Текст книги "Зайнаб (сборник)"

– Я хочу спать только с Вами… – вдруг пьяно уперся шеф жандармерии.

– Зачем я Вам после того грязного Ганца? – всплакнула. – Я пустая, я вся растоптана этой собакой…

– Тем не менее, госпожа Зарра, Вы ляжете со мной в постель. Я не могу обойтись без Вас…

Он подошел и обнял меня за плечи. Я выскользнула из его объятий, отбежала, встала по ту сторону стола.

– Что, Вы, – вдруг в его голосе зазвучал металл, – так и жаждете опять оказаться в грязных лапах голодного Ганца?.. Вам не жалко ребенка, мужа, которого собираются вешать на майдане? Что ж, если желаете, то такое удовольствие Вам предоставим…

Хотя и решила сегодня вести себя осторожно с шефом жандармерии, я не знаю, как это получилось, но злобно выпалила на немецком языке:

– Мы с мужем жаждем видеть всех немецких фашистов на виселице, а вашего Фюрера – на гильотине!

У шефа жандармерии вдруг дрогнули глаза, он в лице страшно изменился; рука инстинктивно потянулась к кобуре с браунингом, вплотную приблизился ко мне, остановился, колючим взглядом впился мне в лицо.

Я отступила назад, приговаривая:

– Так Вы, господин майор, защищаете меня от всех: от Ганца и ему подобных личностей?

Майор резко отдернул руку от кобуры с браунингом. Лукаво улыбаясь, процедил сквозь зубы:

– Это ваше последнее слово, госпожа?

– Больше мне нечего добавить, господин майор!

– Вы что, с ума сошли? Допустим, Вам не жалко ни мужа, ни старую мать. А ребенок? Зачем же Вы обрекаете на муки Вашего ребенка?

Я заплакала. Я не знала, что ему ответить, как одновременно сохранить свою честь, жизнь своему сыну, матери, мужу. Меня жаждали его жаждущие неги глаза, похотливо тянущиеся ко мне губы. Я не могла представить себе, если я скажу «нет», как этот пьяный фриц поведет себя через минуту. Мне необходимо было выиграть время, чтобы его успокоить, защитить себя от его домогательств. Я надеялась на чудо. Партизаны, видимо, уже знают, что вся наша семья арестована, и где мы находимся. А вдруг они нападут и вызволят нас из плена?

– Какого же чуда выжидаете, Зарра? Сюда на Ваше освобождение прискачет белый принц на белом коне? Вы не понимаете, что из-за Вас я рискую своей карьерой, мундиром? Если Ганц каким-то образом сумеет опорочить меня, меня застрелят за измену, а Вы можете оказаться во власти того, кто не знает пощады.

Я умоляла:

– Господин офицер, заклинаю Вас. Вы, как офицер, обязаны защитить меня, а не воспользоваться тем положением, в котором по Вашей милости я оказалась. Кроме того, я женевским конвенция 1929 года должна быть защищена как военнопленная!

– Хорошо, тогда воспользуемся законодательными актами Великой Германии.

Он овчарке подал какой-то знак. Овчарка вскочила на задние лапы, открыла дверь. В комнату вошли преданные майору четыре полицая, вооруженные автоматами. Встали перед майором по стойке смирно. Майор им на немецком приказал моего сына унести и передать какой-то кормилице, а оттуда отправить в Германию. Я стала перед кроватью, загородила от них моего сына.

– Прошу Вас, господин майор, не делайте это! Не берите грех на душу! Ведь он малыш, он ничего не понимает! – стала я на немецком языке умолять майора.

– Это только начало Ваших мучений. Вас отправят в карцер. Потому что Вы мне не оставляете другого выбора, – ехидно усмехнулся офицер. – А я смотрю, Вы прекрасно говорите на моем языке. Где научились так говорить?

– В нашей школе учительницей немецкого языка работала обрусевшая немка.

– Так что же будем делать? – обратился он по-русски. – Отправляем твоего сына в Германию?

В это время мой сынишка проснулся и заплакал. Я побежала, нагнулась, чтобы его поднять на руки и успокоить. Но один из полицаев по знаку офицера оттолкнул меня от кровати, а другой поднял ребенка на руки и вынес из детской в зал. Я закивала головой, что согласна на его условия… и заплакала. Майор приказал ребенка вернуть и передать мне.

Я мигом набросилась на полицая, выхватила ревущего сына из его рук, обняла и стала осыпать его лицо, ручки поцелуями. Мои нервы не выдержали, я тоже вместе с сынишкой заплакала навзрыд. Плакал сын, плакала я. Я прижимала его к груди, целовала, убаюкивала. Сын уснул у меня на руках. Я уложила его в кроватку.

Шеф жандармерии стоял в центре зала. Он, пьяный в стельку, вдруг на моих глазах опять протрезвел. Полицаям приказал удалиться, вместе с ними в свою конуру отправил и собаку. Как только вышли полицаи, он передо мной встал на колени:

– Зарра, милая Зарра, соглашайтесь… Я без ума от Вашей красоты. Я теряю голову. Я готов Вас взять в жены, а мальчика усыновить. Уйду в отставку. Уедем в Германию. У меня там есть своя вилла, огромное хозяйство… Вы у меня будете жить как баронесса!

Видя мою нерешительность, он обнял меня, стал осыпать мое лицо, голову, руки поцелуями.

– Это невозможно, господин офицер, – умоляла офицера и, как могла, отстранялась от его ласк. – Я вижу, Вы хороший человек, но мы разные. Вы немецкий барон, а я простая советская женщина. У нас с Вами разное воспитание, разные морально-этические ценности… Умоляю Вас, оставьте меня… Я простая советская женщина, дочь крестьянина. А Вы барон, голубая кровь. Зачем я Вам? Вы в жизни найдете еще много женщин Вашего положения.

Офицер распалялся, стал настырнее и требовательнее. Но, когда он поцеловал меня в губы, я вырвалась и дала ему пощечину.

От этой пощечины он вдруг оторопел, непонимающими, немигающими глазами уставился на меня. Неестественно улыбнулся, рот растянул до ушей, и залился нервным, непрестанным смехом. Вдруг он неожиданно развернулся и по моей щеке дал такую ответную пощечину, что из глаз брызнули искры. Потом, не давая опомниться, набросился на меня, стал рвать, стаскивать с меня платье, нижнее белье. Я кричала, умоляла его, чтобы не трогал меня, плакала, кусалась. Он был намного сильнее меня. Он обхватил меня руками, как клешнями, заломил их назад, губами впился в мои губы, задышал часто, порывисто. Кадык на его шее задвигался так, как будто ему не хватало воздуха; по всему телу прошла нервная дрожь, глаза заблестели; губы противно присосались к моим губам, лицу. Он подмял меня под себя, одной рукой закрыл мне рот ладонью, чтобы я не кричала, а другой стал стаскивать с меня белье и начал насиловать. Ради сына, ради спасения сына, я поддалась ему. Так прошла неделя, другая…

Он пускал ко мне сына в сутки пять раз, только для того, чтобы я могла его накормить. Как только накормлю, сразу же отнимал, передавал одной хуторской кормилице. Он уходил на работу рано утром, приходил в обеденное время и поздно ночью. Он в избу трезвый никогда не возвращался. За ужином пропускал изрядное количество спиртного, потом требовал, чтобы я ложилась в постель, грубо, как животное брал меня, часами насиловал. Избушку сутками охраняли двое полицаев. По требованию хозяина они мне не разрешали выходить за порог избы.

Я была вынуждена покориться воле шефа жандармерии. Ради сына, матери, мужа я терпела его издевательства надо мной. Когда он бывал в хорошем расположении духа, а это случалось очень редко, я расспрашивала о матери, муже. Иногда он мне через полицаев разрешал мужу передавать еду, одежду. Я заметила, что один из полицаев из его охраны тайно от напарников стал оказывать мне знаки внимания. Я ему отвечала улыбкой. Бывало, когда выпадал случай, я ему в сумку подкладывала то кусок колбасы, то бутылку коньяка, то кусочек ветчины. Когда он уходил, я ему тайно строила глазки. Иногда, когда по какому-то поручению майора он приходил ко мне в избу, я ему позволяла гладить свои ноги, трогать грудь. Спустя некоторое время я поняла, ради меня он готов на все, даже пойти на смерть. Я поняла, он созрел для серьезных испытаний.

Один раз через него передала ценную информацию мужу, запеченную в хлеб, которую впоследствии он переправил в лес, к партизанам. Другой раз начальник жандармерии притащил к нам пьяного майора какой-то секретной службы с большой сумкой. Они пили до утра, утром оба отключились и легли спать прямо на полу. Я из сумки вытащила секретные документы, которые через моего воздыхателя переправили в лес, к партизанам. Третий раз через него к партизанам переправила информацию о пребывающем в Луганск эшелоне с секретным оружием. Как подтвердил мой тайный агент, эшелон подорвали партизаны.

С каждым днем я все ближе и роднее становилась шефу жандармерии. Теперь он в гостиной за рюмочкой коньяка с офицерами вермахта в моем присутствии обсуждал самые серьезные планы немецкого командования. Все это я вкратце записывала и через моего тайного агента переправляла к партизанам.

Когда мой насильник бывал в хорошем расположении духа, я просила его отпустить мать домой. Он меня уверял, что мою мать скоро отпустят. Иногда я с ним говорила и о муже. Как он один раз отметил, палачи до сих пор не сумели сломить его. Он сказал, что его каждый день ведут на допросы, истязают, мучают, но он остается несгибаемым.

Я решила переменить тактику своих дальнейших действий с шефом жандармерии. Стала очень ласковой. Каждый раз к его приходу я меняла наряды, меняла прическу. Теперь, когда он приходил с работы, я встречала его у порога избы, обнимала, целовала. Под руку подводила его к столу, кормила с ложки. Он каждую ночь подкладывал мое тело под себя, мял его как тесто. Но дух мой был непреклонен, он не поддавался ни на какие уговоры, подарки, угрозы. Он ждал от меня сакрального подарка – душевной преданности. Но вместо этого он каждую ночь в постели мял живой кусок человеческой плоти, лишенной душевной теплоты, сердечной привязанности; я была податлива, но пуста, я была бездушна, я была безропотна. От этого он страшно переживал, страдал.

Я угасала с каждым днем, перестала чувствовать свое сердце, я растворялась во времени и в пространстве. Перепутала, когда начинается день, когда кончается ночь.

Иногда ко мне приходили воспоминания из прошлой жизни, во мне пробуждалась прежняя Зарра: я вспоминала беззаботные предвоенные годы, школу, подруг, студенческие вечера, друзей и горько плакала. Тогда я своего хозяина сильно ругала, обзывала его Гитлером, называла зверем, трусом, способным драться и укрощать только слабых женщин. Он злился на меня, бил, когда я не успокаивалась, привязывал меня к кровати, затыкал, заклеивал мой рот. После каждой моей такой выходки он становился все злее и беспощаднее.

С некоторых пор он в постели перестал меня грубо брать, видимо, остепенился, насытился мною. А бывали случаи, когда он со мной не ложился и сутками. Одно время он стал куда-то исчезать, сутками домой не приходил. Приходил злой, обросший, неразговорчивый, в зале сидел до утра и хлестал коньяк. Мой тайный агент передал, что под Сталинградом красные фашистам дали решительный бой и разгромили наголову.

Сына ко мне стали приносить в сутки только один раз. Он говорил, что моего сына своей грудью кормит кормилица, и ему с ней хорошо, весело. Мои груди бывали полны молоком, из-за чего я испытывала боль. Одно время, когда стало невмоготу, я стала выцеживать из грудей молоко в стакан. Один раз за этим занятием меня застал мой насильник. Он воскликнул:

– О, это оригинально! Зачем зря молоко из женской груди изводить! Твою грудь вместо твоего щенка будет сосать моя овчарка. Это ей понравится.

Я подумала, что он шутит, что он со скуки придумал такую игру. На другой день он домой вернулся вместе с овчаркой. Когда я возилась в спальне, он подкрался ко мне сзади, не успела я обернуться, как он напал на меня, потащил на кровать, толкнул на спину. Он из кармана вытащил капроновую бечевку, руки и ноги привязал к стойкам кровати. Я все еще думала, что это всего лишь очередная прихоть извращенца, усложненный прием унижения моего достоинства. Он расстегнул пуговицы у меня на груди, вывалил груди наружу, позвал овчарку. Собака, когда увидела мою грудь, стала жалостливо скулить и нетерпеливо смотреть хозяину в глаза.

Насильник дал собаке знак. Овчарка прыгнула на кровать, как малое дитя, стала облизывать мою грудь, – Зарра заплакала навзрыд, – а потом… потом она стала сосать ее как грудной ребенок… По всей вероятности, – она задыхалась в плаче, – этот монстр сосал не первую женскую грудь…

Со временем этот фашистский садист стал придумывать все новые и новые приемы унижения моего достоинства, – она задыхалась в истерике, закашляла и долго не могла говорить. – Бог мой, оказывается, сердце матери ради своего чада способно выдерживать и испытания ада! После того, как собака заканчивала сосать грудь, по указанию хозяина ко мне приносили моего ребенка. И он после собаки прикладывал моего сынишку к моей груди и заставлял ее сосать, как щенка! Когда после собаки мой сын сосал грудь, этот монстр от удовольствия хохотал, хлопал в ладоши.

«О, Аллах! – вырвалось у меня, – что за испытания Ты ниспослал на эту несчастную женщину?!»

На Зарру больно было смотреть. Я видел, как она вновь и вновь переживает свою боль, как тайна, которую она двадцать лет прятала в себе, вдруг вырвалась из нее вулканом, бурей в горах. Вероятно, ей до сих пор не встречался ни один живой человек, перед которым бы она осмелилась облегчить свое сердце от невыносимой тяжести. А теперь она не может остановиться.

Я, как мог, успокаивал ее, называл самой нежной, любящей матерью, самой нежной, преданной женой. Но она расстроилась так, что мои слова успокоения на нее перестали действовать. Тогда я, обняв за плечи, приподнял ее, держа под локоть, вывел в коридор вагона. Довел до санузла, понимая, что в данной ситуации холодная вода для нее будет самым действенным бальзамом.

Я стоял у раскрытого окна коридора, погруженный в мысли о Зарре. Долго выжидал нашу невольницу судьбы. Наконец Зарра вышла из туалета. Глаза ее были красны, но сама она была спокойна. Она, не смея смотреть мне в глаза, подошла, встала рядом, замолчала. Мы долго стояли возле раскрытого окна вагона. Казалось, Зарра все еще продолжает свою исповедь, только на этот раз она передавала ее не посредством языка, а от сердца к сердцу. Мы стояли и глядели в дальние просторы, а ее сердце все говорило и говорило. Здесь слова были лишние, мне и без них было понятно, о чем она говорит, как все переживает. Наконец, она прекратила свой немой монолог, виновато заглянула мне в глаза, глазами поблагодарила за терпение; медленно повернулись, пошла в сторону купе. Я последовал за ней.

Когда мы вошли в купе, парень с девушкой вздрогнули, они пошли навстречу Зарре, опустились перед ней на колени, прося прощение за свое поведение:

– Тетя Зарра, простите нас, простите, бога ради, мы так виноваты перед Вами! Нам так стыдно за свое поведение, нам очень неловко перед Вами!.. Вы достойны всяческой похвалы. Вы богиня! Богиня!..

– Конечно, прощаю, милые мои, конечно… – она опустилась на колени, обняла их, вместе с ними приподнялась с колен. – Как я могу Вас не прощать!

– Говорят, когда Первозданный на Земле творил всякую живность и человека, Он сотворенному им сердцу человека, зная, что ему придется преодолевать страшные испытания, придал огромную крепость. Если бы сердце человека разрывалось от горя, – продолжила свое повествование Зарра, – разорвалось бы мое, когда фашистский офицер, ради забавы, собаку огромных размеров приучил сосать мою грудь, а после нее к ней прикладывал моего сына! Когда майор бывал трезвым, он начинал переживать за содеянное им вчера в пьяном виде, от скуки не знал куда деться. Тогда он придумывал себе всякие такие забавы. Когда напьется, предо мной, плача, опускался на колени, просил прощения, проклинал Гитлера, своих командиров, которые лишили его семьи.

«Мой лучший друг, который со мной служил в одной жандармерии, – повторял он одну и ту же историю предательства, – будь он проклят, после легкого ранения отправился в Берлин в госпиталь на лечение, комиссовался, ушел в отставку. Он завел роман с моей женой, вместе с ней укатил в Бразилию. Они с собой увезли самое дорогое, что у меня есть – мою ненаглядную дочку».

После пересказа этой истории он опускался предо мной на колени и умолял:

– Зарра, выходи за меня замуж! Если мой друг увез мою жену в Бразилию, я увезу тебя с сынишкой в Аргентину, Мексику, куда хочешь! Там, на берегу лазурного океана, куплю виллу, и ты будешь жить в свое удовольствие, наслаждаться жизнью! – заклинал майор.

Барон превратил меня в свою куклу, игрушку, половую тряпку, об которую каждый раз вытирал свои грязные сапоги. Я попала в такой лабиринт, откуда нет выхода. Превратилась в безропотную рабыню, которую можно избивать, использовать как орудие труда, а если появляются плотские желания, то можно и насиловать. В крайнем случае, сделать кормилицей своей овчарки. Я жила от случая к случаю: от кратковременной встречи с сыном до расставания с ним. Остальное время мое сердце умирало, мои думы превращались в туманные россыпи; меня покидали элементарные человеческие радости; мое тело принадлежало немецкому офицеру, а грудь его овчарке.

* * *

С каждым днем я чувствовала, что все падаю, падаю, падаю в бездну. Здесь я задыхалась, теряла разум. Если не выйду из этого стопора, я сойду с ума. Надо было предпринять какие-то меры для высвобождения, иначе наступит конец моему терпению. Убежать? С грудным ребенком? Куда? Отсюда убежишь только за смертью. Могла обратиться за помощью к моему тайному агенту, но однажды он тоже бесследно исчез. Возможно, шеф тайной жандармерии в чем-то заподозрил его и пустил в расход. Я понимала, мне в этом аду нужно выстоять, выжить ради сына! Если бы речь шла о моей жизни, я бы давно на себя наложила руки. От меня, моих разумных действий зависела жизнь и двух других дорогих для меня людей. Малейшая ошибка с моей стороны могла обернуться смертью для них.

После долгих бессонных ночей, размышлений я пришла к такому заключению: то положение, в котором я нахожусь – единственно верное, которое в какой-то степени устраивает моих близких. Надо терпеть все выходки майора, с ним во всем соглашаться; если не сделать его своим единомышленником, то хотя бы нейтрализовать его. Главное, соглашаться с ним во всем, – рассуждала я. – Один раз, когда мы вдвоем сидели и пили коньяк (с некоторых пор сначала одна, а потом с ним я стала прикладываться к коньяку), майор раздобрел, был готов исполнить любые мои капризы. Я сказала, что согласна с ним уехать в Германию. А там – свобода! Там, освоившись, можно легализоваться, имея доступ к финансам, найти возможность сбежать в нейтральную страну, допустим, в Швейцарию, оттуда податься к партизанам, вызволить из немецкого плена мать, мужа.

Майор сказал:

– Тогда надо готовиться к отъезду.

В том, что мой муж находится в немецком плену, майор меня не обманывал. Он в один из вечеров, находясь в хорошем расположении духа, даже отвел меня к дверям камеры, где находился муж, и показал его в щелочку. Только предупредил, если я даже пикну, он поручит тюремщикам меня тоже забросить к нему в камеру. Я дала слово молчать. Муж находился в ужасном состоянии. У него была сломана правая рука – она висела плетью, хромал на левую ногу, вместо правого глаза зияла кровавая рана. Майор говорил, что, сколько моего мужа не избивали, из него не смогли выбить ни одного слова признания. По его состоянию было видно, еще несколько таких допросов, мучениям моего мужа наступит конец. Я не знаю, как выстояла тогда перед таким испытанием, как не расплакалась.

Чтобы облегчить участь мужа, я стала очень нежна, внимательна к моему хозяину. Я даже в присутствии офицеров жандармерии целовала, нежила, ласкала его. Надо было терпеть все унижения ада, чтобы спасти мужа. Его повседневная жизнь, его судьба зависела от настроения и воли моего хозяина.

Человек предполагает, но бог располагает. Иногда, независимо от воли узника тюрьмы, наступает такой момент, когда приходит предел всему его терпению. Он в своем падении доходит до такой степени, что в какой-то момент теряет всякий интерес к жизни. Тогда обида, боль, унижения перехлестывают через край переполненного сосуда, и он своему хозяину объявляет войну.

В честь оккупации фашистскими войсками очередного крупного советского города жандармерия в хуторе устроила массовые гуляния. С утра до вечера фрицы пили, гуляли полицаи, их пособники. Шеф тайной жандармерии, изрядно выпивший, после полуночи со своей собакой завалился ко мне в спальню. Он в испачканном грязью мундире, в грязных сапогах завалился прямо на диван, рядом легла овчарка. Браунинг с кобурой отстегнул и положил на стол. У меня в голове вдруг зародился молниеносный план действия. Сегодня должны быть пьяны все жандармы, пьяны все полицаи, охрана на постах. Лучшего времени для решительных действий и побега не выбрать! Я решила, что надо действовать. Сейчас или никогда. Я больше не могу притворяться, пресмыкаться перед фашистом, терпеть его унижения. Убегу с сыном к партизанам, с их помощью вытащу из плена мужа и маму. В противном случае, умрем всей семьей.

Я, преодолев отвращение, легла рядом с ним. Обняла, поцеловала его, попросила, чтобы он со мной тоже отметил их победу. Он согласился. Я на стол на скорую руку собрала холодные закуски. Налила ему полный стакан припасенного на такой день шнапса, чуть-чуть налила и себе. Села, прижавшись к нему, обнимала, целовала, подливала шнапса, на ухо шептала самые нежные слова, которые в это время приходили мне на ум. Так я его довела до полусознательного состояния.

Фриц сколько пил сам, столько шнапса подливал и овчарке. Она лежала у его ног, под столом, из миски лакала все, что хозяин туда наливал. Майор напился до такого состояния, что уснул за столом. Скатился под стол, лег рядом со своей собакой, обнял ее, прижался к ней. Они оба заснули крепким сном. Через минуту фриц захрапел так, что от его храпа в избе окна задрожали.

Я для достоверности заглянула под стол, меня чуть не стошнило. С губ мертвецки спящего майора на оскаленную морду собаки падала тонкая нитка слюны. Он храпел с таким остервенением, что, как надувные шары, в рот всасывал свои липучие слюнявые губы. Левый глаз был закрыт, правый был полуоткрыт. Зрачок правого глаза закатился под верхнее веко, за рыжими ресницами на меня, противно блестя, смотрело глазное яблоко, от вида которого у меня по телу пробежали мурашки.

Я должна была одеть сына, выбраться через окно, раствориться в темноте. Вместо этого я стояла, заворожено смотрела на двух этих собак. Мне почудилось, что я нахожусь в кино, и на себя смотрю со стороны. Когда перед моими глазами встала эта муть, в моем сознании стали происходить невероятные преобразования. В нем ожили титры того фильма ужасов: как, когда я ожидала мужа, ко мне в спальню ворвались фрицы, как грязный капитан повалил меня на пол и изнасиловал. Как меня насиловал майор, как он заставлял свою собаку сосать мою грудь, как после нее к моей груди прикладывал моего ребенка. Я ненавидела себя, я проклинала себя. Мое сердце взбунтовалось; вдруг я в своем теле почувствовала такой прилив энергии, что вскочила, из кобуры, лежащей на столе, вытащила браунинг, взвела курок, нажала и в майора с овчаркой выпустила всю обойму боезарядов…

После этого я всего лишь успела заскочить в соседнюю комнату, поднять ребенка на руки и прижать его к груди. В избу, отрывисто лая по-немецки, забежали автоматчики. Группу автоматчиков возглавлял капитан, мой первый насильник. Один из автоматчиков ударом приклада в голову уложил меня с ребенком на пол. Я в сознании лежа на полу, следила, как капитан торжествовал, как мстительно блестели его полные мести глаза. Он мне лукаво улыбнулся и подмигнул левым глазом:

– Ну что, красавица, натворила бед? А теперь ступай вперед – я хочу тебя познакомить с твоим архангелом!

Один из автоматчиков из моих рук вырвал ревущего во весь голос сына. Другой грубо приподнял меня за локоть, на моих руках защелкнул наручники и ударами приклада автомата в спину погнал вперед.

Меня с сыном отвели в концлагерь, где сидел мой муж. Я ждала виселицы. Каждый раз, когда в коридоре скрежетал ключ в замочной скважине бронированных дверей, я мысленно прощалась с жизнью: «Вот пришла твоя очередь, Зарра, готовься к смерти! О, Аллах, я спокойна, я не боюсь смерти, я только тревожусь за судьбу сына. Что с ним будет после моей смерти, смерти мужа, матери? В чьих руках он окажется?»

Судный день наступил весьма неожиданно и прозаично. Рано утром во дворе тюрьмы вдруг загудели военные грузовики. Раздалась лающая, отрывистая немецкая речь. Во всех дверях концлагеря одновременно заскрежетали замки, оттуда, из затхлых глубин камер, ругаясь, автоматчики выводили узников: «Шнель! Шнель!» Вывели и меня с сыном на руках. Нас, всех узников, стали заталкивать в грузовики. Там сидело много военнопленных, закованных в цепи и кандалы. Из плотной массы арестантов в грузовике вдруг я почувствовала направленный на меня взгляд, взгляд цепкий, требовательный. Этот взгляд, направленный из-под бровей, ни с каким другим взглядом не сравнишь. Это был мой муж Муслим. Его правая рука висела плетью, а ноги были закованы в кандалы. На лице вместо правого глаза зияла глубокая кровавая дыра. Избитое лицо было в кровоподтеках, кровавых ссадинах; губы были разбиты, разорваны, они страшно опухли и кровоточили. Борода, грудь были залиты кровью.

Он, такой родной, близкий, за короткое время ставший таким чужим и далеким, одним глазом, долго сверлил меня с сыном. Мне показалось, он ненавидит меня. Я подумала: «Он обо мне все знает». Он от обиды, ненависти весь дрожал, съежился. Я увидела, как в единственном глазу заблестела горошина, она по рассеченной щеке поползла в густо растущую растительность и там исчезла. Он от меня демонстративно отвернулся, всем видом показывая, что он меня не знает. Даже в критические минуты своей жизни он делал попытку спасти нас с сыном. Несчастный Муслим! Он не мог не знать, что враг на нас собрал достаточно материала, чтобы нас уничтожить. А в это время грузовики, надрывно воя, направлялись за хутор, в дебри леса.

В густом лесу, на широкой поляне, грузовики один за другим остановились. Немецкие автоматчики, давая отрывистые команды: «Шнель! Шнель!», арестантов выталкивали из грузовиков. Нас, человек тридцать пять, на лесной поляне построили в одну шеренгу. Когда нас вывели из военных грузовиков на поляну, я услышала, как один из автоматчиков сопровождающему нас капитану доложил о количественном составе военнопленных.

На краю поляны мне в глаза бросились выкопанные в ряд тридцать две ямы.

«Почему тридцать две ямы, нас же тридцать пять? – не понимала я. – Неужели всю нашу семью собираются зарыть в одной яме?»

На ямы за спинами обратили свой взор и другие узники концлагеря: «Это конец!» Я обвела всех смертников взглядом. Ни у кого в глазах не заметила предсмертного страха, скорее в них проглядывалось удовлетворение: «Вот наступил конец нашим мучениям». А тридцать пятый узник, не чувствуя близкую смерть, спокойно посапывал у меня на руках.

Капитан лающим голосом дал краткие приказы командиру карательной группы: «В расход!»

Автоматчики подбежали к арестантам, ударами прикладов автоматов подогнали их к ямам. В том числе к одной из ям подтолкнули и меня с сыном. Яростно лаяли овчарки, кидаясь на изможденных побоями и допросами смертников. Вой овчарок вспугнул моего сына. Он заплакал. Я прижала его к груди, убаюкивала, целовала, качала. Но он, испуганный яростным лаем овчарок, плакал все сильнее. Меня тревожил и мой муж. Я его никак не находила среди нас. Огляделась кругом, его нигде не было. Посчитала арестантов – не хватало одного, моего мужа. «А куда фрицы успели упрятать его? – я запаниковала. – Ведь я же видела, как его выталкивали из грузовика?!»

По указанию капитана из состава автоматчиков выделили двух автоматчиков. Они направились в мою сторону. Один из них к моему виску приставил дуло автомата, другой неожиданно из рук вырвал моего сына. Я на немецком языке истошно закричала:

– Верните моего сына, изверги! Верните!

Побежала за сыном. Но меня быстро усмирил один из автоматчиков: ударом кованого сапога в бок уложил меня на землю. Я упала, не чувствуя боли, вскочила, истошно ревя, снова побежала за сыном. Меня со спины обхватили цепкие клешни. Я пыталась вырваться, но не получалось. Я ревела, царапалась, кусалась.

Истошно ревел мой сын. Тот фриц, который отобрал у меня сына, держал его за ногу вниз головой и нес, как котенка. Я не успела оглянуться, как он завертел его юлой и бросил под кусты. В это время за кустами кто-то от страшной боли истошно закричал. Это был мой муж. Вокруг него, ударяя его прикладами винтовок, вертелись несколько жандармов. Из середины круга были слышны стоны, глухие удары прикладами автоматов, треск ломающихся костей, немецкая ругань и русский мат.

– Оставьте в покое моего сына, палачи! – кричал он. – Оставьте! Со мной делайте, что хотите, а малыша оставьте!

В это время, лежа на снегу голышом, мой сын задыхался в плаче. Он весь посинел, судорожно дрыгал маленькими ручонками и ножками. Один из автоматчиков ударом ноги отбросил его в сторону моего мужа. Пятеро автоматчиков навалились на моего мужа, заломили ему руки назад, завязали их жгутом и потащили под дерево. Нашего сына тоже за ногу притащили к отцу и бросили рядом. Я видела, что немецкие палачи с мужем и сыном собираются делать что-то страшное. Но что именно они собираются делать, мой разум, который все больше становился туманным, отказывался понимать.

Вдруг из круга жандармов, где находился мой муж, раздались его душераздирающие крики: «Зарра!» Сын тоже вскрикнул и моментально замолк. У меня в глазах потемнело, ноги подкосились, я почувствовала, как падаю в яму.

Не помню, через какое время, но я очнулась, стоя в яме. Перед глазами была страшная картина: жандармы окровавленными руками в вспоротый живот моего мужа вталкивали отрезанную голову моего сына…. Я опять потеряла сознание…

Я пришла в себя от криков помощи, воплей людей и душераздирающего воя волков, раздающегося вокруг нас. Был поздний вечер, но еще не сумерки. Рядом со мной рыдали кочанами белеющие головы заживо похороненных людей. Перед казнью в концлагере тюремщики обрили всех мужчин и женщин. Жандармы придумали нам, пленникам концлагеря, самую жестокую кару, на какую способен только фашист. Тела советских пленников зарыли в ямы, а головы оставили незакопанными. Нас было тридцать три живые головы, шестьдесят шесть пар испуганных и полных кровавых слез глаз, шестьдесят шесть пар торчащих ушей!

Недалеко от наших живых голов, растущих из земли, на снегу лежали обезглавленные тела моего мужа и сына…

Жуткий волчий вой, доносящийся из лесных глубин, по мере их приближения к нашим головам, становился резче и пронзительнее. Создавалось такое впечатление, что кругом, во всем этом мире, кроме воющих, как женщины, волков и воющих, растущих на снегу, бритых голов узников фашистского концлагеря, никого нет…