабушкой у него не поворачивался язык. Для того ли он поступил в Гарвард, чтобы влачить нищенское существование? Сэм до изнеможения повторял про себя слова Андерса Ларссона, пока не уверился окончательно, что не любит математику и вовек не получит Филдсовскую премию. А следовательно, ему нет никакого смысла влезать в еще большие долги и поступать в магистратуру. Иначе он окончит так же, как и большинство его сверстников, – устроится на работу в техническую, финансовую или информационно-консультационную фирму и пропадет в ней с концами.

– Этим летом или никогда, – рубанул рукой воздух Сэм, поделившись своими грандиозными замыслами с Марксом.

Чуткий творец в душе Сэма поразительным образом уживался с хватким коммерсантом, прекрасно сознающим важность помпезного зрелища и нагнетания драмы. Он не хотел делать предложение Сэди мимоходом. Он хотел обставить его со всей торжественностью и значимостью, чтобы миг возникновения их игрового союза навсегда запечатлелся в их памяти. Кроме того, он готовил плодотворную почву для будущего. Если игра, которую они создадут, не обманет его ожиданий – а он уже чувствовал, что не обманет, – то история о дне, когда Сэм Масур и Сэди Грин приступили к созданию игры, превратится в легенду. В сказочное, волшебное предание о Сэме и Сэди. Не имея даже малейшего представления об игре, он уже слышал, как это предание передается из уст в уста. Но в этом был весь Сэм: жизнь будущим помогала ему терпимее относиться к тягостному настоящему.

Наверное, предлагай он Сэди руку и сердце, он и то не додумался бы до чего-нибудь более церемониального. Он собирался встать перед ней на одно колено и воскликнуть: «Сэди, ты согласишься поработать со мной? Согласишься пожертвовать ради меня свободным временем и поверить, что на сей раз это время будет потрачено не напрасно и мы с тобой создадим поистине великие игры?»

При всей своей врожденной самоуверенности Сэм не надеялся, что она скажет «да».

Сэм спросил Маркса, где в Гарварде можно провести подобный ритуал, и Маркс посоветовал ему экспозицию стеклянных цветов в ботаническом музее. Маркс знал все самые интересные и привлекательные местечки студенческого городка – недаром он водил экскурсии по Гарвард-Ярду, исторической части университета.

В уникальную коллекцию неповторимых и хрупких ботанических моделей Блашка входят примерно четыре тысячи вручную раскрашенных цветов, дотошно и с анатомической точностью изготовленных из выдувного стекла. Стеклодувы из Дрездена, отец и сын, Леопольд и Рудольф Блашка, создали их на рубеже девятнадцатого и двадцатого столетий по просьбе директора Гарвардского ботанического музея. Искусные мастера, они нашли ответ на вопрос, как сохранить то, что сохранить невозможно. Разгадали тайну, как остановить время и предотвратить смерть. Так могло ли во всей вселенной отыскаться более подходящее место для основания компании «Нечестные игры»? Ведь что такое, по сути, компьютерная игра, как не прославление вечности?

Сэди вспомнила об этом дне в 2011 году в интервью для сайта «Потомки Ады Лавлейс».

Сэди Грин. Мазер знал, что в МТУ я написала пару игрушек – так, ничего особенного. Проба пера – не более. Но одна из них – «Тебе решать» – вызвала некоторый интерес.

«Потомки Ады Лавлейс». Это игра про холокост, верно? Из-за нее вас чуть не выгнали из института.

Сэди Грин (закатывая глаза). О, это небось Сэм вам наплел? Он, как всегда, слишком драматизирует. На самом деле все было проще: ну, пожаловалась на меня одна девица, и что с того? Ерунда на постном масле. Просто Сэму… Ой, простите, его следует величать Сэмом Мазером, вечно-то я забываю! В общем, Мазера игра зацепила. Он воспринял ее как некий прорыв, глоток свежего воздуха. Честно скажу, после «Тебе решать» я была не в настроении продолжать писать игры. Я вымоталась. Во мне будто что-то перегорело. И вдруг в конце третьего курса Сэм предлагает мне сходить в музей, поглазеть на стеклянные цветы. По правде говоря, я чуть его не послала! Во-первых, мне совершенно не хотелось туда идти, а во-вторых, Гарвардский музей естественной истории находится у черта на рогах, и тащиться до него от дома, где я жила в студенческие годы, было дьявольски неудобно. И все же я потащилась. Если Сэму – Мазеру! – что-то взбрело в голову, от него так просто не отвяжешься. А вы ведь знаете, что Мазеру постоянно что-то взбредает. (Смеется.)

Итак, припираемся мы на выставку, а она закрыта. У них там то ли переучет, то ли санитарный день, то ли черт в ступе. А перед входом стоит огромный плакат с фотографией стеклянных цветов. Наверное, я не скажу ничего нового, если замечу: бесполезно любоваться картинками стеклянных цветов. Их надо видеть. Вживую. Они столь идеальны, что совершенно неотличимы от настоящих.

В общем, я начинаю закипать, как чайник. Что за дела? Я тащусь сюда, чтобы посмотреть стеклянные цветы, которые, повторяюсь, нужны мне как собаке пятая нога, а они закрыты! И какого черта Сэм не догадался позвонить в музей и все выяснить? Сэм же присаживается на скамейку, переводит дыхание, потому что прогулка его утомила, и спрашивает:

– Какие у тебя планы на лето?

Я ему:

– Тебе какая разница?

А он:

– Слушай, не уезжай никуда, останься здесь на три месяца. Я хочу написать игру. Вместе с тобой. Кармаку и Ромеро было столько же, сколько нам сейчас, когда они создали трехмерного «Вольфенштейна» и «Командира Кина». Маркс (Ватанабэ, директор по развитию «Итиго») бесплатно отдаст нам квартиру. Я его спросил. Он не возражает.

В детстве мы с ним постоянно играли, но до этого мгновения я даже не догадывалась, что он хочет создать собственную игру. Сэм всегда скрытничает. Лишнего слова из него клещами не вытянешь. Ну, я тогда стояла на перепутье, не понимая, в какое русло направить свои дизайнерские помыслы, и подумала: почему нет? Почему не поработать с Сэмом, моим старинным другом и прекрасным человеком? Получится – хорошо. Не получится – не страшно. Я просто оттянусь в это лето со своим верным товарищем. Да и квартира Маркса на Кеннеди-стрит, к западу от Гарвардской площади, вскружила мне голову – одни панорамные окна чего стоили.

Я попросила дать мне время подумать, но уверена, он ни капли не сомневался в моем согласии.

И вот бредем мы обратно в город, он смотрит мне в глаза и серьезно так просит:

– Сэди, когда будешь рассказывать эту историю, пожалуйста, говори, что я сделал тебе предложение на выставке стеклянных цветов. Не упоминай, что музей оказался закрыт.

Сказки, легенды, мифы – неотъемлемая часть жизни Сэма. Боюсь, я предала его, выложив вам всю правду.

Когда Сэди шел четвертый десяток, а по ее ощущениям – четвертая сотня лет, она все же попала на выставку и была необычайно тронута. Изящные цветы околдовали ее, но еще больше ее околдовали изъеденные гнилью и пораженные болезнями фрукты, во всей своей неприглядности изумительно воссозданные стеклодувами. Упадок и разложение, сохраненные на века. «Этот мир непостижим, – подумала Сэди. – Одни люди выдувают из стекла плесневелые фрукты, а другие помещают эти фрукты в музей. Как же чудны и прекрасны человеческие существа. Как же они хрупки». Кроме Сэди и элегантной старушки, которая своим видом напомнила Сэди о скончавшейся два года назад бабушке, в галерее никого не было. Сэди тронулась к выходу, и старушка в кашемировом кардигане, благоухающая цветочным ароматом с отчетливым запахом туберозы, засеменила следом. На улице она подошла к Сэди и спросила: «Выставка очаровательна, но где же изделия из стекла?» Модели Блашка смотрелись настолько правдоподобно, что доверчивая старушка приняла их за живые цветы.

«Надо бы рассказать об этом Сэму», – промелькнуло в голове Сэди, но она тут же прогнала эту мысль. Они с Сэмом опять не общались.

2

Игру «Итиго, дитя моря» предваряет заставка. Итиго, или «они» (Сэди и Сэм отказались от гендерной идентификации), – это дитя, выучившее пару слов и не умеющее читать. Дитя сидит на морском берегу перед скромной хибаркой родителей, за которой смутно виднеется рыбацкая деревушка. У Итиго блестящие черные волосы и обычная для азиатских ребятишек – как мальчиков, так и девочек, – стрижка «под горшок». На Итиго любимая футболка с номером 15 на спине, долгополая, будто платье, и деревянные сандалии. Малютка лепит из песка куличики, когда на берег обрушивается цунами.

Итиго уносит в море, и игра начинается. Несмышленышу, зажавшему в ладошках совочек и ведерко и знающему только несколько слов, предстоит как-то вернуться домой.

Люди плохо представляют себе муки творчества. Им кажется, вдохновению достаточно один раз посетить творца и того мгновенно осеняет великая идея. При создании «Итиго» вдохновение без устали обивало пороги квартиры Сэма и Сэди, однако гениальная мысль зародилась у них, наверное, лишь с тысячного раза.

Основная сложность заключалась в следующем. Сэм и Сэди прекрасно знали, какие игры им нравятся, и с ходу отличали хорошую игру от плохой. Хотя лично Сэди от этого знания не было ни тепло ни холодно. Сотрудничество с Довом и глубокое изучение игр в целом сделали из нее перфекциониста, и все, что касалось игр, она подвергала безжалостной критике. Ей мерещились только изъяны. Она могла с легкостью доказать, почему та или иная игра плоха, но не могла объяснить, как сделать ее лучше или как самой написать идеальную игру. Начало – самый кошмарный период в жизни любого неоперившегося творца, потому что его желания не совпадают с его возможностями. Единственный способ преодолеть уныние – отбросить сомнения, закатать рукава и приступить к работе. Вероятно, если бы Сэм (или кто-нибудь другой) не провел Сэди через эти круги ада, она никогда не стала бы тем игровым дизайнером, которым стала. Вероятно, она вообще никогда не стала бы игровым дизайнером.

Сэди и не помышляла стряпать очередную бегалку-стрелялку, хотя именно такие игры в последнее время завоевывали все большую популярность. Ничто на свете не заставило бы ее опуститься до подобной безвкусицы: ученица Дова, она ненавидела кровавые игрища, считая их отвратительными, безнравственными и опасными для незрелых умов. Сэм же, напротив, такие игрушки обожал. Сэди здраво оценивала их с Сэмом силы и понимала, что вдвоем, за одно лето, на дряхлых компьютерах им не стоит и мечтать создать консольную игру типа «Зельды» или «Супер Марио», этих шикарных трехмерных приключенческих игр, разработанных для приставки «Нинтендо 64». И следовательно, их потолок (да и то при огромном везении) – это игра для персональных компьютеров в двухмерной или псевдотрехмерной графике. В общем-то, этим ее понимание будущей игры в течение нескольких месяцев и ограничивалось.

Пару недель Сэди и Сэм бурно обменивались идеями, заполняя посещавшими их фантазиями глянцевую поверхность белой маркерной доски, которую Сэм умыкнул из гарвардского Научного центра. Несмотря на хромоту, Сэм слыл знатным ворюгой и изредка, теша свое самолюбие, промышлял мелкими кражами. Заглянув в Научный центр, чтобы попрощаться с Ларссоном, Сэм на обратном пути углядел в коридоре оставленную без присмотра маркерную доску на колесиках, выволок ее из здания и покатил по дорожкам Гарвард-Ярда. Приветственно помахав экскурсионной группке абитуриентов, он вместе с доской миновал Гарвардскую площадь, вывернул на Кеннеди-стрит, зашел в дом и поднялся на лифте до квартиры Маркса. «Наглость для удачливого вора, – поговаривал Сэм, – второе счастье. Морду кирпичом – и вперед». Таким же манером неделю спустя он свистнул из «Коопа», книжного магазинчика в Гарварде, упаковку разноцветных маркеров на водной основе. Быстро сунул их в чудовищный карман чудовищного бушлата – и поминай как звали.

Однако долго, томительно долго, на доске не появлялось ничего выдающегося. Наверное, им попросту не хватало опыта. Впрочем, они были молоды, а привилегия молодости – непоколебимая уверенность в гениальности любого созданного тобой творения. Даже если сотворено оно на коленке в квартире обеспеченного и великодушного соседа. То, что их игра станет нетленной классикой, Сэм не сомневался.

– Надо стремиться к величию. Либо ты создаешь шедевр, либо не тратишь зря время, – вещал он.

Правда, величие Сэму и Сэди представлялось по-разному. Сэм грезил о славе. Сэди – о высоком искусстве.

К маю похищенные Сэмом маркеры засохли и невыносимо скрипели по доске и Сэди объяла тревога. Ей начало казаться, что они упустили все сроки, непоправимо и ужасающе выбились из графика, не придумали ничего достойного внимания и уже никогда не напишут игру.

– Я знаю, мы на верном пути. Решение где-то здесь, – сказал как-то Сэм, глядя на доску, чью белую гладь испещряли их с Сэди мыслимые и немыслимые задумки, переливавшиеся всеми цветами радуги.

– А если нет? – кисло спросила Сэди.

– Тогда мы пойдем другим путем, – весело ухмыльнулся Сэм.

– Не пойму, чему ты радуешься! – вспылила Сэди.

Пока Сэди не находила себе места от беспокойства, Сэм сохранял завидное самообладание. «Самое прекрасное, – убеждал себя он, – что пока все возможно. Абсолютно все». Но Сэм мог позволить себе витать в облаках. Он был очень неплохим художником и вскоре обещал вырасти в приличного программиста и сносного дизайнера, однако – и это следует помнить – он ни разу не писал игр. Сэди же, напротив, уже создала несколько, пусть и дурацких, игр. А значит, именно ей предстояло взвалить на себя тяжкий груз ответственности и заняться программированием, разработкой игрового движка и всем прочим.

Обычно Сэм избегал физических прикосновений (неприятные воспоминания о врачах, долгие годы щупавших и мявших его ногу, до сих пор жгучей болью отзывались в его сердце), и вдруг он обнял Сэди за плечи и, немного запрокинув голову – Сэди была на три сантиметра выше, – посмотрел ей прямо в глаза.

– Сэди, ты понимаешь, зачем мне нужна эта игра?

– Ну разумеется! Чтобы прославиться и сколотить состояние.

– Нет, Сэди, ты все упрощаешь. Я хочу написать игру, чтобы сделать людей счастливыми.

– Пф, – фыркнула Сэди, – елейная блажь.

– Не думаю. Помнишь, как в детстве мы целые дни проводили в игровых мирах? Как нам было там хорошо?

– Ну помню.

– Знаешь, порой я испытывал нечеловеческую боль. Такую, что впору повеситься. И единственное, что меня поддерживало, – это игры. Игры, где я хотя бы на время мог переселиться из своего презренного тела в тело идеального и супермегакрутого героя и забыть о несчастьях, постигших меня в реальной жизни.

– В реальной жизни ты не мог прыгнуть на флагшток, а Марио – мог.

– В яблочко. Я спасал принцессу, хотя на самом деле с трудом выбирался из кровати. Да, я хочу разбогатеть и прославиться. Мои амбиции зашкаливают, как и моя нищета. И в то же время я хочу создать маленькое чудо. Волшебную игру, в которую дети наподобие нас могли бы играть и на пару часов избавляться от страданий.

Сэди кивнула. Ее растрогали слова Сэма. За все эти годы он лишь несколько раз упоминал о терзавших его болях.

– Хорошо, Сэм, пусть будет так.

– Отлично. – Сэм радостно потер руки, словно разрешил головоломную задачу. – А теперь – айда в театр.

В тот вечер на главной сцене Американского репертуарного театра в студенческой постановке «Двенадцатой ночи» блистал Маркс. Получить роль в спектакле, идущем на главной сцене, – значительное событие для актера-любителя, и Сэм подумал, что неплохо бы им с Сэди проявить интерес к увлечению Маркса и тем самым отблагодарить его за квартиру, безвозмездно предоставленную им на все лето.

Сам не зная почему, Сэм старался держать Сэди подальше от Маркса, предпочитая дружить с ними по отдельности. Замкнутый и одержимый фобиями и паранойями, Сэм стремился контролировать всех и вся и боялся, что если эти двое сойдутся, то непременно объединятся против него и начнут секретничать и шушукаться. А еще он боялся, что они предпочтут компанию друг друга его, Сэма, обществу. Все вокруг любили Сэди и Маркса. И никто не любил Сэма, кроме тех, кому вменялось любить его по определению, то есть матери, пока та была жива, бабушки и дедушки, Сэди, в период ее вынужденного служения на благо общества, и Маркса, административно-приказным порядком выбранного ему в соседи по комнате. Однако теперь, когда Маркс одолжил им квартиру, знакомства Сэди и Маркса было не избежать. Маркс, исполнявший главную роль герцога Орсино, попросил Сэма пригласить Сэди на спектакль. После представления они собирались отправиться в отель «Чарльз» и поужинать там вместе с отцом Маркса, специально заехавшим в город, чтобы насладиться театральным зрелищем.

– Она ведь переедет на следующей неделе, и я хотел бы преломить с ней хлеб, прежде чем свалить на каникулы.

Почти все лето Маркс намеревался провести в Лондоне, стажируясь в инвестиционном банке.

Актерская стезя его, говоря откровенно, не привлекала, хотя он три года играл в студенческом театре и многие полагали, что он был просто создан для сцены. Высокий, под метр восемьдесят, широкоплечий, с осиной, почти девичьей, талией, волевым подбородком и звучным голосом, стройный, с бархатистой матовой кожей и восхитительной шевелюрой черных густых волос, Маркс с непередаваемым изяществом носил театральные костюмы, перевоплощаясь в своих персонажей. Однако эти самые персонажи Маркса и не устраивали. К его глубочайшему разочарованию, ему поручали либо роли непрошибаемых тиранов-диктаторов, либо напыщенных ослов, таких как Орсино. А ведь в настоящем Марксе не было ничего непрошибаемого или напыщенного. Дурашливый и простоватый, он любил остроумные шутки и деятельный пульс жизни, а в его жаркой груди билось доброе и отзывчивое сердце. И его поражало и огорчало, что театральные режиссеры видели в нем совершенную противоположность. «Но почему?» – недоумевал Маркс. Как-то после премьеры «Гамлета», на актерском междусобойчике, выкурив с приятелем-директором пару косяков с марихуаной, он спросил напрямую:

– Что со мной не так? Почему я Лаэрт, а не Гамлет?

Приятель растерялся.

– Ну, потому что сущность у тебя такая.

– Какая такая сущность?

– Ну, которая харизма или типа того.

– А что не так с моей харизмой?

Приятель глупо хихикнул.

– Слышь, братан, завязывай, а? Не ломай кайф.

– Но я хочу знать, – упорствовал Маркс. – Я серьезно спрашиваю.

Приятель-директор указательными пальцами растянул уголки век и изобразил узкоглазого уроженца Азии. Затем уронил руки и виновато улыбнулся.

– Прости, Маркс. Я в полном отрубе. Сам не знаю, что творю.

– Вот так номер, – присвистнул Маркс. – Обидно, знаешь ли.

– Не обижайся, красавчик.

Директор ухмыльнулся и поцеловал Маркса в губы.

Впрочем, Маркс был признателен ему за этот расистский жест. Теперь все стало на свои места. Его экзотическая, загадочная, пленительная, недостижимая азиатчина – его неотъемлемая и неизбывная часть – явилась камнем преткновения для театральной карьеры. Черт! Даже в студенческом театре актеру с азиатской внешностью не хватало достойных ролей!

Своей незаурядной внешностью Маркс был обязан матери-кореянке, рожденной в Америке, и отцу-японцу. По настоянию матери он ходил в международную токийскую школу, где учились детишки всех рас и народов и чьи стены защищали воспитанников от наводнявших Японию националистов. Разумеется, Маркс знал о неприязни японцев к корейцам в целом и к иностранцам в частности. Перед ним всегда находился наглядный пример – его американо-корейская мама, обучавшаяся в Токийском университете на факультете технологии и проектирования текстильных изделий и за все годы жизни в Токио так и не обзаведшаяся подругами. Что послужило этому препятствием – ксенофобия, замкнутый характер матери или ее несовершенный японский, – Маркс сказать затруднялся. Однако, проведя на Востоке большую часть жизни, он не сталкивался с той разновидностью расизма по отношению к азиатам, которая процветала в Америке. До поступления в Гарвард он ни сном ни духом не ведал, что во всех Соединенных Штатах – а не только в студенческих театрах – выходцам из Азии отводились для исполнения лишь ограниченные роли.

Через неделю после откровения директора Маркс перевелся с факультета английского языка и литературы (самого «театрального» направления, который Гарвард мог ему предложить) на экономический факультет.

Но та же неведомая сила, которая внушала Сэму непреодолимое отвращение к математике, манила Маркса на сцену. Ему нравилась даже не сцена как таковая, а прелюдия к сценическому действию. Его восхищала близость, возникавшая между сплоченной группкой людей, каким-то мистическим образом собравшихся вместе на короткий промежуток времени, чтобы творить искусство. Премьеры погружали его в меланхолию, а назначения на новые роли вызывали неуемную радость. Проведенные в университете годы он отмечал сыгранными спектаклями. Первый курс – «Макбет» и «Свадьба Бетти и Бу». Второй курс – «Микадо» и «Король Лир». Третий курс – «Гамлет» и «Двенадцатая ночь».

«Двенадцатая ночь» начиналась с кораблекрушения, хотя в тексте пьесы о кораблекрушении упоминалось вскользь. Нанятый университетом режиссер не поскупилась и потратила на грандиозное действо огромную часть раздутого университетского бюджета, выделенного в основном на то, чтобы она, как маститый профессионал, прививала студентам любовь к театру. Устроенное ею лазерное шоу превзошло все ожидания. Вихрились плотные и мрачные облака, хлестали мятущиеся волны, грохотал гром, бушевала гроза, клубился туман, и легкие водяные брызги обдавали лица сидевших в первых рядах театралов. Зрители были в восторге. Они ликовали, как дети, шквалом аплодисментов сопровождая каждое новое изобретение режиссера. Актеры в кулуарах иронизировали, что вообще-то Джулия грезила о постановке «Бури», а не «Двенадцатой ночи», но, так как судьба распорядилась иначе, весь свой нерастраченный режиссерский пыл она направила на сцену кораблекрушения.