Текст книги "История заблудших. Биографии Перси Биши и Мери Шелли (сборник)"

Кончался март 1813 года. Предстоящие роды Харриет и приближающееся совершеннолетие Шелли, точнее, все связанные с совершеннолетием юридические дела требовали немедленного возвращения в Лондон. В первых числах апреля молодые супруги, Элиза Уэстбрук и их верный слуга Даниэль, отбывший срок тюремного заключения, добрались до столицы и остановились в одном из дешевых отелей.

Элиза, которую Шелли тщетно надеялся «обратить» в свою веру, раздражала его излишним вниманием к беременной Харриет, он считал, что надо больше доверять самой природе. А главное – Элиза старательно внушала сестре, что, пока та молода и хороша, она должна заставить Перси обеспечить ей жизнь, достойную жены будущего баронета – мол, как же так, у нее, бедняжки, нет ни серебряной посуды, ни кареты, ни дома в Лондоне… Этими разговорами ей легко удавалось вызывать у сестры такую жалость к самой себе, что на глазах ее наворачивались слезы и приступ обиды на мужа сжимал сердце.

Между тем Перси вел финансовые и семейные переговоры, принимал участие в каких-то филантропических предприятиях, встречался с радикалами. 21 мая Харриет сообщила миссис Ньюджен, что «поэма Шелли уже в печати, а сам он, кажется, на грани примирения со своей семьей». Однако эту грань поэт так никогда и не перешел.

Мистеру Тимоти показалось недостаточным, что сын еще раз написал ему письмо, признаваясь в собственном безрассудстве, с просьбой возобновить родственные связи с отцом и всеми родными. Тимоти продолжал настаивать на том, чтобы он публично покаялся в своих грехах. Отец не хотел или просто не мог понять сына, способного на самые отчаянные поступки, но ни при какой ситуации не способного на унизительное отступничество. «Я не пал так низко, чтобы отрекаться от идей, которые нахожу истинными, – с возмущением писал Шелли, – Всякий человек со здравым рассудком должен понять, что менять убеждения по приказу – свидетельство отсутствия прямоты и честности… Я сделаю все разумные уступки, то есть такие, которые не влекут за собой потери самоуважения, без него жизнь – только бремя и позор».

Элиза Уэстбрук считала принципиальность Шелли нелепой. Молодая семья находилась в отчаянной нужде, Перси опять угрожал арест за долги. Оставался только один путь – добыть деньги у кредиторов под залог своего будущего наследства.

Несмотря на все затруднения и частые приступы болей, Перси был на людях оживлен и весел. По-прежнему Хогг повсюду следовал за ним, они много гуляли, много спорили. В доме или книжном магазине своего нового издателя Шелли впервые встретился и познакомился с молодым литератором Томасом Лавом Пикоком. Недавно, в феврале 1812 года, Хукем опубликовал поэму Пикока «Философия меланхолии».

Пикок начал печататься с 1804 года, за это время он выпустил два стихотворных сборника и несколько поэм; несмотря на их сентиментальность и поучительность, они имели своего читателя, так что Пикок по праву считал себя поэтом.

Пикок – на семь лет старше Шелли, высокий стройный мужчина с темно-голубыми глазами, четкими, высоко вскинутыми дугами бровей, римским носом, большим лбом и буйно вьющейся ярко-каштановой шапкой волос. Он был искренне предан литературе, блестяще образован и неиссякаемо остроумен.

«Наш мир – это сцена, а жизнь – всего лишь фарс, – говорил Пикок, – в выигрыше остается тот, кто хорошенько посмеется над этим фарсом».

Трезвый, иронический ум Пикока уживался с сердечной добротой и общительностью. Знакомство с Шелли быстро перешло в дружбу, их сблизил общий интерес к классическим языкам и литературе. Причем познания Пикока в этой области были гораздо основательнее, так что Шелли часто прибегал к его помощи. Пикок – один из немногих – разглядел гениальность юноши.

Дружба Шелли с Ньютонами становилась все крепче и сердечней, у них как нигде он чувствовал себя дома; часто, расположившись на ковре, он рассказывал детям истории о привидениях, а миссис Ньютон, прекрасная музыкантша, садилась за фортепиано и импровизировала на темы причудливых вымыслов поэта. В доме часто бывала сестра миссис Ньютон миссис Бойнвиль. Обе дамы, дочери плантатора с острова Сен-Венсен, получили смешанное англо-французское воспитание, и это привлекало Шелли, поклонника французских философов. Особенно неотразима была миссис Бойнвиль – женщина с абсолютно седыми волосами, юным лицом и острым, живым умом. Седина – свидетельство недавно пережитой утраты – придавала ей особую романтическую прелесть. В феврале 1813 года она осталась вдовой. Ее муж, разорившийся французский эмигрант, друг Лафайета и Андре Шенье, возвратясь во Францию, принял участие в войне Наполеона против России и погиб при отступлении французских войск из Москвы. Молодую вдову всюду сопровождала ее восемнадцатилетняя дочь Корнелия. В миссис Ньютон, в ее сестре и племяннице Перси впервые нашел собеседниц, равных себе по уму и начитанности. Совместная жизнь с Харриет приучила его, что женщинам нужно излагать любые отвлеченные идеи в самом упрощенном виде. Теперь он с лихорадочной радостью и поспешностью разубеждался в этом. Миссис Бойнвиль на лету подхватывала его мысли и часто облекала их в такую точную и вместе с тем изящную форму, какую юный философ сам не смог бы им придать. Когда Перси втягивался в интересный для него спор, он терял представление о времени и спохватывался только к утру, ложиться спать было уже поздно, и все отправлялись на прогулку. Для Ньютонов и Бойнвилей встреча с Шелли тоже была откровением. Они впервые увидели человека, так преданно увлеченного мечтами о преобразовании мира и начисто лишенного каких бы то ни было корыстных соображений. Величайшая серьезность и сосредоточенность соединялись в нем с простодушной веселостью, аристократичность и воспитанность – с пренебрежением ко всяким церемониям. «Что может быть прекраснее, чем святой, который вместе с тем и светский человек?» – так они судили о Перси.

У Шелли на все хватало времени. Кажется, для него не существовало обычного времени; у него были особые, безразмерные сутки, в которые умещалось всё – прогулки, встречи, беседы, ночные споры, при этом он переводил эссе и трактаты французских философов, по-прежнему много читал, в этот период он снова вернулся к «Илиаде» и «Одиссее». И самое поразительное, что все эти дела и занятия не отвлекали поэта от главного – его стихов. В 1814 году вышел первый значительный томик его сочинений. Весну 1813 года Шелли провел в доме Бойнвилей в Бракнеле, недалеко от Лондона. Перси был как будто вездесущ и вместе с тем неуловим. «Рыцарь эльфов», или «рыцарь фей», как называли его Бойнвили, появлялся и исчезал в самое непредсказуемое время, то гонимый безотчетным страхом, то влекомый внезапным поэтическим образом. «Он не может следовать никаким другим законам, кроме золотого закона – немедленно выполнять то, что подсказывает момент», – утверждали друзья, а Хогг как-то сказал: «Есть края, где верят, что мирные домашние козы имеют сношение с дьяволом и 12 часов в сутки проводят в аду. А я думаю, дорогой Перси, что в таком случае между тобой и этими дьявольскими козами есть что-то общее».

«Может быть, – полушутя, полусерьезно отвечал Шелли, – именно поэтому я думаю о самоубийстве».

Иногда на Шелли нападали приступы болезненной слабости или кашля, сопровождающегося болями в груди; он даже начал подозревать, что у него развивается чахотка. Хогг же был уверен, что временные расстройства его здоровья связаны с неблагоразумным отношением к питанию и одежде. Даже в сильные холода Шелли обычно появлялся на улицах Лондона без пальто и даже без плаща, в своем обычном жилете, горло иногда было замотано шарфом, но чаще оказывалось, что шарф потерян, и Перси мчался вдоль домов с распахнутым воротом и развевающимися по ветру кудрями. Что же касается пищи, то Шелли, бывало, и сам вспоминал, какое благотворное влияние оказала на него после долгого вегетарианского поста хорошая порция баранины.

Но главную роль во всех недомоганиях Шелли играли, очевидно, постоянная нервная напряженность и мнительность, доходящая до того, что однажды, встретившись в дилижансе с женщиной, у которой были необыкновенно толстые ноги, Шелли тут же решил, что непременно заразился слоновой болезнью. Через несколько недель этот страх был вытеснен другим – манией преследования.

Пикок вспоминал, что импульсивность, чувствительность Перси часто доходила до одержимости. Юноше нередко приходилось заглушать боли и страх приемами опия, столь же доступного и распространенного болеутоляющего, как теперь анальгетики или валериана. Возможно, это обстоятельство наложило свой отпечаток и на поэзию романтиков. По словам Медвина, Шелли всегда был на волоске от безумия. Но волосок оказался прочным и ни разу не оборвался. Все эти болезненные причуды тоже умещались в безразмерные сутки Шелли, ничуть не потеснив ни поэзии, ни занятий языками, ни дружеских бесед.

Откуда это феноменальное трудолюбие у так любивших воспевать «праздность» поэтов той бурной эпохи? Вероятно, от вошедшего в плоть и кровь сознания своей ответственности. «Поэты правят миром», – заявит Шелли позже в своей «Защите поэзии», и это будет не просто декларацией. В некий час европейской жизни, после Великой революции и наполеоновских войн они почувствовали себя атлантами. Байрон ездил в карете – точная копия наполеоновской – и не был смешон.

Качающийся, неустойчивый мир задавал поэтам вопросы – и они отвечали, напрягая все силы, живя в извне заданном ритме и за годы проживая десятилетия. Вспомним предсмертные слова Шелли: «Я чувствую себя старше своего отца. Мне 90 лет».

Поэт перестал быть фигурой государственной, но и сугубо частным лицом – к чему стремился – стать не мог.

Отсюда – столь счастливо найденный Пушкиным образ поэта-пророка, ставший одним из краеугольных камней русского понимания поэзии.

Были тут, правда, и свои, сугубо русские, внутренние мотивы.

23 июня 1813 года Шелли стал отцом, он назвал дочь Иантой, как героиню «Королевы Мэб», второе имя Элиза – в честь старшей Уэстбрук – дала Харриет.

Из друзей в Лондоне в то время был только Пикок, он часто навещал Шелли и сохранил воспоминание о нежном и терпеливом отце, который мог часами шагать взад-вперед по спальне с голубоглазой малюткой на руках, убаюкивая ее странной монотонной песенкой. «Джамин, джамин, джамин», – повторял он какое-то изобретенное им магическое слово, при звуке которого Ианта действительно успокаивалась. Шелли был одержим идеей вырастить человека, начисто лишенного каких бы то ни было предрассудков. Его глубоко поразило решение жены нанять кормилицу. Восторженный поклонник педагогической теории Руссо, он был уверен, что Харриет сама будет кормить ребенка, но все его уговоры и убеждения наталкивались на решительный отказ. Казалось, Харриет хотела наверстать то продолжительное бездействие, на которое ее обрекла беременность. Только теперь ее привлекали не учебники латинского языка или чтение вслух, а походы к портнихам и в ювелирные магазины. Она могла часами просто бродить по центральным улицам Лондона, долго простаивая возле витрин со шляпками и дорогими дамскими украшениями. Сестра всячески поощряла ее новые интересы.

«Этот сумасшедший оплачивает долги Годвина, находит деньги, чтобы помогать всяким писакам, с которых содрали штраф, и поделом… а не правильнее ли было бы потратить все это на свою восемнадцатилетнюю жену», – ворчала Элиза и охотно принимала у себя майора Райена, который тоже утверждал, что такая прелестная женщина, как Харриет, должна быть окружена роскошью. С майором Райеном Шелли познакомился в Ирландии, а потом, случайно встретив его в Лондоне, конечно, пригласил к себе.

После долгих разговоров о покупке кареты Шелли наконец занял очередную сумму под залог будущего наследства, и в семье появилась первая солидная вещь – ее сразу же окрестили «коляской Харриет». Шелли сделал это не столько в угоду растущим запросам жены, сколько понимая, что без кареты теперь, с появлением ребенка, сколько-нибудь далекие путешествия будут невозможны. А они как раз собирались совершить паломничество в Эдинбург; может быть, Перси и Харриет тянуло туда, где начиналась их любовь, потому что они оба чувствовали, как отдаляются друг от друга… Во всяком случае, в октябре заложили коляску и семья Шелли, сопровождаемая Пикоком, отправилась в Шотландию. Но вояж не удался. Напряженность отношений между Перси и Харриет не ослабевала. Надежда найти в Эдинбурге более терпимое и заинтересованное литературное общество не оправдалась. В шотландской столице молодые люди почувствовали себя так неуютно и одиноко, что в первых числах декабря собрались в обратный путь, за неделю проделали 300 миль и в начале декабря 1813 года, к общей радости, въехали в родной Лондон. «Коляска Харриет» после такого пути требовала полной разборки и ремонта, и Шелли продал ее.

Хогг, долго не видевший Харриет, при первых же встречах в Лондоне отмечает, что она весела, пышет здоровьем, но совершенно перестала разделять интеллектуальные интересы мужа. Хоггу она тоже не предлагала больше читать вслух мудрые наставления Идоменея, а просила сопровождать ее к портнихам. Он нашел, что Харриет сделалась скучной особой, и не преминул тут же поделиться своим разочарованием с Шелли.

Приглашение миссис Бойнвиль снова погостить в Бракнеле было для Шелли как нельзя более кстати. Опять вернулись восхитительные вечера с их поэтическими, философскими спорами. Иногда миссис Бойнвиль, устав от слишком отвлеченных материй, говорила: «Наслаждайся и доставляй наслаждение, никому не причиняй зла – вот вся нравственность». Это легкомысленное французское изречение примиряло спорящие стороны, и беседа заканчивались шутками, над которыми обычно серьезный или даже печальный Шелли смеялся до слез.

Многие считали и сейчас считают, что Шелли был лишен чувства юмора; как доказательство приводят обычно его отрицательное отношение к комедии. Это несправедливо. Просто природа присущего ему чувства юмора специфична, Пикок утверждал, что Шелли не мог смеяться ни над чем, что оскорбляло бы нравственное чувство или противоречило бы ему. Поэтому именно в доме Бойнвилей, где все шутки были изящны, изысканны, на Перси часто нападали приступы безудержного смеха.

Прекрасная Корнелия давала Шелли уроки итальянского языка. После завтрака молодые люди обычно прогуливались по аллеям Бракнела, по дороге она декламировала сонеты Петрарки и подробно их комментировала. «Стихи – это та доза нежности, которую я принимаю по утрам, чтобы весь день был пропитан ее ароматом», – в этом была вся Корнелия.

«…Последний месяц я провел в семье миссис Бойнвиль. Она поддерживала в моем сердце угасающий огонек жизни. Я живу, точно мошка, радующаяся солнечному лучу, который может навсегда заслонить первая же туча. Я очень изменился. С сожалением вспоминаю я наши счастливые вечера в Оксфорде и с удовольствием – надежды, которыми я тешился как безумец», – писал Шелли Хоггу.

На этот раз в Бракнел была приглашена и Харриет. Приняли ее радушно, но она сразу почувствовала себя лишней в их кругу, было совершенно очевидно, что Перси доставляет большее удовольствие слушать, как Корнелия толкует сонеты Петрарки, чем обсуждать с женой насущные семейные вопросы.

Бойнвили и Ньютоны в один голос решили, что хорошенькая миссис Шелли слишком заурядна.

Харриет вела себя вызывающе, была холодна, язвительна, через неделю она покинула Бракнел.

По сравнению с изысканной, разносторонне образованной Корнелией ее несовершенства были слишком явными. В одном из писем к Хоггу Шелли говорит о Корнелии как о божественном существе, «совершенно не похожем ни на кого», и признается, что иногда ищет у нее защиты от предчувствий и дурных снов. В апреле он пишет стихи, в которых обращается к Корнелии как к возлюбленной. Для литературоведов «люблю» в устах Шелли – всегда в какой-то мере западня, ловушка. В его кругу верили, что единственная реальная любовь – это любовь платоническая. Но, очевидно, к этой чисто платонической привязанности примешивалось еще что-то такое, что, по его собственным словам, входило в конфликт с чувством долга перед женой: Харриет со всеми ее несовершенствами была уже частью его самого, и это не облегчало, а усложняло положение. Шелли не мог уехать из Бракнела и в то же время не мог не вернуться домой. Свое душевное состояние он выражает в стансах, написанных в апреле 1814 года: «Тучи, ветер, полуночный мрак, окутавший безоблачный свет небес», – все это символы безнадежности, безвыходности. Какая-то сила, может быть, судьба, гонит его в «печальный и молчаливый дом, чтобы проливать горькие слезы на одинокий очаг и вспоминать музыку двух голосов и свет одной милой улыбки».

Как бы то ни было, Шелли отправился домой с намерением оправдываться, просить прощения, в общем, любыми путями восстановить хоть относительный семейный мир. Но возвратясь, он натолкнулся на такую холодность и надменность, которые поставили его в тупик. Тем не менее, а может быть, в результате этого Шелли, чувствуя свою вину перед женой, решил еще раз обвенчаться с Харриет по всем законам Английской протестантской церкви. Обряд состоялся 24 марта 1814 года. В приходской книге сохранилась запись: «Перси Биши Шелли и Харриет Шелли (урожденная Харриет Уэстбрук, несовершеннолетняя) вновь сочтены браком в церкви Святого Георга (оба уже были обвенчаны согласно обычаям и церемониям Шотландской церкви), чтобы устранить все сомнения, которые возникли или могут возникнуть относительно законности вышеупомянутого брака. Бракосочетание произведено в присутствии и с согласия Джона Уэстбрука, отца по естеству и закону вышеупомянутой несовершеннолетней Харриет Шелли».

Это подтверждает намерения Шелли укрепить связь с очевидно всё еще любимой женщиной, в мае он посвящает Харриет стансы: «Твой полный любви взгляд властен успокоить самую бурную страсть в моей душе. Твои нежные слова падают каплями бальзама в слишком горькую чашу жизни».

В том, что Шелли венчался или крестил детей, наивно было бы видеть отказ от атеизма (хотя в зрелые – относительно – годы поэта нелегко признать таким же последовательным атеистом, как в юности, но и это, в свою очередь, никакого отношения к обрядам не имеет). Если Шелли, в каждом своем шаге стремившийся буквально следовать своим принципам, с очевидной легкостью пошел на исполнение этих обрядов, не означает ли это, что сами обряды не имели для него принципиального значения – положительного или отрицательного? Символическая сторона христианства – легкая мишень для деистов, пантеистов, атеистов, – по всей вероятности, была для Шелли лишь системой предрассудков, достойных сожаления, но не несущих того зловещего смысла, которым в его глазах были исполнены сама христианская мораль и исторический путь церкви. Во всяком случае, демонстративный отказ от венчания не стоил ни тех неприятностей, которые навлекало на Харриет положение невенчанной жены, ни беспокойства близких или затруднений при переезде границ.

Шелли поселились в Виндзоре, как обычно, «навсегда». Перси пришлось часто ездить в Лондон для урегулирования финансовых вопросов. Иногда дела требовали задерживаться в Лондоне надолго – на неделю и даже больше; чтобы избежать кредиторов, он останавливался обычно у Годвинов, тем более что Годвин сам был крайне заинтересован в финансовой удаче Шелли, и особенно теперь, когда его детское издательство терпело крах. Перси со времени личного знакомства с Годвином всегда старался оплачивать его долги, даже если для этого самому приходилось занимать деньги. Но на этот раз нужна была очень большая сумма – три тысячи фунтов.

Когда Харриет с дочкой уехали на лето в Бат, Перси окончательно перебрался в Лондон и теперь ежедневно бывал у Годвинов.

Глава IV

3 июня – Шелли навсегда запомнил этот день – он вместе с Хоггом проходил по Скиннер-стрит. «Мне надо кое-что уладить с мистером Уильямом, заглянем на минутку», – сказал он другу, и они, пройдя через магазин Годвинов, поднялись на второй этаж в комнату, всю заставленную книжными полками. Хозяина дома не было. Друзья уже собрались уходить, как вдруг дверь приоткрылась и высокий девичий голос крикнул: «Шелли!» На пороге стояла светловолосая худенькая девушка. На ее бледном лице, казалось, не было ничего, кроме глаз – больших, пронзительных, цвета светлого ореха. Это была Мери Годвин. Шелли впервые встретил ее полтора года назад, за обедом, она только что вернулась из Шотландии. Кажется, тогда Хогг спросил: «Ну, как тебе понравилась младшая?» – «Так же, как и все остальные женщины», – ответил он.

Впоследствии Мери долго вспоминала и высчитывала, когда же могла произойти та их самая первая встреча, в результате дата была установлена, кажется, точно – 13 ноября 1812 года, в этот день Годвин пригласил на обед Шелли, Харриет и Элизу. Но при всем желании Мери не могла припомнить ничего значительного из того вечера. Единственное, что осталось в памяти, – прекрасное голубое шелковое платье Харриет. «А Шелли?.. Шелли был очень заботлив по отношению к жене».

Потом, приходя к Годвинам, Шелли почти не встречал Мери – чаще всего она гостила у друзей отца. Деспотизм мачехи, а главное – нелюбовь к чужим детям делали дом на Скиннер-стрит не просто чужим, а враждебным для нее.

Так что до сих пор Шелли знал о Мери в основном со слов Годвина. «О, Мери… Трудно передать, как велика ее страсть к знаниям, а настойчивость ее непобедима… Она вся в мать», – говорил Годвин, и унылое его лицо преображалось.

Портрет покойной Мери Уолстонкрафт неизменно висел в кабинете Годвина над его рабочим столом и только после смерти хозяина покинул свое привычное место. Молодая пышноволосая женщина в легком белом платье сосредоточенно смотрела куда-то в сторону и чуть вверх, ее смуглое с крупными правильными чертами лицо освещали внутренний покой и гармония.

Мери восхищалась своей матерью и свято хранила память о ней. Перси слышал, что, когда дома становилось невмоготу, девушка убегала на кладбище святого Панкраса к могиле матери. Там, на скамеечке под раскидистой ивой, ей никто не мог помешать ни читать, ни думать…

Шелли давно уже подружился с веселой, энергичной, темноглазой и темноволосой Джейн Клермонт и мечтательной, робкой Фанни Имлей. Фанни не умела постоять за себя и поэтому вызывала у Шелли нежное сочувствие, которое грозная миссис Годвин приняла за влюбленность и на всякий случай отправила безропотную девушку в Уэльс. Прощаясь с Фанни, Шелли заметил ее бледность и припухшие веки. «Бедняжка, проплакала всю ночь», – подумал он, пожимая ее нерешительно протянутую руку.

А Мери… Но вот она стояла в дверях, и, кажется, он увидел ее впервые, увидел тем неожиданным взором-вспышкой, который высвечивает, схватывает суть и поэтому не обманывает. В Шелли всегда жила потребность воплощать в каком-нибудь прекрасном лице те таинственные и благостные силы, которые рассеяны в природе. Все это, как в фокусе, должно слиться в одно-единственное и выделить его из бесконечного множества. Ему уже несколько раз казалось, что такое чудо свершилось, но стоило приблизиться, и оказывалось, что чуда не было, был всего лишь оптический обман. А сейчас…

«Шелли!» – повторила девушка, подходя к нему. Перси очнулся и в упор посмотрел в ее светло-ореховые глаза. Если бы не вмешался Хогг, они бы так и остались стоять, глядя друг на друга, и ни один из них не отвел бы взора.

Ученик полюбил дочь им же избранного учителя.

Судьба и воля сплелись так, что жизнь поэта стала легендой; в отличие от Байрона, Шелли не прилагал к тому усилий, напротив, – но от судьбы не уйдешь.