Текст книги "История заблудших. Биографии Перси Биши и Мери Шелли (сборник)"

12 февраля 1812 года 24-летний лорд Байрон, недавно вернувшийся из двухлетнего путешествия по Европе и бывший свидетелем освободительной борьбы испанцев и португальцев против Наполеона, посетивший Грецию и Албанию, которые всё еще терпели турецкий гнет, произнес свою первую вступительную речь в палате лордов. Она была построена по всем правилам классического красноречия – нетрадиционным, однако, оказалось содержание речи, провозгласившей «чернь» самой полезной частью населения, но и самой непокорной: «Вы называете их сбродом. Знаете ли вы, чем вы обязаны этому сброду? Этот сброд работает на ваших полях, прислуживает в ваших домах, составляет ваш военный флот и армию, которые позволяют вам бросать вызов всему миру. Но если небрежение и несчастье доведут его до ожесточения, этот сброд может бросить вызов и вам. Я прошел через поля сражений Иберийского полуострова, был в нескольких самых бедных провинциях Турции, но даже при самых безбожных и жестоких правительствах не видел такой ужасной нужды, какую вижу со времени своего возвращения в сердце христианской страны. И чем же вы предлагаете лечить ее?.. Чудодейственным лекарством, никогда не отказывавшим врачевателям государства со времени Дракона до наших дней, – смертью? Или недостаточно крови в вашем кодексе законов и требуется пролить ее еще больше?» Речь поистине революционная, однако она не помешала лордам принять закон, по которому разрушение любого станка приравнивалось к государственной измене. В конце своей речи в защиту несчастной черни Байрон не забыл намекнуть и на лицемерную демонстративную помощь, которую Англия оказывает беднякам других стран, пренебрегая своими и фарисейски оставляя их на милость Божью. Байрон подкрепил свое выступление замечательной сатирической одой, появившейся в том же 1812 году.

Байрон выступил в Парламенте всего трижды. Вторая, не менее смелая и грозная речь была посвящена бесправию ирландского народа. «Ирландия умирает от голода, зато великий Георг весит 20 пудов», – негодовал Байрон. В третьей, последней своей парламентской речи он говорил о неприкосновенности личности парламентского депутата.

Да, лорд Байрон был неприкосновенен, но он бросил вызов тому обществу, к которому принадлежал. Вызов был принят. Война объявлена.

Основное, чем был отмечен Оксфорд в жизни Шелли, заключалось в том, что здесь он впервые в полной мере почувствовал свою причастность к делу свободы и справедливости и окончательно выбрал оружие – перо и бумагу. Всю убежденность в необходимости открытой борьбы против религии Шелли выразил в своей первой философской работе «Необходимость атеизма». Непросто было добиться публикации этого памфлета. На титульном листе он поместил вымышленное имя – Иеремей Стукклей. Тексту предшествовала краткая заметка, в которой автор просил тех из своих читателей, кто обнаружит какую-нибудь неправильность в его рассуждениях, кратко и доступно изложить свое мнение на этот счет.

Постулаты Шелли – обычные для материалистической философской мысли XVIII века: единственным источником человеческих знаний объявляются чувства. Сверхчувственный религиозный опыт решительно отвергается.

Предвидя, что сразу же после появления «Необходимость атеизма» будет изъята, Шелли, посылая Грэхэму в Лондон первый появившийся у него экземпляр брошюры, просит немедленно дать объявление о ее выходе в 8 крупных газетах.

Как раз в то время, когда весь тираж «Необходимости атеизма» был доставлен в оксфордскую книжную лавку, ее владельцы, на радость Шелли, отсутствовали. Автор сам разложил свои брошюры на всех витринах и прилавках и просил продавца продать ее по цене всего 6 пенсов, но как можно скорее. Однако план Шелли не удался. Название выставленной в витрине брошюры привлекло внимание проходящего мимо богослова. Пролистав ее, богослов пожелал видеть владельцев лавки и потребовал объяснить, «как они посмели продавать такую мерзость?». Владельцы лавки страшно перепугались, все экземпляры были тут же отправлены на кухню, и богослов сам распоряжался сожжением еретических измышлений неизвестного ему автора. Немедленно послали за Шелли, ему пытались «открыть глаза на его заблуждения, на то, какой опасный путь он избрал». Но молодой человек не только отстаивал свое право думать и излагать свои мысли другим, более того, он заявил, что уже отослал памфлет всем епископам, а также вице-канцлеру. Каждый посланный экземпляр сопровождался вежливым письмом, подписанным именем всё того же Иеремея Стукклея.

Какого числа произошло это событие, точно не установлено, но известно, что шум по этому поводу продолжался по крайней мере дней десять, прежде чем университетские власти приняли меры. К этому времени они как раз получили копии памфлета и сопровождающего письма. Почерк сравнили с почерком Шелли и обнаружили сходство.

25 марта Хогг раньше обычного отправился к другу: ему не терпелось продолжить начатое накануне чтение. К его крайнему удивлению, Шелли не было дома. Пока Хогг в растерянности перебирал и складывал книги, в комнату ворвался крайне возбужденный Перси и выкрикнул: «Я исключен, я исключен!» Немного отдышавшись, он подробно рассказал все случившееся с ним за последние полчаса. «За мной послали. Вхожу в общий зал, там сидят два или три члена совета и декан. Он протягивает мне брошюру и резко спрашивает, я ли ее автор.

– Для какой цели вы задаете мне этот вопрос?

Вместо ответа декан громко и зло повторяет:

– Вы ли автор этой книги?

– Судя по вашему тону, вы собираетесь наказать меня, если узнаете, что это действительно моя работа. Представьте доказательства, если они у вас есть, а допрашивать меня в таком тоне несправедливо и незаконно. Подобное расследование достойно суда инквизиции, а не свободных людей в свободной стране.

– Вы предпочитаете отрицать, что это ваше сочинение? – продолжал декан.

На это я твердо и спокойно заявлял, что решительно отказываюсь отвечать на любой вопрос, касающийся публикации.

– Тогда вы исключены, и нам очень хотелось бы, чтобы вы покинули колледж не позже, чем завтра утром».

Хогг вспоминал, что ни до этого, ни после он не видел Шелли таким потрясенным и расстроенным. Все его представления о будущем – член парламента и защитник угнетенных – рушились. Сидя на диване, Перси раскачивался, обхватывая руками голову, и всё время повторял: «Исключили, исключили».

Вскоре вызвали Хогга, ему задали аналогичные вопросы, и он тоже был исключен. Им выдали большую, подписанную деканом и скрепленную печатью бумагу, в которой говорилось, что Томас Джефферсон Хогг и Перси Биши Шелли исключаются из колледжа за отказ отвечать на поставленные перед ними вопросы и нежелание отрицать авторство антирелигиозного сочинения.

Публикация этого памфлета считалась актом мятежа, и наказание не подлежало обжалованию, в то время как множество других проступков, вплоть до пьянства и потасовок в университетской церкви, практически не карались.

В последний момент перед отъездом друзей в Лондон им передали, что университетские власти несколько смягчились: они дают Шелли и Хоггу время на сборы, не требуют немедленного отъезда и более того – если Шелли попросит разрешения у декана остаться на некоторый срок, то его просьба может быть удовлетворена. Но независимый юноша и не подумал подавать какие-либо петиции.

«…Атеизм кажется страшным чудовищем на расстоянии; но осмельтесь исследовать его, взгляните на его сторонников… он потеряет половину своих ужасов. Короче, отнеситесь к термину “атеизм” так же, как вы относитесь к термину “христианство”. Я обдумывал, и мой разум привел меня к данной теме как к концу моих исследований. Я никакой не аристократ и вообще не какой-либо “крат”. Однако достаточно долог будет тот период, когда человек сможет осмелиться жить в согласии с природой и разумом, а следовательно, и с добродетелью. Я твердо убежден, что подлежат разрушению два мощных барьера: религия и ее учреждения, государство и его учреждения…

…Я должен сомневаться в существовании какого-то бога, который, не умея управлять нашим почитанием с помощью любви, конечно же, не может требовать этого от добродетели с помощью террора. Религия создала только царство террора; ее прототип – монархия; аристократию можно рассматривать как символ ее подлинной сущности. Все это перемешано и вряд ли теперь можно отличить одно от другого…»[7]7
  П. Б. Шелли, «Необходимость атеизма».


[Закрыть]

Утром 26 марта 1811 года оба друга взобрались на верх почтовой кареты, следовавшей из Оксфорда в Лондон. Знакомые соборы, дома, вязы старинных аллей качнулись и поплыли назад. Уже выехав из города, друзья бросили последний взгляд на готические остроконечные башенки, порталы и шпили Оксфорда. Больше они не оглядывались.

Свободная студенческая жизнь, комната с грудами бумаг, книг и химическими приборами, распорядок, установленный на три года вперед – Шелли должен был закончить колледж только в 1814 году, – все это удалялось со скоростью 20 миль в час. И вот уже новая жизнь – большая и шумная, как сам Лондон, начала вырисовываться на горизонте. Шелли не ощущал ни горя, ни тревоги, ни радости, а только удивление. Ему было 18 лет, крылья, которые он растил для будущих полетов, еще не окрепли, но время лететь настало.

После нескольких часов томительного путешествия экипаж окунулся в ущелье лондонских улиц – в поток тряских почтовых грязных карет, щеголеватых лакированных колясок, бойко мчащихся кэбов, жмущихся к стенам домов пешеходов. Везде суета, спешка – близился полдень. Витрины лавок пестрели товарами, лавочники были облачены в сюртуки с белыми шейными платками. Праздный люд толпился у дверей кабачков, принимал участие в уличных перебранках, бездельники подпирали уличные фонари, с тупым безразличием взирая на всё движущееся, мелькающее, снующее. Было тепло, на солнце даже припекало. Не доезжая до Пикадилли, друзья вышли, и пообедав в ближайшем кафе, отправились к родственникам Шелли Гроувам, а потом к Медвину. Много лет спустя Медвин писал: «Я помню, как будто это произошло вчера, его стук в мою дверь. Кажется, я слышу и сейчас его надтреснутый со знакомым присвистом голос: “Медвин, разреши мне войти, меня исключили!”». Утром следующего дня Медвин отвез Шелли и Хогга на Поланд-стрит, в хорошо обставленную квартиру. «Мы должны остаться здесь, – воскликнул Перси, – остаться навсегда». Впоследствии, бесконечно перебираясь с места на место, Шелли так часто повторял эту фразу, что она стала любимой шуткой его друзей. Между тем Тимоти Шелли убеждал в письмах отца Томаса, мистера Джона Хогга, попытаться разлучить молодых людей; сына он просил немедленно вернуться в Филд-плейс, ввериться заботам отца и следовать его советам. Прежде всего, по мнению Тимоти Шелли, сын должен был обратиться к начальству университета и объявить о своем возвращении в лоно христианской церкви. Но Перси был непреклонен.

«Дорогой отец, – писал он, – поскольку Вы оказали мне честь поинтересоваться моими намерениями, я считаю своей обязанностью, хотя мне и больно ранить свойственные Вам христианские чувства, решительно отказаться от предложений, сделанных в Вашем письме, и подтверждаю, что и впредь на подобные предложения буду отвечать отказом». Взбешенный Тимоти Шелли немедленно лишил сына денежной помощи.

Перси мужественно переносил тяготы своего нового положения и при этом всячески пытался оправдать Хогга в глазах его родителей.

Хогг вскоре выбрал себе профессию. Он решил стать адвокатом. Шелли тоже пора было определить свой жизненный путь. Законников и богословов он не любил так же, как и военных. Под влиянием Чарльза Гроува, оставившего к этому времени флот и посещавшего лекции по анатомии, Шелли серьезно намеревался посвятить себя медицине, эта наука была по душе юному гуманисту. По утрам Шелли, как обычно, читал, писал стихи, беседовал с Хоггом, а во второй половине дня вместе с кузеном отправлялся в госпиталь святого Варфоломея.

Политическая карьера, к которой Шелли готовил себя, находясь в Оксфорде, о которой он писал Ли Хенту, больше не занимала его. Он все отчетливее понимал, что парламентские распри, борьба партий ни в коей мере не разрешают тех коренных экономических и политических трудностей, которые привели народ Англии, Шотландии и особенно Ирландии к крайней нищете; поэтому, когда 29 января[8]8
  По старому стилю (прим. ред.)


[Закрыть] 1811 года Парламент объявил принца Уэльского регентом и отстранил от власти слабоумного Георга III, Шелли ничуть не взволновал тот факт, что таким образом у власти по-прежнему остались тори.

Принц-регент к моменту своего восшествия на престол уже окончательно потерял уважение нации – его постоянные кутежи, разврат, тайный брак с юной католичкой, с которой он развелся лишь после того, как отец пообещал заплатить сполна весь его долг (полмиллиона фунтов стерлингов), – все это было не по сердцу пуритански настроенным англичанам.

Все эти дворцовые интриги волновали Шелли значительно меньше, чем, например, жесточайшие холода, наступившие зимой 1811 года и еще усугубившие положение бедняков. Крестьяне не знали, где раздобыть топливо, надежды на урожай не было, тысячи овец погибали в снежных заносах. Повсюду усилилось бродяжничество, грабежи: в лесах, среди холмов прятались шайки «разбойников поневоле».

Журналистов, которые рискнули приподнять краешек занавеса, за которым надежно скрывалась состоятельная часть британского населения, преследовали за клевету. Шелли, как и большинство его сограждан, пришел в негодование, узнав, что в то время, как на дорогах Англии ежедневно подбирают десятки окоченевших трупов нищих бродяг, при королевском дворце ведутся небывалые по размаху приготовления к приему изгнанного из революционной Франции наследника казненного Людовика XVI. Роскошь состоявшегося в его честь обеда и последовавшего затем бала была феерической.

Пока во дворце шел пир, Шелли сочинил оду. Все ее 50 строк клеймили принца-регента. Тут же, отпечатав несколько десятков экземпляров своей оды, Шелли с отчаянной отвагой идущего в атаку солдата, швырял листы с крамольным текстом в окна карет, развозивших гостей.

После отчета о торжествах, появившегося в официальном «Морнинг гарольд», он послал бурлескное письмо Грэхэму. Шелли с негодованием утверждал, что прошедшие торжества стоили 120 000 фунтов, и это не последняя трата, которая ляжет на плечи всей нации. Заканчивалось письмо сочиненным Шелли вариантом Марсельезы.

К середине апреля Хогг устроился в Йорке, где он должен был получить юридическое образование. В его отсутствие Шелли чувствовал себя одиноким. Со времени исключения из университета не прекращались денежные затруднения. Шелли надеялся добиться от отца 200 фунтов ежегодно при условии отказа от притязаний на землю и имение и согласия на то, что вся собственность будет разделена между сестрами и младшим братом. Но по закону сын вступает в право на собственность, только достигнув 21 года, и такое несвоевременное напоминание о неизбежности раздела имущества привело Тимоти Шелли в ярость. Ни о какой денежной помощи он не хотел и слышать. «Будущее, настоящее, прошедшее – всё в тумане», – писал Перси Хоггу.

Трогательным было отношение к нему сестер: зная о его бедственном положении, они копили деньги, выдаваемые им на карманные расходы, и отправляли их Перси. Старшая – Элизабет – жила дома, а младшие – Мери и Эллен – еще учились в школе. Шелли довольно часто навещал их. Его возмущала суровость школьной дисциплины, особенно бытовавшая в школе унизительная мера наказания, прозванная воспитанницами «железный воротник», – по мнению учителей, он не только устрашал провинившуюся, но и одновременно избавлял от сутулости.

Шелли обдумывал, как избавить девочек от этой отвратительной колодки, грозившей их нежным плечам и их самолюбию. Вообще старшие не любили посещений этого юного вольнодумца.

В январе 1811 года Шелли познакомился с соученицей своих сестер Харриет Уэстбрук, которая была на два года старше Мери, но дружила с ней. Шелли сразу же проявил интерес к хорошенькой 16-летней девушке, во всяком случае спустя две недели он попросил издателя отправить мисс Уэстбрук экземпляр своего «Сент-Ирвина».

Харриет жила в Лондоне, ее отец, бывший владелец таверны на Маунт-стрит, сколотил приличное состояние и теперь наслаждался отдыхом. Старшая дочь мистера Уэстбрука Элиза Уэстбрук, 30-летняя старая дева, заменяла младшей сестре рано умершую мать.

Харриет – хрупкая, невысокая, грациозная, с правильными чертами лица, румянцем, копной каштановых волос, приятным голосом и легкой походкой – не могла не тронуть воображения 19-летнего поэта; поразило его и совпадение имен. Харриет вторая – так называл он про себя свою новую знакомую. Между молодыми людьми завязалась переписка.

«Ну, получила ты письмо от своего атеиста?» – с издевкой спрашивали ее одноклассницы. Первое время Харриет не знала значения этого слова, хоть и подозревала что-то ужасное, но истинный его смысл, который ей объяснили, превзошел все ожидания. Шелли стоило немалых трудов рассеять ее детский суеверный страх.

Но в письмах к Хоггу сквозит раскаяние по поводу того, что он невольно вносит в жизнь Харриет сомнения, волнения, внушает ей новые мысли и идеи, которые вряд ли пойдут ей на пользу.

Дружба молодых людей оказалась камнем, брошенным в болото школьной жизни, от которого всё шире расходились круги сплетен и молчаливого осуждения.

В этот период большое место в жизни Шелли занимала его старшая сестра, которая продолжала оставаться другом и единомышленницей. Они регулярно переписывались. Переписку оборвала внезапная болезнь Элизабет – скарлатина. Болезнь протекала тяжело, поправлялась она медленно. Когда же долгожданное выздоровление наступило, Шелли с горечью понял, что «прежнюю, серьезную и нежную Элизабет, с энтузиазмом принимавшую участие в самых отчаянных предприятиях», он потерял. «Теперь она безразлична ко всему, кроме самых тривиальных развлечений». Все планы, идеи, увлекавшие сестру до болезни, исчезли вместе со скарлатинной сыпью. Она как бы родилась заново и не хотела ничего, кроме веселья, смеха, радостного предчувствия любви, семьи, материнства. Супружество, которое она вместе с братом считала «ужасной тюрьмой», стало предметом ее постоянного и особенно подчеркнутого восхваления. Он с отчаянием понял, что новая Элизабет недостойна Хогга.

В эти тяжелые времена на стороне Шелли, к его великому счастью, оказался дядя со стороны матери – мистер Джеймс Пилфолд. Когда-то он сражался с Нельсоном в битве на Ниле и командовал фрегатом при Трафальгаре. А теперь вместе с женой и детьми жил в небольшом городке Кекфилде, в нескольких десятках миль от Филд-плейса. Пилфолда не пугали теологические ереси Перси, и он искренне хотел примирить отца с сыном.

Шелли, постоянно размышлявший о вопросах религии, уверял дядю: «Большая часть человечества – христиане только на словах, их религия неопределенна, а уж мои родители не более христиане, чем сам Эпикур». Мистер Пилфолд улыбался, в душе он был согласен с племянником.

Пока Шелли жил у дяди в Кекфилде, его познакомили с одной из его кузин, Элизабет Хитченер, она работала в соседнем городке учительницей. Ей было 29 лет, но выглядела она гораздо моложе. Смуглая, как южанка, черноглазая, черноволосая, Элизабет понравилась Шелли своей эксцентричностью, от меланхолии она легко переходила к радостному возбуждению и торопилась высказать накопившиеся мысли о политике, религии, образовании. Круг интересов учительницы был очень широк, но ее взгляды ни в ком из окружающих не встречали понимания, и мисс Хитченер чувствовала себя одинокой.

До отъезда Шелли от дядюшки им довелось увидеться всего один раз. Говорили о поэзии, о Боге, о благотворительности, о системе обучения. Шелли казалось, что они долго шли навстречу друг другу, ошибались, сбивались с пути, снова возвращались и вот наконец встретились.

Перед отъездом Перси просил дядю передать мисс Хитченер экземпляр своей последней поэмы и письмо с настоятельными советами проштудировать труды Локка и особое внимание обратить на то, что Локк отрицает возможность врожденных идей.

От дяди Джеймса Перси решил ненадолго заглянуть в Филд-плейс. Из дома он писал Хоггу отчаянные письма: «Я живу как отшельник, не с кем перемолвиться словом. Иногда обмениваюсь с матерью несколькими фразами относительно погоды, на что она отвечает очень красноречиво». Его мучили бессонные ночи, размышления о неудавшейся любви, свадьба мисс Гроув неумолимо приближалась. Ответные послания друга и коротенькие письма от «Харриет второй» были в те дни его единственным утешением. Желая угодить своему покровителю, девушка читала Вольтера и прилежно сообщала о прочитанном.

Большую часть времени Шелли бесцельно бродил по парку, иногда на ум приходили какие-нибудь стихотворные строфы. «Посылаю тебе нечто причудливое и сумбурное, сочиненное мною вчера при полной луне», – писал он Хоггу.

 
Сладчайшая звезда! Ты льешь сиянье
Сквозь пряди облаков на темный мир.
Гладь озера, вечерний сбросив полог,
Сверкает блестками, нам озарив
Часы святой любви, что слаще сердцу,
Чем бледный пламень меркнувшей луны.
Сладчайшая звезда! Когда, покинув,
Природа спит, стихает все кругом,
И только нежный говор вперемежку
С благим дыханьем западного ветра
Нашептывает в уши тишины,
Что ты – любовь, что, сострадая взглядом,
Ты убаюкиваешь слуг наживы, –
О, в этот час глядеть бы неотступно
Мне на тебя, пока не ослабеют
Тиски тревог…
 
 
Годам не оборвать любви –
Ее растопчет шаг измены,
Тогда обратно не зови:
Обрушатся беседок стены.
Годам не оборвать любви,
А козни гасят и в гробнице
Сполох любви, ее зарницы[9]9
  Перевод З. Е. Александровой.


[Закрыть].