Текст книги "Междуцарствие в головах"

– Важно было не пустить ситуацию на самотек, – объясняет Ирина Щербо. – Я была уверена в детях. Может быть, у кого-то из них в семьях под влиянием сегодняшней пропаганды и ведутся националистические разговоры, но дети всегда отражают тот взгляд, в обществе которого они находятся. Что они сделают, как поступят – зависит от нас. А мы с ними часто говорим об экологии – это одна из наших главных тем. Экологии природы, духовности, человеческого общения. Да, государство насаждает национальные распри, но если мы, каждый из нас, не будем этому противостоять, мы свалимся в стадо, которое легко погонять. Я человек, у меня есть мораль и принципы – если государство навязывает мне что-то, что претит этим принципам, я буду противостоять, и, полагаю, все нормальные люди думают и делают так. Потому что поступки людей в итоге влияют на установки властей.

…«Рейтинги, как удавы, – сказал мне как-то в шутку социолог Михаил Топалов, – они смотрят на общество и, как только видят, что вместо людей – кролики, сразу – ам!»

* * *

Я уезжаю из Северного Бутова на машине, из включенного водителем радио гремит песня: «Нам уже не нужны глаза твои… Побывали уже в глазах твоих. И все, что нам нужно, взяли…» Я впервые думаю об этой песне Бутусова как о радостном припеве имиджмейкеров: ну ведь точно – побывали в глазах… Но взяли-то они только то, что ИМ нужно. Взяли рефлексы, инстинкты серых зверьков, заслонились словом «электорат» – оно такое тоже серое. Они думали, болью можно торговать, как нефтью. И еще неизвестно, какая валюта дороже в предвыборный сезон – очки для рейтингов или доллары. И учили: скажи о боли, ударь сильнее – получишь голос. Нападай, не целясь. От имени пострадавших, громко!

И совсем тихо в одной из публикаций традиционной рубрики «Вопрос недели» журнала «Коммерсант – власть» звучит голос пострадавшей жительницы дома № 19 по улице Гурьянова Галины Глебовой: «Несмотря на весь пережитый ужас, я не считаю, что во всем виноваты чеченцы. Пострадают простые люди…»

…По просьбе психологов Руслан Саутиев нарисовал, как он видит город и свою семью. Останкинская башня, многоэтажки и совсем невысокие деревья на их фоне. Под деревьями стоит, взявшись за руки, его семья. Нормальный рисунок. Вот только, если приглядеться, видишь, что папа, мама и он сам – все без ног. Ножки есть только у младшего братика.

Милость незаконного ареста

Тимур Дахкильгов отпущен на свободу

Таких странных и сложных чувств я, наверное, не испытывала никогда. Радость, что измученный, перенесший жесточайшие моральные, да и физические пытки ни в чем не повинный человек наконец дома? Конечно. «Этот день мы приближали, как могли» – три публикации в «Новой газете» за неполных три месяца, проведенных Тимуром Дахкильговым под арестом, я посвятила его судьбе. Но куда подевались мажорные интонации, почему я никак не могу их извлечь из себя? Так, чтобы это было искренне? Ведь были дни, когда казалось, что, если его выпустят, мы напишем… Мы напишем! Уж мы напишем, что чуть ли не право-судие существует в нашей стране. Да! И так далее.

Не пишется. Мне говорят: «Он должен в ноги поклониться за то, что его отпустили. Ну и что, что неповинен? Могли бы и не отпустить. Тем более что чеченец. Ну то есть ингуш. Но ведь из Чечни. Ты на фон-то посмотри! Ультиматум вспомни жителям Грозного».

Тогда я ловлю себя на том, что начинаю тщательно подбирать слова, как это обычно делают в разговоре с тяжело больными, умственно отсталыми людьми. Элементарные такие составляю предложения, хотя люди, которые мне все это высказывают, вовсе неглупые и в целом симпатичные. А они всерьез обдумывают эти мои простейшие истины и продолжают спор: «Ну да, конечно, нельзя хватать людей по национальному признаку. Но Чечня – особый случай…» Тогда я, оставив собственные потуги, беру готовые мысли любимого автора Эриха Фромма, который все мне и им про них объясняет: «…Если общество или класс лишены возможности использовать свои прозрения, потому что объективно у них нет надежды на изменение к лучшему, скорее всего, все люди в таком обществе настаивают на своих домыслах, поскольку осознание истины приводит к ухудшению их самочувствия».

Цитата на глазах ухудшает их самочувствие, и тогда, как лезвие ножа в безнадежной драке, взблескивает последний аргумент: «Надо всех хвалить за то, что отпустили. Начнешь высказывать претензии – его снова схватят. Не боишься?»

Боюсь. Очень боюсь навредить и так настрадавшемуся человеку. Но когда радость смешивается со страхом – это уже какая-то «неправильная радость». И какие там претензии, когда сам герой наших публикаций Тимур Дахкильгов говорит:

– Знаете, я сейчас ничего не хочу. Ни денежной компенсации за те месяцы, что не работал. Ни разбирательств. Дали бы только спокойно работать, я заработаю. И сняли бы это страшное обвинение.

Обвинение не снято?

– Ну знаешь ли, когда человека отпускают под подписку о невыезде по такому делу, ясно, что никакого дела нет, – сказал мне по телефону адвокат Сергей Николаев.

Дело Дахкильгова, напомню, – обвинение в терроризме

Еще напомню: он жил когда-то в благоустроенной квартире в том самом районе города Грозный, который в 95-м сравняли с землей. Ему, молодому рабочему, вместе с женой Лидой, библиотекарем по специальности, и маленьким сынишкой на руках пришлось искать приюта у родни. Семья приехала в Москву к брату Лиды Бекмарзу Саутиеву. Слегка оправившись здесь от перенесенного ужаса (потери близких, дома, в котором прожил всю жизнь), Тимур устроился красильщиком на завод «Красный суконщик», получил комнату в общежитии. Жизнь постепенно налаживалась, родился второй ребенок.

Но уже первый взрыв жилого дома в Москве взорвал и его жизнь снова. В любой стране мира вслед за террористическим актом следует жесточайшая проверка всех подозрительных лиц. Это в основном люди, живущие не в ладах с законом, имеющие серьезные проблемы с органами правопорядка. В Москве подозрительными оказались не конкретные лица, а конкретные национальности. Со всеми их лицами. По национальному признаку милиция приглашала в те дни людей зайти «нарисоваться», чтобы запечатлеть «фас, профиль, отпечатки и смывы». Как граждане абсолютно законопослушные, Бекмарз Саутиев и Тимур Дахкильгов пришли в отделение милиции сами, по первому зову. Оставили «пальчики». И подписали себе тем самым ордер на арест. Их взяли после второго взрыва жилого дома в Москве – 13 сентября. Предъявили как пойманных террористов: «На дверной ручке Саутиева и на руках Дахкильгова найдены следы гексогена!» Еще повторюсь: Дахкильгов работал красильщиком на заводе «Красный суконщик», где одним из растворителей для красителей служит гексан – вещество той же серии, что и гексоген. Проба с рук позже была взята у всех рабочих завода, и у всех были получены те же результаты.

Тимура Дахкильгова продержали три месяца…

Учительница Ирина Щербо оказалась абсолютно права: поступки людей повлияли в итоге на установки властей. Поступки всех: соседей, учителей, рабочих, директора завода «Красный суконщик» Святослава Дорофеева, давшего задержанному сотруднику замечательную характеристику и, собственно, объяснившему сразу и всем суть вещей с гексаном и гексогеном…

Я думаю, мир людей стал шире в Москве. Несмотря на войну…

Потому что прямые, казавшиеся мне параллельными, пересеклись. Я сегодня думаю так во многом благодаря состоявшейся беседе с председателем Московской городской Думы, заместителем председателя Совета Федерации Федерального Собрания РФ Владимиром Платоновым («Новая газета» публиковала это интервью). Между его словами: «…я вам могу гарантировать, что делом Дахкильгова я уже занимаюсь и буду заниматься, пока не разберусь окончательно» и выходом Дахкильгова из Лефортовского следственного изолятора прошло всего восемь дней (из 88 проведенных им под стражей). А значит, смог Владимир Михайлович создать прецедент: не прописана пятая графа в книжке, которая называется Уголовный кодекс. Нет там такой статьи. Не должно быть узников пятой графы. Если власть Москвы, пусть пока только представительная, – в мире людей, разума, а не инстинктов, тогда чего же я еще хочу?

Создать прецедент. Которого на самом деле нет, а есть только шаг к нему. Потому что законопослушный гражданин России боится. Потому что никто не ответил по закону за его жизнь в страхе и унижениях, за побои, за сам факт возможности обвинения в чудовищнейшем преступлении только на основании пятой графы и места рождения. Потому что никто не компенсировал тяжелейшей моральной травмы. Если сам он сегодня ничего не хочет и испытывает одно лишь чувство благодарности за то, что вышел на свободу, значит, это синдром заложника. Значит, государство, в котором он живет, – террорист по отношению к таким, как он. Значит, снова не разум, а инстинкты. Принцип «меньшего зла» – это принцип отчаяния. Чаще всего он только отодвигает время победы большего зла

Такая вот сложная, грустная радость: человек освобожден из-под стражи, но… Такая просто радость, потому что ни в чем не повинный человек освобожден из-под стражи…

Хроника падшего подозрения

13 сентября 1999 года, раннее утро. Взрыв жилого дома на Каширке. Горе, безмерное страдание, страх, ужас. Собственно, так и переводится с латыни слово «террор»: ужас и страх. Совещаются власти Москвы, итог совещания – решение об ужесточении режима для гостей города. Это звучит как условный знак: начинается новый, другого качества виток террора.

13 сентября 1999 года, 17 часов 30 минут. В разных концах Москвы одновременно хватают в домах и на улицах людей разных национальностей. Их роднят только внешность и «преступное» место рождения – Чечня.

Год прошел? Это только по календарю. Куда бы он мог пройти на самом деле из террора?

13 сентября 2000 года.

– Вот только что, буквально час назад, мне удалось добиться, чтобы отпустили людей. Стояли двое у телефона-автомата, звонили, подкатила милиция, посовала им по карманам компромат и увезла с собой. Один из схваченных – ингуш по национальности, другой – грек, вот и все основания для задержания, – рассказывает Сергей Николаев, тот самый адвокат, который вел год назад нашумевшее дело «супертеррориста со следами гексогена на руках» Тимура Дахкильгова. – Как хватали людей, так и продолжают их хватать по признаку пятой графы… У меня такие обращения чуть ли не каждый день.

– Это вы нас спасли, «Новая газета», – говорят мне сегодня Дахкильговы. Да, мы как могли приближали день, когда ни в чем не повинный человек окажется наконец дома, в кругу своей семьи. Четыре публикации за неполных три месяца, проведенных Тимуром под арестом, были посвящены его судьбе.

Но спасли его не мы, а неверный расчет знатоков рефлексов и инстинктов. ОНИ НЕ УЧЛИ ЛЮДЕЙ. Спасли ЛЮДИ, проработавшие с Тимуром на заводе годы, жившие рядом в общежитии. Они не молчали. Как не молчали соседи и сослуживцы Бекмарза Саутиева, также объявленного террористом. Но смотрите: часы как будто тикают, а стрелки остановились. Они вздрагивают, но не движутся. В числе задержанных нет и не было ни одного, кто взрывал спящих людей. А значит, терроризируя часть населения как бы ради защиты другой части, на самом деле никого ни на минуту не защитили. Взрыв в переходе на Пушкинской, прозвучавший спустя год войны под условным названием «антитеррористическая операция», механически отключает первую часть слова – «анти». Кого же бомбили, крушили танками, так долго «зачищали»? Кого хватали в Москве?

ОБРАЗ ВРАГА. Террор, пусть даже и ответный, – это не поиск конкретных врагов-террористов. Это только террор

* * *

Адвокаты просто цепенели, когда им предлагали дело «террориста» Дахкильгова. Отказывали – их гипнотизировал масштаб обвинений. Ужас содеянного.

– Содеянное ужасно, слов нет, – соглашался их молодой коллега Сергей Николаев. – Я потому и не понимаю, как можно обвинять в этом такого парня, как Дахкильгов… Костюмчик опрятный, но видно: столько раз чистился, гладился, что просто больно смотреть. Руки работяги. Жизнь в комнатенке общежития завода с двумя малышами да беременной женой. Вредное производство, зарплата – 1200 рублей. Хорошенький, конечно, образ террориста…

…«Террорист» на протяжении недели ничего не понимал. «Да че такое?» – почти с детской болью спрашивал он.

– Давай рассказывай! – кричали ему.

– Что рассказать?

– Давай рассказывай!

– Про что?

Любой бы ответил в эти дни, про что «просят» рассказать Тимура: все новостные телеканалы показывали его и брата его жены Бекмарза Саутиева каждые 40 минут. Весь мир уже знал о следах гексогена, обнаруженных на руках Тимура и дверях квартиры Бекмарза. Только Тимур этого не знал. Ему не говорили ничего конкретного и содержали в полной изоляции, в одиночке отделения милиции Северного Бутова. Когда уже в сороковой, а может быть, в сотый раз закричали «Рассказывай!», он не выдержал: «Я анекдоты знаю, рассказать?»

С чувством юмора у собеседников было плохо, это Тимур сразу и очень хорошо усвоил. Но понял, о чем его просили рассказать, только когда его перевезли на Петровку. Это он там понял, а все остальное на время понимать перестал. И помнить тоже перестал. Жена сегодня иногда раздражается: «Да как это может быть – то, о чем я говорю, не помнить! Вспомни!»

Не помнит. Голова болит адски очень часто, и как будто кто-то ластиком стер из памяти очень дорогие, важные в жизни эпизоды. Помнится то, что очень бы хотелось как-то выбросить из себя, не носить в себе. Нет такого рвотного порошка для сознания, оно просто заперто одной и той же картиной: руки под стулом, прикованные наручниками, поза нечеловеческая, унизительная. Рядом с ним человек, кричащий в трубку телефона: «Короче, слушай меня! Берешь машину, едешь к общежитию завода “Красный суконщик”. Забираешь детей и жену Дахкильгова и везешь на Каширку. Жителям, которые там сейчас толпятся, объясняешь: вот это и есть семейство человека, который взрывал дом… Сам их не трогай даже пальцем, просто смотри, что будет, и не мешай…»

Всего три дня его держали во внутренней тюрьме на Петровке. На четвертый перевезли в следственный изолятор в Лефортове, где адвокату наконец впервые за все время разрешили встречу с подопечным.

– Я ждал совсем недолго, – рассказывает сегодня Сергей Николаев. – Вот его привезли с Петровки и буквально через несколько минут вывели. Я прошел мимо него, обернулся к следователю: «Это не тот, я просил встречу с Дахкильговым!» – «Да это он и есть», – сказали мне. Я еще раз посмотрел на человека, мимо которого прошел, и страшные подозрения закрались в душу: вот, думаю, эфэсбэшники подменили человека! Дахкильгова, может быть, вообще ликвидировали, а мне подставляют другого. Другого! Если бы было лицо изуродовано, я бы узнал, понял: били. Передо мной же был человек, чья голова с одной стороны была в полтора раза больше, чем голова Тимура. Когда он садился, что-то такое знакомое в повадках уже стало мне видеться. И все же, усаживаясь рядом, я спросил на всякий случай: «Тимур, это ты?» «Да я, конечно», – он ответил с такими характерными слегка ироничными интонациями, что я больше не сомневался. Это гематома у него была такая большая, что голову разнесло…

– Адвокат меня сначала не узнал, – скажет мне позже Тимур. – Когда узнал, говорит: «Ты себя хоть в зеркало видел?» – «Да», – говорю. «И как?» – «Нормально». Мне все тогда уже казалось нормальным, я потерял ориентиры. В последнюю ночь на Петровке на мне просто тренировались, отрабатывали приемы. Когда я проснулся утром в Лефортове и мне сказали: «Доброе утро! Вы кушать будете?» – я поначалу решил, что сошел с ума. Вот эта вежливая, доброжелательная фраза показалась ненормальной. А уж когда следователь ФСБ поздоровался за руку да еще кофе предложил, я решил: все, бред у меня, видения. Или власть поменялась, пока я сидел: может быть, в Москве идет уже что-то вроде Нюрнбергского процесса?

В камере по телевизору Тимур опять увидел себя и услышал, что он – террорист. Три человека, сокамерники, видели его и на экране, и рядом с собой. Ни одного вопроса. Молчание. Потом один из них сказал: «Ложись-ка ты, парень, спать, я составлю тебе письмо-жалобу. Утром проснешься – будет готово».

Утром проснулся – тот все написал. Сам Тимур, по его словам, никогда бы не смог так связно составить жалобу.

Он не смог бы связно составить жалобу: в школе плохо давались изложения, сочинения. Совсем другое дело – самому из разных деталей собрать велосипед. А уж моторы – это было призванием. Когда подрос, многие автовладельцы в Грозном обращались за помощью к набирающему популярность автослесарю. Только бывшая классная руководительница Зоя Михайловна Чебукова при встрече принималась отчитывать – так же, как в школьные годы: «Разгильдяй неусидчивый, тебе учиться надо непременно дальше, а ты тут возишься!»

– Она на меня все время ругалась-ругалась, когда учился. Не было в школе более балованного мальчишки, чем я.

– Это потому, что у него две старшие сестры, – объясняет жена Тимура Лида. – И представляете, что за радость для ингушской семьи: после двух девочек – рождение сына!

– Да, – улыбается Тимур. – Папа особенно баловал, а мама и учителя со мной мучились. Но когда все это здесь случилось, Зоя Михайловна слала письма одно за другим. Это такие были письма, что только ради них стоило жить. Теперь вот не знаем, где она, что…

* * *

Семья Тимура уехала из Грозного во время первой войны. Я уже говорила о том, что на месте многоэтажного дома, в котором они жили, сегодня голая земля. Зоя Михайловна не могла уехать ни в первую, ни во вторую войну из-за парализованной матери.

– Господи, сколько таких людей, – говорит Лида Дахкильгова. – Я, отучившись в Москве в Институте культуры, работала в библиотеке. Знаете, какая библиотека была в Грозном? С огромным запасом книг, с мраморными колоннами, как в Большом театре. В первую войну вместе с коллегой Натальей Тимофеевной Костюк мы спасали книги от бомбежек, уносили их в подвал. Но от библиотеки ничего не осталось… А Наталья Тимофеевна, увидев по телевизору Тимура, предъявленного миру как террорист, звонила из Грозного и плакала в трубку: «Что же такое происходит, если хватают таких людей, как Тимур?»

А что происходит?

… – Этот? – спросили у свидетеля на Петровке.

– Да вроде тот слегка повыше был ростом, – чуть озабоченно изрек мужчина, который вроде видел топтавшегося у дома на Каширке какого-то незнакомца. – А впрочем, какая разница: пишите, что этот.

Там был «один, который не стрелял». Только двое били Тимура, измывались как могли, третий же без конца их увещевал. Вот этот третий, «не стрелявший», и задал вопрос опознавателю:

– То есть как это – какая разница? Если этот человек не тот, которого мы ищем, значит, теракты будут продолжаться!

Свидетель взглянул озадаченно, но длился этот взгляд только мгновение и сразу прояснился. Явно не добравшись до смысла обращенной к нему фразы, он махнул рукой:

– Пишите, что этот! Все они… чечены эти…

«В подавляющем большинстве простые люди имеют настолько женскую природу, что рассуждение возбуждает их мысли и их действия в гораздо меньшей степени, чем чувства и эмоции. Их чувства несложны, они очень просты и ограниченны. В них нет оттенков, все для них – любовь или ненависть, правильное или ошибочное, правда или ложь». Это писал в «Майн кампф» Гитлер – великий знаток одноклеточных существ.

У нас сегодня тоже нет недостатка в таких знатоках.

– У тебя на пальцах гексоген, говори, откуда! – кричали на Петровке.

– Не знаю! – совершенно искренне отвечал Тимур. Он все знал о моторах и ничего – о красках, с которыми работал на заводе «Красный суконщик». Когда взорвали в Грозном его дом, он приехал в Москву к брату жены Бекмарзу Саутиеву, а потом устроился на этот завод ради комнатки в общежитии. Красил шерсть и не знал, что одним из растворителей для красителей служит гексан – вещество той же серии, что и гексоген. Повторюсь: об этом сразу же заявил директор завода Святослав Дорофеев. Он не побоялся дать арестованному сотруднику замечательную характеристику и сообщил журналистам, что проба с рук была взята у всех рабочих завода и у всех был получен тот же результат. Но арестовали только Дахкильгова.

… – Откуда?! – в Тимура снова впились уничтожающие взгляды. И – целлофановый пакет на голову. Через некоторое время пакет сняли. Тимур отдышался. И снова: – Откуда?

– Не знаю…

– Н-на!

– Я учебку прошел в Туле, окончил школу офицеров и ни разу нигде ничего не слышал о гексогене, – говорит Тимур сегодня. – Не учили нас этому!

Пятимесячный малыш на руках у Лиды при слове «гексоген» оживляется. Тянет ручки…

– Это мы его теперь в шутку так зовем – гексанчик, – поясняют родители. – Старшие дети – черненькие, а этот, видите, рыженьким родился. От гексогена, наверное…

…Беременную Лиду держали в «обезьяннике» сутки. Тимуру говорили, что жену пока не трогают: «Расскажешь все, так мы ее сами в роддом, когда срок придет, свезем, а ты просидишь ну самое большее лет десять. Не расскажешь – два у тебя выхода отсюда: в инвалидной коляске или ногами вперед».

Он вышел на собственных ногах, но с каким-то психологическим кляпом во рту. Не хочет никаких тяжб. Показывает письмо из Прокуратуры города Москвы: «…Проведена проверка по вашему заявлению о применении в отношении вас со стороны сотрудников УУР и ИВС ГУВД г. Москвы физического и психологического воздействия… Ваши доводы НЕ НАШЛИ объективного подтверждения…»

– Видите, – говорит Тимур, – я не тот контингент, с которым можно считаться… Адвокат говорил, что надо идти дальше, бороться за компенсацию. Да я, честное слово, ничего не хочу. Мне директор завода дал немного денег, когда я вышел из тюрьмы, а дальше я сам зарабатывал.

– Что значит – не тот контингент?

– Меня можно останавливать по три раза на день, ощупывать носки, карманы…

– Не надо думать, что Тимур чего-то боится, он очень смелый и крепкий парень, – сказал мне позже адвокат Сергей Николаев. – Надо просто его понять: ну не хочет человек после всего пережитого снова этой бодяги – опознаний, очных ставок, конфликтов с милицией. Можно было бы добиться компенсации за моральные и физические страдания, мы бы стопроцентно выиграли, все бумаги для этого есть. И Тимур знает, что выиграл бы. Да не хочет он таких денег…

* * *

Немецкие журналисты после визита в семью Дахкильгова оставили, уходя, три тысячи рублей. Лида впервые за все годы жизни в Москве купила наконец стиральную машину. Трое детей, стирка каждый день. И страх: что-то долго нет Тимура.

Уже пять минут, как должен был прийти…

Остановили? Что-то подбросили? Взрыв на Пушкинской: схватят?

Она так устала быть мишенью.