Текст книги "Зайнаб (сборник)"

Мне показалось, что ко мне за моим согласием обратился отец. В это время в гостиной, во всех других комнатах, в коридоре – во всем доме установилось гробовое молчание. Мне казалось, этому молчанию не будет конца. Я не знаю, как это получилось, но, рдея, я выпалила:

– Я согласна! – и, ничего не видя перед собой, опрокидывая все, что попадалось под ноги, выбежала из гостиной.

Я слышала, как в гостиной, соседних комнатах, коридоре – везде стали раздаваться веселые, одобряющие возгласы мужчин и женщин. А я, очарованная его глазами, как в волшебном сне, отдалялась все дальше и дальше. Слова за моей спиной сливались в монотонные, еле различимые звуки. Вдруг в гостиной заиграла гармошка, раздались огнедышащие трели барабана. Все мужчины разом захлопали в ладоши, кто-то из них закричал «асса» и пустился в пляску. Потом, будучи в плену у фашистов, после войны, где бы я не находилась, эта музыка повсюду в жизни сопровождала меня…

* * *

Меня просватали за Муслима, за сына давнишнего друга моего отца, семья которого, как наша, укоренилась в Харькове. Муслим, лейтенант Красной Армии, служил в одной из Н – ских частей Украины.

Мой отец работал инженером на одном из оборонных заводов Харькова. Я закончила десятый класс, готовилась поступать в авиационный институт, а в свободное от занятий время помогала матери по домашнему хозяйству, вместе с ней ткали ковры, сумахи. Она их очень дорого продавала скупщикам, которые покупали их прямо с ткацкого станка. Со всей области от заказов на ковры и сумахи не было отбоя. Таким образом, мы жили безбедно, даже зажиточно.

В том году я поступила в Харьковский авиационный институт. Осенью вышла замуж, через год у нас родился сын. Когда нашему сыну исполнилось шесть месяцев, немецкие фашисты напали на нашу Родину.

Мы с мужем жили в военном городке небольшого хутора, недалеко от Луганска, куда его перевели. Первые же дни войны мужа с небольшой группой таких же офицеров куда-то перебросили, потом нам передали, что в разведшколу. Когда фашисты заняли Харьков, мой отец с матерью переселились к нам. Через некоторое время фашисты заняли и наш хутор. Отец был партийным, мы боялись предательства, за его жизнь. Рассчитывали, что вдалеке от Харькова фашисты его не вычислят, недруги его не предадут. Но нашелся предатель, который указал на отца. Его повесили на одинокой сосне, возвышавшейся у въезда на наш хутор.

Когда Зарра заговорила об отце, ее голос задрожал, глаза наполнились слезами. Но, увлекаясь рассказом, она отвлеклась на другую тему, ушла в воспоминания. И ее речь, набирая силу, становилась ровной, уверенной. Наконец она заструилась ручейком.

– Еще в начале войны разведывательную группу, которой командовал мой муж, забросили в тыл врага. Кто-то из штабных крыс их предал, они попали в засаду. В неравном бою он потерял половину бойцов своей группы. А те, которые уцелели вместе с моим мужем, не смогли пересечь линию фронта, и они ушли в лес, к партизанам.

Наш хутор находился под немецкой пятой. Почти в каждой уцелевшей советской семье квартировали офицеры жандармерии. В нашем хуторе открыли штаб немецкой тайной жандармерии, куда полицаями были наняты предатели, недовольные советской властью хуторяне. В хуторе врагов советов тоже было немало. Жить и свободно дышать стало невыносимо. Мы жили в зависимости от того, как наши партизаны в лесах вели себя: активно или пассивно. Если они активизировали диверсионно-подрывные операции, то по приказу начальника тайной жандармерии полицаи устраивали облавы на хуторян. Нас выгоняли к церкви, наугад выбирали нескольких из нас и в назидание остальным вешали на виселицах, на скорую руку сколоченных полицаями на хуторском майдане.

Наша изба находилась на краю хутора, у оврага, недалеко от леса. По указанию центра партизаны превратили ее в свою тайную явочную квартиру, куда они по ночам собирались в случае необходимости. Из Луганска по подземным коммуникациям в овраг, за нашей избой, выходил туннель, прорубленный в Первую мировую войну. По нему в город просачивались партизаны, наши диверсионные группы. По рекомендации партизан я в избе открыла кафе, закусочную для немецких офицеров, куда партизаны через тайных агентов с рынка города поставляли продукты: мясо, рыбу, свежие овощи, фрукты, спиртное, немецкое пиво. Я наняла баяниста, певицу, которая виртуозно исполняла наиболее одиозные немецкие песни. По вечерам кафе всегда заполнялось немецкими офицерами. Они после изрядного количества выпитого спиртного, не ведая, что я прекрасно владею немецким языком, начинали откровенничать между собой, иногда выдавая мне ценную информацию.

Первые дни работы кафе самым мучительным для меня испытанием было преодоление ненависти к офицерам немецкой жандармерии, исполнение их капризов, прихотей. Но самым жестоким для меня наказанием была ненависть своих хуторян. Одни из них с презрением дышали мне в спину, другие открыто бросали слова проклятия, называя «фашистской подстилкой», «полицейской свистулькой». Но больше всего я боялась колючих взглядов, шипучих уколов матери. Она, хоть знала, что я являюсь связной партизан, что каждый день, рискуя жизнью, добываю информацию, иногда упрекала меня, что веду двойную игру.

В один из вечеров мою закусочную посетил переодетый в форму немецкого офицера партизан из отряда моего мужа и предупредил, что в следующую ночь меня посетит мой муж.

Я чуть не вскрикнула от такой радостной вести. Еле дождалась, когда кафе покинет последний посетитель. Забежала к матери, со слезами на глазах бросилась к ней на шею, шепотом передала радостную весть про мужа. Этого мне стало мало, упала перед ней на колени, стала осыпать ее руки, лицо поцелуями:

– О, боже, какое счастье, какое счастье! Ты там, на небесах, услышал наши молитвы. Ты не оставляешь нас без Своего божьего благословения! – все в слезах шептала я. – О, боже, какое счастье, какое счастье! – подбежала к люльке со спящим сыном, обняла его, осыпая его пухлые щечки, глаза, ротик поцелуями. – Сын мой, – тихо плакала я, – сегодня мы увидим нашего папку!

Весь день, весь вечер, всю ночь я готовилась к встрече с мужем. Мне казалось, этот день никогда не закончится и никогда не наступит заветная ночь. В хлопотах в кафе, на кухне временами я отвлекалась от мыслей о предстоящей встрече с мужем. День прошел как в тумане, наступили сумерки, глубокая ночь. Когда кафе покидали последние посетители, время перевалило за одиннадцать часов ночи.

К приему мужа подготовилась основательно. На печке в сковородке томилась говядина, в укромном месте я хранила бутылку водки. На свидание с мужем приготовила самое красивое, на мой взгляд, платье, чулки, туфли. Я, голая, задумчиво стояла перед зеркалом, рассматривая себя. Мне вдруг показалось, что за время отсутствия мужа я похудела, превратилась в ходячий скелет. Но, когда повернулась боком, показалось, что мой живот, плоский, подтянутый в девичьи годы, округлился, стал менее привлекательным. То казалось, что груди стали больше и соблазнительнее, коричневые круги вокруг тугих сосцов стали заметнее. Я, тихо напевая песню, крутилась, вертелась перед зеркалом, иногда бросая себе воздушные поцелуи, иногда подшучивая над собой. Я представляла себя в объятиях мужа, то соблазнительно гладила живот, то подтянутые бока, то груди, то округленные бедра, то тонкий стан – я вся была в ожидании предстоящей неги, любовных томительных игр… Прикрыв глаза, представляла самые горячие и ярчайшие ночи нашей совместной жизни…

Вдруг под моим окном раздались голоса: немецкий офицер полицаям давал резкие, отрывочные приказы. Я вскочила, в это время ударом приклада выбили окно в мою спальню, туда ворвались полицаи, вооруженные карабинами; через выбитую дверь в комнату вошел и немецкий офицер.

От неожиданности я закричала, схватилась за платье, бросилась на постель и укрылась им. В люльке заревел сын, в соседней комнате заплакала моя мама.

– Где партизаны, сука, где их прячешь, отвечай! Где твой муж, командир партизанского отряда, отвечай! С кем из партизан держишь связь, кому передаешь информацию, отвечай! Кто из немецких офицеров каждый вечер посещает твой кафе, отвечай! – дергая меня за руку, длинный как жердь и в очках, офицер гестапо безостановочно задавал одни и те же вопросы. А полицай, стоящий с ним рядом, переводил на русский язык.

Я была в панике, я не понимала, что могло привести нас к провалу. Свернувшись на кровати калачиком, молчала, дрожала, иногда отвечала на вопросы невпопад, плакала. Интуиция подсказывала, раз фашисты мужа не взяли, надо от всего отказываться, на себя вину не брать. Отвечала, что никаких партизан я не знаю, что мой муж погиб в первые дни войны, никому никакой информации не передаю, что верно служу немецким властям, что я всего лишь одинокая несчастная женщина, воспитывающая сироту.

В это время полицаи шарили по всей избе, все, что было уложено в шкафы, комоды, вытаскивали, бросали под ноги. Они заглядывали в каждую щель, но ничего подозрительного не нашли. Я больше всего остерегалась, как бы они не нашли лаз из погреба в лес. Тогда мне, моей матери и сыну будет конец – повесят на виселицах, водруженных на хуторском майдане. К счастью, бог уберег нас: они не стали заглядывать под пол избы.

Меня подняли, поставили лицом к стенке: руки к стенке, ноги на ширину плеч. Проходя мимо, каждый полицай старался ущипнуть меня за мягкое место и смачно гоготал. Сын мой в плаче разрывался на части. Я просила, умоляла офицера дать мне возможность одеться и успокоить сына. Он меня даже слушать не стал. Вместо этого он приказал полицаям отвести мою маму в жандармерию. Он брезгливо поднял на руки ревущего в детской кровати ребенка, как котенка передал его высокому полицаю в круглых очках и приказал унести его в жандармерию. Я умоляла офицера, чтобы он моего сына оставил со мной, просила дать возможность его накормить и одеть. Когда верзила с моим плачущим сыном направился к выходу, я отскочила от стены, закричала, вцепилась в него, вырывая малыша из его рук. Но вдруг в спину получила увесистый удар кулаком, от которого зашаталась, в глазах потемнело. Я упала на пол.

Когда очнулась, увидела, как офицер гестапо, ударивший меня кулаком, высится надо мной. Он был красен как рак, глаза, алчущие мою плоть, похотливо сияли; нижняя губа отвисла; с нее на мундир тянулась узкая нить слюны. Он рявкнул на полицаев, чтобы они вышли и стали за дверью моей спальни.

Я не успела опомниться, как офицер лег рядом со мной, обнял, прижался ко мне. Он был очень силен, обхватил меня одной рукой так, что на груди ребра затрещали. Он мне не дал возможности даже опомниться. Перевернул меня на спину, впопыхах, тяжело дыша, запутываясь в каких-то застежках, стал стягивать с себя брюки. Я плакала, сопротивлялась, кусалась, но он меня за шею обхватил так, что я стала задыхаться. Он насиловал меня долго и грязно. Перед моими глазами поплыли темные круги, вокруг меня завертелась комната, свет в моих глазах померк…

Когда мое сознание стало проясняться, первое что почувствовала, так это тяжелого фрица, ритмично двигающегося надо мной, и гнилой, противный запах из его рта. С балкона был слышен рев моего сына, плач матери. Я пришла в себя. Голова раскалывалась, я вся была в тумане, мысли о сыне, несчастной матери, на глазах которой изнасиловали ее дочь, не покидали меня: «О, мой сын, о, моя несчастная мама!» – заплакала я.

Я запричитала:

– Пусти меня к моему сыну, проклятый фашист! Пусти! – я, теряя самообладание, укусила его за ухо и вырвалась из его объятий. Вскочила, быстро натянула на себя платье и метнулась к дверям.

Офицер за моей спиной заорал:

– Полицай, держи партизанку! Держи, не выпускай ее!

Я успела выскочить на балкон, поднять на руки сына, завернутого в солдатскую шинель, ревущего в руках бездыханно лежащей на полу матери. Мой насильник, натягивая штаны, успел выскочить на балкон. Он со спины ногой нанес мне такой ощутимый удар, от которого меня с сыном отбросило к стене. Я головой ударилась об стенку. Я почувствовала на лице кровь.

– Ты, партизанская сука, – нанес он второй удар, – осмелилась поднять руку на офицера рейха?! – он узкими когтистыми клешнями вцепился мне в глотку и приподнял вместе с ревущим сыном. – За это ты будешь наказана! Он своим рябым лицом прислонился к моему лицу, злобно прошипел:

– Не одумаешься, будешь сопротивляться, кусаться – в лучшем случае, будешь сидеть в карцере, потом сгниешь в лагере для военнопленных. А в худшем случае, отдам в казарму с ротой голодных солдат! Я, кажется, выразился на понятном тебе языке? А это, – он вытащил из внутреннего кармана кителя мой снимок с мужем, снятый на нашей свадьбе, – моя козырная карта. Будешь глупить, передам в гестапо, тогда тебе капут! Мы о тебе с мужем все знаем. Хочешь, ознакомлю тебя с некоторыми фактами из твоего, как у вас русских говорят, личного дела? Так слушай! Ты с золотой медалью окончила среднюю школу в Харькове, там же учишься в авиационном институте. По всей вероятности, не глупа, даже слишком умна и разборчива в жизни. Поэтому вот мой тебе совет: проявишь смекалку, изворотливость ума, тогда твой сын останется с тобой, а твой партизан будет цел. Он даже будет выпущен из карцера. Твоя мать тоже не будет посажена в карцер. Так выбирай, красавица: на весах стоит твоя жизнь, жизнь ребенка, мужа, матери. Сглупишь, тогда вы будете всей семьей повешены на виселицах! Предупреждаю, – заговорил шепотом мне на ухо, – я первый раз на этой войне женщине из стана врага иду на уступки… Тебе повезло, ты очень красива и твоя красота спасает тебя. Пользуйся предоставленной возможностью остаться живой, даже наслаждаться жизнью.

Он потянулся ко мне своими слюнявыми губами, я отшатнулась и плюнула ему в лицо:

– Козел ты паршивый, а не офицер рейха! Ты способен всего лишь драться со слабыми женщинами. Если ты такой герой, тогда покажись со своими фрицами в лесу нашим партизанам, тогда они преподнесут вам уроки мужества!

Он размахнулся, чтобы дать мне пощечину, но я успела увернуться. Он не удержался на ногах, поскользнулся, размахивая руками, упал под мои ноги. Я рассмеялась ему в лицо. Он вскочил, потянулся ко мне, чтобы меня повалить на пол, но остановился. Его осенила какая – то мысль, он зло и мстительно улыбнулся. Подбежали полицаи, стали руками чистить его мундир, сдувать пылинки с него. Офицер оглядел свой мундир, отряхнулся, из нагрудного кармана вытащил накрахмаленный носовой платок, вытер лицо.

– Ну что, красавица, вольному воля, а грешному ад… Готовься принимать у себя в избе роту солдат… Гельмут, – кликнул он одному из автоматчиков, стоящих на часах во дворе, – запри эту партизанку у себя в спальне, а ее щенка и старуху закинь в подвал. Жди дальнейших указаний!

Он в приветствии вскинул руку:

– Хайль, Гитлер!

– Хайль! Хайль! Хайль! – в ответ вскинули руки автоматчики и полицаи.

Он собирался уходить. В это время к нему прибежал посыльный из жандармерии и что-то на ухо тревожно передал. У офицера нервно задергался правый глаз, он писклявым голосом дал краткую команду:

– Солдаты, солдаты! Отставить приказ! Партизанке немедленно подайте ее пальто, ребенку пеленки, детскую одежду! Вытолкните на улицу старуху и отведите ее в жандармерию. Быстро, быстро! Эй, скоты, – заорал он на полицаев, – помогите партизанке спешно одеться и оденьте ребенка! Быстро, скоты!

* * *

Полицаи в поисках моих платьев, верхней одежды, детского белья, ползунков разбежались по избе. Я надела платье, разорванное в противоборстве с моим насильником, на плечи накинула пальто. Полицаи спешно запеленали моего сынишку.

Теперь, – он обернулся ко мне, – марш в жандармерию в распоряжение начальника тайной жандармерии майора Дитриха! Раз, два! – и сам последовал рядом с нами.

Здание, где располагалась жандармерия, находилось недалеко от моей избы. Вместе с матерью и плачущим ребенком на руках шла вперед под конвоем немецких автоматчиков. Я вчера была первой леди Харькова, а сегодня, изнасилованная немецким офицером, втоптанная в грязь, с шестимесячным ребенком и старой матерью топала на суд шефа тайной немецкой полиции. Мать, еле держась на ногах, отстала, плелась позади меня. Наши соседи, хуторяне с вытаращенными глазами выглядывали из-за заборов избушек, посылая проклятия вслед нам.

В здании жандармерии мать отвели куда-то. Меня повели в кабинет шефа тайной жандармерии. Мой насильник подбежал к старшему офицеру, похоже, больному туберкулезом, боком поглядывая на меня, стал тому спешно что-то объяснять. Тот меня оценивающе оглядывал с ног до головы, кивал головой в знак согласия, когда с ним в чем-то не соглашался, багровел лицом, за линзами очков зло выкатывал белки глаз. Я, полуодетая, вся озябла, мои плечи были открыты, не до конца застегнуты пуговицы платья на распахнутой груди. Под давлением грязных взглядов немецких офицеров я чувствовала себя самой падшей женщиной.

Майор, жадным взглядом оглядывая меня с ног до головы, явно вынашивал какой-то план. Он был так сильно поражен моими внешними данными, до такой степени загляделся на меня, что временно забыл, где он находится. Когда он из своих мечтаний вернулся в реальность, ладонью руки прошелся по узкому невзрачному лицу и заговорил со мной на чистом русском языке:

– Госпожа Зарра, не бойтесь, Вас здесь никто не тронет. С сегодняшнего дня Вы находитесь под надежной охраной Немецкого Рейха. Успокойтесь и, пожалуйста, пройдите в соседнюю комнату. Там есть условия, чтобы Вы себя с ребенком могли привести в порядок. Вам там приготовлено чистое белье, платья, детская одежда и все такое прочее… Захотите, примите ванную, переоденьтесь, отдохните…

По тому, как шеф тайной немецкой жандармерии вел себя, как разглядывал меня, можно было безошибочно говорить, что я и к нему попала не в качестве арестованной партизанки…

Я прошла в соседнюю комнату, приняла ванную, искупала сына, переоделась во все чистое, одела сына. Вошла в зал. Он был обставлен в классическом восточном стиле: диваны, кресла, зеркала, шкафы; на полу были разостланы персидские ковры, в серванте красовалась тонкая китайская фарфоровая посуда, серебро. Села на диван, сына накормила грудью. Когда в детской комнате укладывала его спать в детскую кроватку, ко мне постучали. В зал зашел молодой офицер тайной жандармерии:

– Здравствуйте, госпожа Зарра. Наш шеф в Вашем вкусе не ошибся. Вы выбрали к лицу прелестное платье. К тому же Вы от природы исключительно красивы. Вы, – разглядывая меня, покраснел, – очень понравились господину майору. Я бы сказал, Вы на него произвели сильное впечатление. Он в душе поэт, художник, тонко разбирающийся во всем прекрасном, особенно в женской красоте. Меня тоже можете принять в круг своих друзей и во всем на меня положиться. Я желаю Вам удачи, благополучия. Кроме этого хотелось бы Вам дать один очень ценный совет: во всем соглашайтесь с нашим шефом. Я об этом говорю исключительно в Ваших интересах. Поведете себя легкомысленно, тогда погубите себя, мужа, ребенка, старую мать…

Я молчала, слушала этого самовлюбленного франта, обдумывая дальнейшую нашу судьбу. «Не случайно же меня вырвали из рук моего насильника. Не случайно отмыли, переодели вместе с сыном. Что, у тайной немецкой жандармерии такой подход к арестованным русским? Может, они хотят завербовать меня?»

Через лейтенанта немецкой жандармерии поблагодарила шефа жандармерии за галантное отношение к даме и за уют, созданный им до моего задержания. И передала, что обдумаю предложение шефа тайной немецкой жандармерии.

– Приятно было с Вами познакомиться! – он козырнул, развернулся на каблуках и направился к выходу.

– Куда вы упрятали мою маму? Что я здесь делаю? За что нас арестовали? – скороговоркой бросала ему в спину первые, пришедшие на ум, слова.

Хотела задать ему и другие вопросы: «Что сделали с моим мужем? Кто нас предал?» Но упоминать имя мужа, боясь ему навредить, я не стала.

– Госпожа Зарра, – вежливо перебил он, – все свои вопросы, пожалуйста, задавайте господину майору. Скоро он прибудет… Честь имею! – ровно чеканя шаг, направился к выходу.

У дверей, не выходя из комнаты, он окликнул кого-то. В помещение вошел высокий, как жердь, солдат в длинной шинели, за ним вошли еще двое солдат с какими-то картонными ящиками. Поставили их на огромный стол, стоящий в центре гостиной, развернулись и вышли. За ними вышел и офицер.

Я открыла ящики. Они были полны всякой женской и детской одежды. Сбросив их со стола, развернулась и задумалась:

«О, боже, что будет с нами, что будет с мужем? В его отряд вкрался предатель. Иначе как объяснить, что в хуторе, кто-то кроме меня, мог знать, что сегодня ночью меня посетит мой муж?» – я заплакала, но быстро поняла, что слезами беде, настигнувшей нас, не поможешь. Сынок испугался моего плача и заплакал. Я подняла его на руки, поцеловала. Ребенок был мокрый. Распеленала его, в ванной комнате подмыла, заменила пеленки, запеленала, накормила грудью. Насытившись, он заулыбался. Ребенка я покачала на руках, он сразу же уснул. Уложила его в кровать, накрыла детским одеялом и задумалась.

Ко мне постучались. Шеф жандармерии, пьяный в стельку, с огромной овчаркой на коротком поводке ввалился в зал. Собаке на немецком языке дал короткие команды: «Сидеть у дверей! С места не двигаться!»

Собака у порога легла на пол, закрыла глаза.

Он поздоровался, обратился ко мне на чистом русском языке:

– Зарра, прошу прощения, кажется, я пьян и нарушил Ваш покой, – видя тревогу в моих глазах, он сказал. – Не бойтесь меня, я не кусаюсь и знаю свою норму. Я воспитан в светской семье, я мягок и пушист. Вы находитесь под моей защитой. Больше никто не смеет Вас обижать. Того офицера, оскорбившего Вас, строго наказали: он выдворен из этого хутора и переведен в другое подразделение. Он поступил с Вами не как офицер фюрера. Ах, да, что я хотел Вам передать? Тревога, поднятая полицаями вокруг Вас, оказалась ложной. У Вас в избе не нашли ничего, что компрометировало бы Вас. Более того, там не нашли никаких следов пребывания партизан.

– Я же говорила, господин майор, что я преданно служу немецким властям. Раз Вы убедились, что я не связана с партизанами и преданно служу немецким властям, тогда освободите меня. Я приступлю к своим обязанностям, в своем кафе создам хоть элементарный уют для досуга офицеров вермахта.

– Возможно, Вас оклеветали соседи. Вероятно, у Вас среди хуторян есть немало завистников. Свое кафе, небольшой бизнес, прием офицеров фюрера, вино, музыка, танцы – сегодня многие советские люди мечтают о такой жизни. Я уверен, Вы проявите свою полную лояльность немецким властям.

– Господин офицер, – мягко улыбнулась я, – я с первого же дня занятия Луганска вашими частями стала лояльной немецким властям. Не я ли каждый вечер устраиваю Вам надлежащий досуг и в компании русских красавиц? Не я ли Вас ставлю в курс хуторских новостей? Скажите, где моя мама? Освободите ее, она ни в чем не виновата. Она старый, больной человек, пожалуйста, отпустите ее домой.

– После оформления некоторых формальных документов Ваша мама, возможно, будет отпущена домой. Насколько быстро, это зависит от Вас, Зарра…

– Я не поняла Вас, господин офицер?

– Вы лукавите, госпожа Зарра! Вам недавно все в деликатной форме объяснил младший офицер жандармерии…

Слова шефа тайной жандармерии ударом ножа прошлись по моему сердцу. Он открыто предлагал мне стать своей наложницей, иначе… Я почувствовала, как запылало мое лицо, как кровью наливаются глаза. Но мне ни в коем случае нельзя выходить из себя, нужно остеречься ненужных слов, опрометчивых шагов. Я отвела взгляд в сторону, стараясь взять себя в руки.

Немецкий офицер без стеснения смотрел на мое лицо, на мою грудь, казалось, он с начала войны не вступал в близкие отношения ни с одной приличной женщиной. Я хаотично размышляла: «Как мне быть в этой ситуации? Как уберечь себя от позора, сына, мужа, маму от смерти? Вдруг меня осенила мысль: «Раз шеф жандармерии стал рабом моих чар, нельзя ли пользоваться своей властью над ним? Ведь, войдя в доверие, из него можно выкачать максимум информации для центра?! Другие связные о такой удаче только мечтают! Почему бы не воспользоваться подвернувшимся моментом?» Я для пробы сразу же пустила в ход некоторые женские хитрости, какими обычно молодые женщины манипулируют влюбленными в них мужчинами.

Я вежливо дала понять, что не отвергаю его предложения, но, чтобы освоиться в незнакомой обстановке, привыкнуть к нему, мне нужно определенное время. Шеф жандармерии был удовлетворен моим ответом. Он встал с дивана, скрипя сапогами, задумчиво прошелся по комнате. Овчарка следила за каждым его шагом, готовая в любую секунду защитить своего хозяина. Он остановился у окна, постоял спиной ко мне и ответил:

– Хорошо, живите в свое удовольствие, привыкайте. Я дождусь того дня, когда скажете: «Я готова, я готова быть Вашей», – подошел к серванту, из него вытащил плитки шоколада, бутылку армянского коньяка и рюмочки, разлил. Пригласил меня к столу. Я вежливо отклонила его приглашение:

– Спасибо, господин офицер, – глазами указала на спящего в детской кровати сына, – мне нельзя, я его кормлю грудью, чуть подумав, добавила, – но я могу чокнуться с Вами.

Я подняла рюмку, чокнулась с немецким офицером, пожелала ему удачи. Он не стал настаивать, чтобы я выпила. Он в себя одну за другой влил три рюмки коньяка. По тому, как он себя ведет, по умным и цепким глазам я поняла, что он далеко не простак, каким он старается себя показывать.

Скрипя сапогами, прошелся вокруг стола, подошел к кровати со спящим ребенком, долго на него смотрел. Взгляд его потеплел, морщинки на лице разгладились. Вид моего сына, видимо, оживил в его памяти какие-то свои, дорогие для сердца, воспоминания. На каблуках развернулся, подошел ко мне, встал предо мной, лицом почти касаясь моего лица:

– Госпожа Зарра, Вам не кажется, что Вы сейчас играете со мной? Вы умная женщина, прошу, ведите себя благоразумно. Вы находитесь не на сцене. Вы не драматическая актриса. Говорю прямо, роль актрисы Вам не подходит. Вам нужна информация о муже? Из личных симпатий я Вам ее предоставлю. Ваш муж, командир партизанского отряда, находится в наших руках. Я шеф тайной жандармерии, я один из лучших офицеров вермахта, и меня просто так не проведете! Если желаете, чтобы Ваш муж остался жив, чтобы с ребенком, матерью ничего не случилась, не играйте не свойственную Вам роль хитрой лисы! Как я понял, Вы обожаете своего сынишку! – в его голосе появились стальные нотки. Вытащил пистолет из кобуры и направил его на спящего ребенка. – Я требую без предъявления всяких условий, чтобы Вы мне покорились. Это все, что пока от Вас требует шеф тайной жандармерии… – он лукаво заглянул мне в глаза. – Не забудьте, я Ваш ангел-хранитель. Сегодня в лице капитана Ганца, которому Вы плюнули в лицо, Вы заимели страшного врага. Он злой и мстительный, жаждет мести и реванша. И, насколько я информирован, Ганц поклялся пропустить Вас сквозь строй голодных солдат… Без меня он Вас растопчет, сотрет в порошок… Единственное, на что можете рассчитывать – это на мою благосклонность.

– Я понимаю, господин офицер, – прошептала я, потупив глаза, еле сдерживая слезы, – я Вам по гроб благодарна, особенно за сына, – и я беспомощно упала на диван и зарыдала.

Думаю, этот акт сцены я разыграла блестяще. Ибо он, сидя рядом, рукой гладя мою голову, плечи, долго успокаивал меня. Поняла, на этот раз буря прошла стороной. Я поблагодарила офицера за проявленную чуткость ко мне, извинилась, встала, зашла в ванную комнату, умылась холодной водой, привела себя в порядок.

Когда я вошла в зал, он допивал остатки коньяка в бутылке. Он встал перед трельяжем, долго вглядывался в зеркало; взмахом длинных бледных пальцев с кителя стряхнул невидимые пылинки, развернулся, подошел ко мне, заглянул в глаза. – До вечера меня не будет, моя дорогая, к тому времени, когда я вернусь, надеюсь увидеть Вас веселой, приветливой хозяйкой этой избы. До встречи, Зарра, – интригующе моргнул левым глазом, открыл дверь, выпустил собаку, за ней удалился и сам.

«Встретимся в аду! Будьте прокляты, все фашисты!» – на чистом немецком языке злобно прошипела я.

Шеф тайной жандармерии снимал квартиру в добротной избе, состоящей из гостиной, двух спален, кухни со смежной ванной комнатой. Во всех комнатах было расставлено много дорогой мебели: диванов, кресел, мягких стульев, на стены повешено много дорогих картин, на полу постелены целые стопки персидских ковров. На кухне для удобства хозяйки было все: бар с разными спиртными напитками, дорогие шкафы с посудой, серебром. В подвале на стенах висели окорока, в погребе мясо, куры, сало, консервы, разные крупы, в глиняном кувшине молоко, хлеб…

Я попала в золотую клетку, но здесь почему-то задыхалась. Я даже представить себе не могла, как вырваться из этой клетки. Не знаю, как бы себя повела другая женщина, находящаяся в плену у шефа немецкой жандармерии вместе с сыном, матерью, у которой муж-партизан гниет в застенках фашистских казематов. Пока сердце подсказывало, надо быть весьма осторожной, слушаться голоса разума, вести себя умно, взвешенно.

На кухне начальника жандармерии было столько продуктов, о существовании которых я и представления не имела. Вскипятила, выпила чаю с шоколадом, чуть перекусила хлебом и копченой колбасой; искупалась, легла на диван, задремала. К приходу шефа тайной жандармерии решила приготовить ужин. Проснулся сын, я его подмыла, переодела, накормила, долго с ним играла. За игрой с сынишкой временно забыла о том, что я узница. Когда он устал, уложила спать в кроватку.

* * *

Майор вернулся хорошо выпивший и с собакой на поводке. Из комнаты в комнату прошелся по избе, огляделся: везде все чисто, все блестит, все вещи стоят на своих местах. На кухне, на печи, томится говядина. В зале на столе расставлены холодные закуски, приборы на две персоны, бутылка коньяка, бутылка вина, воды, соки…

– Зарра, – хозяин вдруг протрезвел, – а Вы прекрасная хозяйка. И у Вас отменный вкус к изяществу. Везде все прибрано, везде полнейший порядок! Главное, как каждая вещь нашла свое место! А как вкусно на кухне пахнет! Зарра, случайно, Вы не чародейка?

– Чародейка, чародейка! – звонко рассмеялась Зарра. – Идите, помойте руки и мигом садитесь за стол!

– Я есть не хочу, хочу спать… – сделал паузу и добавил, – и я хочу спать с Вами…

– Господин офицер, мы с Вами об этом только вчера говорили… Всему свое время… У меня заболел ребенок, у него жар, ему нужен уход. Он плохо спит, все время капризничает. Если хотите спать, идите, ложитесь в Вашей спальной комнате, там постель постелена, – я опять оказалась в таком затруднительном положении, что от отчаяния хоть вешайся.