Текст книги "Междуцарствие в головах"

ДАРУЮЩИЙ ЗЛО ВИДИТ ТОЛЬКО ЗУБЫ
Как мы боялись талибов

Воскресный полдень. Меланхолический взгляд в окно под теленовости. Замедленный полет одинокого красно-желтого листка за окном, а на экране – таджикская граница, и вот говорят, что там роятся полчища талибов. Но, говорят, пока все спокойно. И акцентированно так, со значением, добавляют: «Подозрительно спокойно».

Я смотрю на деревья – подозрительно спокойно слетает о них листва. Смотрю на телефон – он как-то очень подозрительно молчит. Затишье – это вообще всегда что-то очень подозрительное. Я снимаю трубку и звоню сама. Мой давний знакомый – востоковед, лингвист, филолог Алексей АСЯНОВ знает всегда все, вот ему я и звоню и у него спрашиваю:

– Почему, Алексей, вообще сегодня так подозрительно спокойно на таджикской границе?

– А посмотреть, к примеру, на финскую границу, там тоже, знаешь ли, спокойно. Но… не подозрительно?

– Финны, они вообще спокойные. А талибы нет. Потому что у них полчища роятся.

– Смесь абсолютного невежества и абсолютного презрения, – констатирует он.

– Это ты про меня? – огорченно уточняю я.

– Ну… не только.

– Слушай, вот ты мало того что филолог, но ты ж еще и татарин, мусульманин. Объясни мне, ради бога, почему так страшно звучит словосочетание «исламский фундаментализм»? Это что такое? То есть приблизительно я и сама знаю. Но не понимаю, почему это звучит так зловеще, ну как нарывающий вулкан примерно.

– Так ажиотаж какой вокруг, истерия – конечно, сегодня это звучит зловеще. Ты хочешь знать, кто такие фундаменталисты вообще? Так на Западе называли тех, кто считал, что мусульмане отошли от веры, и требовал вернуться к временам пророка.

– А разве нет таких людей в других религиях? Есть, например, христианский фундаментализм?

– А почему же нет? Ты возьми те газетные штампы, в которых вот такая истерия нагнетается, и подставь вместо «исламского» – «христианский», что получится? Пусть каждый попробует провести такой эксперимент. Получится листовка, памфлет, бред. Как и в любом пропагандистском тексте, вырываются слова из контекста, и получается нечто чудовищное.

Христос говорит: «Не мир принес я вам, но меч». Если это прочесть человеку, не знакомому с христианством, он решит, что это – агрессивная религия. Есть концепция: ислам агрессивен. И под эту концепцию из контекста вырываются фразы из Корана.

– Это понятно, но когда говорят «исламисты», почему-то сразу представляются палец на курке, ну и другие там атрибуты: борода, зеленая повязка и это вот еще жуткое заклинание: «Аллах акбар»…

– Ну правильно, клише – оно всегда вызывает устойчивые зрительные ассоциации. Помнишь фильм «Осенний марафон»? Там этот замордованный, как мы все, герой Басилашвили пнул что-то ногой, поранился, в очередной раз куда-то опоздал, объявился в институте, а там его студент дожидается, которого он собирался пожалеть. И вдруг взрывается: «Молодой человек, я не поставлю вам зачет. Хартия переводчиков гласит, что перевод способствует общению и пониманию народов, культур, цивилизаций! А вы своим переводом будете разобщать». Я, конечно, не ручаюсь за абсолютную точность цитаты, но суть такая.

– Это ты к чему?

– Это я к тому, что ты называешь слова «Аллах акбар!» жутким заклинанием. А что это такое в переводе?

– Аллах велик?

– Ну а если все перевести? «Господь велик!» – вот что это значит. Но ведь это уже по-другому получается, да? Ну представь, если человек гибнет со словами «Господь велик!» – это же вызывает уважение, верно? А с криком «Аллах акбар!» – ужас. Почему? А просто был сделан нечестный перевод.

– Нет, подожди, вот есть же такое у мусульман изречение: «Нет Бога, кроме Аллаха». То есть мусульмане считают, что есть только один мусульманский Бог – Аллах.

– Вот видишь, что происходит? Любой православный, услышав это или прочитав, вздрагивает, испытывает дискомфорт. «Нет Бога, кроме Аллаха? Как это нет? А мой Бог?» А ведь правильный перевод – «Нет Бога, кроме Бога». То есть Бог един. То есть в предложении переведены все слова, кроме одного, и получается совсем иное звучание.

– Слово «Аллах» нужно переводить?

– Ну а как же иначе-то? В арабском языке, языке Корана, Аллах означает «Бог». Не на всех языках Бог звучит как «Бог», верно? «In God we trust» – с английского это переводится как «В Бога мы верим». Не переводят же как «В Года мы верим»? Когда же переводится что-то касающееся ислама – всегда остается непереведенным слово «Аллах». Почему? Это же не какой-то особенный Бог, просто по-русски Бог – это «Бог», по-английски – «Год», а по-арабски – «Аллах». Вот и все.

– Если это намеренно так переводится, то намерения явно не сегодняшнего дня. Можно классику вспомнить…

– Конечно, это, по сути, пропагандистский ход, отчуждающий людей одной веры от другой. И такая пропаганда началась не сегодня, она как минимум длится столетие, может быть, и больше. Но сегодня уж очень активно используется. Причем иногда осознанно, а большей частью нет. Вот я читаю заметку… с абсолютной иронией автор пишет: «Рахим, Рахман, Бисмилла, – прошептав эти свои дикие заклинания, исламист ушел в сторону гор». Честное слово, так писали в начале второй войны с Чечней. Ну переведи написанное на русский, только переведи честно, каждое слово, – и получится: «Во имя Господа, всемилостивого и милосердного». Это что, дикое заклинание? Это просто для пишущего явно непонятные слова, только и всего.

– Вообще-то слово «исламист» само по себе тоже звучит как-то… Христианин – нормально, человек, исповедующий ислам, – тоже нормально. А вот исламист…

– Эти все звучания – хорошее поле для пропагандистских трюков. Скажи, например, «христианист» – что-то не то, да?

– Не то. Но как бы там ни играли со звучанием, а все-таки то, что называют исламским фундаментализмом, – это ведь правда ужасно.

– Ну плохо это, конечно. И прежде всего это плохо для исламского мира. Фундаменталистское течение – это крайнее течение в исламе, даже скорее ортодоксальное. Это всегда шаг назад, и он всегда бывает сделан от отчаяния. Возьми Афганистан – там более двадцати лет идет война. Разрушенная экономика, абсолютно уставшее, запуганное, разоренное население – их всего-то миллионов восемь. Когда-то это тихая, спокойная была страна, но вторгся Советский Союз и начал строить там социализм, положив три миллиона местного народа. В ответ возникло афганское сопротивление.

– Талибы?

– Да нет, талибов тогда вообще еще не было. Были моджахеды, то есть борцы за веру, – это уже было исламское движение. Они объединились против советской оккупации и против просоветского правительства. Подняли зеленое знамя и лозунг «За веру, за отечество!». То есть эти люди тоже боролись за веру и за Родину: разве это только христианским народам позволено? Позже, когда уходят советские войска, гражданская война в Афганистане продолжается, не без помощи извне, а точнее, при активной помощи извне. И как реакция на еще более тяжелую ситуацию уже возникает фундаменталистское движение – талибан. Оно становится все суровее: неповинующимся – казнь, женщинам – чадра. При моджахедах нравы были мягче, но царил хаос.

– Отвратительные типы. Так вот к теме о правильном переводе: я читала, что талиб – это по-арабски студент. Как это учащаяся молодежь оказалась такой мракобесной?

– Ну да, талибы достаточно отвратительны и мракобесны. И заметь – это лучшая часть населения, надежда. Далеко не каждая семья могла послать отпрыска на учебу; я полагаю, что для одного юнца деньги вынужден был собирать целый клан. Очень важно понять: почему вдруг студенты оказались приверженцами самого крайнего течения в своей религии? Да потому, что они родились, когда страна была на грани катастрофы, а росли и взрослели уже глубоко внутри этой катастрофы. Талибан – реакция на безысходность. Можно сколько угодно говорить, что это движение было создано пакистанской разведкой и что за талибами стоят братья по разуму – пакистанцы. Очень вероятно. Но если бы население Афганистана не поддержало их, ничего бы не удалось. Не выглядели бы они сегодня вот так победоносно. Далеко не слабая разведка мира – советская – организовала в семидесятые ввод войск, и сколько лет они там были, – но народ Афганистана их не поддержал, не принял, а потому Союз и потерпел здесь поражение.

– А разве талибов народ поддержал? Он бежит от них, спасается, как может.

– Да, беженцев много, но еще больше тех, кто отнесся к талибам с верой и пониманием. Потому что – да, они устанавливают жесткий, даже жесточайший порядок, но порядок. Это то, по чему афганцы за более чем два десятилетия войны истосковались, то, о чем мечтали.

– О казнях и чадрах, что ли, они мечтали?

– Ну давай зайдем с другой стороны. Талибов часто сравнивают с ваххабитами в Чечне. Но заметь: в первую войну с Чечней этих самых ваххабитов вообще не было слышно. Можно строить всяческие версии, искать руку засыльщиков, но раз они появились и размножились – значит, их идеи встретили понимание. Ситуации похожи: война – правда, не такая длинная, как в Афганистане, но война, а значит – смерть, разрушения. Наступает мир – начинается беспредел полевых командиров, народ по-прежнему страдает, он как будто распят между бандами, которые делают с ним все что хотят. И вот появляются ваххабиты, они устанавливают строгий и жестокий порядок, но в самом слове «порядок» заложен отсвет какой-то справедливости.

Так вот, фундаментализм всегда возникает на пике отчаяния. Это идеология отчаяния. Чтобы народ стал восприимчив к фундаментализму, его надо до этого довести. Это тяжело, нормальный человек не хочет такой жизни. Ну представь, если бы были в силе христианские фундаменталисты, они бы требовали: женщин – в платочки, нельзя ходить с непокрытой головой, нельзя телевизор включать, никаких дискотек…

– Тоска зеленая.

– Да. И исламский мир, несмотря на зеленое знамя, тоже не хочет тоски зеленой. Но когда все доходит до отчаяния, как бы включается аварийная система: предельное упрощение с целью выживания.

– То есть как бы карточки вводятся на жизнь?

– Вот именно – карточки. Талибы доходят до абсурда в своем фанатизме, но люди видят: дороги стали безопасными, совсем нет преступлений; если ты подчинен, то застрахован от криминала. И народ подчиняется – он устал от беспредела.

– Ну, там народ подчинен хоть какому-то, пусть такому страшному, но порядку. А если они с этим порядком и в самом деле устремятся дальше? Подчинят Среднюю Азию, потом прорвутся в Поволжье?

– Если власти России собираются довести Поволжье до отчаяния, тогда – да, все возможно. А иначе с чего там могут появиться фундаменталисты? С того, что – вот ужас, вот кошмар – там живут татары-мусульмане? В Афганистане буквально все хозяйство лежит, разрушено, повалено – талибам бы дома у себя удержать порядок, их что, хватит на то, чтобы еще куда-то идти? Как ты там вначале говорила: «орды роятся»?

– Полчища.

– Конечно, когда смотришь в амбразуру – там и орды, и полчища. Но на самом деле их мало, и у них куча проблем дома – это во-первых. У них несколько государств на пути к России – это во-вторых.

– Но эти государства – мусульманские, и предполагается, что талибы могут их заразить своим фундаментализмом.

– Тогда вопрос: почему это вдруг мусульмане Средней Азии должны непременно вскакивать и радостно объединяться со злобным и мрачным талибом? С какой такой радости? У них что, настолько отчаянное положение, мрак, долголетняя война? Чтобы принять талибов, нужно дойти до такой ручки, когда уже просто нет ни одной другой, за которую можно ухватиться. Ни у кого не может быть симпатии к талибам, но должен быть какой-то ключ к пониманию, что им иначе уже родину не спасти. Вспомни «Прощай, оружие» Хемингуэя. Там конкретный эпизод: прорван итальянский фронт (это Первая мировая война), заградотряды карабинеров расстреливают всех отступающих офицеров, не вникая в причины, по которым те оставили позиции. Вот-вот должна дойти очередь и до героя повести, а он в этот момент размышляет: «Они были молоды, они спасали родину». То есть, чтобы удержать фронт, у них выхода другого не было. Никакой симпатии, только понимание природы события.

– Но угроза-то, несмотря на понимание, остается.

– Для кого? Для нас? Да, сегодня талибы говорят, что Россия – единственная вражеская для них страна. Но не потому, что талибы – ее враги, а потому, что Россия им враг. Не они хотели с ней враждовать. Говорится: талибы поддерживают чеченцев. Ну а почему бы и нет, если Россия поддерживает их врагов и практически ведет необъявленную войну против них? Почему им тогда не поддерживать ее врагов?

Вспомним: Россия – юридически наследник Советского Союза. Талибы появились в 1994 – 95 годах. Афганистан стал объединяться пусть под плохой, но под единой какой-то властью – и Россия стала активно помогать тем, с кем в свое время воевала. Ахмад Шах Масуд – полевой командир, воевавший в свое время против советских войск, – сегодня наш первый союзник.

В то время как талибы не предпринимали и не могли ничего предпринимать против России, наша страна снабжала оружием их врага, вмешивалась в гражданскую войну. Как им сегодня не рассматривать Россию как врага? Хотя опять-таки пока не предъявлено ни одного афганца на территории Чечни, и ни одного чеченского лагеря на земле талибов не продемонстрировано. То есть все, что мы знаем, – это заявления эфэсбэшников, в них можно верить, а можно – нет.

Но даже если верить: это – война. Пусть необъявленная, но война. И мы все время слышим про возможность внешней агрессии талибов. С чего? В 1995-м они вышли на границу с Туркменией, но остались у себя дома. Никаких попыток переступить, никаких действий. В 98-м – на границу с Узбекистаном. И что? Спокойствие. Теперь вышли на таджикскую границу, но опять же они у себя дома. И опять же все спокойно. «Подозрительно спокойно», да?

Это у них там – гражданская война. У них – попытка разобраться дома, пусть дикими, страшными методами, но у себя. А нас охватывают ужас и страх, и декларируем мы при этом, что вот хотим защитить «хороших» афганцев от «плохих». Но на стороне советских войск воевала в свое время масса афганских генералов, чиновников, других прокоммунистически настроенных людей. И как у нас в гражданскую белогвардейцы побежали за границу, так и они побежали из страны. Куда? Да в Советский Союз, конечно, к «шурави», к другу.

«Талибы ужасны». – говорит Москва. Ну так вот тe, кто бежал от них, – здесь, ты их, Москва, собираешься защищать? Их здесь скорее ЗАЧИЩАЮТ – милиция замучила.

Так вот, если талибы – зло, то это наше зло. Зло, за которое мы даже ПРОЩЕНИЯ НЕ ПОПРОСИЛИ. Не было ни раскаяния, ни покаяния, а было такое чувство – состояние мелкого хулиганчика после драки: «Да, меня побили, ну ничего, возьму своих – мы тебя еще достанем, погоди»…

– Так ведь даже мелкий хулиган может понять: это я первым полез…

– Нет, что ты. Таких мыслей нет. И хорошо, что первый полез, и правильно, иначе они сегодня, сейчас вот стояли бы у ворот Москвы. Ну а им-то и в голову такого не приходило: зачем? Афганистан не славен какими-то войнами с соседями, пуштуны прежде были, как всюду описывалось, достаточно мирными и доброжелательными людьми. Как на любой периферии.

P.S.

Есть такой психологический закон: люди, как правило, больше всего боятся и ненавидят тех, кому когда-то сделали зло. У страха природа боли, а если препарировать, то всего-то две можно увидеть составляющие: воспоминание о предыдущем и ожидание неведомого. Второе доминирует всегда. Когда ты не знаешь, что – и это «что» становится ужасным, страшным. Когда не делаешь даже шага, чтобы выпростаться из-под клише и попытаться понять причины чьего-то отчаяния. Тогда и представляется зло от него всеобъемлющим, монстрообразным, а за окном тогда роятся полчища желтых листьев.

А это просто увядание. В нем тоже что-то есть от отчаяния.

Глава 3
РЕАЛЬНАЯ ВИРТУАЛЬНОСТЬ

«ОПЫТЫ» БЕЗ МОНТЕНЯ
Как мы закрывали НТВ

В морге страшно только в первый раз, можно даже в обморок грохнуться. Во второй, говорят, уже полегче. Ну а служители морга – они там вообще посреди всего ходят с пирожком и с аппетитом. Их уже не тошнит, вот в чем все дело.

И может быть, мы стали похожи на них? Или кто-то, может быть, самые честные, на патологоанатомов? Менялись только таблички-имена, характер ран, повлекших смерть, – они добросовестно описывали это, описывали, описывали… в никуда, потому что читать эти описания было невозможно. А значит, и некому.

С моргом – это вообще-то не мое сравнение, а кандидата психологических наук Владимира Трипольского. Когда я с ним говорила, он только-только вернулся из Лиссабона и оживленно рассказывал о том, что там кошки, собаки – даже бродячие – трутся об ноги совершенно незнакомых им людей. У нас топнешь ногой, и они в панике отскакивают, у них, даже если замахнешься, ни на шаг не отойдут, наоборот, приблизятся и, доверчиво глядя в глаза, завиляют хвостом. Потому что они никогда не испытывали на себе агрессию людей. «Это, если иметь в виду как показатель отношения к слабому, очень знаменательно», – сказал мне Трипольский.

– Но почему не тошнит? – безжалостно вернула я психолога к теме морга. – И почему, когда в одном блоке новостей говорят, что погибли 29 человек, а талибы расстреливают памятники, нас больше впечатляет последнее? Расстрел памятников больнее, чем расстрел людей? Почему так странно мы воспринимаем информацию?

– Это запредельное охранительное торможение на информацию, которая перестала отличаться новизной, – объяснил он. – Наша психика так защищается от разрушения, краха. Всякий новый раздражитель с новой силой пробуждает, а потом гаснет новизна и вступает охранительное торможение…

И как-то незаметно так на непуганую лиссабонскую живность опять перешел. Там, мол, сидишь на бульваре, а на руку тебе синичка садится.

Я полагаю, из этого ясно: там личность, права синички не уничтожаются. Из логики момента теперь бы надо сказать, что у нас уничтожаются права человека. Но это-то как раз та самая информация, которая давно перестала отличаться новизной.

– Когда ситуация с правами человека была более тягостной – сегодня или в советские годы?

Известная правозащитница Людмила Алексеева, отвечая мне на этот вопрос, сказала, что тягостнее ситуация была, безусловно, в годы советские, потому что сегодня правозащитники выигрывают 50 % всех дел. То есть помогают каждому второму.

– Это не значит, что ситуация сегодня хорошая. Она лучше только тем, что можно бороться, можно противостоять, а не тем, что нарушений прав меньше.

Я-то не думаю, что поколение правозащитников, к которым принадлежит Людмила Алексеева, стремилось к тому, что есть сегодня. Рискуя, стоически выдерживая стены непонимания, мечтая: вот зачеркнем шестую статью и тогда расслабимся, – разве могли они тогда предположить, что, зачеркнув, будут радоваться тому, что в силах помочь каждому второму?

Дело в том, что те 50 % дел, которые они проигрывают, обесценивают выигрыш другой половины. Если в лоб сказать – те самые 50 %, которым помочь невозможно, и создают для другой половины фон морга. Ощущение нереальности, деперсонализации, зависимости от общего большого зонта, под которым можно спрятаться. Страшно попасть в другую половину – под осадки. А в этой самодеградация неизбежна: что-то такое выигрывая, некую иллюзию безопасности, мы проигрываем себя.

Вот и был такой момент, когда выпрыгнули люди в дождливый митинг НТВ – неважно как: морально ли, физически. И парашюты – не общий зонт, а личные маленькие разноцветные зонтики – у них раскрылись. Для тех же, кто не прыгнул, наступил момент замешательства и очень даже искреннего недоумения: да ради чего? «Ведь не стоит предмет, да и тема не та…»

– Киселев! Да неужели он вам действительно нравится? Такой пафосный, да и деньги там крутятся, а не принципы, разве не понятно? Разве это все действительно можно защищать с чистым сердцем?

Не понимая, что дело вовсе не в Киселеве… А в том, что игроки их могут менять, как пешки.

Мы, живя на 50 %, устали от «идей, сужающих сердце». От перевернутых прописных истин: лежачего бьют, чужие письма читать хорошо, судите погромче и несудимы будете. Устали все сдавать, все терять… Но крепились: ну да, война, но ведь не железный занавес. Ну да, подлодка – «она утонула» и потопила что-то человеческое в цинизме властей, но ведь у нас выборная система… Ну да, фальсификации, но ведь на 50 % мы что-то защищаем…

Люди с маленькими зонтиками, защищающими только от дождя, «выбросились» не из-за Киселева. И не из-за НТВ. Просто самолет, в который они вошли, когда только-только отменили шестую статью Конституции, летел все время не туда. И они устали себя успокаивать. И устали терять в одиночку…

В «Опытах» Монтеня есть такой эпизод: идет война, и некий граф теряет одного за другим своих близких родственников и друзей. Гибнут его сыновья, братья, товарищи, с которыми он рос, а он как будто не меняется в лице. Он присутствует на всех похоронах, но никто не может похвастать тем, что видел хотя бы раз слезинку на его мужественном и суровом лице. И вот после уже 15 или, может быть, 20 таких смертей убивают его оруженосца – человека для него нового, чужого. И на его похоронах граф неожиданно громко разрыдался. Люди вокруг поражены и шокированы, им кажется просто неприличным так скорбеть о неблизком человеке, когда погибло столько близких. Но плакал он не оттого, что оруженосец оказался ему дороже, а только потому, что устал от потерь. Потому что это оказалось последней каплей.

Плакал, потому что дошло.