Текст книги "Зайнаб (сборник)"

Мурсал думал, после окончания школы у него с Муслимом жизненные дороги разойдутся. Муслим поедет в город, продолжит учебу в высшем учебном заведении. А он заочно поступит на бухгалтерские курсы и останется рядом с Зайнаб. А там, в городе, он надеется, Муслим позабудет сельскую девчонку. А он женится на Зайнаб. Она ему родит кучу сыновей. Но нет же! Опять пути двух соперников скрестились! Муслим по каким-то семейным обстоятельствам в этом году решил не поступать в вуз. Далеко идущие планы Мурсала остались планами. Он не сумел расстроить отношения между Зайнаб и Муслимом, наоборот, они еще сильнее укрепились. Ничего, этот слепой музыкант находится в его руках. Если он не согласится выдать за него свою дочь, он ему устроит такой кордебалет. Тысяча рублей, которые ему должен этот слепец – не малые деньги! Но от мысли, что Муслим находится рядом с Зайнаб, ее руку держит в своей руке, в лунную ночь красавица выходит на прогулки не с ним, у него случился нервный припадок. Он решил отомстить. Нанести им такой удар, от которого они долго не оправятся.

А в это время отец с дочерью вели спешные приготовления к другому знаменательному событию. По селению мальчишки разнесли слух, что в честь победы Красной Армии на Северном Кавказе сегодня в обеденное время в сельском клубе слепой музыкант с дочерью дают колхозникам большой концерт. На концерт пришли и Муслим, и Мурсал. Зайнаб в толпе людей глазами поискала Муслима, когда их взгляды встретились, улыбнулась и смущенно отвела в сторону. Мурсал неотступно следил за своим противником. Казалось, он пришел не на концерт, а вести слежку за влюбленной парой. Когда он увидел влюбленные взгляды, бросаемые Муслимом и Зайнаб друг на друга, у него от ревности бычьи глаза налились кровью. Его ненавидящий взгляд встретился со взглядом Муслима. Муслим выдержал враждебный взгляд противника и в ответ брезгливо усмехнулся. У Мурсала от такого унижения голова пошла кругом. Он от негодования перестал видеть и слышать. Он не заметил, как Зайнаб открыла концерт песней, когда-то молодым ашугом посвященной ей. Он чувствовал, что стоит весь багровый, что сельчане на него указывают пальцем. Он взглядом тупо уперся в одну точку, делая вид, что слушает певицу. Между тем в клубе многие зрители видели, как между давнишними противниками накаляется напряжение.

То, что в клубе сгущаются тучи и назревает гроза, не могла не видеть и Зайнаб. Мурсал, с характером гиены, в любую минуту мог выкинуть глупость, которая бы опорочила ее честь. Она в панике думала, как разрядить обстановку.

Об этом думал и отец Зайнаб. О том, какой Мурсал скандалист и задира, любящий отец хорошо помнит. Бесцеремонные взгляды, бросаемые Мурсалом в сторону Зайнаб, Муслима не на шутку разозлили. Сегодня он перед этим выскочкой не собирается отступать. Если Мурсал переступит черту приличия, Муслим проучит его.

Отец по знаку дочери объявил перерыв. Зайнаб в длинном до пят платье с двумя подружками прошуршала в кабинет директора клуба. Зайнаб с подружками придумали план, как избавиться от Мурсала, чтобы он не расстроил концерт. Они вызвали к себе соседского мальчишку, и его со спешным поручением направили в дом главного бухгалтера колхоза. Через пять минут от отца главного бухгалтера пришел посланник, и тот Мурсалу на ухо что-то сказал. Мурсал спешно покинул зал. Все в клубе облегченно вздохнули. Через минуту продолжили концертную программу.

Чем известней становилась Зайнаб в районе, тем больше находилось врагов, завистниц. Соперницы на роднике занимались тем, что перемывали ей кости. Пуская разные слухи, они натравливали Мурсала на Муслима и нетерпеливо ждали часа, когда соперники перегрызут друг другу глотки, а Зайнаб останется одна. Соперницам того, что они вытворяли против Зайнаб, стало мало. И они перешли на более изощренные методы психологической атаки. Стали распространять небылицы о любовных похождениях Зайнаб. Та, мол, притворяясь певицей, прикрываясь слепым отцом, ходит по селам, совращая мужчин. А за предоставляемые услуги… с них берет деньги.

В народе говорят, «если кошка решает съесть своего котенка, она обваливает его в золе и съедает». Тайные враги так поступили и с Зайнаб.

Муслим, как условились, своих сватов отправил к дяде Рустаму. Рустам сватов принял с большими почестями. После соблюдения всех процедур сватовства, раздачи подарков, поздравлений, ашуг, растроганный счастьем своей дочери, даже спел песню. Обе стороны обсудили детали предстоящей свадьбы, назначили день свадьбы. Сваты вежливо попрощались и стали расходиться. Дядя Рустам с чунгуром в руках за ворота вышел их провожать. Вышел, но не вернулся назад…

Его всем селом всю ночь искали, но не нашли. На зоре нашли за селением, повешенным на ореховом дереве. К его груди была приколота записка: «Кто переступит порог сакли слепого ашуга, свой конец найдет под этим деревом!» А под ногами повешенного ашуга сиротливо лежал разбитый чунгур с оборванными струнами.

В селении главным виновником преступления сочли Мурсала. Но вскоре эта версия отпала. Потому что, когда во двор Мурсала ворвались разъяренные сельчане, напуганная до смерти мать Мурсала долго не могла объяснить, где находятся ее муж и сын. Когда она немного успокоилась, сообщила, что сын получил из военного комиссариата района повестку на фронт. Нашлись и свидетели, которые вчера вечером увидели Мурсала с отцом на конях, направляющихся в сторону районного центра.

Появились и другие версии: на такое преступление мог пойти и хромой мулла Гамид с его подозрительными друзьями. Но вскоре и эта версия отпала. Потому что Гамид вторые сутки гостил у своего друга в соседнем селении. Рустама могли убить бандиты, дезертиры, уклонисты от войны, которые прячутся в лесных массивах и пещерах Табасарана. Они могли наказать Рустама за острый язык, пародии на них.

Потеря отца для семьи, особенно для Зайнаб, стала страшным ударом, от которого, решили сельчане, она вряд ли оправится. Когда сельские плакальщицы оплакивали отца Зайнаб, у нее глаза были совершенно сухие, а сердце застыло, как ледяной осколок. Она не плакала даже тогда, когда отца из сакли выносили хоронить на кладбище.

Родные, близкие погоревали, поплакали над могилой несчастного ашуга, раздали милостыню и разошлись по домам. Зайнаб по обычаям гор не участвовала в похоронах отца. Но с братьями посетила могилу отца вечером и ревела на ней до поздней ночи.

В селении никто не верил, что Зайнаб оправится от такого горя. Все думали, что она сломается, пропадет, а семья распадется.

Нет, недруги ошиблись в своих прогнозах. Да, с потерей отца Зайнаб изменилась. Изменилась так, что мало кто узнавал прежнюю веселую, задиристую девчонку. Она замолкла, закрылась, отгородилась от всех друзей и привычек. Ко всему, что не касалось ее семьи, она стала глухой, никому недоступной. Кроме самых близких людей, никого в саклю не впускала, ни на какие уговоры подружек не реагировала. Она стала затворницей, рабой своего невосполнимого горя. Свой чунгур и бубен спрятала в стенном шкафу под замком. Зайнаб осиротела, осиротела ее сакля. Она стала похожа на мельницу, от желобов которой отвели воду.

Зайнаб была в глубоком трауре. Она рано утром с братьями выходила на колхозное поле, поздно вечером возвращалась. На поле ни с кем не общалась, никого к себе не подпускала. Без звучных песен певуньи сельчане поникли, а село проглотил мрак. Сельчане без песен Зайнаб чувствовали себя, как будто их лишили солнца, глотка свежего воздуха.

Без отца, его напутствий Зайнаб потерялась: стала бояться реальной жизни. Для нее день превратился в бесконечную ночь. В сакле слепого ашуга больше не звучит животрепещущий трезвон чунгура, милый голос Зайнаб. Если жители села давно привыкли к жестоким условиям военного времени, для Зайнаб эта война только-только начиналась…

После гибели слепого ашуга так называемые фанаты, почитатели таланта Зайнаб, устами жадно ловящие ее песни, стонущие, трепещущие перед ее неподражаемым голосом, исчезли, растворились. Никто из них даже ради приличия не поинтересовался, жива ли их богиня, как она живет, чем ей помочь.

Перед трудностями, которые стеной стали перед Зайнаб, один Муслим не сдался, не растерялся. Он не испугался угроз, козней тайных врагов, не ощутил ступора поражения. Он поклялся отомстить убийцам дяди Рустама. Он предполагал, где могут прятаться убийцы дяди Рустама. И он, вооруженный двустволкой, в окрестностях селения днем и ночью рыскал по глухим лесным массивам, где они могли прятаться. Это было делом его чести, это было делом чести Зайнаб.

Однажды Муслим понял, что напал на след убийц ашуга Рустама. Он несколько дней шел за ними по пятам, настиг, жестоко отомстил. Но их предводитель, самый жестокий и коварный враг, избежал кары. В тот момент, когда Муслиму показалось, что он захлопнул капкан, тот чудом спасся и скрылся в лесах соседнего района.

В день, когда Муслиму исполнилось восемнадцать лет, он отправился в военный комиссариат района, где ему вручили повестку на фронт. Оставалось подготовить мать к разлуке. С Зайнаб тоже предстоял тяжелый разговор.

Разве что-нибудь утаишь от чуткого сердца матери? По горящим глазам сына мать почувствовала, что сын вернулся из районного центра с важной новостью для нее. Она ждала, чтобы он первым начал разговор. Сын не выдержал выжидательного взгляда матери, обнял за плечи, прижался щекой к ее щеке и во всем признался. Мать поняла, раз сын так решил, значит, такова его судьба. Она без лишних слов, без слез обняла сына, благословила перед дальней дорогой. Мать обратила внимание, как сын похож на отца: лицо, глаза, разлет бровей, прямой нос, чуть припухшие губы, даже созвездие Большой медведицы, которое запечатлелось у него на шее.

– Мама, поговори, пожалуйста, с Зайнаб… У тебя это хорошо получится… Я должен выполнить свой долг перед Родиной… Даже этот губошлеп Мурсал отправился на фронт. Хотя маловероятно…

– Сынок, Зайнаб умная девушка, она поймет тебя… Храни тебя Бог… Надо подготовиться к твоей отправке. К тому же вечером на твои проводы придут друзья.

Друзья Муслиму устроили трогательные проводы. Они на дорогу собрали ему деньги, теплые вещи, пожелали удачи и разошлись по саклям.

Когда разошлись друзья, Муслим направился на свидание к Зайнаб у условленного места. После восхода луны на их заветное место, у ясеня за селом, пришла и Зайнаб. Она тихо обняла возлюбленного, щекой прижалась к его груди. По тому, как она дрожит, было понятно, как она волнуется, переживает за него. Внешне она держалась спокойно: ни слезинки на глазах, ни всхлипов, ни причитаний. Она крепилась, чтобы перед разлукой не ранить сердце Муслима. Вдруг за белесыми облаками выглянула луна. У Зайнаб на прядях волос, которые выбились из-под платка, бровях, ресницах заиграли серебряные лучи. Надо было уходить, при лунном свете ее могли увидеть с Муслимом.

– Береги себя, Муслим, – одними губами прошептала Зайнаб. – Мы с твоей матерью будем молиться за тебя.

Это были единственные слова Зайнаб, которые Муслим услышал со дня гибели ее отца. Она приподнялась на цыпочках, холодными губами прильнула к его щеке, что-то мягкое и теплое сунула ему в руку и быстро растворилась в туманной дымке.

– Я вернусь, Зайнаб, обязательно вернусь!

Муслим глазами, полными слез, смотрел вслед Зайнаб, пока шорох ее шагов не растворился во тьме.

* * *

Рано утром Муслим на коне председателя колхоза отправился в районный центр. В шести километрах от селения, на развилке двух дорог, там, где в расщелину скалы закидывают камешки удачи, раздался одиночный ружейный выстрел. Муслим вздрогнул, побледнел как белое полотно, на черкеске, с левой стороны груди, образовалось темное пятно. Руки, ноги – все тело стало свинцовым. Он странно закачался в седле, грудью упал на луку седла, накренился и свалился под ноги коня. Предательская пуля, пущенная с макушки скалы, оборвала жизнь джигита…

Когда до Зайнаб дошла страшная весть, она застыла на месте, словно восковое изваяние. На место преступления за телом Муслима отправились все сельчане. Его привезли на колхозной арбе. На юрте занесли в саклю тетушки Сельминаз. Зайнаб как села у изголовья любимого, глядя ему в лицо немигающими глазами, так и оцепенела. Причитания хоры, устроенные родными и близкими у изголовья покойного, проходили мимо ее сознания. Она не голосила, в горе не царапала лицо, на голове не рвала волосы, даже не издала ни единого стона. Она опустилась на колени перед Муслимом, неосознанно качалась из стороны в сторону. Иногда ему давала ласковые имена, звала в горы, на их любимые с детства места; упрекала, что в последнее время он не часто заглядывает к ним в саклю, не слушает ее песни; обещала, что к следующему его приходу сочинит новую песню, посвященную ему… Только, когда под общую молитву улемов тело покойного стали выносить из комнаты, она повисла на носилках, умоляя, чтобы его оставили в покое. Она висела на нем как живая мумия с округлившимися от изумленного вопроса глазами. Но когда до сознания дошло, что ее любимый должен найти покой на кладбище, она без слов отпустила носилки, ни на кого не глядя, направилась к порогу комнаты. У порога в пояс поклонилась покойному и тихо вышла.

В день похорон Муслима из районного центра в село прискакали важные чиновники в мундирах. Они посетили место гибели Муслима, делали какие-то замеры, что-то записывали в блокноты, спорили, опять мерили. Потом отправились в сельский Совет, туда вызывали тех, кто первым обнаружил убитого, друзей Муслима, и после повторных расспросов отправились обратно в райцентр. На следующий день за селом в лесу раздались пулеметные очереди, ответная пальба. А вечером к административному зданию сельсовета на колхозных арбах привезли несколько трупов убитых бандитов, пленных. Среди пленных находились несколько жителей этого населенного пункта. А среди убитых бандитов оказался и Мурсал…

Зайнаб носила траур по отцу и Муслиму как неизбежную предопределенность небес, как долг дочери перед загубленным врагами отцом, как память перед предательски убитым женихом. Стресс, полученный от этого удара, притупил все ее чувства. Горе растворило время и временные границы, они стали необозримыми. В ее сердце никак не умещалась мысль, как она могла потерять таких дорогих для нее людей.

Она никак не могла уразуметь, как случилось так, что она находится по одну сторону мира, а отец с Муслимом – по другую сторону. Но когда в один из дней туман, повергший ее сознание во тьму, растаял, паутина, сотканная черной вдовой, расплелась, над ее головой неудержимым грузом нависло страшное ощущение невосполнимой утраты. Только теперь до нее дошло, какое горе настигло ее и ее семью. От этой мысли сосущая под ложечкой боль, тупая, сводящая с ума, ломающая сознание, оглушила ее. Перед глазами завертелись черные круги, бессильно подкосились ноги, она упала на пол. Сознание помутнело.

Зайнаб, когда очнулась, не помнила, сколько времени она пролежала в бессознательном состоянии. Вокруг нее беспомощно суетились братья, кто брызгал ей на лицо воду, кто плакал, кто в страхе вылупился на нее. Первая мысль, которая пришла к ней, когда она очнулась – с ней рядом нет ни отца, ни Муслима. Ее сознание пронзал ужас, в сердце – опустошение.

Со временем ужас одиночества, потеря дорогих людей лишили ее главного стержня – желания дальше жить. Зайнаб за короткое время сильно изменилась, она стала неузнаваемой: бескровное лицо с огромными глазами, заостренный нос с раздувающимися ноздрями. Неизменными остались ее осанка, осанка королевы, и красивая, горделиво приподнятая головка.

Она все время молчала. На вопросы братьев, родных отвечала двумя краткими словами: «да», «нет». Она не знала, как жить дальше, без опоры, без знания жизни, без надежды.

А некоторые недоброжелатели даже в ее молчании искали какой – то горделивый шарм. Она носила траурное одеяние, к которому привыкла, как к ежедневной привычке рано утром вставать, будить братьев, кормить их завтраком, ночью ложиться в опостылевшую постель.

Даже траурное одеяние не портило былую ее красоту. Своим умением носить даже траурные наряды она приводила в изумление сельских красавиц. В скором времени все девушки, молодые женщины села стали подражать Зайнаб в одеянии. Только одна Зайнаб, находящаяся в мире грез и воспоминаний, вокруг себя не замечала никаких изменений.

Редко выходила из дома и почти ни с кем не общалась. Рано утром с зарей, пока все сельчане спят, вечером, когда все закроются за створками дубовых ворот, она с кувшином шла на родник. Она забыла, что такое петь. Ее песни умерли вместе с отцом, любимым, разбитым чунгуром и оборванными на нем вражеской рукой струнами. Ее песни превратились в слезы, ледяными крупицами, застывшими в израненном сердце. Нет, иногда она, погруженная в думы, напевала что-то очень тихое, печальное, вызывающее у случайного слушателя спазм в горле, дрожь в теле. Но это была не песня, не жалоба, не причитание, это было что-то неземное, туманящее сознание, щемящее душу. В такие минуты душевного излияния сестры и братья замирали, тихо садились в соседней комнате и глотали слезы.

Зайнаб понимала, что она обязана держать себя в руках, выстоять перед ударами судьбы. Она обязана не только выстоять, но и придать силы тетушке Сельминаз, душевно укрепить младших братьев. Теперь она кормилица семи голодных ртов, восьмой была тетушка Сельминаз.

Враги хотели видеть ее растоптанной, униженной, доведенной до отчаяния, от одного двора к другому ходящей с протянутой рукой. Они никак не могли понять, где черпает Зайнаб свои силы, кто помогает ей с таким достоинством бороться с терзаниями жизни. Они были в гневе. Стали придумывать для нее такое наказание, под тяжестью которого она вряд ли поднимется.

В одну из темных туманных ночей, какие в начале весны в горах бывают часто, враги разобрали плоскую крышу ее коровника и на веревках подняли на крышу и увели последнюю корову, кормилицу семьи. Но в тот же день тетушка Сельминаз отправила Зайнаб двухгодовалую телку, которая к весне принесет приплод.

Зайнаб и этот предательский удар врагов стойко выдержала. По крайней мере, в селении из ее уст никто не услышал ни одного слова жалобы на судьбу, на ее глазах не увидел ни одной слезинки. «Не дождетесь!» – она в упор смотрела врагам в глаза. «Не дождетесь!» – шептали ее твердо сомкнутые уста. В ее царственной осанке, горделиво приподнятой голове, печально притупленных за пушистыми ресницами огромных глазах было столько неподдельной стойкости, грации, презрения к врагам и соперницам, что они были сражены ее стойкостью.

Знали бы недруги, какая чистая, пылкая натура таится за этим неприступным взглядом, за крепко сомкнутыми губами, какое нежное естество, какая хрупкая, незащищенная душа прячется за этой, казалось бы, непреступной стеной. Видели бы они, какие страсти скрываются за тенью длинных ресниц этих огромных глаз, какие бури разыгрываются в ее горделивом сердце, какой огнедышащий вулкан мщения зреет в ее узкой девичьей груди.

Вместе с тем Зайнаб очень сильная натура. Она искусно скрывала от недругов свои чувства, страсти, страхи, слабости. Она держит сердце в накрепко сжатых зубах, нервы намотаны на веретено со стальными спицами. Она по жизни с ее трудностями идет напролом, допускает немало ошибок, но не отступает, не унижается ни перед кем.

Братья накормлены, одеты, обуты, обстираны не хуже соседских детей. В ее семейном очаге не затухает огонь, сакля, двор содержатся в чистоте, скот ухожен, везде и во всем она сохраняет согласие и порядок. Зайнаб в таком же состоянии держит и саклю тетушки Сельминаз, ее хозяйство, огород. Она с братьями-подростками от зари до зари, а в лунные ночи и по ночам, трудится в колхозе. Они безотказно выполняют все, что им поручает бригадир: на волах пашут землю, сеют семена, собирают хлеб, обмолачивают, засыпают в колхозные закрома, заготавливают на зиму корма. Так проходят годы: один, два, три, пять…

* * *

Закончилась смертоносная война. В страну пришел долгожданный мир. Домой один за другим возвращались фронтовики. А жизнь Зайнаб осталась неизменной. Она, как и в годы войны, от зари до зари работала на колхозном поле, а после до глубокой ночи была занята семейными делами. Она жила одной мыслью в сердце – мыслью о мести. В эти годы ее глаза лишились света, голос – разума, но она осталась непоколебимой, уверенной в том, что убийца его любимого будет наказан. Она темными ночами в постели придумывала самые невероятные способы мщения, представляла, как убийца Муслима валяется у ее ног, плача и прося прощения.

Сумерки. Ночь, мрак. Это для Зайнаб было самым нежеланным временем суток. Когда наступали сумерки, а потом мрак поглощал все село, она на скорую руку стряпала ужин, кормила братьев, отправляла их спать. С этого момента начинались ее мучения. Она становилась рабыней своего одиночества, своей одинокой постели, необузданных страстей. Она ворочалась в постели, с головы до ног обливалась горячим потом. Вставала, отмеряла расстояние спальни из угла в угол. Когда становилось невмоготу, раздевалась догола, становилась в тазик, обливалась холодной водой. Нервы были расшатаны так, что без причины то плакала, то смеялась, то в одной ночной рубашке выбегала во двор и до чертиков в глазах, отупения мозгов вглядывалась в ночное небо.

Так проходили темные ночи. Ее жизнь была похожа на дождливые безлунные ночи. Они были тусклы, бесконечны, как горные тропы зимой, как снежные бури, как волчий вой сквозь дремоту. Они пугали ее, а сердце лишали покоя. Они чередой повторялись как туманные зимние ночи. Перед ее глазами шелестели как мертвые листья на ветвях деревьев в зимнем саду. Они уносились как студеные воды горной реки, закованной в ледяной панцирь.

Она сроднилась со своей холодной, горькой жизнью, сиротливой постелью так, как сродняются лед и звон ручья, как шелест морской волны и безответный песчаный берег, как одинокая гора и ее седеющая вершина, как вол и ярмо. Она свыклась со своей участью как орлица со сломанным крылом. Она за темным горизонтом перестала видеть другой горизонт.

Зайнаб порой гордилась своим одиночеством, стойкостью своего сердца, несгибаемой волей, способностью выдерживать неимоверные тяготы жизни. Она видела, что она ни на кого их женщин в селении не похожа, что она значима, неповторима. Быть может, это и есть та высшая цель, которую определили ей свыше?

Эта хрупкая девушка траур по отцу и жениху носила как символ преданности и стойкости горянки, как знак, нанесенный на нее небесами. Она к своему трауру привыкла, как молящийся к молитвеннику, как обыкновенный человек привыкает к смене дня и ночи, как горянка к водоносному кувшину. Траур по убитым близким стал неотъемлемой частью ее сущности и бытия.

Раннее утро. Зайнаб спокойна и невозмутима. С ее сомкнутых губ не сорвешь ни единого слова. Ее движения размеренны, поступь свободна, сердце работает ритмично, огромные глаза под чадрой густых ресниц широко распахнуты, а сердце ничего не видит, ничего не чувствует. Вешний ветер треплет ее щеки, густые волосы с головы многочисленными ручьями стекают на спину, плечи, грудь. Солнечные лучи облизывают кожу ее лица. Она стоит в кругу сельских девчат, хохочущих по любому поводу и без повода. Она не замечает их шалостей, двусмысленных шуток. Она смотрит на внешний мир бесстрастно, не выражая эмоций.

Сегодня 1 Мая – праздник весны и труда. Молодежь собралась на майдане, намереваясь устроить пляски под гармошку и барабанную дробь. Правление колхоза с аксакалами села сегодня утром решили устроить перегон колхозного и сельского скота на летние отгонные пастбища. Поэтому село еще с утренней зари гудело как пчелиный рой. Скотники были заняты своими хлопотами, одни любопытствующие гурьбой собрались к месту выгона сельского скота за селом, другие – у колхозных коровников. Вездесущий дядя Гамид, сельский мулла, перебегал от одной группы любопытствующих к другой. Любители острых ощущений увлеченно обсуждали предстоящие бычьи бои. В это время недалеко от взрослых детвора натравливала молодых бычков друг на друга. Они спорили, заключали пари, выясняли, чей бычок сильнее. Все собравшиеся за околицей села были в приятном ожидании начала боев матерых племенных быков.

По желанию активистов колхоза председатель правления на праздничные мероприятия пригласил знаменитых зурначей из селения Улуз. С самого утра с сельского майдана были слышны звучные трели зурны, ритмичная дробь барабанов. Лихие джигиты, восклицая «Асса!», один за другим пускались в пляс. Их, хлопая в ладоши, вскрикивая «Асса!», поддерживали джигиты, собравшиеся в круг. Каждый из них нетерпеливо ждал своей очереди танцевать. Недалеко недавно женатые мужчины по прямой дороге, идущей в соседнее село, на огнеметных скакунах устроили джигитовку. Со всех концов огромной поляны слышен свист, гомон детворы, гоняющейся верхом на прутьях, бешеный топот, храп разгоряченных и взмыленных скакунов; хохот победителей конных забегов и горькие возгласы разочарования побежденных; веселый визг девушек-хохотушек.

Немаловажные баталии разворачивались и на другой части поляны. Когда на арену боя вышли племенные быки, на поляне поднялся такой шум и гвалт детворы, что не вытерпели даже самые ярые любители музыки и танцев. Они бросили танцевальную площадку и побежали смотреть на драки быков. Чувствуя настроение окружающей среды, особенность дня, быки зычно ревели, копытами нетерпеливо рыли землю. Одни быки с налившимися кровью глазами, снизу вверх мотая могучими рогатыми головами, делая круги, сближались на драку. Другие трубно ревели, острыми отточенными рогами и передними копытами рыли землю, резкими толчками забрасывали ее себе на бока и спины. Третьи в сопровождении сельской детворы, преследуя друг друга, носились по сельским переулочкам. Четвертые, не находя себе пар для стычки, нетерпеливо ревели, рогами отламывали небольшие куски дерна и забрасывали себе на спины; над их головами пыль стояла столбом.

В летней колхозной базе коровы, бычки, годовалые телята, одурманенные весной, просясь наружу, звучно мычали. Наиболее нетерпеливые коровы, бодаясь рогами, подталкивали годовалых телят к деревянным запорам. Вдруг под напором стада коров деревянные запоры лопнули, и они, сметя на своем пути все заграждения, вырвались наружу.

Этой праздничной суматохе больше всего радовалась детвора. Они, босоногие, неугомонные, поднимая над собой столбы пыли, гурьбой носились по сельским переулкам за джигитами, которые скакали на взмыленных скакунах. Мычание коров, тревожная возня овцематок и ягнят, потерявших друг друга, нескончаемые бои быков, их поражения и победы, веселый хохот, обиды хозяина проигравшей стороны – все это подзадоривало детвору и молодежь на самые суматошные игры и приключения.

Солнце поднялось над горизонтом, с майдана опять донеслись трели зурны и тревожная дробь барабанов. Праздник весны набирал свои обороты. Больше всего этого дня ждали неженатые ребята и девчата на выданье. Девушки на выданье с начала весны тайно от матерей, вездесущих любопытных младших сестер и братьев, готовились к празднику весны. Шили, заказывали новые платья, у кого не было отреза на платье, перекраивали старые платья, шили, приводили в порядок старую обувь. Они в волнении провели всю ночь, еле дождались утра, чтобы с кувшинами наперевес пойти на родник и поделиться с подружками накопившимися за вечер новостями.

Неженатые парни, водрузив на головы каракулевые папахи, разодетые в парадные черкески, подпоясанные узкими кожаными ремнями, инкрустированными серебром и золотом, обутые в скрипящие при ходьбе хромовые сапоги, важно направлялись на сельский майдан. У каждого из них на правом боку висел короткий кинжал в серебряных или золоченых ножнах. У некоторых за плечом висело ружье. Когда группа ребят приблизилась к девушкам, смущенно поджидающим их на сельском майдане, девичий гомон на мгновение прекратился. Все засмущались. Одни девчата стыдливо отвернулись, другие спрятались за спинами подружек.

Напряжение молодежи, как всегда, снял сельский балагур Ярахмед. Он незаметно вышел из круга, позади девушек; на голову нахлобучил папаху, вывернутую наизнанку, исподтишка подкрался к ним, высунулся из-за кустов и заржал как лошадь. И все завизжали. Напряжение как рукой сняло. Кто-то из парней бросил острую шутку, другой – крепкое слово с перцем. И разом прошло общее смущение. Все растаяли, расцвели.

Сегодня помолвленные девушки могли общаться со своими сужеными, а ребята и девчата, не успевшие познакомиться, обзавестись любимыми, даже пригласить станцевать лезгинку. Один огненный взгляд, брошенный в сторону приглянувшейся девушки или парня, один жест, одно простое движение меняло настроение, судьбу молодых на всю жизнь.

В то время, когда девчата, собравшись на майдане в круг, секретничали между собой, одни молодые ребята под кустами, в кругу друзей, пропускали стаканчик сухого вина, делились впечатлениями праздника, вторые на роднике выглядывали невест, третьи чистили ружья, объезжали коней, устраивали борцовские состязания.

В этот день и правление колхоза не ударило лицом в грязь. Оно ударникам труда вручило подарки, грамоты. На праздник зарезали быка. За майданом, под навесом, устроили походную кухню. На треножники были поставлены огромные казаны, там варилось, парилось, жарилось мясо. Запахи готовящегося мяса распространялись по всему селу. На запах мяса подтягивалась взрослая часть населения села, за ними и вездесущие собаки.

Теперь вся молодежь собралась на танцы. Ребята в праздничном кругу стали смелее, девушки непринужденнее. По указанию распределителя праздничного мероприятия зурначи заиграли лезгинку. На танец вышел сельский балагур Ярахмед, за ним вторая, третья пара… И пошла, завертелась огненная пляска. В кругу одна пара сменяла другую, музыканты играли вдохновенно. За кустами вездесущие мальчишки подтрунивали то над одной, то над другой парой, строили им рожицы, насмехались, стараясь их вывести из себя. Девушки рдели от проделок проказников, смущенно отворачивались, глаза прятали под пушистыми ресницами. Под неусыпным оком этих мартышек они стеснялись смотреть на своих суженых, стояли так, что не знали, куда себя девать. Находились и смелые девушки, которые не обращали никакого внимания на проделки мальчишек. Они кто робко, кто кокетливо старались держаться рядом со своими избранниками, оказывая им знаки внимания.

Глазастые шалуны больше всего измывались над заносчивыми, напыщенными парнями. Они без придирок не оставляли и тех, кто в обычной жизни был тише воды, а сегодня от выпитого вина вдруг осмелел.