Текст книги "История заблудших. Биографии Перси Биши и Мери Шелли (сборник)"

Хогг был первым, кому Шелли доверил тайну своей неожиданной любви: «В моем мозгу это чувство принимало множество форм. Скрывая его истинную природу от самого себя, я пытался скрыть ее и от Мери, но безуспешно. Я был нерешительным, колебался: меня приводила в дрожь мысль о предательстве, при этом я не мог постигнуть, где та граница, за которой самопожертвование становится сущим сумасшествием. Между тем для нее все было пугающе ясно, как будто ею руководил дух, проникающий в суть вещей».

Неуловимая, ускользающая Мери вдруг стала откровенна с ним и разрешила сопровождать ее к могиле матери, допустила к своей святыне. Она с пылким вниманием следила за полетом его мысли, ее ум, воспитанный автором «Политической справедливости», был способен парить на тех же высотах. Мери к своим 16 годам уже много прочла, узнала, продумала, но это не только не пресытило ее, а наоборот, усилило ту «страсть к знаниям», о которой говорил Годвин. Перси все больше уверялся в том, что наконец божество обрело материальную форму. Эта форма была такой непреодолимо женственной, что он до боли напрягал мышцы рук, чтобы они сами не протянулись навстречу Мери, не обняли, не подняли и не унесли ее. Куда? Он был женат. «Но брак заключается Любовью и расторгается ее исчезновением. Как порочны государство, религия, все те институты, которые толкуют это иначе, тем самым порабощая и унижая человека!» – ученик Година, разумеется, мог рассуждать только так. Шелли надеялся на поддержку своего учителя: не станет же препятствовать соединению двух любящих людей человек, публично заявивший о том, что брак – «самый худший из всех видов собственности». Но к величайшему удивлению Шелли, когда дело коснулось собственной дочери, «философ вдруг превратился в обывателя».

Конечно, ожидать, что Годвин прямо последует своим доктринам, было бы по крайней мере наивно. Но надо сказать, что ту прямолинейность и грубость, с которой он отнесся к случившемуся, слово «обыватель» определяло довольно точно. Мы не знаем, в каких выражениях Годвин отказал Шелли от дома. Но вот письмо Годвина к одному из его близких приятелей, оно достаточно красноречиво: «В воскресенье, 26 июня, Шелли сопровождал Мери и ее сестру Джейн Клермонт к могиле матери Мери, кладбище находится в миле от Лондона; и, кажется, именно там ему в голову пришла нечестивая мысль соблазнить мою дочь, предав при этом меня и бросив свою жену. В среду, 6 июля, дело с ссудой было завершено, и вечером того же дня он дошел в своем безумии до того, что открыл мне свои планы и просил моего согласия. Я увещевал его со всей энергией, на которую был способен, и это возымело действие – он обещал мне прекратить свои безнравственные посягательства и вернуться к добродетели. Потом я приложил все усилия, чтобы пробудить в Мери чувство чести и природных привязанностей, и тоже, как мне казалось, добился успеха. Но они обманули, обманули меня…» Как и следовало ожидать, запрет лишь ускорил события. Не имея возможности видеться с обожаемой Мери, Шелли предпринял решительные меры. 14 июля он вызвал Харриет из Бата и сообщил ей о случившемся.

– Я отчаянно люблю мисс Уолстонкрафт. Мы оба думали о самоубийстве. Только твое великодушие может спасти нас обоих.

Харриет сохранила присутствие духа. Ее достойное поведение вселяло надежду. «Если она поймет, что мои чувства к Мери – не проходящий приступ лихорадки, а истинная любовь, она не станет нам препятствовать», – подумал Шелли. Его переполнила нежная благодарность к жене:

– Я был так измучен предстоящим объяснением… Теперь я вижу, ты не усомнилась в моей искренней привязанности к тебе. Моя душа обратилась к тебе за утешением и нашла его. Ведь правда, Харриет, нас связывала не только страсть, но и дружба? А теперь наша дружба только окрепнет.

– Дружба? – не выдержав, переспросила Харриет. Ее притворное великодушие было уже на исходе, но Перси ничего не замечал.

– Ты хочешь знать, буду ли я тебе больше, чем другом? О, гораздо больше! Я всегда буду твоим братом и отцом Ианты, которая дорога нам обоим.

Шелли ликовал – наконец-то теория, так счастливо совпавшая со страстным желанием юного философа, не вступала в конфликт с действительностью, гордиев узел развязывался сам собой.

Опьяненный пониманием, Шелли продолжал:

– Мне очень хочется, чтобы ты увидела Мери. Она – страдалица, поверь мне. Тирания мачехи невыносима. Я не буду роптать, если ты не проникнешься к ней состраданием, но почему бы нам не жить всем вместе…

Это чудовищное с точки зрения здравого смысла предложение было последним ударом. Харриет стало дурно, и Перси уложил ее на диван; он искренне не понимал причин ее страдания. Харриет была на четвертом месяце беременности, он решил, что неожиданное недомогание связано с ее положением. Однако Харриет серьезно разболелась, и две недели он ухаживал за ней с братской преданностью, которая делала ее еще несчастней. «Во всем виновата эта дрянь, это “возвышенное создание”. Не-на-вижу! – повторяла про себя Харриет. – Эта хитрая бестия знала, чем увлечь моего глупенького умницу, моего всевидящего слепца – страдания, тирания, эти таинственные свидания на кладбище, спекуляция на памяти своей достойной матери. Конечно, это она первая сказала, что любит его и если они не будут вместе, то она отравится». Выздоравливающая Харриет пускала в ход свои чары, она испробовала все женские уловки, но братская ласка, которой отвечал ей Перси, была несокрушима. Он пытался как можно мягче объяснить, что когда проходит страсть – а он был искренне уверен в том, что Харриет давно не испытывает к нему этого чувства, – близость между мужчиной и женщиной безнравственна. Любовь естественно переходит в дружбу, и этим расторгается брак.

Поэт, живший прежде всего сердцем, все же всегда стремился оценивать свои поступки с позиции разума. Но стремление быть вместе с любимой и нежелание продолжать отношения с Харриет находили оправдание в теории, и теперь Шелли казалось, что разум и чувство стали союзниками и что они на его стороне.

Вспомним, что с самого начала любовь Шелли к Харриет была жертвой, долгом, миссией спасения, а теперь, действительно впервые в жизни, он полюбил истинно. Страсть и духовная общность слились воедино и были неодолимы. Харриет болезненно переживала невозможность интеллектуальной близости с мужем, отчаянно ревновала к миссис Бойнвиль, а теперь к Мери. А Шелли был слишком молод и сосредоточен на вопросах всеобщего блага и мировой гармонии, чтобы правильно понять ее бунт, ее постоянные просчеты, ошибки.

Едва встав на ноги, Харриет отправилась на Скиннер-стрит. Она была уверена, что стоит ей уговорить Мери оставить Шелли, не напоминать ему о своем существовании, не приходить на тайные свидания, – и Перси забудет о ней. Что бы ни было между ними, всё можно простить, важно только удержать его возле себя. Это только такому неземному существу, как Перси, каждая вспышка чувствительности кажется роковой любовью.

Годвины приняли Харриет очень сердечно. Похудевшая, заплаканная, взволнованная – она вызвала жалость и сочувствие не только у стариков, но даже у самой Мери.

«Перси не прав, – думала девушка, глядя в эти припухшие испуганные глаза. – Она любит мужа. Я не имею права строить свое счастье на чужом горе».

Мистер Годвин заверил бедняжку, что он уже отказался принимать Шелли у себя дома. А Мери пошла провожать Харриет и обещала сделать все, чтобы Перси действительно забыл о ней. Вернуть Шелли в прокрустово ложе семьи было бы справедливым, но жестоким решением, хотя не более жестоким, чем операция отсечения от себя бедной Харриет.

 
Ручьи вливаются в реки,
А реки текут в океан,
И ветры, друзья навеки,
Обнявшись мчатся в туман…
 
 
Нет одиноких на свете!
Всех высший связует закон,
Все духа единого дети,
А я с тобой разлучен?!
 
 
Там небо целуют горы,
Здесь волны, сливаясь, шумят…
Простим ли цветку, который
Собрату-цветку не рад?
 
 
Земля – под солнечным светом,
Луна льнет к волне с высоты…
Но что мне в блаженстве этом,
Раз меня не целуешь ты?
 

Мери сдержала слово. Она была мужественна в своем решении освободить Шелли, помочь ему вернуться к семье. Ее готовность пожертвовать собой во имя справедливости была естественна для дочери Мери Уолстонкрафт и Уильяма Годвина, для того воспитания, которое она получила. Даже решение отца, которое сначала приводило ее в отчаяние, теперь казалось правильным. Не только Годвин, но и сама Мери отказала Перси от дома. Она не отвечала на его записки, она почти не выходила на улицу, чтобы не встретить «Рыцаря Фей» и не потерять самообладания.

Шелли пришел сам. Однажды в отсутствие Годвина он вбежал в магазин, рванулся вверх по лестнице и очутился в комнате Мери.

– Любимая, они нас разлучили, но смерть нас соединит. Вот это освободит тебя от тирании, – выкрикнул Перси, протягивая Мери бутылочку с настойкой опия. – А это поможет мне, – и он выхватил из кармана маленький пистолет.

Джейн Клермонт, присутствие которой Шелли даже не заметил, закричала, и на помощь прибежали миссис Годвин и какой-то пожилой господин, приглашенный в тот день к обеду. Они начали уговаривать юношу вернуться домой. Мери едва понимала, что происходит. «Я не возьму опия, но если вы будете благоразумны, я обещаю навсегда остаться верной вам», – она произнесла эти слова медленно и отчетливо, как будто говорила с маленьким ребенком.

Придя домой, Шелли написал отчаянное письмо Пикоку с просьбой приехать в Лондон.

Хогг в это время тоже отсутствовал, и Перси метался по опустевшему для него Лондону, не зная, что предпринять, как вернуть Мери.

Пикок сразу же откликнулся на письмо и вернулся. Он был ошеломлен и испуган тем состоянием, в котором застал своего друга.

– Ни один из прочитанных мной рассказов или романов не мог дать представления о такой поразительной, внезапной, неистовой, непреодолимой, неудержимой страсти, как та, которая охватила моего друга. Его глаза были налиты кровью, волосы всклокочены, одежда в беспорядке. Разговаривая со мной, Перси указал на бутылку с опием: «Я теперь никогда не расстаюсь с ней», – признался он и прибавил: «Мне все время приходят на память слова Софокла: “Лучше всего было бы не родиться вовсе. Но если ты все-таки родился, то постарайся поскорее вернуться в небытие”».

Несколько дней спустя, в полночь, в двери Годвинов постучали и посыльный сообщил, что Шелли отравился. Мистер и миссис Годвин спешно явились на место происшествия. Там уже был врач. Миссис Годвин осталась присматривать за безумцем. Утром Перси был еще так слаб, что почти не мог говорить. Годвины вызвали письмом миссис Бойнвиль, а до ее приезда наняли сиделку. Харриет в это время снова была больна и лежала в доме отца. Шелли поправился быстро, быстрее, чем предполагал врач. Миссис Годвин подозревала, что выздоровление ускорил не уход миссис Бойнвиль, а тайная записка Мери. Она была права. Узнав о несчастье, перепуганная Мери переправила Шелли письмо, и с этого дня между ними наконец установилась связь. Послания передавались через служителя книжной лавки Годвина. С ним же Шелли отправил томик «Королевы Мэб». Поэма была посвящена Харриет, но под напечатанным посвящением Перси подписал: «Граф Слобендорф был готов жениться на женщине, которую привлекло его богатство, но она оказалась так эгоистична, что покинула его одного в тюрьме». Аллегория была ясна: в воспаленном сознании Шелли чувство вины перед Харриет сменилось твердым убеждением в ее вине перед ним.

– Она уже давно влюблена в майора Райена, он отвечает взаимностью. Их связь очевидна.

На полях принадлежащего Мери экземпляра ее рукой написано: «Июль 1814 года. Эта книга священна для меня и, так как ни одно живое существо никогда не заглянет в нее, я могу записывать в ней всё с полной откровенностью. Но что я напишу? Что я невыразимо люблю автора и что судьба разлучает меня с ним. Любовь обручила нас, но я не могу принадлежать ему, как не могу принадлежать никому другому».

Как только Перси смог выходить из дома, тайная переписка сменилась тайными встречами – то где-нибудь в парке, то просто на улице. Шелли уверил Мери, что Харриет недостойна жалости, что она изменяет ему.

– Ей ничего не надо от меня, кроме денег. А я сделаю распоряжение, чтобы большая часть моего годового содержания поступала к ней.

Шелли больше не колебался, и Мери позволила себя убедить – почему, собственно, она должна верить этой чужой женщине, которая не сумела сделать счастливым такого человека, почему ей не поверить Ему, единственному, любимому…

Наконец решение было принято – бежать, бежать, бежать как можно скорее…

Шелли заказал почтовую карету на 4 часа утра, 27 июля. Всю ночь он простоял у дома Годвинов, понукая минуты и нещадно нахлестывая часы. Время неслось, как загнанная лошадь, а ему все казалось, что оно не движется.

Как мы беспощадны к навсегда уходящему времени. Как бесконечно спешим к свершению ожидаемой радости и как не умеем ценить самого ожидания. Только оглядываясь назад, многие из нас признаются себе, что ожидание счастья и было истинным счастьем, вершиной, за которой начинается едва заметный, еще не осознаваемый нами спуск.

Наконец, когда звезды и фонари начали блекнуть, из дверей выскользнула Мери, ее сопровождала Джейн Клермонт. Она решила тоже освободиться от семейного гнета, а влюбленные нуждались в ней как в переводчице. Джейн свободно владела французским, а своим временным приютом беглецы, естественно, избрали Францию, куда было не так трудно попасть, переправившись через Ла-Манш.

Путь в Дувр оказался довольно долгим и утомительным, но они не решались сделать передышку, опасаясь погони Годвинов. К четырем вечера они наконец добрались до Дувра, но узнали, что пакетбот отплывает только на следующий день. Молодых людей охватила паника. Если миссис Годвин успеет нагнать их по эту сторону Ла-Манша, то все пропало, она вернет дочерей и навсегда разлучит Мери и Шелли. К счастью, после долгих переговоров с таможенными чиновниками и моряками, удалось нанять небольшое суденышко, и в шесть вечера они отплыли из Дуврского порта. Белые береговые скалы родного Сассекса медленно исчезали из вида, а вместе с ними и опасность преследования. Погода была ясная, но спустя час неожиданно разыгралась такая буря, что даже матросы начали волноваться. Шелли был удручен, ему это напоминало путешествие в Ирландию, совершенное вместе с Харриет, и казалось плохим предзнаменованием. Он заботливо уложил Мери на скамейку, а сам сел рядом, так чтобы его колени служили изголовьем. Мери побледнела, она с трудом переносила качку. Джейн, разместившаяся напротив влюбленных, чувствовала себя очень одинокой.

Ветер не стихал всю ночь, но на рассвете их скрипучее старое суденышко благополучно добралось до Кале. «Мери, – воскликнул Перси, – смотри, солнце встает над Францией!» Так они встретили утро 28 июля 1814 года.

Шумные улицы Кале, чужой говор, энергичные жесты, яркая непривычная одежда рыбаков и женщин – все это сразу оживило Мери. Они провели день в гостинице, дожидаясь того почтового судна, на котором не решились ехать сами, а лишь отправили багаж, в основном книги. Вместе с багажом прибыла разъяренная миссис Годвин, она надеялась вернуть хотя бы Джейн. Но законы чужой страны не давали ей никаких прав, а все ее бурное красноречие не возымело действия. С тем же судном миссис Годвин отплыла в Англию.

Юные путешественники направились в Булонь, а оттуда в Париж. Передвигались они в странной, явно не английского вида, двухколесной коляске, именуемой кабриолетом. Из Парижа они намеревались перекочевать в Швейцарию, но оказалось, что их карманы и кошельки абсолютно пусты. В свой день рождения Шелли пришлось заложить часы и цепочку. Он получил 8 наполеондоров и 5 франков. На это можно было продержаться примерно дней пятнадцать, молодые люди ликовали. Ежедневно с утра они отправлялись осматривать Париж, возвращаясь в гостиницу, читали вслух сочинения Мери Уолстонкрафт и поэмы Байрона.

Так они прожили неделю. Потом некий мсье Тавернье, к которому у Шелли было рекомендательное письмо из Лондона, сжалился над юным чудаком и одолжил им тысячу двести франков. На эти деньги они решили пешком отправиться в Швейцарию. Для слабенькой Мери купили ослика. Крестьяне, работавшие на придорожных полях, с удивлением смотрели на странный караван – две хорошенькие девушки в черных платьях, высокий длинноволосый юноша и крошечный ослик. Сделав несколько километров, бедное животное так устало, что Перси и Джейн пришлось нести его до ближайшей деревни на руках, а там продать и купить мула.

В 1814 году путешествие по дорогам Франции было небезопасно. Армию только что распустили, шайки солдат-мародеров грабили проезжающих. Мери, Джейн и Перси двигались по местам, по которым недавно прошли войска союзников и отступали слабые разрозненные отряды наполеоновской армии. Трудно было найти кров, пищу – всюду царили запустение, нищета, голод. В жалких гостиницах, где путники останавливались на ночлег, постели были грязные, а по полу шныряли крысы, так что Мери, Джейн и Перси предпочитали проводить ночи где-нибудь в трактире возле дымящегося очага, среди шума и детского плача. Такой была Франция после 25 лет революций и войн. 4 месяца назад, 6 апреля 1814 года, Наполеон написал акт об отречении. В тот же день Сенат провозгласил королем Людовика XVIII. За Наполеоном оставили суверенные права над островом Эльба.

– Цезарю подарили державу Санчо Пансы, – с этими словами император отправился в изгнание.

Покинув родину, Мери и Джейн каждый день вели дневник. Обычно записи были лаконичными: перечень городов, деревень, дороги, долины, все достопримечательности их пути и названия книг, на чтение которых они выкраивали время в любых условиях:

«Понедельник, 8 августа 1814 г. из Парижа в Шарантон, читали Тацита».

«Суббота, 13 августа 1814 г. остановились в Труа, в 120 километрах от Корния. Перечитывали Шекспира», и так далее. Но иногда эти бесстрастные заметки сменялись подробными описаниями увиденного и пережитого.

«Вторник, 15 августа 1814 г. Ножан, куда мы прибыли к полудню, оказался полностью разрушен союзными войсками. Эти варвары не оставили камня на камне на своем пути. Конечно, наполеоновская армия в свое время не пощадила русских городов и деревень, но сейчас я нахожусь во Франции, и горе жителей, чьи дома сожжены, скот истреблен, имущество уничтожено, заставляет меня с новой силой возненавидеть войну».

«Пятница, 18 августа 1814 г. Около шести вечера мы подъехали к Сент-Обену, прелестной деревушке, утопающей в зелени, но вблизи оказалось, что все дома разрушены, торчат обугленные балки, громоздятся остатки стен, в деревне уцелело всего несколько человек. Мы спросили молока – у них ничего не было, всех коров захватили солдаты прошедших здесь отрядов».

Отметим ради справедливости, что наполеоновские солдаты вели себя не лучше. Но в глазах сторонников демократии солдаты армий, вернувших на французский трон Бурбонов и установивших в Европе жандармский режим «Священного союза» не могли не выглядеть «варварами».

Конечно, русский читатель мог бы возразить Шелли, сопоставив нарисованную им картину с куда более жесткой картиной разрухи, учиненной наполеоновскими войсками в России. Однако второй половиной своей заметки Шелли вполне отвечает на эти возражения. К тому же после падения ненавистного тирана отношение к нему в английском обществе изменилось. Лучше всего это новое отношение выразил Байрон, сказавший: «Разве для того был низвержен этот деспот, чтобы, убив льва, мы стали прислуживать волкам?» Та же мысль проводится в раннем стихотворении Шелли «Чувства республиканца при падении Бонапарта».

Лихорадочное состояние, в котором Шелли испытывал ненависть ко всем, кто препятствовал его соединению с Мери, и в первую очередь к Харриет, за время пути исчезло, и он снова был весел и добродушен.

Из Труа Перси пишет Харриет и просит приехать в Швейцарию, куда они скоро прибудут и где она «найдет по крайней мере одного надежного и преданного друга, которому неизменно дороги ее интересы и который никогда умышленно не оскорбит ее чувств». Простодушный мудрец, мыслящий космическими категориями, не сомневался, что жена откликнется на его приглашение. Может быть, рассуждал он, свет и осудит эту совместную жизнь как безнравственную, но что значит мнение света, не достойнее ли руководствоваться состраданием и любовью, чем предрассудками? Харриет, разумеется, не ответила.

Такое же презрение к условностям и ханжеству официальной морали отличало впоследствии, например, революционную молодежь России во второй половине XIX века. Но не все могли опередить свое время в мыслях и особенно в поступках.

Наконец путешественники пересекли швейцарскую границу. Они хотели устроиться в Бруннене, возле часовни прославленного героя швейцарских преданий – Вильгельма Телля. После долгих поисков удалось снять две комнаты в старом полуразвалившемся замке. Вокруг было сумрачно и пустынно. Заплатив владельцу за шесть месяцев вперед, они купили кровати, стулья, шкафы, переносную печку. В тот же вечер Перси и Мери принялись за работу: Перси – за роман «Ассасины», Мери – за роман под названием мрачным и лаконичным – «Ненависть». Но уже на следующий день оказалось, что они не умеют топить печь – в комнате было дымно и холодно, сквозь рамы протекали струйки дождя, который, ни на минуту не прекращаясь, хлестал в окна. Трое детей, покинувших родину, загрустили по комфортабельным английским коттеджам, по душистому английскому чаю, кроткому небу, многолюдным улицам Лондона, где все говорили на родном языке.

Шелли сосчитал деньги, у них осталось всего 28 фунтов. Женщины смотрели на него вопросительно и с надеждой. «Возвращаемся домой», – уверенно сказал он, и все трое облегченно улыбнулись. Рано утром под проливным дождем они переправились через Фирвальдштедское озеро, тоже связанное с именем легендарного Телля, в Люцерн, там сели в дилижанс и к вечеру добрались до Рейна. Путь вниз по Рейну – сначала до Базеля, потом до Кельна и дальше к Роттердаму – оказался восхитительным. Мери с восторгом описывает в своем дневнике впервые увиденные ею Альпы: «Они за 100 миль от нас и кажутся грядой ослепительно белых облаков, протянувшейся вдоль летнего горизонта». Погода стояла отличная. По вечерам под луной лодочники распевали чувствительные немецкие песни. Бесконечное разнообразие впечатлений, которые все трое поглощали с жадной радостью, не нарушало заведенного порядка. Они по-прежнему читали вслух, вели дневник, а Мери и Перси продолжали работу над своими романами. 11 сентября Шелли с гордостью записал: «Мери закончила большую часть “Ненависти”». Ее литературная одаренность не оставляла никаких сомнений, и это очень радовало Перси. Сам он был поглощен работой над «Ассасинами».

Начало этого романа сохранилось, и по нему мы можем судить об общем замысле. Он неожиданно напоминает «Сон смешного человека» Достоевского: где-то в Передней Азии, в отрезанной от всего мира долине с райским целебным климатом сохранился первобытный Золотой век, такой, каким он описан в «Королеве Мэб», за исключением разве бессмертия. Племя, населяющее долину, зовет себя ассасинами. Один из ассасинов спасает и приводит в свой дом раненого европейца-крестоносца. Вскоре текст обрывается, но дальнейшее легко себе представить. Реальные ассасины – мусульманская секта, боровшаяся с «неверными» столь жестоко, что это арабское слово вошло во французский язык и стало значить – убийцы. Вне сомнений, Шелли хотел показать, как европеец вольно или невольно развратил безгрешный народец – точь-в-точь как «смешной человек» Достоевского – и ассасины стали мстить миру за свой утерянный рай.

Всё та же просветительская – и романтическая одновременно! – нигилистическая мысль об отклонившемся от естественного пути развития человечестве и о неправильном устройстве общественного бытия по чьей-то злой воле.

Просветитель написал бы очередную утопию.

Реалист создал свой «Сон», и смешной человек – злодей в романтическом понимании – просыпается с перевернутой душой.

Романтик бросил работу – целостность мира не вмещалась в прозу или требовала хоть какого-то признания заменяющей стихи организующей, то есть доброй силы вне текста – а Шелли оставался богоборцем. Но и поэтическая муза не покидала Шелли. В своих стихах он страстно и аргументировано призывал к справедливости, к Справедливости с большой буквы, всеобщей Справедливости. Ненавидя поучения, он все-таки поучал: слишком уж ему хотелось немедленно убедить читателей. Но подспудно в сознании Шелли созревала принципиально новая для него идея: главное дело поэзии не в прямом убеждении, не в наглядном примере, не в доказательстве. А в чем же? Ответ не давался сразу.

Шелли всегда был необычайно чуток к красоте окружающего мира. Но именно это путешествие, по словам самого Перси, «пробудило в его душе постоянное лето восторга и красоты», которые окутывали мир. Глядя на зеленые берега, холмы, долины, неясные очертания гор, он мучительно нащупывал связь между Красотой и Истиной. Как связать эти понятия? А связав их, в этом он уже был убежден, можно было помочь человечеству избавиться от тяжких заблуждений, вывести на свет всех, кто блуждает в потемках. Этим раздумьям и поискам посвящены дневниковые записи и многие страницы его нового романа. Говоря о долине ассасинов, он обмолвился, что некий Дух, обладающий могуществом и интеллектом, окружил это потаенное прекрасное место ореолом торжественной тайны.

Итак, некий Дух…

Именно этот Дух, эту могущественную силу имел Шелли в виду в предисловии к своей следующей поэме «Аластор». О нем говорил он как о силе, которая побуждает людей, пораженных мраком и бездействием, к жизни, к мысли, к утонченному пониманию происходящего. Правда, воздействуют эти силы не на всех, а на людей яркого интеллекта – вот путь, по которому двигалась мысль Шелли.

Когда путешественники прибыли в Роттердам, в их кошельке оказалось всего 20 экю. Они с трудом нашли капитана, который согласился довезти их до Англии. Море было опять неспокойным, но Мери и Джейн уже ко многому привыкли за месяцы скитаний. Они безмятежно смотрели на Перси, азартно доказывающего какому-то пассажиру весь ужас положения негров в Америке.